Из настоящего в прошлое с надеждой на будущее

По телу голому земли
Иду босой. Светло и сыро.
-Эй-
Эхо прыгает вдали,
Обратно брошенное миром.
Перец Маркиш

Из настоящего в прошлое с надеждой на будущее

Светящийся огнями громадный «Боинг» израильской авиакомпании «Эль-Аль» ровно в полночь приземлился на пустом тёмном лётном поле Одесского аэропорта. Утомительная и унизительная для человеческого достоинства процедура пограничного и таможенного досмотра длилась около трёх часов – в два раза более чем полёт. Люди обливались потом в жарком и тесном помещении без воды, туалетов и даже скамеек. Дети капризничали, пожилые и инвалиды громко доказывали своё право обойти очередь.
При посещении стран Европы Таль чувствует себя туристом, но в Одессе он сразу растворился в общей массе, понимая её не только умом, но и сердцем, сливаясь с ней в ежеминутных бытовых неудобствах и ощущения неограниченного простора. С первого дня у Таля создалось впечатление, что время остановилось и даже пятится назад. И это несмотря на то, что одесские магазины заполнены товарами современного Запада, по улицам катятся купленные со вторых рук немецкие легковые автомобили самых дорогих фирм: «Опели», «Мерседесы», «БМВ». Изобилие выглядело миражным: на полках почти отсутствовали товары местного производства. Разбитые тротуары и обшарпанные дома, загазованные недоброкачественным бензином улицы вызывали чувство неуютности. В дальнейшем это чувство углублялось отсутствием на Приморском бульваре нормального туалета, рассказами людей, что зарплату им не выплачивают по нескольку месяцев, закрытыми на замок консервными заводами в разгар летнего сезона. Несмотря ни на что, одесситы остались народом жизнерадостным. Улыбаются и смеются над временем, одеваются в красивые, западного покроя, одежды. Джинсы, безрукавки «гольф», «рибаки» на ногах – не редкость не только в Одессе, но и на периферии. Молодые женщины, соблазняя, открывают тело до пределов невозможного. Пляжи, несмотря на предупредительные щиты санитарной службы, запрещающие купанье в море из-за загрязнения промышленными отходами, заполнены, как и в прежние времена. Если уже речь зашла о воде в Одессе, то из крана предпочитают не пить, пахнет неприятно. Очищенная газированная вода продаётся на каждом шагу и стоит от 80 копеек, до 3 гривен за бутылку. Обменные валютные пункты на каждом шагу. Один доллар стоит 2.07 гривны. Но нужно быть осторожным. Могут всучить подделку, а то и просто отобрать «зелёные». Родственники Таля в Одессе, живущие на 16 станции за двухметровым забором и под охраной огромной в центнер весом кавказской овчарки, предостерегли поменьше бравировать долларами и держать язык за зубами. Человек с деньгами немедленно притягивает внимание, и с ним начинают «работать».

В Каменец-Подольске у Таля кончились украинские гривны. Случилось это как раз в воскресенье, когда обменные пункты в центре города были закрыты. Таль пошёл на базар и разменял пятидесяти долларовую купюру. За ним немедленно увязались двое верзил. Стало очень тревожно, он был совершенно один, ни одного знакомого человека. Пришлось применить нажитые когда-то приёмы в невольном общении с КГБ. Слава Богу, сначала удалось оторваться на несколько метров, потом случайно подвернулось такси.

