Переплетение

Она давно уже не чувствовала себя ни в чем, ни перед кем обязанной, так получилось - всегда была вполне самостоятельна. Первого мужа она выставила за дверь так давно, что и не помнила теперь, как же он выглядел. Несколько лет отец пытался приезжать к сыну, но встречал такой высокомерный приём, что и эта проблема, а более неудобство, отпала: однажды исчез с концами. Плевать на его концы, думала Виолетта Францевна. Больше с замужеством она экспериментов не проводила.

Что это вдруг, на воспоминания потянуло, старею, да, она взглянула в дверцу шкафа, старею. Однако не была бы она Виолеттой, если бы не тряхнула седеющей головой, - что было совершенно незаметно, благодаря великолепной прокраске в отличном салоне, - и крепко не посмеялась над собой. Материальные проблемы её давно не волновали. Она получила ряд ценнейших практических советов ещё от своей тётки Зинаиды, которая в послевоенной Москве была знаменитой спекулянткой. Нередко тётка говорила: «… смотри, Виолетта, тебе жить, но главное в Москве - это угол. Да чтоб был хороший, светлый, да в центре, да большой площади. Никогда лишним это не будет, а сумеешь два-три угла урвать - считай, цены тебе нет».

Совет навсегда остался бы довольно пустым, если бы сын тётки, то есть двоюродный брат Виолетты, вовремя не переквалифицировался из банального фарцовщика носками на резинках, яркими галстуками и широкополыми шляпами с шёлковым бантиком в чёрного маклера. Да так успешно он взялся за квартирное дело, что прославился не менее матери. Банный переулок, где собирались маклеры и клиенты, практически весь работал на него. Дел его Виолетта, естественно, всех не ведала и в сомнительные, неинтересные для неё сделки не вступала. Поэтому, когда брата крепко прижали на Петровке (а может и на Огорёво) отлично знавшие всю его подноготную менты, выжали все нажитые капиталы, а потом отправили куда-то нищенствовать, она без наследства не осталась. Уж как там они с братцем, в свое время, провернули операцию неизвестно, но появились у Виолетты две огромные квартиры, одна на Проспекте Мира, другая вблизи от театра Сатиры, в переулке. Обе квартиры были предметом её гордости.

Особенно она горда была тем, заслуга-то полностью её, что она оказалась в стороне, когда органы в частном порядке наехали на братца. Не обошлось тут всё гладко и без возбуждения её связей в Моссовете. Эта организация та ещё была во все времена. Францевну оставили в покое – ведомства друг дружку уважали. Братец, когда в нищете кое-как оклемался, приезжал к ней, просил хоть как-то с ним рассчитаться, но - шиш ему. Попался, так и получай сполна, ни деньгами, ни квартирой делиться Виолетта не собиралась. Надо было самому думать о верном властном прикрытии, когда операцию свою проворачивал, мог бы и догадаться, какой характер у любимой  кузины, опытным ведь считался. Гуляйте все лесом, господа кредиторы и ты братец, коли в это число попал.

Когда наступили вольные времена, квартира на проспекте Мира, в самый пик цен, была успешно продана, да ещё расчёт за неё был осуществлён, по подсказке самого покупавшего, шишки из мэрии, акциями одного рейдерского холдинга, который до сих пор успешно существует, поменяв несколько раз своё название. Квартира оказалась золотой. Мнение о себе у Вилетты росло с каждым годом, благодаря совершенно разным причинам, а не только жилищным успехам. Одним из главных достижений Виолетты было устройство сына, что включало, как великолепное его образование, так и помещение в хорошую английскую компанию, в которой он по прошествии времени закрепился вполне, там и пребывал теперь постоянно, то есть - в Лондоне.


В ряду несомненных достижений, но только в числе прочих, были замечательные любовники Виолетты. Мужики, каких ещё поискать, начиная от циркачей, ясно, на что только годных и, продолжая влиятельными чиновниками, богатыми бизнесменами, чьи полезные функции для женщин обычно сливаются в одну снабженческо-бытовую категорию,  а также богемными ребятами, бестолковыми абсолютно, но всегда забавными. Все перечисленные довольно жестко могут быть привязаны к определённым целям их приобретения. Всё понятно. Однако, в эту же, почти карнавальную, компанию Виолетты, попали люди действительно значительные, творческие и достойные, даже просто хорошие, вполне подходящие под обычные и самые высокие женские требования.

