Увы

Увы, но когда ты живешь уже довольно долго, то заботы твои и дела, да и само течение жизни, порой способно затмить самое простое и заставить забыть самое нужное. Как часто мы на ходу поднимаем глаза, чтобы обратить внимание на серо-ватное одеяло тяжелых облаков, почти с головой укрывающее все сентябрьское небо? Этот тяжелый пуховик, скрывающий в себе вечный дождь, и только редкими прорехами обнажающий прозрачное небо с растерянными ресницами солнца. Как часто мы видим это, прежде чем первая тяжелая капля холодной влаги сорвется с этой высоты к нам на встречу? То-то и оно…
На старом, каменном, опорном, всегда наводненном подвесном мосту, над свинцовой водой чужой реки молча стоял, глядя на бесконечную толпу, молодой мужчина. Нет, не суета мешала ему хотя бы на секунду оторвать взгляд от проходящий людей… Кажется, он не замечал, что плащ его из серого под струями ливня давно стал блестяще темным. Человек, похоже не чувствовал и самого дождя. Издали его крепкую фигуру, бледное лицо и ничего почти не выражавший синий взгляд можно бы было принять за облик случайно обретшего плоть изваяния, в которых на этом старом городском мосту не было недостатка; и только, подойдя ближе, модно было едва различить дрожание рук и незаметное многим движение глаз, в которых с таким трудом скрывалась колючая тревога.
У ног его на мокрой булыжной мостовой блестели уже не первый день плошки мелких монет. А видел ли он, как они, еле слышно звякая падали к его ногам? Я не знаю. Он был здесь давно и горожане, верно, принимали его за нищего или скорее больного. Работавшие по соседству уличные художники, давно свернули свои холсты, спрятав подальше от дождя краски и коробки с пастелью. Торговцы сувенирами накрывали пленкой свои лавки, два одиноких музыканта – молодой и старик, не мало не смущаясь насиловали на перебой две как день и ночь непохожие мелодии. И никто из этих людей не удосужился подойти и заговорить со странным, встревоженным незнакомцем. Были шутники-мальчишки, пытавшееся растормошить чудака, прохожие заинтересованно косившееся, но вскоре, не встретив ответа, только шедшие прочь. Молодой человек, может и впрямь, сошел с ума. У него не было ничего, и только взгляд его звал кого-то… в нем не было надежды и не было боли. Прямо напротив, словно его отражение, двойник, кажется готовый шагнуть навстречу человеку, смотрел каменный апостол Иоанн. Кто знает, может, тот же зовущий взгляд был обращен когда-то к вершине среднего креста? А что чудак? В его памяти сейчас шумел и звал его назад совсем другой дождь. Мирно гудевший задолго до того, как этот странный человек пришел в бесцельных поисках к мосту.
Тот давний дождь – дитя совсем иного – нашего северного неба стучал, сверкая в лучах ослепшего солнца то синий, то зеленый, и плясал, словно пьяный повеса на самом краю белого подоконника, где в открытом окне первого этажа когда-то сидел он. Яркие джинсы, светлая майка, загорелые руки, бесцельная счастливая улыбка, - словом, - июль человека 19-ти лет. Дождь растаял и умолк. И мир вновь был отдан так недавно и неожиданно пришедшему солнцу. Обморочно синее небо над желтыми и серыми домами, словно случайно покинуло полотна Вангога. Любовь уже не первый день ставила прямо посреди улиц свои короткие пьесы… Вот прохожий неспешно идет куда-то под руку со своей подругой. Они оба давно промокли и им уже некуда спешить. Он сидел на этом подоконнике и пестрота и звучность уличного действа неожиданно пришедшей весны, кажется, оставляла его равнодушным. Он просто вдыхал жизнь и счастливый смотрел на неё как Нарцисс в свой спокойный пруд.
Родинки солнечных зайчиков затмевали друг друга по очереди загораясь на гладком стекле открытого окна. Он помнил этот миг: тогда, словно дикая кувшинка, нет… лилия скользнула в этом спокойном пруду, проплывавшей мимо весны. Кажется, обыкновенная девушка. Белое платье, маленькие плечи, стройное тело, заколотые большой «невидимкой» блестящие темные волосы. Она спокойно шла под его окном, чтобы вот-вот скользнуть за угол в ту самую притворную весну… Но он уже не мог наблюдать спокойно. Влажный холод волнения и странной какой-то детской решимости (все играют в это, пришло время ещё одной роли… Так казалось) наполнил его сердце.