Современная Одесса напоминает Одессу времён Бабеля. Город разделён на сферы влияния между мафиозными группами, среди которых евреи занимают весьма почётное место. У каждого мафиози имеется так называемая «крыша» - банда молодчиков, которые уладят за деньги любые недоразумения. Бульварная печать открыто рекламирует для решения спорных вопросов услуги наёмных убийц - «киллеров» и описывает в подробностях под названием эксклюзив – секс с собакой.
Много книжных магазинов. На Греческой площади и книжная ярмарка, и большой магазин; на Дерибасовской и Садовой несколько книжных магазинов в просторных помещениях; подход к вокзалу со стороны улиц Екатериненской, Решельевской и Пушкинской окружён книжными ларьками и магазинами. Покупателей в них не меньше, чем в продуктовых. Идеологический вакуум, возникший после развала советской империи, компенсируется дореволюционными изданиями времён конца девятнадцатого, начала двадцатого века. Непривычные красочные обложки и хорошая бумага привлекают читателей. Много литературы об истории и религии евреев, темы запрещённые на протяжении десятков лет советской власти. Таль с удовольствием купил Дубнова С.М. «Краткая история евреев», Каца А. С. «Евреи – Христианство – Россия»….
Прохоровскую улицу номер 31, в советское время она называлась Хворостина, Таль посетил потому, что на ней жили родители его отца Герш и Рахель Штаркманы. В Новой Ушице они содержали заезжий двор. Однако во время раскулачивания, спасаясь от арестов, бросили нажитое и сбежали в Одессу. Так делали многие. Новая Ушица пустела. Одесса, как и многие города юга: Херсон, Николаев, Запорожье…, заполнялась евреями из местечек. В самом конце двора дед построил аналогичную в длинном ряду глинобитную лачугу-землянку и, нацепив на себя лоток, пошёл на Привоз продавать поштучно папиросы, спички, бублики, семечки…. Его жена помогала ему.
Таль не знает правильно ли писать «Привоз» с прописной буквы. Слово «базар» пишется с маленькой, но по значимости для Одессы Привоз – это не обычный базар, а город в городе. Знаменитый одесский Привоз, хотя и с некоторыми изменениями в виде высоких ажурных металлических навесов, сохранил свой привычный колорит времён деда Таля. Изоболие! Яблоку негде упасть, ногу поставить некуда. Продают в широком ассортименте и молочные товары «ручной работы», и фрукты, и овощи, и лесные грибы, и одесскую рыбу бычки, только что выуженные на одной из многочисленных пристаней вдоль побережья…. Картина по сравнению с западными супермаркетами теплее и живее.
Сразу после войны мои родители, возвращаясь из эвакуации в Молдавию, остановились на несколько месяцев в Одессе. В августе 1945 года спички в Одессе были на вес золота. Стайка дворовых мальчишек, среди них и Таль, собирались у тёмно коричневых косых от старости деревянных ворот Хворостины 31 и гадали на спичках, которые Таль крал у деда. Спичку выигрывали по жребию, с ловкостью её зажигали, держа вертикально и ожидая пока догорит до конца. Если она, уже обгоревшая, оставалась прямой, то отец возвратится с войны живым.
Последний раз дедовское жильё Таль видел в 1959 году в день похорон деда, баба умерла раньше. Землянка абсолютно не изменилась. Таль представился жильцам. Они испугались, думали, что он на что-то претендует. Вместе с дедом и бабой жила приживалка, горбатая тётя Сара. Смотрела за домом, сидела возле ворот и продавала семечки. Маленький стаканчик – 3 копейки, большой – 5. Кто она им приходилась Таль не знает, но когда они умерли, она осталась жить в землянке. Жильцы рассказали Талю, что землянка была записана на Сару, они за ней ухаживали и потому получили жильё в наследство как награду. Талю стал понятен их страх. Прощаясь, он протянул двадцать долларов в подарок. По их поведению Таль понял, что это большие деньги, по крайней мере, для них.
Двадцать первый трамвай и улица Хворостину невозможно разделить. Даже после войны трамваи, облеплённые со всех сторон людьми, шли с интервалом в 5-7 минут, заполняя улицу шумным перезвоном. Проезд сегодня в трамвае бесплатен. На углу улиц Хворостина Мясоедовская стоит ларёк, как и стоял половину века назад, вершина трудовой карьеры деда и бабы Таля. Свежие бублики они не несли домой, но Таля угощали бесплатно, когда ему приходилось бывать в Одессе. Напротив продуктовый магазин. Прождав около 40 минут и не дождавшись, Таль, махнув рукой, пошёл пешком параллельно линиям в сторону Тираспольской площади. Без трамвая улица кажется безжизненной. Общественный транспорт – что трамваи 30-х годов или автобусы 30-40 летней давности – изношен и представляет жалкое зрелище: помятые бока с облупившейся краской, на окнах фанера вместо стекол, сиденья разбиты, а то и вовсе сорваны.
Вокзал, как и раньше, забит людьми. Подземные переходы к нему, которых двадцать лет не было, забиты лотошниками, мелкими фанерными магазинчиками. Продают цветы, фрукты, сушеные бычки к пиву, музыкальные кассеты, женское нижнее бельё… Посредники предлагают всевозможные услуги, в том числе приобретении проездных билетов, хотя на вокзале работают кассы. Странным показалось, что знаменитые в прошлом санатории, такие как Россия, Лермонтовский, рекламируют себя наравне со старушками, предлагающими угол или комнату с общим туалетом с видом на… Нет профсоюзов, нет былых льготных путёвок, нет денег. Люди перестали посещать курорты. Меньшинство с деньгами предпочитают посещать заграницу – Турцию, Грецию, Кипр и даже относительно дорогой Израиль. Двадцать пять лет назад с правой стороны, когда заходишь в помещение вокзала, висело громадное сооружение – автоматическая справочная. Нужно было нажать на кнопку с названием станции назначения, и громадная таблица приходила в движение, наподобие перелистывания страниц книги. Как это ни странно в наш электронный век, но этот громадный электромеханический механизм продолжал выполнять свои функции. Таль нажал на кнопку «Жмеринка», и страницы зашелестели механическим звуком, как ископаемый динозавр. Билеты дешёвые. Из Одессы в Жмеринку, пять часов в скором поезде Одесса-Москва, билет стоит 18 гривен в купированном вагоне. Меньше девяти долларов. Талю стало ясно, почему аэропорт показался таким заброшенным и пустым. Экономия времени мало кого волнует. По расписанию пассажирских поездов совершенно не чувствуется, что громадный бывший Союз расчленён на государства, каждое со своими пограничными и таможенными службами.
Таль приготовился смотреть в окно. Сотни раз ему приходилось ездить по этому маршруту – до Москвы 25 часов. Может что и изменилось? В купе с Талем находились два свеженьких (как это понял он позже) офицера. Через несколько минут молодые люди полностью овладели вниманием Таля. Они ехали на свадьбу к своему другу и везли огромный букет нежнейших роз, только-только начавших распускаться. Зелёно-матовые листья на веточках выглядели упругими. В вагоне, в самом начале пути, особенно когда поезд стоял, а потом набирал скорость, было жарко. Чтобы розы не потеряли своей свежести, их часто опрыскивали водой, накрывали мокрым носовым платком. «Целое состояние потратили, мотаясь на такси от оранжереи к оранжерее. Букет для невесты. Она красивая, как эти розы». Им нужно было с кем-то поделиться. Поэтому и рассказывали Талю о своих похождениях. Как только суматоха отправления осталась позади, они достали из сумки целый ворох журналов с кроссфордами и принялись разгадывать, привлекая и Таля.
Таль заметил, что, в отличие от прошлых лет, в Одессе много людей увлекаются кроссфордами в длительных ожиданиях на остановках общественного транспорта, в трамваях, автобусах, за столикам в кафе. Раньше читали газеты «Известия», «Правду».
Попались вопросы и по Палестине (слово Израиль составитель, видимо, не рискнул упомянуть). Нужно было назвать древний порт на побережье Средиземного моря. После некоторой борьбы с собой, Таль подсказал: «Яфо»; «Населённый пункт из трёх букв по пути в Иерусалим?», - Таль подсказал: «Лод». Были и вопросы о святых местах на Кинерете. Таль называл названия, ребята с улыбками переглядывались, но проявили корректность и любопытствовать не стали. За Палестиной последовала Сибирь. Талю приходилось много разъезжать с работы по громадному Союзу, бывал в Томске, Новосибирске, на Оби…. Сибирские топонимы уравновесили его осведомлённость в географии Израиля.
Иногда они переговаривались межу собой, иронизируя друг над другом и над тем, третьим, к которому ехали на свадьбу. Вспоминали смешные эпизоды, особенно занятия по физической подготовке после ночной пьянки. На шее каждого из них поблескивал позолоченный крестик – для Таля совершенно непривычный, новый атрибут офицера: судя по возрасту, они успели пройти и пионерство, и комсомол.
За окном под перестук колёс быстро мчавшегося поезда хороводом уплывали назад квадраты зелёных полей, перелески, иногда резким грохотом проскакивал мост или встречный состав. В Котовске, как и двадцать лет назад, вёдрами предлагали купить фрукты. Проводники сбивали цены, заполняя яблоками, абрикосами пустоты вагона для Москвы, там это уйдёт с прибылью. В Шепетовке продавали домашние большие, вкусные, Таль отведал, пироги с капустой и мясом, жареные куры, ряженку, домашний хлеб. Пристанционные постройки ничуть не изменились. Облупившиеся стены закопчённых ещё с паровозной эры вокзалов, в метрах пятидесяти от них небольшие строения туалетов с торчащими из стен водяными кранами «кипяток», «холодная вода», истоптанный серый перрон.
В Кодыме попутчики Таля распрощались крепкими рукопожатиями, унося с собой тонкий запах свежих роз. То ли крестик вместо комсомольского значка, то ли Таль нарисовал в воображении своём, но он почувствовал в этих ребятах нечто новое, ещё не оформленное в конкретные формы.
Талю вспомнился танковый полигон, песня, которую он орал в солдатском строю: «Не забуду переправу через речку Кодыму». В 18 лет он не задумывался над словом «Кодыма», а ведь оно с иврита означает вперёд, раньше, прежде, восток, древность….
Место ребят занял бывший моряк солидного возраста. Через пять минут общения он в упор спросил Таля, не еврей ли он. Получив утвердительный кивок головы, человек рассказал в подробностях о своём посещении Хайфы, потом о своей неудавшейся жизни, запутавшейся между многочисленными жёнами. Подъезжая к Жмеринке, Таль с облегчением протянул для прощанья руку, чем разочаровал его, потому что ещё многое он хотел поведать еврею Талю.

