Досада

 Досада

Маленький мальчик лет трёх от роду летом одевался заботливыми родителями в маркую белую одежду. Вот и теперь на нём были белые шорты, сандалики, кепочка. Всё это одеяние прямо святилось на солнце в жаркий июльский день.
Юра под руку с большим папой шагнул за калитку, чтобы войти в маленький сад. Здесь росло несколько груш и пахло сухой травой.
Юра с тревогой посмотрел на отца, который всегда казался сыну очень высоким, а поэтому сильным и умным.
Тень от листьев редко мелькала на его лице и руках. Малыш чувствовал себя всё более странно и тревожно. Алексей (так звали отца) никогда не водил сына сюда, но теперь Юре казалось, что он знает это место. Мальчик не знал лишь того, что чувство, которое его переполняло теперь взрослые называют «тревогой ожидания», а некоторые (особо умные) – «спонтанным нервным возбуждением»…
 Отец и сын вышли на открытую полянку. Здесь не росло ничего, кроме травы, которую яркое солнце сделало белой.
Мальчик уже было хотел топнуть ногой от нетерпения, но вдруг замер на месте: посреди лужайки на трёх деревянных столбах, вкопанных в землю, присыпанную песком, стояли огромные качели!
-Ну, что, Юрка, хочешь покататься?
Сын не успел ответить, как сильные руки отца подхватили его, донесли до качелей и усадили удобно.
На поверку качельный стульчик оказался так низко, что Юркины сандалы чертили змеек на песке. Мальчик ухватился руками за длинные жерди качелей и вытянул шею: впереди был только какой-то пустой холмик.
- А теперь толкнись ногами, - услышал мальчик папин голос.
Юра посмотрел на свои ноги: до колен они были толстыми и круглыми, как у пластмассовых кукол его сестры, а ниже больше напоминали ножки циркуля: «Разве такие слабые ноги могут поднять человека в воздух?» – подумал мальчик.
- Я не… не м-могу… - сконфуженно прошептал он.
- А ты всё-таки попробуй! – улыбнулся Алексей.
 Его сын легонько оттолкнулся от земли носочками, и вот холмик впереди вдруг подпрыгнул, и деревянные качели взлетели. В глазах ослепительно мелькнул голубой лоскуток неба, затем показался такой далёкий синий лес. В ушах засвистело, а в животе что-то зашевелилось.
На мгновение Юре показалось, что он видел в том лесу маленькую лесную тропинку. Да, да, а ещё девушку из соседнего села, которая шла по ней и несла белое ведёрко с какими-то ягодами…
И вновь перед глазами знакомый холмик.
- Видел, какие у меня сильные ноги?! – восхищенно выдохнул малыш.
- Да уж, прямо крылья! – засмеялся отец.
- А знаешь что?
- Ну.
- Там, по лесу, тётя Галя идёт. Она землянику собрала. Я сам видел!
- Ой, не фантазируй, Юра… - хмыкнул папа, - до того леса двенадцать километров езды – ничего ты видеть не мог. А Галя. Да какая она тётя – ей ещё восемнадцати лет нет.
- Но я…
- Понравилось?
- Угу.
- Тогда ещё разок.
Скоро у мальчика закружилась голова, и Алексей, выйдя из-за качелей, остановил их одной рукой. Он улыбался, глядя на счастливого сына. «Видишь, пап – я очень сильный!» – крикнул он.
- Конечно, но…
- Что?
- Это я толкал тебя, глупыш, - улыбнулся отец.
На лице у Юры застыла гримаса горького недоумения. В голубых глазах задрожали слёзы.
- Ну-ну, ты что это? – опомнился Алексей.
Его сын шёл домой, склонив голову, и роняя на землю одинокие слёзы. Страшная досада разъедала его маленькое сердце.
Дома он сидел на стульчике лицом к белой стене, отвернувшись от золотого вечернего света, лившегося из окна. Мальчишка нещадно бил себя маленьким кулачком по колену. Только мать, стоявшая позади, гладила сына по русой голове, и изредка укоризненно глядя на отца, шёпотом читала над Юрой свою простую материнскую молитву.
Вдруг раздался стук в дверь: на пороге стояла белокурая очень красивая девушка в синем платке с белым ведёрком в руках.
- Здравствуйте, тетя Надя! – смущённо улыбнулась она, - Как я устала… Наверное, это глупо, да? Идти-то вон как далеко… Но, в общем, я вам земляники принесла.
20.05.2000г.

