Исповедь

       

Мы сидели с Иваном за колченогим столом в сторожевой будке на строительстве большого жилого дома, где я работал сторожем. Иван охранял соседний объект и частенько забегал ко мне поделиться нашими несложными новостями. На вид ему было не более тридцати лет. Ох, эта зимняя израильская ночь! Тёмный густой мрак, словно в саван, окутывает землю, и ты тонешь в нём, как в подземных водах Стикса. Этот мрак проникает тебе в душу, туманит мозг, и ты рад любому, даже случайному общению. На объект свет ещё не подвели, и только далеко вдали были видны мерцающие огни города. Я зажёг свечу. - А ты, Иван, чувствуешь, что Новый Год вот-вот нагрянет? –
- Как не чувствовать? Для меня каждый день Нового Года, это день надежд и ожиданий. Ты погоди малость, я сейчас вернусь, и мы отметим это событие по-человечески. У тебя найдётся, чем зажевать? - уже выходя, спросил Иван и, не дождавшись ответа, растворился в темноте ночи. Он вернулся спустя короткое время, неся как драгоценность, бутылку молдавского коньяка. - Вот, надо дегустацию провести, а заодно и Новый Год встретить. – Мы оба глянули на часы. Время подходило к полуночи. Дождавшись, когда стрелки часов сойдутся на цифре двенадцать, мы подняли наши бумажные бокалы. – Иван проглотил коньяк как воду. - Ну, как? Хорош? Тут написано, что ему пятнадцать лет. - Я молча кивнул, так как рот мой был забит огурцом. Выдержав небольшую паузу, он заговорил, будто на исповеди, заглядывая в глаза и как бы ища сочувствия: - « А ведь я в той жизни частенько коньячком то баловал. Я ж «в законе». С тринадцати лет по зонам да по тюрьмам. И больше на нарах, чем на свободе. Тебя, наверно, вопрос мучает, как же я в Израиль попал? Да очень просто, друган посоветовал. Когда откинулся, свели с одной старухой. Вот она и подыскала мне евреечку. Ну, не из добрых была та евреечка, всё больше по кабакам да пивнушкам промышляла. Вот и пообещал я, мол, заплачу, если всё путём. Прилетели мы под Новый Год. Тепло. Солнце светит. На душе соловьи поют. Квартирку сняли. Вот и подумал я: Чего мне искать? Баба под боком, в доме уют, постель чистая. Может, пора уже завязывать, ведь за тридцать перевалило? Да тут стала она деньги требовать, мол, обещал. А у меня, откуда они? Что ж я, дочку миллионера имею? А эта шалава в полицию. Вроде как, муж избил. Ну, запретили мне к ней подходить, а тем более в квартиру к ней ходить. А мне то что, она мне и на хрен не нужна. Здесь вон, какие тёлки, сами цепляются, только б желание было».
       
