Зверь

Зверь

Нет ничего страшней жестокости светила,
Что излучает лед. А эта ночь — могила,
Где Хаос погребен! Забыться бы теперь
Тупым, тяжелым сном — как спит в берлоге зверь...
Забыться и забыть и сбросить это бремя,
Покуда свой клубок разматывает время...

Шарль Бодлер.

***

Вы чувствовали хоть раз, что умираете? Знаете, что значит приближение
смерти? Из откровений ста человек, перенесших подобное, я не смогу отобрать
двух похожих рассказов. Для каждого это как любовь – неповторимо и не
похоже ни на что другое…
Впервые я увидел её со стороны в 11 лет. Тогда я уверовал, что она может
быть только такой: тихой, тёмной, пахнуть едкими лекарствами и плесенью.
Тогда в комнату, где от долгой болезни умирал мой отец, меня впустили с
опаской, последним. До этого мои братья, съехавшиеся сюда со всех концов
света, покидали эту комнату с тошнотворно одинаковым выражением на их
деловых лицах. Я был младшим. О смерти родителя мне сообщили, наверное, за
месяц до его реальной кончины. К нему никого не пускали. А на мои
постоянные «почему» отвечали только «Твой отец уже умер». Это было
практически правдой, ведь последний месяц жизни он провёл здесь на месте
своей миссионерской службы в М-зии, не вставая с простой постели в этом
сыром сарайчике, в одной тёмной комнате. О чём он только думал, в последние
минуты, молился ли, интересно? Думаю, нет.
Я вошёл в эту комнатку, где редкий свет, пробиваясь сквозь небольшие щели
в плотных стенах из древесины и листьев, стелился по колючему травянистому
полу. В этой едкой полутьме я только и чувствовал, что запах плесни и
хриплое, прерывистое дыхание.
- Отец? – в моем голосе было почти любопытство.
Папы, который поднимал меня на руки, забирался на леса первой церкви,
плавал на туземных лодках, давно уже не было. Что же мог ответить мне этот
умирающий состарившийся человек с пепельной кожей, лежащий в углу этой
комнаты на самодельной постели в окружении бесполезных склянок и
массивного чёрного распятия, висевшего в его изголовье. Что он мог сказать?
Он даже меня не слышал. «Твой отец уже умер» - вспомнились мне чужие
слова.
В абсолютной тишине я узнал только звон москита, и тут дыхание прервалось.
Эта первая, не понятая мною смерть, пахла плесенью.
Я посмотрел на большое чёрное Распятье… и улыбнулся. Нет, я уже тогда не
был таким как мои братья – сыновья своего отца. Врачи, атташе посольств,
инженеры, летчики – все эти люди уже в 11 лет знали, кем станут. Я же в
свои 11 лет ходил как туземец, выглядел как туземец (два «ремешка» из
тонкой кожи и повязка из больших листьев), говорил как туземец (на родном
языке с большим трудом и дурацким акцентом) и мог стать только охотником в
этих местах.
Моим умным братьям было плевать на меня, а мне – на них… Я просто
улыбнулся распятию и вылетел прочь, толкнув этих людей, толпившихся у входа
и боявшихся признаться друг другу, что никто из них не имеет понятия о том,
что же они здесь делают.
На бегу меня поймал в объятия туземец.
- Мой отец умер – сказал я ему.