Ариадна и Эвридика


       Не предай зверям душу горлицы Твоей; собрания убогих Твоих не забудь
       навсегда.
Псалтирь. Глава 73. Стих 19

Глаза его болели, попросту, от того, что уже не могли плакать. Вот уже который день Игорь жил здесь в своей мастерской в окружении собственных старых картин, не спал, думал и тихонько плакал, по-детски всхлипывая, когда в маленькое круглое с крестиком окно смотрела убывающая луна.
На крестообразной раме из отполированного метала, лунный свет горел особенно ярко, превращая её в укоризненный крест, отбрасывавший свою изломанную тень на свернувшееся колачиком тело Игоря.
Глядя на символ, зависший прямо у него над головой, молодой человек упрямо напрягал свою затихшую от горя память, стараясь вернуть образы недавнего прошлого. У этих усилий была одна цель: понять, как эта библейская история могла повториться в его собственной, никому не подвластной, как ему ещё недавно казалось, а теперь отравленной виной предательства жизни.
Но вместо ещё не остывших в его сердце образов к нему вдруг вернулись видения детства.
Вот они идут с мамой по кривой улице. До этого дня мальчик ещё ни разу не видел, чтобы она одевала на голову платок. Ветер вздымает выбившиеся из под яркого платка мамины тёмные волосы, а она всё повторяет сыну шёпотом, что никто не должен знать о том, что они были здесь.
«Ладно, мам…» – соглашается Игорь, думая о том, как он ненавидит тайны и секреты. Наконец, они подходят к храму, и над самым входом мальчик впервые видит образ Христа и застывает на месте.
На сусальную икону падает осеннее солнце, от которого её глаза светлеют и становятся почти голубыми. Всё немеет от этого взора: его тело, губы, язык, а уши закладывает от проснувшегося внутри звона…
Мальчик даже не чувствует, как мать тянет его за рукав.
Всю душу Игоря сводит от горячей волны, вдруг поразившей мозг, он подскакивает к яркой лампе, зажигает её, и в темноте загорается один из его портретов. С него глядит светлорусая девушка с детскими и от этого прекрасными чертами лица. Она сидит на том же стуле, на котором художник теперь, и смотрит на него своими чудесными газами. Теми же христовыми глазами.
Вдруг всё пропадает в синей темноте, похожей на ночь в Летнем саду, случайно сведшую их впервые.
Проникнув в закрытый Сад, в котором не было, как теперь, ни увесистого замка, ни цепочки, ни билетной будки с панком –контролёром. Он вовсе не ожидал повстречать здесь кого-то. Художник просто смотрел на горящие во тьме белизной каменных тел статуи, вдыхая горький аромат губящих их лип.
 Но остановился, увидев на скамейке, что перед лебяжьей канавкой, её одинокую фигурку, похожую на ожившую “Veritas”, с её кокетливым круглым зеркальцем.
Художник почти ощутил то самое священное оцепенение детства, но через мгновение, подойдя, тихо спросил, так, словно знал эту девушку с детства: «Что ты здесь делаешь?» - эти слова вышли у него так мягко без тени удивления или укора, что казалось, он не спрашивает вовсе, а говорит о луне, и звёздах, проткнувших крылья тёмной листвы.
Девушка обернулась, и поглядела в глаза Игорю. Он увидел в её влажных от слёз глазах отражение своего странного лица. Спрашивать больше ни о чём не хотелось… «Пойдём»,- сказал он, движимый скорее умилением от собственного благородства, нежели чем-то иным. К его удивлению она протянула руку. Только теперь «рыцарь» заметил, что его дама к тому же и дрожит от холода. Он отдал ей куртку. Остальной путь они проделали молча, а Игорь так и не получил ответа на вопрос.
Их встречи с тех пор стали частыми, но говорить о них было бы глупо: кто знает, о чём может говорить молодой художник с красивой девушкой?
Она, наверное, рассказывала ему о том, как однажды приехала в этот город, чтобы учиться… Не поступила, проваливаясь трижды пока не кончились деньги. Но на последние гроши нашла квартиру у старика, который кормился тем, что переписывал для страждущих тексты редких книг в толстые канцелярские тетради. И как теперь после его смерти она продаёт золотые стихи за лотком магазина «Канцелярские товары».
Больше и чаще всего во время встреч их, это милое создание читала ему Чехова. Наизусть. Его изящные губы, словно вырезанные гибким узором смуглого венецианского мастера, были будто созданы для этих звуков.