В том же поезде «Москва – Одесса» на обратном пути ехал с Талем в купе крепкий мужчина лет пятидесяти. Утром он сделал зарядку, подтягиваясь между полками, потом достал из корзины в солидном ассортименте еду и, пригласив Таля, принялся завтракать. Разговорись, как и водится в поезде. Оказалось, что он полковник КГБ на пенсии, живёт в деревне и работает заместителем начальника местного кооператива. Новые порядки ему явно были не по душе. Он высмеивал термин «бескровная революция», критиковал беспорядки и жаловался, что не может себя перестроить. За окном простукивала Малая Одесса, и Таль позволил себе представиться израильтянином. Пожалуй, сцена была не менее выразительная, чем в гоголевском «Ревизоре».

Станция Жмеринка, где Таль должен был сделать пересадку, напоминает остров среди рельсового моря. Проходящие поезда останавливаются здесь, как бы отдышаться, на десять-пятнадцать минут, а затем разбегаются в разные стороны необъятного Союза. Громадные залы ожидания, пропитанные запахами хлорки и немытого человеческого тела, всегда заполнены сидящими, спящими в неловких позах на скамьях или прямо на полу людьми в серых одеждах. Сквозь тусклый и грязный свет электрических лампочек проступают когда-то красиво расписанные потолки и стены. Когда неясным и скрипучим голосом объявляют о приходе очередного поезда, зал приходит в движение. Одна часть людей вскакивает, подхватывает мешки, видавшие виды обшарпанные чемоданы и устремляется на перрон, другая часть – спешит занять освободившиеся скамейки.
Поезд на Дунаевцы, ближайшая станция к Новой Ушице, прибывал в час ночи. Предстояла бессонная ночь и завтра потерянный день. Не зная куда себя деть, Таль вышел на привокзальный пятачок, не отличающийся по запущенности от вокзальных помещений. К нему подошёл парень и предложил транспортные услуги. Таль ответил отрицательно, но тот не уходил. «Не бойтесь, у меня есть справка, что имею право обслуживать пассажиров. Если нужно куда, возьму недорого». Таль назвал Новую Ушицу. Он присвистнул настолько непосредственно, что расположил Таля. «Сто километров! Далеко… Гривен километр, ночью вернусь домой. Утром успею на работу», - рассуждал он сам с собой. Пускаться в дорогу с совершенно незнакомым человеком, да ещё глядя на ночь, Талю не хотелось. Тот начал сбрасывать цену, сначала двадцатку, потом ещё… «Где наша не пропадала», - подумал Таль. Сошлись на пятидесяти гривнах. Сначала ехали молча. Его видавшая виды красная «лада» содрогалась от большой скорости и разбитого шоссе. С редким встречным транспортом расходились, наезжая на обочины и не убавляя скорости. Вспомнился когда-то давно виденный американский фильм «Плата за страх». Таль был поглощён видами полей, лесов, деревень. Он заметил это и, истолковав на свой лад», расшифровывал, что кроется за леском, где какая рыбалка, где можно прикупить хороший самогон. Всё это было очень знакомо Талю, и они нашли общий язык: на что брать окуньков, плотву, щук, как варить раков и как пить первач. Постепенно он перешёл на рассказ о своей работе. «Заешь, как формируют составы с горки?» Таль кивнул головой. Раньше мы делали за смену сто двадцать поездов, а теперь - от силы сорок. Нет работы, да ещё зарплату не платят. Украина стала маленькой, не то, что раньше. («Ничего себе маленькая» - сравнил Таль с Израилем.) Вот и приходится подрабатывать на машине».
Бар проехали по краю, не заезжая в центр. Много воды, камыша, купающихся мальчишек. Раньше городок назывался по имени речки Ров. В 15 веке он был разрушен татарами, но в 16 веке, при короле Сигизмунде Первом королева Бона Сфорца восстановила город и дала ему современное название в честь княжества Барии в южной Италии. Евреи в этом княжестве жили со времён Тита. Одако Бар на иврите означает – сын, чистый, неосквернённый… Бар-Мицва – обряд посвящения тринадцатилетнего еврейского мальчика в мужчину; Бар-Кохба – руководитель еврейского восстания во втором веке; Бар-Гиора – еврейский полководец….
Поля перешли в ущелье. Стемнело. Замихов, в прошлом еврейское село, - это почти Новая Ушица. За мостом через речку Калюси асфальтовое покрытие заменили каменные клыки булыжников и бесчисленные колдобины. Дорога крутым серпантином медленно вписывалась в местечко. «Больше года не был здесь, у чёрта на куличках, дорога стала ещё хуже…. К кому тебя?» - обратился водитель к Талю. Таль знал единственного человека Маню Гринберг. Последний раз он видел её более 20 лет назад в Тирасполе, она приходила в гости к матери Таля. «По делам я…. В гостиницу, в центре должна быть». Через минуту водитель в нерешительности остановил машину у громадной, по сравнению с окружающими домами, статуи Ленина из розового мрамора. «Наверное, это и есть центр» - подумал Таль.
Водитель, видимо, не верил до конца, что кто-то может ему заплатить почти месячную зарплату. Когда Таль протянул ему деньги, он воскликнул: «Слушай! Если тебе понадобиться машина – звякни! Приеду в любое время из любого места. Михайлом меня зовут. Такой пассажир попадается не каждый день!»