***

Я не помню, чтобы сегодня был восход. Беспощадное, склеивающее зноем воздух
огромное бесцветное солнце как будто выросло над равниной и лесами сразу в
один миг, и ни одна живая тварь не могла теперь укрыться от этих жадных
лучей.
- Это же только апрель. Боже мой, – подумал я, сидя на разрыхлённой и
потому ещё сохраняющей прохладу бурой земле. Часть тени мне давала только
крыша моего дома сделанная из пожухших, огромных дырявых пальмовых
листьев.
Из дома я услышал голос жены: «Я принесла воды. Сходи за детьми. Что они,
чёрт тебя возьми, делают на улице днём в это пекло?!». Кто упрекнёт меня в
том, что я не люблю моей жены? Да, люблю… Но чего стоит один её голос. Он
бесподобен. Одновременно грудной и низкий и шепчущий с какой-то
тенисто-лесной нежностью. Как на этой земле, где есть только солнце,
немного воды и влажные леса мог родиться человек с таким северным голосом?
Жена выходит ко мне. В её руках кувшин, на её большой смуглой груди бисер
из капелек пота, на бёдрах одной травинкой стянута и закреплена длинная
алая материя. Тёмные вьющиеся волосы распушены и лежат на тёмных плечах.
Она протягивает мне кувшин с холодной водой из нашего колодца. Я делаю один
глоток и замираю, как будто в меня ворвалась жизнь, как дыханье Бога в
только что сотворённое адамово тело. Большие глаза жены, зелёные как вода
после зимних дождей в здешних реках с укором смотрят на меня.
Она дочь туземки и врача, который приехал сюда с моим отцом. Похоже только
я здесь дитя «чистого» брака. Ведь я покинул свою родину, когда мой отец
покинул мать (свою новую жену) приехал сюда, став миссионером.
Теперь и у меня есть жена и дети. И я люблю их. Кто скажет, что это не
так?
- Ну, где же дети, наконец!- повторяет жена.
Я, покрыв голову, иду к реке, текущей недалеко между нашим поселением и
Лесами. Красная, раскалённая вся в глубоких трещинах земля давно уже не
жжёт мне ноги. Я привык.
Мне навстречу от реки идут трое местных с жёлтой водой в деревянных вёдрах.
У них нет колодца. Какой толк от этой речной воды? Но это лучше, чем
ничего…
На моих глазах мальчик, несущий воду вдруг пошатнулся, поднял лицо к
белёсому небу и просто упал. Он выронил воду, и она разлилась прямо мне под
ноги. Его старшие спутники склонились над ним. Без толку. Он, видимо, уже
мёртв. Но я прошу их, чтоб несли его ко мне и ждали, когда я вернусь с
детьми или попросили помощи жены. Спрашиваю их, почему они не рыли колодца,
не ходили за водой в Леса. Ответ обычный: Духи не велят тревожить леса и
землю… Духи.
Теперь я и, правда, испугался за детей: идиот, - зачем я отпустил их к
реке, если даже те, кто здесь родился, не выдерживают такой жары?!
У реки почти не видно самой желтоватой воды: одно какое-то невероятное
скопление людей, скота, тучи москитов. Теперь это уже всем безразлично.
Каждый хочет только добраться до воды в обмелевшей реке.
Я вылавливаю из этой кучи-малы своих довольных отпрысков. Они, как ни в чём
не бывало, лепят каких-то зверей из глины и смоченной земли. Некоторые даже
упираются. Погружаю их по одиночке на плечи, и дети становятся похожи на
диковинные охотничьи трофеи, только эти сучат ножками и кричат.
- Мама сказала – домой! – утихомириваю я маленьких буянов, шлёпая по
очереди кого-то для вида.
Дома меня встречает недовольная жена, а за её спиной суетятся недавно
встреченные мною местные.
-Что здесь делают эти люди? – спрашивает она, принимая детей, целуя их по
очереди и усаживая на цветные коврики на плотном земляном полу.
- Ну, ты же дочь врача, - оправдываюсь я, пожимая плечами.
- Я пыталась ему помочь, но я дочь врача, а не врач!
Я обнимаю её и пытаюсь успокоить. Её дыхание обжигает мне плечо. Я слышу,
как громко стучит её сердце. Дурак! Я действительно её испугал.
- Мальчик. Он жив?
Она только мотает головой.
- Не выпускай детей на улицу до вечера.
- Хорошо.
Я думаю о том, что со времён смерти отца повидал немало других смертей. Я
видел утонувших, убитых змеями и хищниками, пропавших, чьи обглоданные
трупы находили в лесах. Видел умерших от множества болезней, которые
принесли сюда мы, белые (такие как мои отец). Не первый раз я видел и
погибших от зноя, как этот мальчик. Много смертей. Разных. Но не больше и
не страшнее, чем мог бы увидеть среди своих сородичей. А главное, что-то
заставляло меня верить: здесь умирали правдивей что ли, естественней, все
причины были на ладони и они были только частью мира, где я жил. Даже этот
парень…