А что же он? Художник и не заметил, как стал просто слушать её дыхание и шелест её платья. Как ни одно только его лицо, а почти весь мир для него стал существовать, лишь отражающимся в её сказочных глазах. А когда сизое облако покрывало своей колючей овчинкой небо над их головой, только эти глаза становились для него безоблачным небом…
А когда небо темнело от трудов дневных и покрывалось звёздной испариной, ему нестерпимо хотелось стать… Богом, но не от ницшеанской воли к власти, а от желания одарять лишь эту девственно-благодатную красавицу своей светлой волей. Он хотел видеть её всегда и везде, чтобы знать её разум, душу, тело… Нет он не хотел быть над ней. Ему хотелось любить воистину всемогущей любовью, любовью без клятв.
Когда к нам, наконец, приходит лето, одетое в подвенечное платье белых ночей, людям хочется приблизится душой к совершенству не тронутого пером и кистью листа… Театр и музей становятся в этот час меккой светских горожан.
Игорь всегда с искренней любовью смотрел на музейные творения. Но лишь одно полотно, как признавался он себе, было для него «Явлением» во всей сути: его разум каждый раз утопал в сине-белом совершенстве далекого на полотне, но близкого сердцу и знакомого ему до кванта ивановского Христа. Он был для него и слезой в воспалённых глазах раба и жестом сомневающегося. Такой для него эта картина была всегда, но теперь он вдруг закрыл глаза и открыл их снова так, будто в них была ресница или художник только что очнулся от глубокого сна.
«Я ведь знал об этом… знал раньше…» – прокричало самой ясной мыслью его сердце, только что открывшее секрет этой сине-белой тайны – это был цвет её глаз.
Рука Игоря впервые дрожала, когда он на следующий день с молитвенной неторопливостью принялся писать с подруги тот самый портрет. К его руке как будто была привязана тонкая ниточка, терзаемая слабым ветром. Её колыхание передавалось его тонким пальцам.
«Свет уходит…» - сказал он тихо, остановив взгляд на её руках, что были скрещены на коленях. Сорванный с места какой-то не людской решимостью, он подошёл к ней, и, затаив дыхание, склонился…
«Что ты?» – её вопрос был полон удивления и детского страха.
Красавица отвернулась от безумца, но почувствовала, как горячие губы укололи страстным холодом её шею…
«Ты… Я… я…» – задыхался Игорь, обхватив её плечи дрожащими руками…
Но страх и ей подарил силу, и через мгновение девушка застыла в углу. В её глазах бился блестящий ужас, смешанный с обидой: «Нет!!! Я не могу… ты не…» – крикнула отрывисто она, и пропала.
Дома, машины, улицы превратились в одну многоцветную стрелу. Игорь бежал, окружённый молочной дымкой ночи, но зависший в небе коготок месяца, словно зацепил его за шиворот. Упав на колени, он ощутил на своих дрожащих губах тяжесть первой капли долгого дождя.
Дождь шёл. Её не было ни дома, ни на работе уже месяц – она уехала из города. Казалось, её не было уже нигде кроме его сердца.
«Как я посмел?» – эта мысль была с ним везде, причиняя реальную сердечную боль. Он был не из тех, кто рыдает, кусая губы, он жил прежней жизнью, для других и себя, но вдруг чувствовал, как его руки холоднеют и лицо бледнеет, когда подкрадывается этот страшный вопрос, принося с собой микросмерть.
«А ведь вчера я впервые молился» – вдруг сказал он себе тихо.
- Снова ты за своё… - раздался вдруг голос из коридора, и в комнате появилась Люда. Он знал эту девушку ещё в детстве. Его поражала в ней ни её красота. Какая-то беспощадная красота, которой она выделялась уже тогда, а её способность чувствовать и слышать его мысли о другой, унимать его боль. Душу её, похожую на быстро нагревающийся и столь же быстро остывающий кристалл, отражающийся в её темных глазах, разгадать было ни под силу никому.
В цепочке её многих друзей ей ни хватало лишь звена любви. И каждого нового близкого друга она принимала за то самое звено, чтобы потом в нём разочароваться. В вихрь этого поиска и был завлечён ещё не давно страдавший художник.
Людмила была столь ему преданна, что в этой преданности угадывалась едва ли не любовь. Ни один друг детства не знал стольких мелочей о нём…
Он знал, что только это сблизило их так неожиданно и скоро.
Войдя, она обняла его за плечи. Её белый свитер, как-то странно щекотал его, шею, и от этого Игорю всегда становилось спокойно.
