Зайчара

http://litzona.net/show_12950.php

Он признал его с первых аккордов гона. И не мудрено: Жальма, выжловка степенная и сдержанная, тут взвилась, точно ребенок от щекотки. С полверсты прозвенела на одной высокой ноте. Все прямиком. И обратно – как по рельсам. - Во шельмец, чехарду опять затеял, - запалился было Грибок, да разом осекся. Глянул на сына: как бы не догадался тот, что выпала встреча со старым знакомцем.

Заяц этот второй сезон водил за нос матерого гончатника, Грибкова Петра Фомича. Как натыкается на него Грибок, все – сливай воду. Без единого скола до самых сумерек промается собака на горячем следу. Никаких уверток на нем, ни вздвоек, ни сметок, ни тройни. Только – сильный мах, прямой открытый, как вызов. Ну и сгибал косой Фомича в бараний рог, играючи делал из него горе-охотника. И всегда один на один выходил ушастый, без свидетелей. А тут, видно, решил осрамить перед единственным сыном Женькой.
А Жеке невдомек, чего это сник батя. Не распорядился, куда встать. Не ругнулся напуственно: «Ну, гляди мне…» Ох не знал парень, в каком черном теле держит беляк его грозного родителя, какой первобытной тьмы нагнал в душу охотника. Аж во сне заявлялся лесной неуловимец к Фомичу. Высокомерно грыз осиновую ветку, росшую, понятно, из грибковской двустволки. Крепкие тропы набил в голове гончатника этот беляк. Думал тот, думал свою думу. Разбирал пристрастно пустые охоты, как полководец проигранные сражения. И дома, и на работе, за баранкой самосвала, не отпускал его белый призрак. Самый главный в жизни секрет Ведь никому ни-ни, хоть и подмывало иной раз по пьяному делу пожаловаться. Однако у лесовика своя гордость, свой интимный разговор с природой.
И лес, как верный друг, тайну хранил. И продолжал Грибок занимать свое почетное место среди охотничьей братии, купаясь в лучах былой славы. Но требование к себе повысил и даже с выпивкой завязал. А это для его родной передвижной механизированной колонны, справедливо прозванной «пьяной ямой», абсолютная сенсация. Все равно что падение метеорита на землю. Потому соратники по труду таращили на товарища глаза и участливо справлялись о здоровье. «Не, не захворал, - отмахивался шоферюга, - в спорт я ударился, бегаю».

И верно, бегал. Лето напролет. Что ни выходной, он со своей Жальмой по росе за железную дорогу в лес. Проводит ее, а сам домой воротится. Но к полудню, как штык, у железки. Присядет, выкурит беломорину. Тут и гончая вывернется из-за косогора. Чепрак отливает на солнце, что руно. Язык до земли. А глаза кипят огнисто только что отбушевавшим гоном.
Млел Грибок от Жальминых гляделок. Долго жамкал в ладонях тугие лапы. Бока охлопывал. Скреб пальцем за отвислым ухом. «Ну, что скажешь, Жальмушка, затопчем мы его по снежку?»
…И вот он, решающий забег по первоснегу. Неуловимец заложил большенный круг. Гончая пропала с голоса. Жека устал вслушиваться. Присел на валежину. И взглядом уткнулся в забронзовевшую осину, в которую вросла с корня береза. Замшелая с прозеленью кора обжала меловый берестяной свод. И хотя осине бог знает сколько лет, а березе с десяток, не больше, они – вместе.

Не то, что он с Грибком. И когда Женька стал звать отца Грибком, сам не помнит. Мужики – «Грибок» да «Грибок», вот и он – «Грибок». Словно смотрел на батю чужими глазами, со стороны. А стороннее мнение было таково: склонен пороть горячку и обладает обостренным чувством справедливости. Все охотники знали, что если кому выпало взять трофей из-под грибковской собаки, обязан на месте выстрела дождаться хозяина. Примчится он скоро, запотевший, взъерошенный. Но быстро отмякнет, расспросит, как шел зверь, далеко ли была от него гончая. Возьмет для нее пазанок. И все, по рукам. Никакой там пары патронов взамен. Доволен гончатник уж тем, что пес его сработал, и никто не оскорбил их грибковско-жальминского самолюбия. Но если «перехватчику» вздумается смыться с места «преступления», тогда держись. Грибок так скор на ногу, что достанет обязательно. По горячности своей ножом срежет с плеч обидчика рюкзак. Заберет добычу. И сходу убедит, что впредь на его дороге лучше не стоять.

Словом, отчаюга-мужик. Крутоты да норовистости Жекиному бате не занимать. Ключик к нему подобрать не просто, за здорово живешь не откроется. Щедроты душевные на сына не шибко расточал. Жесткость и скупость в обхождении исповедывал. М стрелял Грибок тоже скупо. Единожды за день жахнет наверняка и – домой. Пропадал в лесу до полудня, а потом – пора и честь знать. И еды с собой никогда на охоту не брал. Чаев не признавал, потому как перерыв на обед его кипучая охотничья страсть не выносила. А если доводилось в компании промышлять, всегда ворчал при виде термоса. Садился поодаль. Доставал курево. И сын его, Жека, через силу делал вид, что он весь в отца и плевать хотел на бутерброды.
Но пойти в отца на роду ему написано не было. Тот сух, что валежина, лицо в узлах. А Женька, «барсучий сын», точно сырок плавленый. Да еще росточком подкачал. И по носам полное расхождение: у Грибка – крюком носяра, считай, а у Жеки – торчком. «Лидкин патрет, копия – мать».