Новая Ушица.
Машина уехала. Таль обошёл статую. Не модно его сегодня называть великим. Мода проходит. В его время Мир тонул в крови войн, угнетения и бесправия. Он обещал людям всё: мир, землю, равенство…. Ему поверила добрая половина всего человечества, в том числе и большинство еврейского населения России.
Последний раз Таль был в Новой Ушице в январе 1976 года. Что привело его сегодня в это место? Перед отъездом он посетил Иерусалим. Пришёл к Стене Плача, прильнул к её горячим камням и просил Бога дать ему силы написать о еврейском местечке – родине его прадедов, дедов, родителей, передать своим внукам через чудом оставшихся в живых радость и боль прошлого.
Одинокий прохожий указал вдоль ухоженной аллеи серебристых елей на тёмное двухэтажное здание и назвал его гостиницей. Таль долго стучал в дверь, наконец, услышал шаги и звук отодвигаемых запоров. В нос ударил нечистый запах. Женщина в проёме двери недоуменно посмотрела: обычно в пятницу съезжают. После короткого объяснения она пропустила Таля в помещение. Нет слов, чтобы описать запустение когда-то уютного зала. Таль попросил одноместный номер с удобствами. «Да что вы? – удивилась она, - разве не видите? В нашей гостинице давно уже никто не живёт. Да и зарплату не дают уже целый год. Приходим на дежурство по привычке. Может что и изменится… Есть у нас пару резервных номера». По тёмной лестнице поднялись на второй этаж. Пройдя по длинному коридору, освещаемому тусклой единственной лампочкой, зашли в номер. На столе чёрным клубком кишел муравейник. Таля стошнило. Закрыв рукой рот, он побежал в поисках туалета. В конце коридора нашёл, но дверь в него была наискось забита доской. Пришёл в себя возле умывальника рядом, холодная вода освежила. Вернувшись, извинился, сославшись на жаркую погоду и дорожную усталость. Второй номер выглядел чуть лучше. Муравейника не было, но всё остальное, в том числе серые простыни, оставляло тяжёлое впечатление. Конечно, ни о каких удобствах и речи не могло быть.
Дежурную по гостинице звали Аллой. Увидев израильский паспорт, из неё, как бы само собой, вырвалось: «Ну, как вы там?» Так спросить мог хорошо знакомый человек после долгой разлуки. Она называли еврейские фамилии, выспрашивала о жизни в Израиле…
Через полчаса Таль вышел на торговую площадь. Вечер не принёс прохлады. Уличное освещение не работало. Не зная куда идти, он спустился вниз и увидел серым силуэтом узкий двухэтажный дом Гольдшмитов с забитыми окнами и неогороженным балконом на втором этаже.
В тридцатые годы молодой Советской стране требовались цветные металлы. Спустили, как было принято, разнарядку на места. Шлёма Достман, председатель городского совета, с милиционером, тоже евреем, ходили из дома в дом и изымали «излишки» медной посуды, срезали медные поручни на балконах. Очередная советская компания осталась в памяти людей под названием «медянка». С тех пор и балкон стоит без поручней.
Рядом ещё один дом из прошлой жизни. Во время войны оба эти принадлежащие евреям дома не разобрали на камни потому, что в них жили шуцманы.
Наконец-то Талю повстречалась прохожая. «Маня Гринберг? Которая с дочкой живёт? Да кто их не знает! Пойдёте мимо Ленина вверх, третий двухэтажный дом слева». Манина квартирка находилась на первом этаже и состояла из прихожей, которая служила и кухней, и комнаты.
«Сёмочка, хорошо, что ты нашёл время навестить свою учительницу. Я помню, как ты шалил с невинным выражением лица…». Оказалось, что Маня ждала своего довоенного ученика Сёму Альтмана, приехавшего из Израиля навестить свою сестру в Дунаевцах.
В тридцатых годах в Новой Ушице был создан еврейский колхоз имени Третьего Интернационала. Возглавлял его Борис Альтман, отец Семёна. Началась экспроприация частной собственности на средства производства, богатые покидали Новую Ушицу. Однако именно в те же тридцатые голодные годы этот колхоз спас жизни многим ушичанам. Председатель колхоза Борис Альтман с первых дней войны ушёл на фронт и погиб.
Обычно в Новую Ушицу приезжают на могилы люди первого поколения погибших – дети, братья.... Когда Маня выяснила, что перед ней сын Баси и Иделя, она удивилась и обрадовалась. «С твоим отцом Бася дружила со школьной скамьи, но полюбила атлета, красивого еврейского парня из Каменца. Он приезжал к родителям Баси просить руки, но те не согласились. Слух об этом дошёл до Иделя, который работал землекопом на строительстве тракторного завода в Харькове. Делал пролетарскую биографию. Идель приехал и забрал Басю в Одессу. Там жили сбежавшие из Новой Ушицы его родители.
Маня говорила медленно, короткими предложениями, фразами. Возраст давал о себе знать. «Ты даже не представляешь, как я связана с этим краем. Вся Слободка (село Каскада в прошлом называли Слободкой) знала, что меня ищут, но не выдали. Других выдавали. Боялись евреев держать в доме. Трудно их судить, такая жизнь была. Однажды зимой мне дали ношенное тёплое платье. Я знала чьё оно, но одела. Такие времена были. В гетто свирепствовали два еврея. Диниц с сыновьями и Эйдельман. Ты родственник Эйдельманов со стороны Штаркманов. Твоя бабушка Рахель его сестра…» Маня разволновалась, лицо её покрылось пятнами. Таль взял её холодную руку в свои, передавая тепло. Маня извинилась и легла в постель.
В гостиницу Таль пришёл поздно. Долго стучал. Оказалось, что дежурная закрывается в комнате, в которую не только трудно проникнуть, но и выйти.
Завтра суббота, посещать могилы запрещено. Нужно отдыхать, веселиться. Еврейские могилы в Новой ушице повсюду! Не просто умерших могилы, а могилы замученных и растерзанных людей. Новая Ушица – это громадный склеп человеческих страданий.
Таль долго не мог заснуть от нахлынувших мыслей, воображений, не привычной глухой тишины и темноты. Вряд ли через несколько десятков лет какая-либо ментальность будет связывать далёких выходцев из Новой Ушицы с местом под названием Новая Ушица. Прощаясь с близкими, человек плачет, сердце не хочет разлуки. Но Время отходит от перрона. Сердечные связывающие невидимые нити натягиваются и рвутся. Сердечная боль переходит в тупую, потом в шрамы. В душе остаются только мучительные загадки. Почему евреи из множества местечек не эвакуировались с началом войны? Ответ на этот вопрос ищут в конкретных причинах: отдалённость от железной дороги, отсутствие денег, положительный опыт общения с немцами и австрийцами в Первой Мировой войне. А если бы эвакуировались? Разве у Гитлера не было двойника под именем Сталин? Разве он не построил концлагеря для евреев в Сибири? Неизбежна ли была трагедия. Может быть, ответ в Торе? «Но вот, если забудешь Господа, Бога твоего, и пойдёшь вслед за чужими божествами, и будешь служить им и поклоняться им, то предостерегаю вас сегодня, что совершенно погибните вы. Как народы, которых Господь уничтожает перед вами, так погибните вы, если не послушаетесь голоса Господа, Бога вашего». Были ли накануне Второй Мировой войны советские, немецкие, польские… евреи евреями?