Понятно, что при таких мужчинах, жизнь Виолетты, была во всех отношениях замечательна, если не сказать: рай, а не жизнь. Плевать на материальные преимущества, в этом, мы видели, Виолетта не очень нуждалась, главным, для неё была полноценная чувственная и духовная жизнь. Например, новую книгу модного автора, она читала в рукописи, лично им распечатанной и принесённой, с цветами и шампанским вкупе. Компьютер, а тем более интернет, она просто презирала и не думала в нём копаться - плебейское это дело. В театр она не появлялась иначе как на премьеру, да и то по желанию, если покрасоваться пришла охота, а так ходила, из интереса к самой пьесе, на прогон.

В передней, то бишь в холле, на столике всегда валялась куча приглашений, просто перечислять нет желания куда. Да теперь и передачи, и пресса существуют соответствующие о светской жизни, кому любопытно, посмотрит сам, куда ходила Виолетта. Только среди всяких там внучек и дешёвок её не ищите, не найдёте всё равно. Только высшее общество и только хорошего толка, вот так умудрялась Виолетта Франциевна поживать. Встаёт вопрос, а собственно из-за чего так получалось, ведь не такие все дураки эти мужчины, которые устраивали, а по сути, так и было, её жизнь. Не берёмся выложить вам все тайны не малого женского влияния, помогающего всем женщинам не хуже ангелов существовать на белом свете - это просто невозможно. Определимся лишь с одним качеством Виолетты, вероятно, и главным. Виолетта умела себя подать. Подать себя, всё своё существо как на драгоценном инкрустированном перламутром и золотом лаковом подносе.

Когда она входила в помещение, все женщины скромно тупили взоры, а джентльмены не только подтягивали животы, но и создавали умилённо умное выражение лица. Она шла и кивала головой, иногда задерживаясь, чтобы перекинуться парой слов, например, рядом с финским помощником посла по вопросам культуры или рядом с французским военным атташе, или около американского, известного журналиста. Российские, тщедушно мелкие пыжики-политики её не интересовали вовсе. Она ещё терпела некоторых крупных чиновников, - при ближайшем рассмотрении такие всегда составляли второй эшелон власти, но были при этом отличными специалистами своего дела и, никоим образом, не могли быть идентифицированы со всей этой верховой и низовой шушерой, которая так ненавистна всем нормальным людям.

Вот, что значит природа, нет, это не оговорка, именно природа, а не порода. Ведь настала пора, хоть как-то, охарактеризовать родителей Виолетты. Мы пока знакомы только с её тёткой. Так вот, родители её были дворники, самые настоящие московские дворники, приехавшие в Москву после войны. Хорошо, всё понимаем - народ иногда у нас обладает такой внутренней культурой, что по заботе о своих детях обгонит, любых интеллигентов и недобитых случайно родовитых граждан; да и не такая она далёкая в России эта интеллигентская родословная, всего-то ничего по времени насчитывает. И что она вытворяла эта интеллигенция, тоже хорошо известно, а куда подевали предшествующую интеллигенцию и говорить не будем, не та тема, не о философском пароходе речь, уж точно.

Почему вообще речь зашла о природе, да потому, что кроме объективных преимуществ, например, того, что проживали родители, хоть и в общежитии специальном, но зато в самом центре, поэтому и школа была отличная, было ещё и кое-что другое. Школа попалась, да, совершенно случайно, не спорим, очень именитая и достойная. Откуда, вы думаете, у дочери дворников связи в Моссовете, да и в других каких важных учреждениях, именно: ещё со школы. Повезло человеку, да мало ли других, которым повезло почти так же, только где они, а где Виолетта. Вот мы и добрались, наконец, до природы, щедрой природы.

Всё было дано Виолетте: острейший ум, абсолютный музыкальный слух, гибкость тела, голос, какое-то там мецо-…, здоровье железное. Всё перечисли, не упомянули только специальные способности: к языкам - знала она их четыре, да еще на пяти могла говорить; музыкальные - играла практически на любом инструменте и достаточно хорошо, после небольшой тренировки, если держала инструмент в руках впервые; обладала великолепной памятью, прекрасно танцевала, рисовала акварелью и многое, многое другое она умела и далеко не на примитивном уровне.