-Помнишь у тебя ведь завтра день рождения… - прошептала Люда её простое лицо светилось умиротворением. В тот вечер Игорь необыкновенно быстро уснул в своей одинокой комнате. Уходя Люда погасила свет и любовно поправила на спящем краешек одеяла.
Ещё утром следующего для, дом его был пуст, и в серой от пасмурного неба просторной комнате звенела тишина. «Слава Богу, сегодня ничего не будет – мне никого сегодня здесь не надо…» Но прошло словно мгновение, и вся комната наполнилась незнакомыми и едва знакомыми ему светящимися воском приветливости лицами.
Все они были когда-то друзьями Людмилы, а в своих глазах, впрочем, и продолжали оставаться её последним звеном. Теперь они расселись вокруг маленького стола. Однообразно поздравляли именинника и пялились на хрусталь.
Был только один человек, кто теперь смотрел в лицо Игорю и ждал от него слова. Это был его старый друг Гришка.
- Ба! Да это ты дружок… Вот где встретились. Люда не говорила, что вы знакомы.
Гриша теперь также дерзко смотрел ему в глаза, словно и не было пяти лет, проведённых без школьного товарища. Только теперь Игорь понял, что среди всей затеянной Людмилой кутерьмы эта внезапная встреча и прежняя молчаливость, и понимающий взгляд друга испугали его.
- Ты ни в чём не виноват, старик…
Игорь вздрогнул: «Откуда ты…» – хотелось сказать ему, но эти слова горячей волной обожгли ему горло. «Я только хотел…» – прошептал он дрожащим голосом.
- Ну, понимаю я… - вздохнул Гришка. Но его голос дрожал ни от волнения, а от смеха. Вдруг засмеялся и сам Игорь, но смех этот был холодным и жестоким, каким бывает только смех над собой.
И потом он рассказывал про ночь в Летнем Саду, про Христа, про сны, про дрожащие руки. Говорил, уже не стесняясь и не видя слушателей, весело, обезглавливая каждое слово беспощадным языком. Но тогда лицо его было бледно, глаза воспалены.
Только восковые гости теперь шептали, хрюкали смехом и взвизгивали от смущённого удивления.
- Что он плетёт?
- А что с ним…
- А я ведь с ней знаком! Да-да.
- Оставьте его в покое… Он дурачится.
Очнулся художник только от оглушительного звона бокала. По белой скатерти расплывалось алое пятно, и вокруг хищной ухмылкой гнездились осколки… Игорь увидел спокойное, но красное от смущения лицо Людмилы, которая теперь была очень похожа на Леди Макбет.
Друзья, сидите. Это с ним бывает.
Он с юных лет такой. Прошу вас, сядьте…
Припадки эти коротки. Он тотчас оправится…1
Даже Гришка теперь тряс друга-скандалиста за плечо, приговаривая: «Да что с тобой, старик? Я говорил, что знаю, что ты перед выпуском ведомость подделал, а ты такого нагородил…»
Но Игоря было уже не вернуть. На него из глубины души глядело ангельское лицо девушки с христовыми глазами, в которых впервые светились таящими льдинками укор и боль…
Художник вырвал руку из ладони испуганного друга и вышел вон. Небо там за окном уже готово было потемнеть, чтобы навсегда стать его крестом.
5.09.2000г.

Гостья

Он никогда не помнил, как собственно начинается его день. А разве это было важно? Последние пять лет Антону казалось, что день вовсе не прерывается. Он едва успевал закрыть глаза в понедельник, как они отрывались во вторник, и видели своего хозяина одетым и сидящим за письменным столом, где и проходила вся его работа. Одним нажатием клавиши Антон отвечал на деловые письма, составлял график бюджета, закрывал и открывал счета…
Такая работа не приносила двадцати трёхлетнему бывшему студенту, а ныне дельцу, таких денег, как его активным коллегам. Но он верил: единственным способом спастись от трудных мыслей для ограниченного в активности человека – довести своё существование до автоматизма, до непрерывного моргания. Да, когда-то было трудно, но эту науку он смог освоить, словно математику.
Теперь Антон отвернулся от мирно мерцающего дисплея и оглядел своё убежище.
Висевшая в углу застеклённая полка с книгами мерцала своим матовым ветражиком. На ней не было ни пылинки, и эта чистота и аккуратность неизменно обманывали взор того, кто полагал, что полкой пользовались хоть однажды за последние три года. За ветражиком скучали без света ночника и жадных читательских глаз Хемингуэй, Боргес, Сименон…
Маленький диванчик, что справа от стола, был всегда также обманчиво бережно застелен потому, что ночь чаше заставала его хозяина снова за столом.
