Секс перед рождеством

Маленькая девочка пишет письмо Деду Морозу. Или еще кому-нибудь пишет, который, конечно, ответит, потому что праздник и работа у него такая. Маленькой девочке восемнадцать, она в беленьких трусиках, но (тьфу на вас, растлители) тепло одетая и ухоженная. Рост 164, все 46 килограммов в одежде весит. И волосы у нее гладкие, фигурно подстриженные, но только любители рассматривать фото в глянцевых журналах это заметят. А так – простенькая стрижка, хорошие блестящие темные волосы. Глаза скорее карие, чем зеленые, лицо милое. А каким ему еще быть, если девочке маленькой восемнадцать и выросла она в хорошей семье.

Особенно дедушка хорош. Раньше знаменитый хирург, теперь преподает и препарирует иногда, в особенных каких-то случаях. Хотя какое покойникам дело, что у них, по чьему-то мнению, особенный случай. В прошлом вмешиваться было надо. Дедушка детей растил спокойно, безо всякой теоретической педагогики. Жалел, когда больно. Обнимал, когда обидно. Легко мог воскресенье на зоопарк потратить или в лес всех вывезти на какой-н белой с красной полосой машине. Мигалок включать не разрешал, но это поступок простительный, даже с точки зрения детей, не говоря уже о внучке. Внучка – тоже обошлась без теорий, но ко всему прочему дед еще был и щедр к ней. Что-то дарил безо всяких праздников, на пятнадцать лет огромный букет прислал, одноклассницы обзавидовались и с горя все вышли замуж за рабочее и крестьянское будущее больших городов уральского края. Дед научил ее играть в шахматы и быстро узнавать, что в газетах написали. К нему всегда можно было с улицы зайти и сказать: «Деда, а чаю дашь».

Природное девичье кокетство было сильнее зарождающейся женской хитрости и не позволяло последней проявляться в жестах, в мимике и в словах «ты позвонишь мне сегодня»» или там «чтобы такое у Деда Мороза на Новый год попросить». Поэтому с подарками все было в порядке. Даже уверенность была, что ее новая машина уже стоит в гараже, что инструктор по вождению у нее будет самый «нормальный»: не нервный, спокойный, терпеливый и не нервный еще два раза. Но в газетах она пролистывала гороскопы. Зачитывалась биографиями, историями, негрубыми сплетнями, а гороскопы пролистывала, вот и не знала, где ее караулит судьба и с какой целью. Может, хочет как-то так все обустроить, чтоб она сделал свою первую операцию на животе какого-н безумно богатого, пожилого и поздно осиротевшего миллиардера, который вдруг чем-то таким проникнется и подарит ей специализированную клинику пластической хирургии со всеми лицензиями и персоналом. На улице, например, Красноармейской, прямо напротив ресторана-пивоварни «Тинькофф», где очень удобно находить крупноживотых состоятельных пациентов, желающих вид сбоку облагородить. Может, судьба хочет сделать ее продюсером группы молодых музыкантов, а они не только окажутся очень удачливыми, но и станут писать книги, которые потом разойдутся стотысячными тиражами. А еще хорошо бы, чтобы ее не коснулись все эти мерзкие удары мокрой тряпкой по телу, которых у судьбы почему-т каждой женщине припасено, и не десять. В общем, вернемся к гороскопу. Не читала она его и не умела читать. А меня юный мудрец один научил, Гошей зовут. «Все там, в гороскопе, просто: или прет тебе, или ты лох. Если полный лох, ты и сам почувствуешь, что не идет к тебе сегодня танкер нефти. А как снова не лох, тоже понять не тяжело. Да-а, с гороскопами легче, без них трудней».

И если тебе восемнадцать, а ты пишешь письмо Деду Морозу в ноябрьскую полночь, то вряд ли тебе повезло по-настоящему.

«Здравствуй, Дед Мороз. (Зачеркнуто.) Дед Мороз, бог с тем, что нету тебя. Почему я так люблю смеяться и секс? Как все это связать с тем смыслом жизни, который я знаю давно? Почему ты не пришлешь мне к Рождеству что-т такое, чтоб все соединилось и я была счастлива и перестала думать о грехах и о тех, кто думает, что я такая вот ветреная и изменщица. Мне нравится вино, и я устала читать в газетах про политиков и всякие чудеса. Вчера пробовали Божоле. Урожай 2006-го. Вино как вино. Весело даже очень. Знакомый сочинил стишок про медведя, который всех вокруг угощал красной икрой. Повторялось там: «я медведь, я добрый такой, накормил всех красной икрой». Я смеялась, не могла остановиться, опять влюбилась… Я счастлива, можешь ты это понять. Я счастлива и не знаю, почему должна оправдываться.
Если он позвонит мне завтра, я, может, не буду рада и отошью его. Отпорю, как с джинсов ярлык. Мои штаны, а не «арманиевские». Мое счастье, сама и радуюсь. Или снова буду веселиться, раз уж весело будет…
Давай прощаться, не знаю я, в чем вина-то моя. В чем? С Рождеством тебя. Всех моих близких и любимых поздравь, пожалуйста».