Школа школой, а что же ещё закончила при таком блестящем наборе умений Виолетта. Ничего и по тем временам особенного, что-то вроде педагогического училища, даже не институт. Спасли её способности самые различные кружки, курсы и так далее, в которые приличные всегда довольно трудно было устроиться, но благодаря связям, это было вполне осуществимо, главное, всё было бесплатно. Только не подумайте, что уж на таких сторонников бесплатного образования вы напали, совсем нет, просто рассказываем, как образовывалась наша Виолетта. Была и ещё одна причина, не будем на ней подробно останавливаться – это корни. Родители были из староверов. Строгость при огромной доброте может свернуть горы.

Сокровище, которое, как не трудно догадаться, и было Виолеттой, сейчас передвигалось неспешно по вечернему городу и ждало, как и все вокруг, грозы. Сколько их было этих бесчисленных гроз, людям они несли всегда одно и тоже, а вот литературе, которая до бесчинства всегда заговаривается, такое иной раз принесут, что не приведи господи. Не мы пишем, не мы говорим: Вилетта так думала. Она думала, что пора скрываться под крышу, и зачем только она сегодня так далеко ушла от дома, ведь и парки тут есть маленькие и пруд вычистили, только смотри на него да любуйся. Так нет, унесло, закружило по переулкам, утащило куда-то вниз, почти к большой реке уже, и вело, и ведёт, и плевать этому ведущему на всякие там временные и прочие, принятые как норма литературно-языковая, согласования.

Ага, это подойдёт, подумала Виолетта и устремилась к парусиновому кафе, притулившемуся на окраине бульвара; вполне даже подойдёт, а если сорвёт все эти тряпки, то деревья не подведут. Она села за пластиковый столик, и стала подряд, ничего не путая вспоминать столы, все столы летних кафе, за которыми она когда-либо сидела. Ей казалось, что если она сейчас все их не вспомнит, то эти столы исчезнут безвозвратно, погибнут где-то там, в небытие, а если она сейчас всех воскресит в фантазии, то они воскреснут воистину и в своём столовом царстве, будут ей благодарны, а может быть даже перепутают с «не богом избираемым королём польским» и сами её выберут, например, королевой. Она будет управлять этими столами справедливо и мудро, но… что это я, зачем столами мыслю, как это на меня непохоже, как это даже гадко, думать столами, ещё стульев не хватает, как же они скрипят, как хрумкают пластиковыми трещинами.

Это же относилось к одноразовой, вмиг пришедшей в неповиновение посуде, начавшей свой хоровод прямо внутри кафе. Хорошо, что я взяла бутылку жёлтой гадости, а не кофе, оно бы сейчас пролилось, не дай бог, запачкало бы стол, да, что такое опять «стол», стол-то тут причём. Как раз причём, не лить же кофе на платье. Природа разыгралась не на шутку. Ветер шипел в ветвях, посвистывал в тонких алюминиевых опорах кафе, подбрасывал и уносил стаканчики, вертел всем и вся как ему хотелось и, наконец, просто всё бросил, занявшись только проливным дождём, пошвырял его пригоршнями, да устав, и отпустил на волю.

Теперь сам дождь уже создавал ветер, но ветер устойчивый, вертикальный, помогавший ему согнать всю влагу вниз и только вниз, как положено во имя всеобщего тяготения. Каждой малой капельке и каждому струйному потоку ветер помогал. Всё, - вся эта влага, перепутанная с пылью и хламом, - теперь сосредоточилось внизу, и текло под ноги Виолетте. Она брезгливо поджимала босоножки и думала о своём уютном домашнем гнёздышке, которое скорее можно было назвать целой связкой гнезд, но с  большим умом соединённых, так что из одного гнезда легко можно было попасть в другое, а из другого в третье. Всё, подумала Виолетта, больше не могу гнать эту мозговую дурь, подчиняя её водному разгулу, как только вода сойдёт, бегу домой.

Она и, правда, перестала, создавать в голове «дурь». Она теперь просто смотрела на потоки грязной воды и не обращала никакого внимания на испорченные белые носки, в открытой обуви. Она думала по обыкновению, хорошо ли носить носки с босоножками, а потом, вдруг поддавшись порыву, нагнулась и сняла их совсем, ловко бросила в пластмассовую урну, стоявшую почему-то при входе, - видно так было удобно, пришёл, бросил, ушёл, освободился от лишнего - здорово. Вот я пришла и бросила себя на растерзание мыслям, теперь буду уходить и выброшу мысли. Прекрасно.