В окно Антон увидел, как по светящемуся небу плывёт живая стая облаков, оставляя на земле и полу его маленькой комнаты дрожащие тени. Плакал мелкий и ещё вовсе не холодный, а просто хрустальный снег. Усталой поступью шёл за окном десятый день ноября.
«Теперь ничто не спасёт от этих мыслей… пропала вся наука» - шепнул про себя молодой делец. Он запрокинул голову на подголовник кресла и закрыл глаза, но там было темно. И слышать можно было только своё дыхание. Его сердце снова сжала чужая холодная, причиняя боль. Такое уже бывало.
Антон услышал тихий стук в дверь, и, подойдя, отрыл её удивлённо. Антон никогда никого не ждал: некого было ждать. Но теперь на пороге стояла девушка, похожая своими пронзительно голубыми глазами и русыми прядями на самого Антона. Весь её тонкий облик был соткан из чего-то прозрачного и хрупкого и наполнен изнутри печальным осенним солнцем. Сердце Антона снова поразила боль, но уже другая, похожая на ту, которую испытывает человек, когда срывает прекрасный цветок, и, жалея его, и не в силах сдержаться.
Молодой человек жестом неуверенным жестом пригласил гостью войти, и его убежище странно осветилось.
- Неужели это ты?… - спросила она тихо, - Ведь я тебя представляла точно таким, Антоша. А ты не помнишь меня. Я Настя. Мы когда-то жили рядом, напротив той старой церкви. В этих словах не было упрёка или насмешки, а было только странное тепло, с которым приходят в утреннем тумане рождества родные, а не забытые соседи.
- Нет, не помню… - страшно смутившись, солгал Антон. Нет, может быть, он, и вправду забыл и свой старый дом на окраине города и соседей. Но теперь в одно мгновение он вернул себе всё это. Там была такая красивая соседская девочка. Вот такая же. Младше его, и он был влюблён в неё ребёнком. Ведь она появилась тогда, когда в детское сердце впервые приходят тайны и яркие самые дорогие грёзы. Но звали ту девочку не Настей, а может быть…
- Откуда ты? Как узнала обо мне? Для чего ты здесь? – хотелось спросить ему. А вместо этого полились странные слова: «А помнишь…» - говорил Антон только что вошедшей гостье, как старому другу. И рисовал перед ней дом, парк, церковь, их встречи, разговоры, её утешения, в миг, когда его ранили чужие толки о его судьбе, чужие слова и взгляды.
Его гостья молчала и слушала радостно, но при некоторых словах в глазах её дрожали еле заметные слёзы, а Антону казалось, будто он уснул за столом и впервые за много лет видит странный, но прекрасный сон.
-Ты прав, Антоша, – наконец сказала Настя, я пришла не просто так. Я пришла спросить, зачем ты ушёл, укрылся здесь? Её голос дрожал. Я пришла узнать помнишь ли ты? Заглянуть и уйти. Я скоро уйду, но прежде прошу: сохрани это. Она протянула ему хрустальную слезинку на тонкой ниточке…
Внезапно он понял, чего всё это время боялся и что называл трудными мыслями. Перед ним был его подарок. Эта ниточка касалась Настиной шеи. Он впервые говорил тогда, как любит её и, как не мог раньше представить такого друга, и как надеется хоть на скудный ответ. Его тогда пронзала боль, ведь её губы шептали в ответ благодарность, а глаза говорили то, чего он не хотел понять… Как долго молился он и дома и в той их церкви, как долго спрашивал Христа, о своей судьбе. И долго видел свою Настю во сне. «А в этом убежище в этом моргании ты скрылся и от боли и от любви, превратив их в трудные мысли» – сказал незнакомый проснувшийся в нём голос. Из глаз Антона потекли слёзы.
- Не надо плакать, - говорила Настя, я чувствую твои мысли. Я простила и страсть и ревность. Прости и меня за боль. Но ведь ты знаешь теперь, почему я не могу любить тебя по-другому?
- Потому, что ты – моя душа, – сказал Антон спокойно, но вдруг в его сердце железной ниткой проник страх. – Ты говорила, что должна уйти, а это значит…
- Так решил Бог, но я рада, что смогла вернуть тебя.
- Мне не будет больно? – его голос звучал уже спокойно.
- Не бойся. Помолись обо мне, когда я выйду прочь.
Антон осторожно взял её руку и поцеловал благодарно. «Спасибо» – промолвил он уже в пустоту.