И, конечно, отец не упускал случая придать «патрету» свои черты. Пилил, строгал. А если случалось Жеке смазать по зверю, заводился с пол-оборота и шумел так, что с елок снег сыпался. Перемирие наступало не сразу, но обязательно. Стоило отпазанчить заячью лапку да сунуть в жаркую пасть гончей – ага… Опускался Петр Фомич на корточки. Дымил. И глядел, как Жальма врачевала пупырчатые подушечки передней левой, когда-то, еще по-щенячьему недосмотру, обожженной в костре. И серые до непроглядности глаза Фомича вдруг начинали отблескивать какой-то вкрадчивой ласковостью.

На единокровного своего хоть бы разок так поглядел. Ну уж нет. Сейчас он будет пускать дымовую завесу, растроганно шмыгая. Жека в такие минуты мог без труда догадаться, куда тянут нехитрые мысли отца, если тот полез за спичками и прикурил уже подожженную папиросу. Сдуплетил, так сказать, сдуру – значит, про Альта вспомнил. …Зачумился пес. Грибок все не верил, что – конец, дотянул до последнего, когда уже лапы у выжловца отказали. Эх-ма! Ружье на плечо. Пол-литра в карман. Лопату под мышку. Собаку в охапку. И в овражину закатился. Вернулся поздно, в глине весь и пьяный.

На трезвую-то голову рука не подымется. Ну да ладно, Бог ему судья. Лишь бы он Жеке в душу молодую холодка не напустил. А вся-то доброта отца к сыну и была – охота. Взял в лес - считай, одарил… Может, и не думал так Грибок. Но через охоту, кажись, и теплилась между ними кровная связь. Роднила их страсть охотничья. А уж этой-то черты в «Лидкином патрете» ни от кого не могло быть, кроме как от самого Петра Фомича. А потому на пару не давали они зарастать лесным тропам. Сын упорно семенил за отцом-скороходом. Обдирался в крепях. Увязал в снегу. Обливался потом. И не уставал выслушивать отцовское: «Ну когда ты мужиком-то станешь?».

Между тем, от сезона к сезону они брали изрядное число трофеев. Хозяйка грибковского дома, Лидия Ивановна, намастачилась шить лисьи шапки. Все прибавка к немудрящей зарплате селян. И Жекин заработок был никакой. Потому что должность он себе выбрал из расчета: сутки на работе, двое – на охоте. И когда кто-нибудь спрашивал грибка о сыне, он отвествовал в извечной своей манере: «А-а, башку ему оторвать».
Однако вертикалочку наследнику справил. Ибо охотничье ремесло наделяло жизнь особым смыслом и достоинством. Потому что на охоте они никогда не снисходиди до мирских забот. Там иная ипостась, охраняемая соснами-вековухами. И войти в нее могут только избранные, перед коими лес поднимет свой таинственный занавес. И Жека сильно дорожил этим даром судьбы. Но временами его донимало предчувствие беды, будто бы занавес висит на волоске и может рухнуть. Не дай Бог, отца снова подрубит радикулит! Без Грибка-психопата, которому Жека про себя дал нежное прозвище «Бу-бу», лес бы осиротел.

Неприятное это, ознобное чувство испытал сын еще в одну из своих далеких детских весен. Как-то батя попросил отвязать собак. Он тогда о многом просил Женьку, потому что сам шарашился на костылях. Лечение шло не впрок, даже какая-то там хваленая блокада не помогала. Тогда-то седая врачиха предложила народное средство сесть нагишом в весенний муравейник. Жека помнит, как долго они тащились с отцом до леса. Солнце сушило поляны, как линялые половики. В набухших почках слепыми щенятами ворочалась будущая листва. Птицы, конечно, пели. А хворый сказал: «Отпевают». Гончаки взрывали на бегу лужи. Брызги попали отцу на лицо. Они были маленькие и чистые. А он утирался да утирался все время, пока пацан ворошил под еловой кроной теплую рыжую муравьиную гору.

- Глубоко-то не рой, не могилу… Ну, все, Жекан, дуй домой, - проворчал и как-то по-детски отерся ладонью. И закачался на костылях, расстегивая брючный ремень. Вот когда сиротливо и боязно стало в лесу мальчугану. Прибежал в деревню зареванный.

Минуло тому пятнадцать безрадикулитных лет. Однажды у костра после облавной охоты услышал Жека рассказ отца про тот целебный мыравейник.