Дождь быстро кончился, всё задышало, запарило, начало возноситься обратно в небо, вот теперь можно что-нибудь и глотнуть, жёлтая бутылочная гадость перебьётся. Она взяла стаканчик чая у стационарной официантки за стойкой и, брезгливо зажимая его пальцами, стараясь не обжечься, стала пробовать. Да, чай был абсолютно не тем, к которому она привыкла, но вывод был неожиданным – так тебе и надо. Не привыкла Виолетта к таким вот выводам, но что делать, когда-то надо и разочароваться в себе, чуть поругать, совсем чуть, это нужно, необходимо. Вот и чай закончился, вот и надоело здесь до чёртиков. Вот и идти не хочется уже никуда. Пойду.

Не стала в этот раз Виолетта спорить с собой, а устремилась в неопределённое явно место, пошла опять по переулкам, пошла, улыбаясь и вздрагивая плечами, даже напевая детскую песенку на английском языке о мудрецах, тазах, коровах и так далее. Хорошо стало на душе у неё, но будто ждал кто-то удобного момента. Бых-х, и выпустил прямо в глаз ей пятно, чёрное пятно, бегущее очень быстро, но немного разрешающее сквозь себя смотреть. Виолетта не успела испугаться. Пятно исчезло. Пойду в понедельник к Геймгольцу, пора проверить зрение, может, пора капли лить в ясные очи. Стало смешно и опять не вовремя. Какой-то чёрный человек в цилиндре быстро прошёл мимо неё и посмотрел на неё так, будто хотел цилиндр поднять и поприветствовать, но не стал этого делать, раздумал, а опять исчез, не так как пятно, но похоже - нырнул в подворотню.


Вот бы и всё, но на месте человека в цилиндре, на противоположной стороне переулка, возникла белая дама. Она скакала на одной ножке и смешно при этом трясла шляпкой, густо покрытой розовыми кружевами. Вот бы и опять - всё. Так, нет, ведь, внесло даму ветром, минуя проезжую часть, да прямо в Виолетту. Внесло, да и мигом сквозь неё пронесло, только пискнула дама: «Пардон», - и уже летела, где-то сзади Франциевны, смеясь, и беспрерывно меняя, уставшую, видимо, быстро, скакать ногу на ногу другую, отдохнувшую в Виолетте. Кошмар, подумала Виолетта. Права она была. Кошмар и был.

Не только был, но и продолжал действовать с неведомой установкой. Надо ли говорить с какой скоростью теперь бежала Виолетта, она сама, словно кружевная проказница, летела к своему подъезду с острейшим намерением скрыться в нем, в своей квартире, в своем будуаре и срочно начать обдумывать: что это с ней происходит. Обдумывание это, понималось как истинное спасение при таких обстоятельствах. Не знала она, что осторожные психиатры, не советуют в таких случаях думать ничего, а даже наоборот, советуют лечь в клинику, где уже думать даже о простейшем, будут только умные персональные ребята, держа наготове необходимые шприцы, мокрые полотенца и рубашечки, совершенно лишённые кружева.

Нет, не дошла Виолетта Франциевна до своего подъезда без приключения. Нет, не получилось у неё ничего. Достаточно привлекательный на вид, молодой, в парике, густо осыпанном белейшей рисовой пудрой, с тросточкой в изящном набалдашнике, человек, невысокого роста, преградил Виолетте дорогу. Он что-то пропел ей ля-мажорное, направляя слова более себе под нос, чем в Виолетту и галантно распахнул дверь. Виолетта буквально запала в своё парадное, но почему-то остановилась, очевидно, ожидала, что молодой симпатичный мужчина за ней проследует, как это бывало обычно. Так нет, совершенно не проследовал, а сделал прощальный жест ручкой, который можно было расшифровать единственным образом: идите моя дорогая, навещу вас значительно позднее, ждите.

Как прошёл остаток дня, как отлетел вечер, не помнила Виолетта. Помнила, инстинктивной частью памяти, как бродила по дому, как рвала ворох приглашений, с трудом раздёргивая плотную дорогую бумагу, как пила воду из-под крана на кухне, презрев шикарную импортную минералку из холодильника, как упала в ванну, и пролежала в ней какое-то не минутно-часовое время, как, набросив на голое тело халат, бродила меж антикварной мебелью, натыкалась на неё, чесала ушибленные места и шла, шла, будто в этом движении было её спасение. Вот и полночь, вот и пробили часы, вот и молодой человек, уже внятно её поприветствовавший и смущенно отвернувшийся от обнажённой ноги Виолетты, выскользнувшей непреднамеренно из-под халата, материализовался из зеркала шкафа.