И не успела она завернуть страничку своего полуночного вдруг девичества, как явился к ней дьявол. Без свиты и антуража, в дорогой одежде и ботинках ручной работы. Причем ботинки такие веселые ей показались! Пока на них не смотришь, кажется, что ноги обуты в серебристые Майбахи. Да что там серебристые, натурально – платиновые. Но кинешь взгляд – обычные дорогущие ботинки с улицы, допустим, Мамина - Сибиряка. И лицо у него такое обыкновенное, но с какими-то намеками и планами далеко идущими. Вроде, «вы меня не знаете, так вы меня еще узнаете». Или «здравствуй, бог». Или «раньше меня звали Билл Гейтс, но недолго, это стало в то время, когда я устал быть Дж. Соросом».

Начали они танцевать. Играет дьявол с тепло одетой маленькой девочкой, веселит ее, кружит, бедро между ее ног в танце ставит, того и гляди взлетят или улягутся. И разговор промеж них происходит, ни к чему не обязывающий.
— Играй, — она говорит, — не заигрывайся.
— А что?
— Дедушке скажу.
— Морозу? — смеется раскатисто, голос низкий с прожилками итальянского тенора, завлекающего.
— Один у меня дедушка, — с напускной суровостью отвечает.
— Знаю, читал, — в пируэте произносит враг рода человеческого и снова гикает, будто кони вокруг него чернотой заискрилися. — Часто возле деда твоего мне стоять приходилось, когда опухоли он удалял. Нас на весь Урал по раку два таких специалиста. Я — да вот дед твой. Только он со мной плохо знаком, не видит много, в опухоль смотрит, а зла там различить не может. Я смотрю – все зло вижу, как оно из печени, из легкого, а главное – из мозга на волю рвется. Стою, слуг своих жду, которым никакой дед уже не поможет, от которых и люди поди отвернутся. Я один их приберу, пожалею, приласкаю. — И прищелкивает каблуками дьявол, да языком. Каблуками да языком, так кастаньеты во сне звучат.

— Знаю я твою ласку и жалость твою.
— Откуда же знать тебе, — и трется к ней.

Недолгий у дьявола вход в сердце девичье. Колдовства не надо, силы не надо, забавное что-то происходит, и открывается сердце девичье.

И пили они там шампанское. Открывал он бутылки руками, как саблею, только горлышко в форточку улетучивается, и новая бутылочка поспевает. Не великое шампанское было – сладенькое. От души маленькой девочкой восемнадцати лет дьявол потешился, но шампанским поперхнулся и раскашлялся. Пожалела его девочка, обняла, крепко прижалась к нему, стала ласки добрые нашептывать.

Тут оказался он не главным дьяволом, а слугою дьяволовым, потому ослаб и расчувствовался. Вот ни разу, видно, похожего не было, чтобы его именно стали так жалеть и говорить ему «солнышко». Костюм у него поблек и на коленях брюки вытянулись, галстук от горла отлип и потерял ядовитую алую холодность, время стоять перестало и часы забили, как ненормальные, пронзая всю упущенную ночь. А влюбилась девочка, отпускать ей дьявола не хочется, жалеть его хочется, приласкать и порадовать.

— Хочешь, — говорит, — дедушка мой нас на скорой помощи покатает. Он и не такое может. Волшебный у меня старик.

Рассвет застал их под махровою простынею, привезенной с юга. Девочке всегда казалось, что есть у этой простыни минеральная нота моря, пороха и еще каких-то чудес кавказских твердокаменных.

Принялись они жить, счастья, горя и детей наживать. Хотя главный дьявол очень ими недоволен был и устраивал по этому поводу в преисподней летучие собрания, пятиминутки, а иногда и публичные казни. Но с любовью их ничего поделать не мог, как ни старался.

Пять недель с той далекой ночи прошло, и Рождество обозначилось.

Дед в гости пришел, щенка подарил, тот дьявола укусил, а дьявол обрадовался:
— Грызи, — говорит, — меня, сатану растакую, на здоровье. Давно пора.

А девочка маленькая восемнадцати лет смеется. И превращается ошейник в букет из роз. Дедушка молодеет и кружится в вальсе с совсем не старою парижанкой. Стол наполняется едою, а телевизор взрывается и замолкает, радио отключается, часы останавливаются, валит снег, кошки притихшие лижут сметану, мыши набили за щеки крупу, соседи играют на фортепьяно рождественские гимны, рыбки в аквариуме вырастают до размеров взрослой русалки и пешком уходят в сторону незамерзающего пруда, потому что гороскоп гороскопу рознь, а счастье, оно не за горами. Девушка смеется, и вся преисподняя превращается в каток, по которому бегут большие белые птицы, вычерчивая замысловатые повороты, как бы стараясь написать что-то важное для того одного, кто один все прочтет. И где-т жутко и одиноко кричит несчастный ребенок: «Папа, папа, не надо! Я за тебя Мать Пресвятую Богородицу молить буду!..» И вот утихает отцовский гнев, и разливается над землею звон святого веселья.

Всем два раза конфет! Всем два раза!