«… Врачуха говорит, козырь у тя один, Фомич – сымай портки и, значит, тарань голой задницей весенний муравейник. Ну я оделся во все чистое и… отдался этим людоедам. Терплю, как Гулливер. Мальца послал в деревню. Если что, покажет людям, где я загораю. Сколь выдюжил, хрен его дыбает. Но домой приполз своим ходом. И пришла в норму спина-то. К врачухе прибыл уже бескостыльным. Штаны спустил для досмотру. Она как ахнет: «Да у тебя же посинело все, родненький. Надо ж было, говорит, хоть пакет целлофановый надеть на сочную мякоть. Вот собаки кислотные…»

Подвыпившие мужики покатывались тогда со смеху. Посмеялся с ними над своим давним горем и грибок. А лес- врачеватель стоял и слушал. На том он и стоит, что своих в обиду не дает. То пытает терпением, то удачей радует.

…И крепко желал себе Жека удачи по первоснегу, дабы оправдать доверие родителя. Ведь впервые не распорядился тот, как брать косого, где встать, куда отойти в том или ином случае. Действуй, мол, по своему усмотрению. А вес-то действия – замереть, чтоб длинноухий не разгадал. И вот уже час, как ноги спина затекли от неподвижного стояния. И слух стал чудить. Снял шапку, полуоткрыл обметанный светлой порослью рот. Какие-то едва уловимые звуки накладывались один на другой. Бывает, сквозь гул далекого-далекого самолета или лесовоза пискнет или уронит коринку синица, а почудится песня русской гончей.

Не выдержал парень, сошел с номера и осторожно продвинулся к бывшей лежке. И сразу же наткнулся на горячий след, размашистый, крупный. Может быть, Жальма здесь срезала дистанцию, за теми вон валежинами прошла? Жека хотел было убедиться в правильности своей догадки, но тут, как из-под земли, пробился клич гона. Да, вот он, неподражаемый перелив плача и страсти. Он нарастал также скоро, как пропал недавно. Жека закаменел у следа, шевеля лишь глазами. Сердце заколотилось в такт лаю, и ничего с ним не поделаешь. А гон подкатил вплотную, напирал, правил. И на секунду раньше, чем Жека почувствовал себя обескураженным, он увидел среди веток заснеженный чепрак Жальмы. Шла она широким резвым скоком. И шла, черт подери, этим самым следом, на котором стоял в дозоре «Лидкин патрет». «А-а,- догадался Жека, - заяц обставил ее на паруверст, вот стайер ушастый».
Враз и грибок подоспел. Глаза водянистые, вот-вот на переносицу выплеснутся. Рванул верхнюю пуговицу ватника – ну, счас заорет. Ан, нет. Палец к губам. Жеке маячит. Быстро переместились. Грибок попробовал посуроветь: «Стрелять будешь, гляди мне…» Но в голосе силы никакой, будто горло перехвачено. Сам замер неподалеку, как врос.

И полчаса спустя опять накатила волна гона. Но что-то подсказало грибку, что и на этот раз удачи не видать. Верное предчувствие толкнуло его продраться через ближний ельник. Так оно и есть, лесной бегун уже успел пролететь здесь. А безнадежно запаздывающий гон зря рвет уши. И вот-вот дуреха-Жальма вывалится из снежной крепи и помчит, наивная, догонять вчерашний день.

- Ну, зайчара! – выдохнул Грибок.

Жальма уже проносилась рядом, обдавая сатанеющим звонкоголосьем. Хозяин проводил ее невидящим взором. Он явно был не в своей тарелке. Но то, что открылось в следующий момент, ошеломило его напрочь. Следом за гончей, ну, прямо чуть на пятки ей не наступил, из крепи выпорхнул красавец-беляк.

Грибок даже не приложился.
- Силён! - только и выдохнул.

Зато Жека успел вскинуть вертикалку. Но стрелять духу не хватило. Внятное, почти осязаемое чувство поклонения перед ликом Её Величества Природы, остановило их обоих. Белым вихрем пронесся баловень заячьей судьбы.
Как от овода мотнул головой Петр Фомич и направился к дому. Уже выкатили на опушку и двинули полем к избам, а все слышно было, как шумела в лесу Жальма. Не спешно, в молчаливой раздумчивости шагал старший. За ним с улыбкой блаженного семенил младший. И обоим виделось одно и то же: бесшумный летучий заяц, гнавший впереди себя лучшую в округе охотничью собаку.

Укоротил шаг Петр Фомич. Дождался сына. Хохотнул коротко, но с удовольствием. Потом развязал на голове парня шапку, опустил уши.

- Застудишь башку-то, видишь, северяк потянул, - с грубоватой, но явной ласковостью произнес отец и добавил: - Хвалю, что не тронул зайчару, порода на таких стоит. Я на него теперь молиться буду. Зря что ли след заячий похож на крест, а, Жека?..
И снова по-доброму засмеялся, на ходу разряжая видавшую виды двустволку.
Сын уткнулся зачарованным взглядом в широкую отцовскую спину и из самой глуби родственной души потянул слова сокровенного обожанья:
- Ну ты даешь, батя...