Надо сказать, что Виолетта тут уже не растерялась, опыт всё-таки, она подержала ещё свою ногу в таком же положении, будто «нехай смотрит», ничего страшного, предложила гостю подождать пару минуточек и вихрем удалилась в спальню, для мгновенной смены своего одеяния. Вышла она к гостю действительно через пару минут, но уже в роскошном бархатном платье, ещё более роскошном от выреза, который спускался так низко, как только сумел это замыслить и воплотить отчаянный модельер, с согласия ещё более отчаянной дамы, делающей усиленно вид, что на готова не на всё, а на всё по очереди. Самообладанию Виолетты можно только позавидовать. Она спокойно присела на самый край оттоманки, соединила кругленькие колени, и, не забыв под правильным углом выставить одну ножку, удобно-картинно расположила руки.

- Молодой господин, не объяснитесь ли вы, кто вы такой, чем я обязана таким поздним вашим визитом. Кроме того, мы не представлены, по меньшей мере, предосудительно появляться как призрак у дамы, надо предупреждать заранее, зеркало ведь могло быть и занавешено.
- Предупредил бы вас сударыня, ещё как предупредил, такую даму не то что предупреждать надо, а умолять о встрече, слать послания, уточнять бесконечно, имеешь ли право, да вот беда: неволен я в поступках, не в вольной я категории обитаю. Вы сказали призрак… Как вы тонко чувствуете, даже в отрицании, я и есть самый настоящий призрак, а точнее нахожусь в образе призрака, и нарекли меня при земном рождении Иоганнес Хризостомус Вольфгангус Теофилус Моцарт. Родился я, как вам известно, в Зальцбурге, 27 января, 1756 года. Для вас мадам, просто Амадей. Хотя бы так, я смогу притушить свою явную невежливость и загладить вполне обычное для меня проникновение в реальность.
- Боже, как я счастлива, но что вам предложить? как-то Мужчина Призрак Моцарт, это не моё амплуа. Уж скажите, что с вами можно делать, а то ведь и в грех впасть с таким призраком не грех.
- Грешить мадам, не музыку сочинять, успеем, а вот я к вам всё же по делу. Разрешите осветить проблему.
- Безусловно, слушаю вас, Амадей, со вниманием.
- В тех просторах моего обитания, куда заносит всех смертных, но не всегда прочно обосновывает, произошли некоторые события. Столь далеки они от вас, что не буду на них подробно останавливаться, упомяну лишь, что с переменой сфер влияния в эфире происходит и пересмотр наших земных дел. Кому-то из теней везёт, и они получают за счёт этого некоторые привилегии, а кому-то, в их числе ваш покорный слуга, нет.
- Слуга Моцарт, ах, как это прекрасно.
- Не думаю мадам… Слуги любого ранга обременительны и весьма, вы уже убедились в этом. Так, продолжаю… Вы знаете, мадам, что я в шутку написал, ах, как я любил пошутить, сонату ля-мажор как вариацию на известную в наше время музыкальную тему. Эта злосчастная соната проигрывалась как в ту, так и в другую сторону. Бог бы с ней, шутка как шутка, но не дала она покоя одному музыканту Максу Регеру, который не в добрый час написал ещё восемь таких же сонат ля-мажор, на точно такую же тему, вот она-то, Тема, и нажаловалась. – Моцарт печально опустил плечи, будто собирался взять минорный аккорд, но понял, что клавесин отсутствует и продолжил.
- Нажаловалась фрау Тема так удачно, и настолько кому надо, что совсем плохо пришлось бедному Максу Регеру, и мне, как зачинщику, тоже досталось. Мадам, сделаю сноску, для большего вашего понимания: мир-то у нас, сферы наши, зазеркальные, и всякое издевательство, даже ошибочно почтённое им, над симметрией не приветствуется, - при этом Амадей почесал левой рукой за правым ухом.
- Ох, как не приветствуется… На ночь, глядя, мадам, не скажу вам, как поступили с Максом, а вот меня послали к вам, замаливать грехи, мало связанные с музыкой, скорее с моей вполне ещё земной жизнью. Епитимья, есть епитимья, - любая может быть.
- Господи, счастлива безмерно, что вас вижу, но позвольте понять, а я-то тут причём.
- Причём, странное слово, соединили две частицы и вот оно любуйтесь, звучит, сначала вверх, а потом совсем и не вниз, да странный звук… Кстати, как вам мой немецкий с венским акцентом, не подзабыли, может быть перейдём на латынь.
- Ох, не мучайте меня Амадей, говорите, как на том языке, который вам более музыкален, но я смысла не понимаю, а не слов ваших. С немецким языком у меня отлично, вот с головой, уже не совсем.
- Да, не буду вас мучить, вы человек вполне косвенный. Известно ли вам, чем занимался ваш кузен, я имею в виду, разумеется, чем он при жизни занимался.
- Боже он умер. Не подозревала даже. Какое несчастье.
- Не учёл, что вы не знаете. Да, почил и уже около пяти лет, как обретается в наших кругах. Знаю, он был чёрным маклером. Да, мадам он был тем самым чёрным маклером, который заказал мне реквием и не пришёл за ним. История вполне известная, но тогда я ещё не познакомился столь близко с этим человеком, он вернулся уже в более раннюю мою жизнь. Дело в том, что он даже в зазеркалье не оставил свои деловые привычки стряпчего, в основном по мелким вопросам. Не тот размах у него и полёт, но всё же достиг успеха благодаря своей энергичности и умению болтаться во времени как в проруби. Вы помните, конечно, что самые продуктивные мои творческие годы пришлись на пребывание моё в Вене, так они были очень бурными, эти годы. – Амадей печально улыбнулся и тряхнул белоснежным париком.
- Заработался и заигрался я до того, что не мог уже сам завязывать себе шнурки. Быт требовал перемен, я их и устроил, устроил не без помощи вашего братца. Сменил я в Вене не менее двенадцати квартир, как тут управиться без маклера, когда пишешь музыку, не читаешь газеты «Из перчатки в перчатку». Маклер помогал мне. Особенно удачной оказалась операция с домом на Соборной улице. Ах, как я в нём поработал, ах, как насладился! Женитьба Фигаро, кстати, именно там мной написана.