       2
       Иван замолчал. Я глянул на часы. – «Давай-ка, Иван, ещё по рюмашке, да пойдём по территории пройдёмся. Охрана мы всё-таки или не охрана?» Мы обошли оба объекта в полной темноте и всю дорогу молчали. Всё было спокойно, и мы, продрогнув от ночной сырости, вернулись в будку. Выпив ещё для /сугреву/, Иван продолжил разговор. – «Что-то сегодня язык мой, как шнурок развязался. Так вот я и живу. Хотел, было, в Канаду умотать, да где там? Где ещё такой кайф сыщешь. Как-то зашухарил я, Повязала меня полиция, а я им кричу: Я инвалид, я наркоман, я жаловаться на вас буду, я премьер-министру напишу. И подействовало. Отпустили. Я им на руке наколки уколов показал. Это то я делать умею. А что инвалид, так это правда. По приезде работал я на стройке. Вижу, внизу арабы копошатся. Скажу по правде, ненавижу я этих чернозадых тварей, уж очень они богуют, мне по душе всё-таки евреи, они как-то роднее мне. Ну, и свалился я вместе с трапом на их головы. Их то я пришиб, а вот мне, за полученное на стройке увечье, при аварии, большие деньги выплатили. Врачи сказали, что я себе всё нутро отбил, а оно у меня уже давно отбито. Ещё на зоне память охранники оставили. А ты наливай. Давай, ещё раз за Новый Год, за Израиль давай выпьем, пусть живут и здравствуют евреи и мы рядом с ними! Ты и не спрашиваешь, а как я уркой стал в тринадцать лет. Так вот послушай:
Семья у нас была, как теперь говорят, благополучная. Жили в полном достатке. Отец военным лётчиком был, мать – юристом. Мне и восьми лет не исполнилось, погибли они в автокатастрофе. Взяла тогда меня к себе бабушка. Старенькие они с дедом были.
       Мне тринадцать лет исполнилось. В тот день был у нас в школе новогодний бал. Учился с нами в классе Генка – хулиган. Подходит он к нам, пацанам, с Танькой, нашей одноклассницей, и говорит: - «Мне Танька обещала, что сегодня при всех даст». Танька стоит, улыбается, будто о чём-то обыденном речь идет. Ну, и пошли мы с одним пацаном в класс. Дверь даже не закрыли. Разложились они на столе учительском, дрыгаются, а нам интересно. Вдруг дверь открывается, входит наша уборщица и свет включает. Танька с испугу заорала диким голосом, а нас, конечно, как ветром сдуло. В общем, родители её обвинили нас в групповом изнасиловании. Так вот я первый срок и отмотал. Был у меня друг один, самый лучший друг. Письма мне писал на зону. Лёвка Кац. Мы с ним с первого класса дружили, и родители его, меня любили. Только я откинулся, то есть на волю вышел, конечно, раньше всего к Лёвке. А Лёвка грустный такой сидит, как в воду опущенный. Ну, спрашиваю его, что случилось, а он мне и рассказывает:
       3
« Ты – говорит - помнишь, была у нас Раиска, симпатичная такая девчонка? Так вот дружил я с ней. В кино вместе ходили, со школы провожал. Даже однажды поцеловал её, правда в щёку, но она не обиделась. Так бы всё хорошо было, да вот вернулся из армии какой-то хмырь, и она теперь с ним». – «Да ладно, - я ему говорю, – уладим это дело. Ты только покажи мне его. Ну, он конечно при случае показал. И вот однажды вижу, идёт этот фраер к Раиске, начищенный, как сапог, В руках авоська и цветы. Ты же знаешь, что всякий джентльмен, идя к подруге, должен дверь открывать ногами, поскольку руки заняты подарками. Одним словом, подошёл я к нему с заточкой, и после нашей с ним встречи пришлось бедолаге к врачам обращаться. А в авоське был полный джентльменский набор: Конфеты, торт, фрукты и коньяк. Всё это я экспроприировал, и мы с Лёвой тогда хорошо посидели. Замели меня утром. Вооруженный грабёж пришили. Лёва сильно убивался. Всё хотел на себя взять. Я ему тогда чуть морду за это не набил.
       Вот так и покатилась моя жизнь. Старики давно умерли и теперь, я как волк одинокий. Благодарю судьбу, что в Израиль привела. А израильтяне, народ хороший, да уж больно глупый. Их арабы безнаказанно уничтожают, а они их на руках носят, как священных собак. Боссы этих палестинцев из тюрьмы террактами руководят. Так из тюрем для них, курорт сделали, даже в отпуск провожают. Со своим то народом что творят: Из домов, в посёлках людей выбрасывают, а территории арабам отдают. У бедных последнее отнимают, чтоб богатым лучше жилось. Я понимаю, что Израиль государство арабо-еврейское, но нельзя же так, не по совести это. Я вот урка, а так бы не поступил. Ты не обижайся, ты еврей, и сам это всё прекрасно понимаешь, только не признаешься. Давай-ка ещё по одной, скоро нас менять будут. Если хочешь, я тебя довезу».
       Мы сели с ним в старенькую «Субару». – «Что ж ты, спросил я его, - лучшую машину не мог купить? И сиденья порваны, и салон истёрт весь». – «Да разве ж я её покупал? – Усмехнулся Иван. - Что ж я, фраер, какой? Вон их по всем дворам сколько бесхозных! А если и отыщется хозяин, так он такую страховку получит, что ему на новую, как раз хватит.
       
       Прошло время, закончилось строительство, и больше с Иваном мы не встречались. Его история оставила у меня неприятный осадок. Много, ох много, среди нашей, русскоязычной алии таких вот Иванов. И Израиль, вобрав в себя всю человеческую накипь, всё глубже погружается в клоаку пороков.