Молодой Антон незаметно умер в тот же день. Его сердце просто остановилось.
По небу плыла живая стая облаков. Десятый день ноября расплывался в закате…
12.11.2000г.
Саша

Казалось, что оконное стекло звенело, словно тоненький колокольчик от скользящего по нему и проникшего в комнату солнечного света. Он оставлял на белой стене против кровати яркие узоры, ютившиеся меж теней, что мирно качались, будто жестами объясняя глухонемой стене, что за окном шумят деревья.
На маленькой белой кроватке лежал мальчик и глядел, на живой свет и подвижные тени. Все тело ребёнка было похоже на тонкое деревце. Руки, осторожно обхватившие голову, напоминали тонкие веточки. Внимательные синие глаза и едва заметные морщинки на лбу говорили, что этот человек слушает, что-то или скорее выслушивается. Иногда его тонкие губы отвечали в пустоту, почти не шевелясь. От этого его шёпот становился похож на шелест осин, с которыми он говорил. «Жалко, очень жалко, что мне запретили открывать окно»- думал мальчик, - «я ведь почти их не слышу…»
- Ты что-то сказал? Открой же окно. Нам совсем тебя не слышно здесь – вздыхали осины.
- Постойте, постойте! – порой порывисто перебивал их ветер, - Саша ты ведь не спишь, да?
- Не сплю… - Мальчик отвечал тихо, но это был всего лишь тихий голос человека, желающего скрыть смелую шутку друга.
А ведь на самом деле он хранил тайну: с самого детства Саша мог слышать неживую природу, с ним говорили деревья, трава, камни, песок… Он мог бы спорить с любым, кто назвал бы природу неживой. Но если бы он мог спорить…
Ему казалось, что ещё недавно, когда он был маленьким, его родители радовались его беседам с природой. Живой мальчик с радостью сочинявший сказки!
Но теперь всё изменилось. Ведь всё говорили родителям, что их сын болен. Врачи запретили отрывать окно в его комнате и поддерживать всё эти «Нездоровые фантазии». А Саша просто слушал своих друзей.
Он мог узнать любой их голос: голос травы был бархатным, мягким, но порой срывался на тонкие высокие нотки. Голос деревьев был разным. Ивы, например, говорили вовсе не плаксивыми голосами, их слова были спокойными, но между ними часто повисала горькая тишина. А берёзы всегда говорили странно, не то, смеясь, не то плача. И всё-таки не было ничего легче, чем услышать отрывистые слова ветра, горячие слоги шепелявого песка и спокойные голоса речных, морских и земных камней.
-Знаешь… - засуетился, присвистывая ветер, - ивы говорили мне, что у тебя жар, ты болен.
-Да, наверное, но только простужен немного. Извини, друг мне говорить нельзя: сейчас сюда войдёт мама. Ветер замолчал, а Саша не ошибся – его мама была уже здесь пред ним. Она попросила его принять лекарство. У мальчика, и вправду, был жар, но он упросил послать за доктором только утром.
-Эх, деточка ты моя! – покорившись, вдохнула мама. Поцеловав сына, она тихо ушла, повторив уже за дверью: «Я здесь, рядом…»
Она плохо спала всю ночь. За окном стояла осень. Она словно вывесила полотна и зажгла огни к торжеству, но отмечала этот только ей знакомый праздник с незнакомыми прохожими. Осень не знала близких людей и спокойно глядела на женщину, которая этим утром усердно молилась о сыне…
В этот час Сашу разбудил доктор. Он был каким-то странным, потому, что не говорил с мальчиком о голосах деревьев (не то, что другие врачи). Доктор просто сказал, что Саше нужно в больницу, и ещё про какого-то врача пси… словом Саша не помнил, что это был за врач.
Мальчик вышел в коридор, когда доктор говорил об этом с мамой. Тогда взрослые строго взглянули на него. Обратясь к седому врачу, мальчик робко сказал: «Простите, но мне друзья говорили, что Вам плохо…»
-Саш… - было, прервала его мама. На её глазах выступили слёзы. Но доктор остановил её спокойным жестом. А мальчик, облизнув сухие губы, снова заговорил.
- Наша река за лесом течёт впалая дальше в озеро… глубокое озеро, (голос его задрожал на слове «глубокое»).
Доктор взглянул на Сашу, словно, что-то понимая.
- Простите… - Мальчик глубоко вздохнул, будто собираясь заплакать. – Ветер знал, что вы придёте, река сказала ему, что Наташа не утонула. Её нет в реке и в озере нет. Она не вернётся, но река говорила, что её память хранят камни. Простите. Саша снова вздохнул и теперь тихо заплакал.
