Всё должно быть красиво...

Она подзатянула потуже узел идеально завязанного галстука и смахнула несуществующую пылинку с дорогого плеча роскошного пиджака, временно приютившего моё не привыкшее к официальным формам тело.
- Посидишь с нами немного и - свободен! Но всё должно быть красиво! – её сочные губы соблазнительно раздвигались в улыбке, уверенно переводя акцент на сверкающие ряды зубов, затем они снова смыкались, она умело округляла их и слегка вытягивала, словно для поцелуя. Зрелище завораживало меня, даже если бы я не слышал слов. После этого в наступление шли её глаза. Красивые глаза. Их ласковый и согревающий взгляд проникал в моё нутро и растекался там, обволакивая мою душу. А затем этот взгляд уверенно и твёрдо начинал лепить мою суть по своим законам. Чётким, продуманным, не допускающим ни шага в сторону.
И это меня поражало в сестре всегда. Она не делала лишних движений и не допускала ненужных слов. В её жизни было всё просчитано, выверено и соответствовало почти мировым стандартам. В отличие от меня, бездельника, наркомана и алкоголика, ни дня не работающего и уходящего в долгие отключки только после встречи на улице с каким-нибудь плачущим ребёнком или раздавленной собакой. Я понимал свою неполноценность рядом с сестрой, особенно сейчас, на свежую голову, пока принятое перед её приходом не проявило себя.
- Ты – крутой бизнесмен. Речей произносить не надо. Сидеть ровно! Смотреть вдаль! Мы быстро уйдём, - так напутствовала она меня перед приходом своего потенциального жениха, выравнивая сбившийся на бок галстук и сдувая невидимые соринки.
Она принялась носиться по квартире, расставляя на свой лад всяческие безделушки. Конечно, тут уже произвели уборку пришлые люди, и я стоял, боясь шелохнуться, ибо кроме беспорядка и пустых бутылок я лично ничего произвести не в состоянии.
Она переставила бегонию с подоконника в дальний угол письменного стола. И унесла в другую комнату стул, на который я любил укладывать ноги, сидя на диване.
Мне это не понравилось. Неизвестно в каком состоянии я буду и смогу ли притащить стул обратно.
А бегония погибнет в темноте!
Меня прошибло холодным потом. Я взмахнул руками и стал освобождать своё стянутое горло, чтобы перейти к громким возражениям…
- Ничего, ничего, - хлопала она меня по роскошному накладному плечу, покрытому дорогой тканью.
- Заберёшься с ногами на диван, а погибшую бегонию потом просто выкинешь! – внушала она, посылая флюиды в мои глаза, и вновь затягивала дурацкий галстук.
Под моими ногами закачалась земля от её слов…
А неуёмная энергия сестры зависла в аккурат напротив маминого портрета, стоящего на комоде и сделанного незадолго перед её смертью. Энергия не долго колебалась в этом месте. Руки сестры схватили рамку с фото, свернули ей ногу и засунули в темную щель за диваном.
- Что делаешь ты?!! – вопил я сквозь туман нехороших предчувствий, рванув двумя руками ворот на своей шее. Дымка, которой я пытался отгородиться от боли этого мира, уже обволокла меня. И в этой плывущей загадочной мути то здесь, то – там мелькали яркие искры всё новых и новых разрушений.
Но мои руки она опустила по швам, поправила ворот, вновь затянув узел на шее, отправила мне в глаза посыл полного повиновения и произнесла: «Психологи не рекомендуют видеть образ своей невесты в старости…»
Разрушающие волны бушующего вокруг океана подхватили кошачий лоток с наполнителем, чтобы навсегда вынести его за пределы отмеренного мне жилища. Кот пропал неделю назад, но я каждый день надеялся на его возвращение.
- Остановись! Одумайся! Это – безумие! – голосил я, стараясь перекричать завывающий в ушах ветер перемен, стягивая пиджак и давая простор своему горлу.
- Твой кот уже издох. Ты всё проспал. Я лично выбросила его на помойку. Животным в доме не место. Ни мёртвым, ни живым, - известила она ровным голосом, когда вернулась в квартиру.
Первое, что она сделала, войдя, – застегнула на мне пиджак и снова затянула слегка помятый галстук.
И тогда я понял её. Её и себя. И всю разницу между нами.
Я взывал к ней глазами обезумевших китов, выбрасывающихся на берег из заражённых вод с плавающими вокруг следами создания уюта и комфорта. Я мучился стонами гибнущих белых медведей, вымирающих сотнями из-за озоновых дыр.
А она планомерно и чётко делала то, что было удобно ей, не допуская возражений в расстановке декораций по своему, якобы безупречному вкусу, и для своей собственной игры.
Всё кружилось вокруг в страшном танце, ускоряющем свой разрушительный ритм.
Вдруг раздался жуткий грохот, кроме гари завоняло ещё какой-то дрянью, и моё горло сжало удушьем хуже всякого галстука. Я дополз до открытого окна и умудрился выглянуть наружу. Сверху, из засорённого людьми космоса рухнули груды раскалённого металла, притащив с собой едкое жёлтое облако без конца и края. Пострадало полматерика, тысячи погибших детей заглядывали в наше окно мёртвыми глазами. Я не мог дышать, хоть ворот был давно распахнут, а узел галстука приближался к подмышке. Колени совсем меня не держали, совсем.
Она железной хваткой вздёрнула меня вдоль стены, в надежде на относительную вертикальность моего тела. Вытащила из космических обломков понравившуюся ей штучку, смахнув с неё фрагменты чужих тел, распылила на неё лак с блёстками. Усевшись на это оригинальное кресло и, элегантно положив ногу на обнажённое колено другой ноги, произнесла металлическим голосом: «Всё должно быть красиво. Ок-кей?»
Её дивные глаза воззрились на меня. Я не верил, что увижу в них тепло. А я ничего и не увидел в них, кроме пустоты. Жуткой пугающей пустоты. Мне стало страшно.
А она взглянула, морщась, на мой абсолютно мятый галстук и распахнутый ворот уже не свежей рубашки, криво улыбнулась красивым ртом, словно собралась, да раздумала что-то произносить, вытянула навстречу свой прямой, закалённый несгибаемой волей мизинец, и его длинным, ярко раскрашенным стальным ногтём перерезала мне горло.