Одноклассники. Чурбан

Стёпка Чурбанов по прозвищу Чурбан был, по выражению учительницы математики, «бедствием нашей школы». Родившись в неблагополучной семье, Стёпка воспитывался улицей и не признавал ничьего авторитета, что делало совершенно бессмысленными любые попытки педагогов воздействовать на него. Чурбан знал все самые злачные места, с ранних лет успел перепробовать изрядное количество видов алкогольной продукции, курил, не скрываясь, и не стеснялся в выражениях. Стёпка был частым гостем в милиции, но поделать с ним ничего не могли. Чурбан он и есть Чурбан: хоть кол ему на голове теши – не подействует.
Поведение Стёпки было самое хулиганское: он водился с отпетой шпаной, не раз им бывали разбиты окна в родной школе, не раз та или иная учительница в ужасе отпрыгивала от своего места, увидев на нём притащенную Чурбаном крысу, сопровождаемая гоготом добропорядочных учеников. Удивительно, что за все подвиги Стёпку ещё не выгнали из школы, стараясь всё-таки дотянуть его до девятого класса, до которого добрался он уже великовозрастным оболтусом, поскольку имел несколько остановок на второй год.
Поступки Чурбана были противоречивы. Он мог издеваться над педагогами, но при этом вдруг пойти помогать какой-то незнакомой старухе, мог потешаться и доводить до слёз девчонок, но, как ребёнок, возиться с малышнёй, мог крушить, бить и ломать всё, эпатировать всех своей грубостью и нахальством, и трогательно согревать за пазухой котят, которых очень любил. Он мог прыгнуть с третьего этажа, забраться зимой на самую высокую крышу, перебежать дорогу перед идущими машинами – на спор, из удальства, чтобы что-то кому-то доказать. Стёпка был завсегдатаем всех драк, регулярно бывал бит, но и сам бил без промаха – его боялись.
Надо ли говорить, что мы тайно или явно восхищались Чурбаном? Его словечки, его манера держаться липли к нам, и мы подражали его, что расценивалось учителями, как «дурное влияние Чурбанова». А сам Стёпка потешался над нами, бродящими за ним хвостом:
- Сопли вы зелёные!
Он не остепенился даже в девятом классе: прогуливал уроки, регулярно хватал «бананы», дерзил педагогам. Мы же, в отличие от него, подтягивались. Не за горами было окончание школы, институты: всем хотелось получить приличный аттестат, и надо было готовиться загодя. Чурбан о будущем не задумывался, резонно полагая, что оно у него будет «в клеточку».
В тот день Стёпка, как водится, прогуливал уроки, стреляя сигареты у прохожих и возясь с тремя бездомными псами, любившими его, как родного. Я только-только оправился от болезни и отважился выйти вдохнуть свежего воздуха. Тут-то мы и столкнулись.
- Здорово, ботаник! – крикнул мне Чурбан, и три собаки грозно залаяли в мою сторону так, что я остановился, немного испугавшись.
- Что встал? Не боись: не съедим! Двигай сюда!
Я подошёл. Надо сказать, что в последнее время я избегал Стёпки. Я всегда был примерным учеником, любимцем педагогов, гордостью родителей, я хорошо и убедительно разглагольствовал о «высоких материях», меня ставили в пример товарищам, и компрометировать себя дурными знакомствами мне не хотелось.
- А что это ты, зелень, не в школе? – Чурбан погрозил мне пальцем. – Вот, донесу на тебя! Сказался больным и шляется по улицам! Каков ботаник!
- Меня врач на несколько дней освободил… - промямлил я. – Сегодня последний. А завтра – в школу.
- Что, баклан, обделался? – гыкнул Стёпка. – Ладно, так и быть, помилую: не стану стучать. Курить будешь?
- Нет, спасибо.
- А я сказал: будешь! – грозно произнёс Чурбан, гладя по холке рыжего сурового вида пса и протягивая мне сигарету.
Я затянулся, и всё перед моими глазами поплыло. Слёзы покатились градом, и я закашлялся.
- Слабак, - махнул рукой Чурбан.
Мы сидели на корточках, притулившись между гаражей, недалеко от школы, когда я вдруг заметил чёрные клубы дыма.
- Чурбан, смотри! Что-то горит! – воскликнул я, вскакивая.
Стёпка выругался, поднялся также и прищурился.
- Это не что-то, зелень, - заключил он. – Это наша школа горит! А ну, пошли туда!
Бегом мы добежали до здания школы, уже пожираемого огнём. Вокруг собирались люди, много было наших, успевших выбежать, но успели не все: в окнах мелькали насмерть испуганные лица, кто-то выпрыгивал со второго этажа. На окнах первого стояли решётки, главный вход был отрезан огнём, а запасной давно не функционировал: я понял, что наши ребята оказались в огненном плену, мне стало страшно. Среди царящего на запруженной площадке гама, слышались причитания и плач.
- Пожарных вызвали?
- Вызвали!
- Да когда они будут?! Пробки кругом! Полчаса ждать!
Это была сущая правда: пожарных у нас приходилось ждать неисправимо долго, а здание полыхало, и каждая секунда была на счету. Чурбан пихнул меня в бок:
- Айда со мной, зелень! Пока они будут спасателей ждать, всё сгорит к ядрёной матери! Может, хоть кого-то вытащить успеем!