- Наташей звали дочь,… Она пропала, давно… - беспомощно онемевшими губами повторял доктор. Он обнимал женщину, а она обняла ребёнка.
- Они, правда, говорят со мной… реки, камни – шептал Саша, когда его снова несли в кровать. Он уснул.
На кухне долго горел свет, и говорили два одиноких человека. Осенняя ночь была такой прохладной, ведь она хотела помочь мальчику избавиться от тяжёлого жара.
Саша умер от лихорадки восьмого октября. Он успел узнать, что его мама и Алексей Алексеевич (врач) решили быть рядом. «Она больше не будет одна, не будет плакать» - подумал мальчик о маме, когда ветер шептал ему прямо на ушко о том, что где-то возле их дома под окном тихо растёт маленькое, гибкое, дерево.
       12.11.2001г.
Я люблю тебя

Так недавно впервые заглянув ей в глаза, я нечаянно, вдруг, явственно понял, что передо мною – Тайна. Тайна смотрела на меня, улыбаясь своими большими карими глазами, и эта улыбка, превращая их в тёмный янтарь, светилась так, словно была первой на земле.
Её немного тонкий, но притягательный рот владел дыханием, не смущаясь.
Она вся как будто жила окружающим её воздухом, и от этого можно было видеть, как дышит вся её душа, всё неподдельное существо.
Даже речь, такая плавная, гибкая, способная выразить, кажется, и те грани человеческих чувств, которые не увидать ни горю, ни страсти; даже она не прерывала это дыхание, становясь его нитью и продолжением.
Тело её, грациозное нежное и никаких своих повелительных черт ложным стыдом не скрывающее, словно едва бежало из рук божественного мастера, не сумевшего скрыть от людей силу открытой и загадочной красоты.
Но уже тогда я знал, что нахожусь в великой тайне, которую я создан любить, и не смогу разгадать.
Один из дней, в который я увидел огненную осень в восемнадцатый раз, облачался в синий закат. Я вдыхал влажный от следов недавнего дождя воздух и шёл из одинокой квартиры навстречу загорающимся окнам, которые могли спасти от пустоты ещё одну мою ночь. Я шёл привычной дорогой, чтобы остаться на ночь у друзей. Осенью так бывало часто.
Дневные краски так странно текли и гасли, что всё идущие мне навстречу в мыслях до утра прощались с прозрачным и стойким светом уходящего дня.
«Люди идущие мне навстречу…» - думал я, - «До чего это странное определение для людей, идущих мимо. Кто сказал, что мы идём навстречу друг другу?» От этих мыслей становилось горько.
Но вдруг день, оглянувшись, словно на мгновение вернулся: колышась ушедшим дневным светом, словно ливень, вдруг передо мной загорелась её фигура. Фигура человека, Идущего мне Навстречу. Тогда я и увидел эти глаза… Если только возможно существовать в душе одного человека радости, смятению, волнению и благодарности в один и тот же миг, то именно это чувство разлилось в моём сердце.
Свет её глаз осветил меня всего, и в этом свете горела одна моя душа, зримая только этим глазам. В какой-то миг смятение переполнило душу, но меня уже готового отступить, остановил её голос:
-Прости, я знаю, что это странно, но ты ходишь этой дорогой почти каждый вечер, а я живу неподалёку, и просто хотела узнать кто ты?
- Я просто не хотел оставаться один, шёл к другу, а в общем, я просто… - мой голос звенел в пустоте этого вечера почти счастливо от того, что всё было так искренне и невинно.
Вдруг что-то глубоко, но приятно обожгло меня, как порой обжигает счастье, и только в следующий миг я понял, что рука этой девушки просто коснулась моёй озябшей руки. Красавица улыбнулась: «Я думаю в начале тебе надо согреться. Твой друг не обидится, если ты зайдёшь ко мне?» Её пальцы, обнимавшие мою ладонь, дрогнули – очарование, казалось, испугалось своей же смелости. Но я, наконец, ощутив в осеннем воздухе золотой привкус тепла, просто сжал её ладонь сильнее. Так была в этот вечер спасена моя душа…
Тогда мы отчего-то стеснённо говорили обо всём и не о чём. Когда она говорила, рассказывая обычные вещи, мне казалось, что эта девушка когда-то уже прожила за меня мою нынешнюю жизнь. Она, наверняка, знала обо мне мало до нашей встречи, но в наших словах, обращенных друг к другу, звучала какая-то близкая музыка. Наши голоса, как будто не нарушали какой-то тёплой тишины, соткавшейся незаметно между нами, они просто поднимались над нею.