Этой же ночью всё селение хоронило этого бедолагу. Погребение здесь
действительно было ритуалом. Дети несли к большому костру фигурки
человечков и зверей. Горели малые костры у каждой хижины. Старейшины
провожали дух умершего песнями, а девушки танцевали печальные танцы, чтобы
духи подарили невенчанному погибшему юноше невесту.
Да, они были суеверны и имели множество легенд. Однажды я слышал от них и
легенду о молодой женщине, что погибла в Лесах от лап хищника. Её душа,
говорили они, превратилась в огромный Цветок. Цветок Луны. Наверное, ту
женщину провожали также необычно. Но не сам ли я выдумал эту легенду?
У местных ритуал погребения имел свои твёрдые правила. Но никто не совершал
его здесь из «чувства долга» перед умершим. Здесь не бывает случайных и
чужих. Здесь человека провожают так, потому что он – часть жизни всех.
Мне и моей семье запрещено участвовать в церемонии: мы – потомки белых.
Уснули мои дети и жена. И я засыпаю. Я ещё не знаю, что это моя последняя
ночь прежней жизни. Пока всё, как всегда и завтра будет зной.

***

Когда на меня впервые свалился этот сон, я не подозревал ещё, что он станет
наваждением. Я никогда не боялся животных – охотился уже давно. Крупных
хищников, таких как львы, в Лесах и на Равнине не часто приходилось
встречать, а тем более убивать. Местные считали это преступлением…
Но тогда этот сон накрыл меня, и впервые наполнил этим неясным чувством, не
то ужасом, не то желанием…
Я лежал на влажной земле, и моё дыхание напоминало сдавленный хрип,
вырывавшийся изо рта вместе с прозрачными клубами пара… Почему вдруг так
холодно?
Я вижу над собой большую безгривую львиную морду. Зелёные глаза светятся
каким-то зелёно-ледяным светом, который я никогда не встречал у живого
хищника. Две огромные лапы и всё массивное тело прижали меня к земле. Вот
почему я не могу дышать! Я чувствую тяжёлое дыхание Зверя. Большой, бурый,
шершавый язык вдруг касается моей груди и медленно поднимается до самой
шеи. В этом холоде он кажется горячим как огонь. Я вижу жёлтые клыки и уже
перестаю что-либо ощущать. Мое распластанное тело горит и дрожит уже не от
ужаса, а от вожделения…
Однажды я видел, как смотрит антилопа, к которой уже подобрался зверь за
мгновение до последнего прыжка. Нет. В этих глазах не было ужаса, но это
маленькое тонкое существо не в силах было сдвинуться с мёртвой точки,
потому что глаза его были наполнены трепетом перед происходящим, трепетом
последнего мгновения жизни. Холодным и желанным.
Теперь я знал это. Если каждое мгновение моей жизни стало бы огоньком
способным осветить только миг своего существования, то теперь в этом жутком
сне такие мгновения-огоньки словно соединились в один огромный пожар,
горевший в моем теле всё сильней, чтобы внезапно погаснуть. Тогда я впервые
понял, что хочу его погасить…
Я чувствую дыхание зверя совсем близко… Горячие клыки и когти ворвались в
моё тело, и огонь, горевший в нём, отчаянно метнулся. Я захлебнулся
судорогой такой сильной и сладкой, что наверно закричал, но уже не мог
услышать своего крика.
Неужели мне снится смерть? Да и снится ли мне она?
Нет. Меня уже обнимают не лапы, а руки. Я чувствую горячее и влажное
прикосновение тела. Это…
Я открыл глаза…
Темно. Да, я дома. Да, надо мной склонилась жена. Она сидит на коленях надо
мной и держит у меня на лбу тряпицу, смоченную водой и уксусом. В углу
сопят спящие дети.
-Т-с-с… Тише… - шепчет она, - у тебя жар, милый, ты болен…
Какой же у неё чудный голос.
Я обнимаю её, укладываю рядом с собой, и, уткнувшись лицом ей в грудь,
вдыхаю запах её тела. Эти поцелуи нежные и влажные я ощущаю как будто в
первый раз. Я чувствую, как наши тела снова сцепляются в какой-то дикой
любовной схватке. Каждый из нас картинно сопротивляется другому и всё
сильнее прислушивается к чужому наслаждению…
Не скоро, но мы оба затихаем в объятьях друг друга, и жена засыпает, а вот
меня сон оставляет на всю ночь…
Я выхожу из дому, зная, что не усни она, я больной ни за что бы, не смог
так просто её покинуть.
Земля ещё не успела остыть от дневного зноя (да и вряд ли остынет за ночь),
но небо уже наполнилось лихорадочно яркими и мелкими звёздами, которые
открылись мне только здесь вместе с неповторимо огромной огненно-серебряной
луной, которая, кажется, вместе с ветром проливает с ночного неба долю
долгожданной прохлады.
Я стою, обнажённый в этом свете, похожий на безжизненную статую, и вот
внезапно, как страх, меня пронизывает безразличное чувство ненависти к
собственному телу. Телу, которое чувствует боль, истекает потом, изнемогает
от холода. Смрадному телу, которое унижается и унижает меня, которое
испытывает зуд и животный страх. Я чувствую ненависть к телу, которое
бежит, надрываясь и ноя от усталости, мечет копья и стрелы на охоте. К
телу, которое слабеет, тлеет, и сопротивляется этой слабости из страха, не
осознавая в себе движения жизни, и гордясь своей никчёмной силой. Я
ненавижу своё тело, которое жалят москиты и которое дряхлое и холодное
будет кормом червей. Я ненавижу свои слёзы, семя, кровь, пот, желчь, слюну,
кожу, кости, жилы, сердце и утробу, служащие только себе и заставляющие
меня служить им. Всё это недостойно даже того, чтобы быть разорванным в
клочья, и испытать эту последнюю экстатическую судорогу мятущегося и
угасающего огня…
Господи, почему же я так ненавижу всё это в эту минуту?
Приближается рассвет. Небо мечется между синим, зелёным, золотым, чёрным и
алым. Из его шевелящегося чрева скоро покажется молодое и ещё доброе
солнце, чтобы согреть, но потом удушить всё своими лучами.
Я возвращаюсь под крышу своей хижины, чтобы уже не уснуть.