Я отшатнулся:
- Ты что, Чурбан, офигел?! Мы ж сами сгорим на фиг!
- Дерьмо ты, зелень! – сказал Стёпка, сплюнув сквозь зубы. – Только на слова горазд, а как до дела – так, как крыса, драпаешь!
Чурбан оттолкнул меня и бросился к школе.
- Стой, дурак! Сгоришь! – заорал я.
- Пацана-то держите! – послышались крики в толпе.
Но было уже поздно. Чурбан опрометью взбежал на боковое крыльцо, ведущее в столовую, и ринулся в здание.
Я не знаю, сколько минут прошло, прежде чем он под общих возглас толпы показался вновь, таща на себе двоих девчушек-малолеток и ещё одного мальчишку, державшегося за ремень его штанов. Оставив их, он выхватил ведро у какого-то деда, среди других пытавшегося способствовать тушению пожара допотопным способом, и, опрокинув его содержимое на себя, опять скрылся из виду.
Пожарные и спасатели добирались до места ЧП около получаса, и почти всё это время Чурбан продолжал выводить и выносить людей из горящей школы. Он шёл туда с тем же бесстрашием, с каким на спор прыгал с высоты и забирался в метель на оледеневшую крышу, рискуя разбиться на смерть. Казалось, что и теперь он совершал свой подвиг – на спор. Только спорил он с самим собой, вновь доказывая что-то самому себе.
Его одежда и волосы уже дымились, а руки и лицо были обожжены, глаза, слезились от дыма и почти ничего не видели, душил кашель, но Стёпка снова возвращался в здание. Выведя последнюю партию детей, он тяжело повернулся и сделал несколько шагов назад, но повалился на землю, хрипя и задыхаясь. Приехавшая «Скорая» увезла его.
Все наши были потрясены геройством Стёпки, и никто уже не смел называть его, как прежде, хулиганом, оболтусом, Чурбаном. Помню, как наша математичка плакала и качала головой:
- Ведь какой парень! Кто бы мог подумать!
В первый раз мы увидели тогда Стёпкину мать: опустившуюся, с одутловатым лицом, нетрезвую… Прежде нам лишь доводилось слышать о ней, что она пьяница, что яблочко от яблоньки и т.д. Тяжело было смотреть на эту несчастную, в которой вдруг проснулись заглушённые водкой материнские чувства, как она рыдала и рвала на себе волосы.
О подвиге Стёпки написали многие газеты, им восхищались по всей стране, а в это время он лежал в реанимации, обгоревший, обмотанный бинтами, не чувствующий рук, и врачи колдовали над ним, делая всё, чтобы спасти жизнь ему, спасшему столько жизней.
Когда Стёпке стало немного легче, наш класс пришёл его навестить (навещали его прежде наш директор, какие-то известные люди и даже вице-мэр). Герой лежал на кушетке, подключённый к каким-то аппаратам, руки его и голова были замотаны бинтами. В тот день с его глаз сняли повязку: их чудом удалось спасти, и он впервые за долгое время видел свет.
- Ну, что, сопли, небось, обделались? – едва шевеля губами, бросил Стёпка. – Так вам и надо.
Галка, наша отличница, уполномоченная завучем, хотела сказать заранее заученную речь, но Стёпка прервал её на первых же словах:
- Слышали уже! Лучше б покурить принесли, сопли, а то только языком молоть…
Из нашего класса я единственный не пришёл навестить Стёпку. Мне было слишком стыдно смотреть ему в глаза. На всех школьных собраниях я говорил речи о высоких идеалах, «о доблестях, о подвигах, о славе», а сам оказался трусом, а Чурбан, над этими идеалами насмехавшийся, ругавший их непечатными словами и презиравший, совершил подвиг.
Из больницы Стёпка вышел нескоро. Одну руку спасти ему не удалось – слишком сильно обгорела она, другой осталось три пальца. В честь него было устроено торжество, на котором Стёпка получил орден. Девятый класс ему был зачтён без экзаменов, но продолжать учёбу он не захотел. На попытки помочь отвечал бранью, и, в конце концов, отвадил от себя людей и стал жить с матерью, которая после несчастья стала гораздо реже прикладываться к бутылке.
Шумиха вокруг героя стихла, здание школы было восстановлено, и в ней теперь весит большая фотография Стёпки, а что стало с ним самим? Этим мало кто интересовался. Жизнь шла своим чередом, торопя нас и щедро раздавая тычки в спину. Мы успешно окончили школу, затем и институты, и лишь недавно я случайно узнал, что Стёпка Чурбанов уже третий год отбывает наказание в колонии. За что – не знаю. Отчего-то почти никто, включая его самого, не сомневался, что рано или поздно он окажется за колючей проволокой. Может, пришиб кого-то в пьяной драке? Или связался с дурной компанией, и вместе они натворили что-то? Ничего этого мне не известно. Да и не очень-то хочу узнавать. Что бы ни было, но и я, и, думаю, все будут помнить Стёпку парнишкой в дымящейся одежде, выносящим из горящей школы плачущих детей. Натворить что-то и попасть в колонию может каждый из нас, но пожертвовать собой и броситься в пламя спасать людей, как это сделал Чурбан, редкий отважится.