-Как же тебя зовут? – внезапно спросил я, нисколько не удивлённый тем, что прежде не задал этого вопроса.
Она посмотрела на меня грустно, мне даже показалось, что этот взгляд видел каждый, кто спрашивал её имя.
«Зачем людям нужны имена? Нет, я вовсе не стесняюсь своего имени. Но если ты безразличен кому-то, то имя твоё остаётся только звуком, а ты сам – одним из тысяч тех, кто обернётся при этом звуке. Когда ты любишь человека, он может стать для тебя ветром, весной, солнцем! А имя здесь ни при чём…» В её глазах блеснули слёзы, но яркая улыбка погасила их глубокое свечение.
- Как же мне называть тебя? – виновато изумился я.
- Фиалка… - я так люблю их. – А ты кем хотел бы стать? Я стану звать тебя этим именем.
- Светлым лучом, первым лучом, который радостно будит землю от ночного сна. Этот луч видит мир, только таким, какой он есть.
       Я поднял глаза, и мои губы прикоснулись к её губам, словно к самому чистому источнику нежности, из которого я ни разу не пил прежде. Наши души, проливались друг в друга тёплым дыханием, но вдруг это оборвалось. Наши глаза снова нашли друг друга.
-Ну, здравствуй, Фиалка.
-Здравствуй Лучик.
За окном в ожидании чего-то застыл праздничный белый снег. Мы были рядом уже почти два месяца.
Близость пришла незаметно, как иногда подкрадывается в застенчивом блеске к берегу тёмным серебром волна, чтобы внезапно броситься в его открытые объятия. Иногда я ощущал, что мы чувствуем, как стучат наши сердца, даже если нам приходилось ненадолго расставаться. Мы могли говорить долго, но иногда меня смущало то, как я становлюсь перед нею беззащитен, потому что, открыв мне всё, она оставалась прекрасной тайной.
Я помню вечер, когда впервые боль страх и любовь стали одним мгновением моёй жизни. Трудно поверить в то, что поводом этому была моя жестокость.
В одиночестве мы тихо говорили о былых друзьях, что неизменно покидали нашу жизнь. И вот с моих губ холодной шуткой сорвалось: «А ты ведь помнишь не всех, кого обнимала…»
Внезапный и холодный стыд свёл моё лицо так, что я прикусил себе язык и рот обволок солено горький привкус капельки собственной крови. Я едва заметил, как смущение на лице моёй Фиалки сменилось обидой. Её лицо, ставшее вдруг холодно-белого цвета всё свернуло такой отчуждённостью, что мой стыд сменился холодным страхом. Я помню, что тихо повторял какие-то неловкие слова извинения, видя яркие слёзы, и словно боясь, что это снежное лицо вдруг растает. Она молчала словно ваяние. Я обнял её холодными, беспомощными от страха руками, и моя первая слеза замерла на её плече.
«Прости…» - вдыхал я воздух, словно растворившийся в горячей пустоте. – «Я не хотел. Не хотел».
Не судите. Тогда я вообразил, что в жизни моёй подруги было что-то страшное, а я, кажется, освободил своей жестокостью заточённый в её памяти призрак.
Наверное, моё сердце родилось снова, когда её невесомая рука легла на мою голову.
-Я не сержусь на тебя, милый не бойся… Я люблю тебя…
Голос девушки вдруг задрожал каким-то неясным мне сперва нетерпением. И вдруг её губы обожгли поцелуем мою шею, и я внезапно оказался снова беззащитен перед ней. Её губы, словно влажная, пряная листва, дразня и обжигая, принимали с каждым поцелуем мою душу. Я, закрыв глаза, чувствовал, как в моих руках бьётся ни кем ещё не принятая нежность. Она открывалась мне медленно и, чувствуя рядом горячий бархат близкого тела, я дарил ему всю смелость своих снов…
Руки, вьющиеся объятьями, словно хрупкая лоза, губы, цветущие на ней, живой сосуд шеи, спелые плоды нежной груди, страх и нетерпение дрожащих век. Всё это ожило в то мгновение любви, и алая листва наших уст в редкие минуты свободы бесконечно пела её. Нетерпение, исполнившись в своей плотской природе, сменилось томительным звоном внезапного сна. Мы спали и оба видели любовь, добрую белую птицу, открывшую над нами крылья. Им суждено первым весенним утром разделить нас навсегда…