***

В тот день жена твердила, что мне не стоит идти в Леса. Припасов было ещё
на неделю, да и местные, собравшиеся со мной, вели себя взволнованно и
странно. Мне стоило её послушать – в её глазах была настоящая тревога. Но
откуда мне было видеть это, если я не спал уже не первую ночь…
В мире, где начинаются сны, меня встречали только терзающая львица и эта
странная женщина. Я не был уверен, но мне казалось, что они – одно и то же,
потому, что глаза их горели бесстрастным одинаковым огнём. Огонь этот был
безразличным, но меня он уже пленил совсем. Пленил, так же как ощущение
пожара в той моей агонизирующей плоти, которое приносил каждый сон.
Каждую ночь Зверь терзал меня беспощадно, и я был добровольной, неподвижной
жертвой. А потом приходила Она.
Нет. Она вовсе не похожа на мою жену. Высокая. Волосы её похожи на зной, а
кожа на лунный свет. Тело Женщины напоминало мне огромный белый цветок.
Откуда он возник в моих снах теперь? Я ощущал ту Женщину. Мне даже наяву
стало казаться, что я чувствую её прикосновения, когда солнце обжигает
меня. Кажется, что каждое Её касание лечит страшные раны на моем теле. Я
чувствовал, как моя плоть, сливаясь с неё плотью, становилась и прежней и
другой. Новой, сильной и требующей Зверя, который снова бы изорвал её.
Нет. Мне не следовало тогда идти из дома. Жена была права. Но местные
говорили, что нашли в лесу огромный цветок, который зацвёл не вовремя. Это
звучало очень странно: я слышал раньше об удивительных цветах, что росли в
Лесах и были размером с большое блюдо. Но, во-первых, такие сверкавшие в
темноте цветы никогда ещё не встречались белым (даже если я был
единственным белым в этом селении), а во-вторых, если верить аборигенам, то
Цветок Луны не должен был цвести теперь. Цветущий не вовремя, он предвещал
несчастья Племени, и только чужак, видевший его мог отвести беду. Чужаком
был я. А цветок из легенды о погибшей женщине всё-таки существовал. Как
бы то ни было, я должен был увидеть это!
Нет. Ложь! Неужели только мифический цветок, в который я, по правде
сказать, и не верил, вел меня туда? Нет. Я знал: меня звали туда они –
Женщина и Зверь. Звали, чтобы отнять у меня мою плоть, а может быть вернуть
её мне? Бред…
По ночам, когда я уже не мог уснуть, я просто закрывал глаза и часто
вспоминал все встреченные мною смерти. Пахшую плесенью смерть моего отца,
людей убитых змеями, дикими животными, ядовитыми растениями, мгновенными и
страшными болезнями… Над всеми этими видениями вставал то Дикий Зверь –
голодная Львица, то Зверь, воплощенный в Женщине, то Тяжёлое Чёрное
Распятье, которому я улыбался в день смерти отца. Я видел перед собою это
распятие всё чаще и простёртый на этом кресте прообраз Тела тревожил и
пугал меня…
А вот теперь местные говорили, что нашли Цветок Луны.
Я долго говорил с женой, обнимал её, повторяя, что был в Лесах тысячу раз,
что я охотник и что ничего дурного не случится. Она же всё твердила мне о
несчастье.
Я смотрел в лица своих детей, и теперь они казались мне ужасно похожими на
жену и на меня, в тот миг они были похожи на нас больше, чем когда-либо.