Суббота. 24.07.1998.
Утром Таль проснулся от ощущения, что проспал. Посмотрел на часы – 7 часов. Поздновато. На улице светло, небо чистое, но солнца не видно. Обычно летом в это время солнце уже жарит. Вчера Таль долго не мог заснуть. Он был под впечатлением встречи с Маней, да и само ожидание встречи с родиной его родителей будоражило. Таль вышел из гостиницы, пересёк торговую площадь и оказался на Почтовой. Перед отъездом Таль встречался с Яковым Ширман. Он живёт сегодня в Петах Тикве, его мучают военные раны. Его надтреснутый от времени голос сопровождал Таля.
«Моего отца звали Иосифом, мать – Идой. Мы жили на Почтовой, напротив двухэтажного дома Кутермана. Отец работал кузнецом, в Польше выучился. Для работы он снимал помещение рядом с домом твоего деда на торговой площади. В Новую Ушицу мы зашли в марте сорок четвёртого. Я командовал орудием. Сразу же попросил разрешение навестить родных. Теплилась ещё надежда. Командир отказал. Боялся, что не выдержу, были случаи самосуда. «Трибунал не страшен, - сказал я, - отпусти по-хорошему. Всё равно уйду домой». Вскоре меня позвал командир дивизии, рассказал о трагедии и отпустил.
Я поднял расчёт по тревоге, и мы выехали с машиной и орудием.
Нашего дома не существовало. Его разобрали. Из трубы дома Достмана шёл дым. Я вошёл в дом, но никого не обнаружил. Прятавшихся от Красной Армии нашли в подвале, в мастерской. Взломали дверь. Они начали оправдываться: зла мол людям не делали, только разбирали… еврейские дома. Хотел расстрелять их, но… Я развернул орудие и приказал беглым огнём…».

Субботники.
Синагогальный двор сохранился. Разобрали только один из двух бейт-мидрашей. На крыльце бывшей синагоги сидели старушки, вокруг бегали дети. Одна из них указала на бэйт-мидраш и сказала: «Здесь они учились». Помнят.
Таль зашёл во внутрь синагоги в прошлом. В большом зале со сценой собрались с полста нарядно одетых людей – молодых и среднего возраста. Его гостеприимно усадили, не спрашивая имени и откуда пришёл. Говорили о пьянстве, провозглашали братство, любовь к ближнему…. Оказалось, что Таль попал к субботникам на проповедь. Новая Ушица и субботники? Кто они? Остатки жидовствующей ереси или христиане под влиянием еврейской трагедии на пути к иудаизму, или крестившиеся евреи со времён Хазарского Каганата?
Вскоре, уловив паузу, Таль поднялся, чтобы выйти. Извинившись, громко сказал: «Дом, построенный евреями для общения с Богом, дом, в котором молились мои прадеды и деды, вновь служит Богу. Молитва вселяет надежду». Молодой проповедник, узнав, что Таль из Израиля, попросил рассказать о «Святой земле». Они задавали вопросы, Таль отвечал о названиях дней недели, о соблюдении Субботы, о добыче воды, о подготовке к 2000 году…. Он говорил больше часа, и, казалось, вопросам не будет конца. Не часто Талю приходилось сталкиваться с людьми, глаза которых горят изнутри, излучают блеск неподдельного интереса к Израилю.

Памятник погибшим в боях.
Перед отъездом Таль беседовал с коренными ушичанами, живущими в Израиле. Они помнят городок с детства, до начала войны. После войны евреи в Новой Ушице не рождались.
Таль обошёл парк, вернее то, что от него осталось – красивые серебристые ели. Широкая аллея с бюстами героев-краснодонцев по бокам вела к памятнику погибшим на фронтах Второй мировой войны. На металлических досках выпуклыми буквами фамилии, имена. Целые семья: отцы, сыновья, братья – тысяча семьсот тридцать человек. Прошло более пятидесяти лет после победы, но список не закрыт. Таль переходил от доски к доске, фотографировал, читал фамилии.
Стояла глубокая осень 1941 года. Два ушичанина, рядовой Абраша Фельдман и старшина Моше Циганер встретились в учебном танковом полку в Красных казармах города Сталинграда. Тот, кто был солдатом знает, какая это радость встретить земляка. Вскоре Циганер окончил курс, и его, как и многих танкистов, отправили под Ростов, где он и погиб. В списке погибших на памятнике не числится. Моше жил на Почтовой, сын Циганера под прозвищем Иона-полковник. Все семья Циганеров расстреляна в Новой Ушице.
Штирберг Яков Моисеевич, Штирберг Владимир Моисеевич…. С ними был мобилизован в июле 41 ещё один брат – Самуил. В конце августа они участвовали в тяжёлом бою. Владимир погиб (на доске год смерти указан неправильно). Тело Самуила тоже находилось среди убитых. И ещё один брат, четвёртый, доброволец с пятого курса, тоже по имени Владимир, был военным врачом. Осматривая тела, он вдруг услышал тихое «Володенька». Оказывается, Самуила только тяжело ранили. Судьба. Яков Штирберг воевал танкистом. Никто из родных не знает до сегодняшнего дня места, где он погиб.
Впервые мемориальную доску с именами погибших власти установили к двадцатилетию Победы в 1965 году. В списке было всего 2-3 еврейских фамилии. Это возмущало бывших жителей местечка, посещавших могилы расстрелянных. Зная имена родных и товарищей по школе, погибших на фронтах, они обращались к властям, но натыкались на глубокое непонимание. Похоронки приходили на адрес разобранных домов и расстрелянных. «Нет документальных подтверждений» - антисемитизм набирал силу, местные власти продолжали решать еврейский вопрос. Совсем недавно на доску погибших вписаны новые имена: И. А. Вайнер, А. М. Гандельман, В. А. Гандельман, Х. Б. Айзин, В. А. Ройзман, Х. Г. Шварцман, Я. М. Шор, Ш. И. Цимерма. Сколько ещё не занесено?