- Постойте!
Нет. Она не изумилась, не обернулась даже. То ли вздох, то ли смешок вырвался из его груди. Мгновение – и он уже обогнал её решительным шагом. Наивная игра. Странная мелодрама.
- Здравствуйте!
- Добрый день! – её синие глаза устремлены на него с искренностью и спокойствием, но губы еле заметно дрожат. Волнуется? Испугана? Злится?
- Спешите?
- Да.
- А я нет. Давайте не торопиться вместе.
- Однако, вы…
- Хм… Нахал, наглец и беспардонный тип! – он отвесил наигранный поклон.
Она улыбнулась… да… улыбнулась… едва… (Сейчас, пропадая в незнакомом городе, он не сомневается: это была улыбка. Господи, сколько бы сейчас он отдал за это мгновение. А тогда…).
- Я спешу к автобусу… - он только теперь заметил её акцент. Прибалтийский. Эстонский? Наверное, да… студент-лингвист это-то он должен был знать… Что ж… Без церемоний…
- Вы Эстонка? – темноволосая прибалтийская девушка… Ничего себе!
Её секундное замешательство. Ресницы дрожат. Глаза кажется могут поглотить небо.
- Нет. Русская. Давно живу в… Литве… а вы говорите по Эст…?
- И по-литовски… и не только… я студент-лингвист.
- Вы хвастун! А я опаздываю!
Вдруг она странно как-то лукаво улыбнулась и потупила глаза. Он отвечал на это щедрой открытой улыбкой, что отчего-то заставило её смутиться больше прежнего. Губы дернулись. Она собиралась плакать? Нет. Наконец, заподозрив неладное, он опустил глаза. Только теперь он понял, что угодил в лужу… Буквально… Глубокая и серая, отливая желто-зеленым, она разлилась под его ногами. В миг ему самому тогда стало неловко, странно и неловко словно стоит он перед незнакомой красивой девушкой голым и не в луже вовсе, а босиком на тлеющих углях…Даже стопы его странно покалывало. Он ясно ощутил, как из-за этого-то пустяка бледность уже неумолимо скользит по его лицу, когда красавица, наконец, не справившись с собою, расхохоталась.
Молодой человек и теперь помнил этот смех. Для её тонкой внешности смех этот (как и голос её) был несколько ниже, чем возможно представить, однако шел ей удивительно. Теперь молодой её покоритель, словно слышал спокойное журчание чистой реки. Может, и тогда он уже понял, что пусть не смог поразить её, удивить, сбить своею настойчивостью с толку (что к слову, действует на многих девушек), но она в одну только эту минуту владела им безраздельно и навсегда.
Урча и фыркая, с шумом с остановки отошел её автобус.
- Ну, вот. Опоздала… - она зажмурилась, словно её слепило солнце, светившее и вправду ярко.
- А куда он шел?
- К речному вокзалу…
- Пойдемте, успеем…
- Пешком. Да ну вас!
- А отчего нет…
- Вы без багажа?
- Как видите. Я домой ехала на каникулы.
На каникулы. Как же по-детски прозвучало это. Они, вовсе не торопясь, шагали вдоль набережной, где на редкость густые липы покорно впитывали городскую пыль. Солнце вышивало что-то на серо-синеющих складках волн. Весь город с его рытвинами, трамваями, машинами. Казался теперь в сравнении с ними застывшей масленой картиной. Двигаться в ней, кажется, довелось только им вдвоем.
- А вы, по-моему, вовсе не спешите.
 - Просто знаю, что опоздала. Позвоню своим и возьму другие билеты, - она притихла, - признайтесь, вы же думаете о том, как задержать меня…
- Вовсе… да… да… думаю…
Её губы вдруг странно сложились, напомнив ему испуганную бабочку…
- И что же потом… - это прозвучало разоблачительно.
Он тогда ответил «Не знаю…» или что-то в том же духе. Неожиданно для себя самого.
Не замечая пройденного пути.