Повязав голову, я вышел к толпившимся у моего дома людям, и они повели
меня в Леса.
Странно, но эти места, с которыми я был знаком с детства, именно сейчас
показались мне совсем другими.
Темная влажная земля (здесь, она была влажной там, где сквозь огромные
листья не пробиралось беспощадное солнце), вдруг начала стонать и охать под
моими ногами, как живая. Птицы и мелкие звери на лианах и высоких деревьях,
все будто смотрели нам в след. Я чувствовал их взгляды. И только мои
спутники были невозмутимы.
- Всё дело в том, что только я знаю, что именно мы здесь ищем… - подумал я
и остановился. Мгновения моей жизни – эти маленькие сгорающие лучинки
сливались в свой последний пожар. Впервые это случилось наяву. Ошибки быть
не может: Зверь был здесь. Вместо того чтобы испытать ужас, моё сердце
готово было ликовать! Я закрывал глаза, и ясно видел Женщину, Зверя и
Магический Цветок.
Я нашёл! Я один знаю, что это значит! Мой отец, тот парень, погибший от
зноя – нет, они не могли знать, что это такое… Это прошло сквозь них,
освободило и не заметило, как пожар не замечает лучины, а буря пылинки. Но
оно выбрало меня! Теперь…
- Здесь… - Остановился мой путник, указывая на свечение в зарослях.
Я и слышал и не слышал его.
Передо мной, оттеняя тёмную листву, действительно раскрылся белый, огромный
похожий на сложенные ладони, блестящий и лоснящийся бутон. Синяя сердцевина
его напоминала зрачок. Я узнал этот запах. Сладкий, тлеющий запах беды. Так
пахла пасть Зверя и кожа Женщины.
Я потерял своих спутников. Они, наверняка, стаяли поодаль, скованные
суеверным ужасом. Но в какое сравнение их ужас мог идти с моим сладким
оцепенением. Луна, цветущая на земле. Аромат страха. В ушах стоял ледяной
звон, а сознание ещё отчаянно, но уже слабо цеплялось за знакомые очертания
этого мира. Нет. Я не имел права лишиться чувств теперь: зверь уже
приближался и я должен был узнать это…
Пожар уже бушевал во мне неукротимо, и ледяная дрожь побежала по спине. За
спиной я слышал шаги, которые не могли бы услышать даже эти охотники.
Мягкие, как шелест ветра они были для меня громкими и чёткими. Может самыми
громкими на земле. Жизнь вся сама рвалась из меня вон!
Я помню только, что обернулся и успел крикнуть что-то дикое и
торжественное.
В следующий миг тяжёлые лапы Зверя прыжком повалили меня на землю.
Вырывавшийся из меня огонь жизни боролся с налетевшей на него бурей всего
мгновение. Слишком мало, чтобы ощутить ту дивную агонию, которая уже была
знакома мне…
В этот же миг я упал лицом вниз и успел только повернуть голову, когда
небольшой клочок неба, который я увидел, исчез в тёмной пропасти, как
погашенное пламя.
Неодолимая Тьма растворилась во мне. Наверное, в то мгновение я осознал бы
скованный ужасом простую истину: меня больше нет. Осознал бы, если бы
осознание и ужас были возможны в этой Абсолютной Тьме. Но здесь не было
ничего: ни моей семьи, ни Цветка с ароматом страха, ни отца, ни туземцев.
Здесь не существует ни слова, ни звука, ни плача, ни смеха. Нет даже
мальчика, который в комнате умершего отца улыбается тяжёлому тёмному
Распятью…