25.07.1998
Утром снова странное ощущение, что день уже давно начался, а солнца не видно. Бытовые неурядицы Таль преодолевает с оптимизмом. Дни стоят, мало сказать, жаркие. Температура доходит до тридцати шести градусов. Помыться негде. В городе нет общественной бани, а в гостинице нет душа. Единственный умывальник в конце коридора, а туалет ещё дальше – на первом этаже. С едой как будто бы наладилось. В центре имеется огромный ресторан, мест на двести. Вчера за весь день Таль был единственным посетителем – так сказали ему три милые, улыбчивые женщины. «На работу ходим потому, что надо же куда-то ходить. Заработную плату давно не получаем, иногда выручают свадьбы». Узнав, что Таль из Израиля, они наперебой называли фамилии ушичан, живших когда-то в Новой Ушице, ныне в Израиле.
Вчера Таль договорился с Маней посетить могилы в урочище Трихов. Кроме Мани в Новой Ушице живёт ещё один чудом уцелевший еврей Исаак Иткин, он тоже должен был присоединиться. Машину любезно предложил субботник Василий. Таль хотел заплатить, но тот отказался.
Могилы заросли высокой травой, их почти не видно. К памятнику ведёт чуть проступающая в буйной зелени тропинка. Иткин нарвал и поставил в стеклянную баночку цветы. Долго стояли в лесном шёпоте. Маня, тяжело опираясь на палку, присела на ступеньку памятника. Её тело медленно раскачивалось. Иткин переходил от могилы к могиле и разговаривал. Таль прильнул к телу памятника, закрыл глаза, но не мог остановить слёз. Они капали на землю, впитывались её, чтобы там в глубине слиться с кровью его родных.
После войны советские власти запрещали воздвигать памятники на местах массовой казни евреев. Попытки родственников хоть как-то обозначить места захоронений решительно пресекались. На ещё свежих братских могилах пасли скот. Первый памятник в урочище Трихов был установлен в конце сороковых годов на средства оставшихся в живых родственников. У Иткина Исаака есть младший брат Аврум, у которого жена, светлая ей память, была русской. Звали её Вера. Евреи собрали и передали ей деньги для памятника, и она установила деревянный памятник с небольшой табличкой о захоронении расстрелянного еврейского населения Новой Ушицы. Сделала она это без согласования с местными властями. В то время во главе ушицкого горисполкома находился еврей Фрумкин, потерявший на фронте руку. Он, конечно, был в курсе событий, но сделал вид, что ничего не знает. Вскоре Фрумкина сняли с работы за отсутствие бдительности, а Веру арестовали за якобы финансовые нарушения. Через несколько месяцев евреи выкупили её из тюрьмы. Разрушить памятник власти не посмели, но табличку заменили. Было «… евреям гражданам Новой Ушицы…», осталось – «гражданам Новой Ушицы…».
Сегодняшний каменный памятник установлен в семидесятых годах тоже на еврейские деньги. Каждый год 20-го августа со всех концов Советского Союза съезжались родственники погибших почтить память в урочище Трихов. Могилы зарастают не только травой, но и временем. Сегодня мало кто их посещает.

Большие ямы в лесу удобно рыть на полянах, на тех самых, на которых Первого мая праздновали, плясали и пели, день солидарности трудящихся Новой Ушицы с трудящимися всего Мира, в том числе и Германии. Каждая яма – три метра глубины, четыре в ширину и десять в длину. Рыли их крестьяне, бывшие советские колхозники, и христиане из ближайших деревень, рыли эти ямы много людей и не один день. Рыли не под охраной и не за деньги, а за обещание получить одежду расстрелянных. Чем больше расстреляют, тем больше одежды останется. Чтобы не попортить её, одежду, пулями и кровью, обречённых раздевали метрах в ста от полянки, в ложбинке. Какая им разница умирать голыми или одетыми? Расстреливали не один день. Даже на бойне такое количество голов не убьёшь за день. Очередь за одеждой занимали с утра. Сидели, говорили, курили, ели, видели, скабрезно оценивали голых женщин, слышали и терпеливо ждали, когда можно будет заполнить мешки одеждой. Засыпали ямы те же люди, что и рыли. В них, ямах ворочались ещё много живых, не дострелянных, не говоря о детях, на которых не тратили пуль. Рассказывают, что земля над могилами несколько дней ходила ходуном.
Большие могилы скрыть трудно. С маленькими проще. Одна весна и холмика словно и не бывало. Расстреливали скрывающихся и выданных, бежавших и пойманных, по одному, по два…. Кто знает, скольких расстреляли в Триховском лесу? Кому известны имена тех, кого немцы догнали во время эвакуации, а потом согнали в эти ямы?
Перед войной вырыли котлованы под фундаменты строящегося кирпичного завода в районе Моныполь. Туда-то и водили на расстрел небольшими группами евреев, отловленных после массовых расстрелов в урочище Трихов. Бывало, что не доводили, в зависимости от погоды и настроения шуцманов, и кончали на пустырях, во дворе украинской (позже – глухонемых) школы, в парке, за углом. Иткин Исаак утверждает, что в братских могилах напротив теперешнего Управления Коммунального хозяйства (бывшего кирпичного завода) в районе Моныполь похоронено больше евреев, чем в лесу. Котлованы были глубокие.