Моцарт откинулся в вольтеровском кресле, почти исчез в нём. Было слышно, как он напевает, и видно было, как в кресле волнообразно качается его парик. Виолетта стала волноваться, пошевелилась, а вы представляете, как действовали её шевеления на любого мужчину. Амадей встрепенулся и молвил:
- Ах, как жаль, что нельзя мне, никак нельзя сближаться с фрау. Всё, что остаётся - это вспомнить улицу Грабена! Ах, как вы похожи Виолетта на её нимф, как похожи. Да и есть вы нимфа полусвета, только московская, северная, дикая и прекрасная. - Моцарт тряхнул париком и сделал жест, будто прихлопывает об пол тросточкой.
- Но, к делу. Кузен ваш, поручил мне стребовать с вас должок, надеюсь, припоминаете какой. – По выражению лица Виолетты Амадей почувствовал, что нужны разъяснения.
- Поступая благородно и выполняя просьбу матери своей Зинаиды, он оставляет вам площадь, которую вы сейчас занимаете. Так и сказал: «Пусть живёт, стерва, где живёт, отольётся ей красивая жизнь ещё, - не вечна, поди, - а вот с Проспектом Мира придётся вопрос решить».
- Господи, да как же это?!
Моцарт неожиданно стал жестким, как романтик Вагнер и на неделовые эмоции Виолетты внимания не обратил.
- Решать будем очень просто. Завтра вы пойдёте на улицу Малую Грузинскую, ведь поляков в мыслях поминали, поминали, в кругу столов, а сейчас в кругу костёлов придётся. Поляки-то вас и выбрали королевой Жертвующей, не упустили свою честную комиссию. Слава богу, их всего-то три костёла в вашем граде. Так зайдёте в костёл Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, и пожертвуете все свои сбережения на это самое Непорочное Зачатие. – Иоганес Хризостомус вскочил на туфли с высокими каблучками и прищёлкнул чем-то громким и резким.
- Фигаро имею, откланяться.

Напольные часы вздрогнули тяжёлым маятником последний раз и остановились. Иоганнес Хризостомус Вольфгангус Теофилус Моцарт потерялся в зазеркалье, оставив на амальгаме лёгкую патину, а Виолетта Франциевна осталась жалеть до утра свои денежки, так удачно вложенные в голубые фишки.