Старое еврейское кладбище.
Чтобы попасть на еврейское кладбище, нужно спуститься по Ковальской дороге в сторону Замихова и перед мостом через речку Калюси повернуть налево, пройти несколько сот метров вдоль речки и подняться сквозь ряд редких домов. Дорога заросла, но всё ещё просматривается крутыми многовековыми боками.
За домами открывается широкое холмистое пространство. Границ кладбища не видно, как и его самого. Идти по заросшему высокой травой холму всё равно, что идти по могилам. Под ногами остатки захоронений, грани камней, скосы бугров. За сотни, кто знает, может и тысячи лет много людей захоронено здесь, на кажущихся сегодня пустых холмах еврейского кладбища. Всё, что можно было украсть, в том числе и забор, украли во время войны и после, так называемые, местные жители. Так уж принято на языке антисемитов называть христиан местными, а евреев – пришельцами. Кладбище разграбили не по приказу немецких или советских властей, а разобрали по собственной инициативе, похоронили кладбище для будущего поколения. Без памяти жить легче. Во время войны евреев умертвили досрочно, поэтому после войны умирать было как бы и некому. Пространство через холм пустое, провал во времени. Лишь к концу сороковых появляются могилы с надписью на русском и фотографиями покойных. Таль насчитал таких могил порядка сорока, в том числе расстрелянных во время войны и закопанных где попало, в том числе и в городском парке.
Штирбергу Лазарю, его жене Нэсе, их младшему сыну Саше (старшие сыновья были на фронте) удалось сбежать из колонны уводимых на расстрел. В том же урочище Трихов в нескольких сот метрах от братских могил они выкопали «берлогу» и прожили в ней почти год. На поиски пищи выходили только по ночам. В один из августовских дней 1943 года, они спустились в дальний от Новой Ушицы конец Каскады, недалеко от водопадов. Нэся с сыном остались в зарослях камыша, а Лазарь пошёл к своему знакомому в надежде раздобыть съестное. Тот принял его хорошо, расспросил о жене и пообещал через некоторое время принести продукты в тайник. Обещание своё он сдержал, но пришёл в убежище не один, а с двумя шуцманами. Их вели в Новую Ушицу через село, всем напоказ. В какое-то мгновенье отец крикнул сыну «анклойф – беги», и тот под пулями помчался в сторону леса. Лазаря и Нэсю привели в парк, по дороге прихватили неизвестную никому девочку, кто-то вытолкнул её на дорогу к шуцманам. Расстреливал их шуцман по фамилии Ковбасюк.
Саша добежал до лесу и там потерял сознание. Придя в себя ночью, он пошёл в ближайшее село Ивашковцы и постучался в крайнюю избу. Судьба улыбнулась ему. В доме жила одинокая женщина Татьяна Лисовик, мужа её немцы угнали в Германию. Она оставила его у себя и прятала до освобождения. Саша окончил в Одессе мукомольный институт, работал в Казахстане заместителем министра, женился на русской. С семьёй Лисовик поддерживал связь всю жизнь, навещая и помогая материально.
Таль переходил от могилы к могиле. «Гречешман Г. И. 1910 – 1951» Он был один из немногих уцелевших. Горбоватый, ему не требовалось много места. Спрятался он бадье. Когда охрана пустого гетто ослабела, ему удалось выбраться и уйти в Копай-Город. Родился он в Замихове. Во время деникинского погрома один из офицеров спас группу евреев, переправив их в Новую Ушицу, маленький Герш был среди них.
«Достман Соломон Ефимович. 1898 – 1961.»
Многие евреи среднего и более достатка обвиняли его в преследованиях в период становления советской власти. Почти бессменный председатель Поселкового, а затем Городского совета, он был рождён советской системой и глубоко веровал в её лозунги.

Городской музей.
Руководит музеем милая женщина по имени Мая, преподаватель, филолог. Она водила Таля по залам, показывая наконечники и стрелы времён походов киевского князя Олега, экспонаты археологических раскопок, национальные украинские костюмы, достижения промышленных предприятий за годы советской власти.
Таль спросил: «Имеются ли в музее стенд, отражающий еврейскую жизнь?» «У нас нет экпонатов для создания такого стенда. Имеются отдельные имена, например, Фельдман С. С., известный дирижёр Самарской филармонии. Он даже прислал в музей альбом с семейными фотографиями…» С этими словами она протянула Талю программу юбилейного вечера, посвящённого 85- летию со дня рождения и 60- летию творческой дирижёрской деятельности Соломона Симховича Фельдмана.
«Я родился в 1909 году в городе Новая Ушица Подольской губернии. Моим первым учителем музыки была Головецкая Александра…» Перечисляются вехи карьеры незаурядного музыканта. Очерк заканчивается словами: «И вновь склоняется над партитурой музыкант. А на столе у него раскрыт томик К. Бальмонта и стих:

«Я в этот мир пришёл, чтобы видеть Солнце
И синий кругозор».

Семья Головецких известна ушичанам. Головецкий Иван Михайлович при царе состоял в списках Почётных Мировых судей Ушицкого уезда. Сева, их единственный сын, незадолго до войны женился на еврейской девушке из Одессы. В канун войны к жене сына приехала сестра в отпуск. Севу призвали в армию в первый день войны. С приходом немцев адвокат Головецкий отгородил глухой стеной комнату и спрятал там двух еврейских девушек, сохранив им жизнь. Однажды шуцманы привели из гетто адвоката Меламуда и приказали ему почистить уборную адвоката Головецкого. В то время уборные находились, как правило, не в жилом помещении, а где-то в углу двора. Головецкий забрал лопату у Меламуда и не дал коллеге делать эту унизительную работу.
Экспонаты еврейской жизни в Новой ушице имеются на каждом шагу в виде сохранившихся, хоть и частично, домов, улиц. Если поискать у населения, то среди награбленного добра в годы войны можно найти и серебряную пасхальную посуду, которая была в каждом еврейском доме, и атрибуты религиозной жизни, а на кладбище образцы надгробных надписей многовековой давности… Хватило бы не на один музей, не то, что на один стенд.
Период начала Великой Отечественной войны представлен широкой панорамой боя на подступах к Новой ушице. Рядом на столике книга «Жизнь на войне», известного журналиста Сергея Борзенко. ««Товарищ Аксёнов, сегодня поезжайте в «Новую Ушицу. Туда подходят вражеские танки. Их там должны задержать во что бы то ни стало». И вот я в Новой Ушице, небольшом местечке, расположившемся на горе. Внизу кипит стремительная речка, вращает бархатные, зелёные от плесени колёса водяной мельницы, обдаёт прохладой. Мирный уголок, не знавший пока ни слёз, ни крови.
Разведка донесла, что к местечку со стороны Миньковцев по шоссе движется крупная механизированная часть врага. В голове колонны тяжёлые танки. С кладбища (пр. авт. – католическое кладбище на западном выезде из Н. У.) просматривалась вся местность, и я увидел наступающих фашистов. Впереди шли тяжёлые танки, за ними средние и лёгкие, затем мотоциклисты с автоматами и пулемётами, боевой порядок замыкался пехотой и артиллерией….
Кольчак поразил бронебойными снарядами восемь машин…. На трофейном мотоцикле примчался связной и передал пакет. Штаб дивизии приказывает полку: «Как только стемнеет – отходить на Мурованные Куриловцы»».

26.07.1998 год.
В пять тридцать утра Таль занял исходную позицию на крылечке автобусной станции для встречи с солнцем. Прохладно, светло. Чтобы согреться и от нечего делать, медленно прошёлся вверх к Ветеринарной и, возвращаясь назад вдоль дорожной насыпи, увидел в высокой траве двери подвала. Не может быть! На этом месте стоял дом его деда! По коже прошли мурашки. Время почти шестидесятилетней давности коснулось сегодняшнего утра.
«Асенька с детьми должна приехать на каникулы» - кому ещё не сказал об этом Михель? Снова дом его заполнится родными голосами, и жена, красавица Ента, вернётся к нему в дочерях Асеньки, Рохалы (Укцы), Марочки. Фенечка ждёт не дождётся Асеньки. Она хочет читать ей стихи. Она с труппой школьных актёров будет выступать на комсомольском съезде в Москве. Асенька должна услышать её перед поездкой.
«Возможно, Ицик был прав», - неоднократно возвращался Михель к незаживающему семейному конфликту. «Разве его дети могли бы где-нибуть достичь такого равенства? Да и в городе евреи, как и положено большинству занимают почётные места. Палестина? Биробиджан? Много семей вернулись назад. Так почему же отец, светлой памяти, всё время ждал Божьего наказания за предательство веры? Разве Бог сейчас не с нами?»
Всего три дня, превратившиеся в вечность. Таль стоял возле закрытых двухстворчатых дверей подвала. По заржавленному замку, высокой траве можно было понять, что с давних времён ни один человек не подходил сюда.
В семь часов утра небо над Ковальской горой всё ещё было серым, и только редкие облака отсвечивали розовым заревом. Над речкой туман белыми волнами закрывал противоположный высокий берег. На равнине солнце подымается из-за горизонта. В Новой Ушице солнце прячется за Замиховскую гору и не спешит пригреть остывший за ночь городок.
Восхождение к могилам начал с Почтовой, от домов Кутермана и Циганера. Именно сюда сгоняли население гетто. Когда их выводили, мимо проезжала подвода, гружённая мешками с картофелем. В окрестностях все знали друг друга. Женщина с подводы обратилась к Голде Фельдман: «Голда, дай мне Кларочку, не бойся, я спасу её». Клара не хотела, плакала. Крестьянка положила девочку между мешками. Девочке внушили, что если она будет говорить по-еврейски, её убьют. Кто-то донёс. Спасая, её переправили в Жмеринку. Клара выжила, но при звуках еврейской речи она впадала в истерику, сознательно вышла замуж за русского, чтобы забыть еврейское происхождение.
Карпов, шапочных дел мастер, прорвался сквозь цепь шуцманов, забежал в универмаг, что на углу улицы, ведущей на водопады, ныне Украинская. За ним побежали. Убегая, взобрался на крышу. Шуцман снял его оттуда метким выстрелом.
Вчера вечером Таль провожал Исаака Иткина домой. Не доходя до парка, если идти вверх по Подольской с левой стороны, находилась немецкая жандармерия, внутри двора – конюшни. «Немцы тоже бывали разные. Нас присылали сюда из гетто чистить лошадей. Я предпочитал работать в конюшне, нежели копать песок у реки. Как и полагается, ответственный за лошадей немец принимал работу. Чистым носовым платком он проводил по крупу лошади. Если что не нравилось, в зависимости от настроения, давал зуботычины, пока не увидит кровь на лице. Однажды во время такой «приёмки» зашёл немецкий офицер и поинтересовался, за что меня бьют. Узнав, провёл своим белоснежным носовым платком по спине лошади. Платок остался чистым. Ни слова не говоря, он одним ударом сбил моего обидчика с ног. Немцы тоже бывают разные».
От жандармерии сегодня ничего не осталось. Здание разрушили, построили снова одноэтажное из красного кирпича и перед ним развели цветочные клумбы.
Таль медленно шёл в гору. Солнце жгло немилосердно, по-африкански. Слева любимый ушичанами парк, справа – памятник погибших на фронтах воинам. Чуть выше парка, напротив больницы, портной Гройс, шедший в первых рядах, сломал себе ногу. Люди приостановились. Тотчас раздался густой мат и крики шуцманов. Один из них подбежал к Гройсу и, избивая прикладом винтовки, заставлял встать. Через несколько секунд раздался выстрел. Колонна снова тронулась в путь. Тело Гройса несли обречённые. Это сегодня, спустя 56 лет, Таль употребляет слово «обречённые», но ведь тогда ещё была надежда, впереди ещё был перекрёсток с поворотом направо на железнодорожную станцию Дунаевцы. Обещали поезд, обещали Палестину. На перекрёстке повернули налево, в сторону урочища Трихов. Толпа заголосила, завыла. Шуцманы били людей палками, орали, стреляли. Слепой Моше, «дер блендер», бросился на шуцмана, хотел перегрызть ему глотку…. Его примеру последовал один из сыновей Циганера….
Шмиль Фойген учился в одной школе с одним из шуцманов. «Шмиль, - сказал тот, - спрячься в траву, я тебя не замечу». Шмиль отказывался, хотел умереть со всеми. Мать его закричала: «Болд зих! Спрячься!» Она толкнула его в траву и набросила сверху пальто. Вечером Шмиль вернулся к себе в дом и залез на чердак. Там уже скрывался его сосед Абраша Мильман. Один украинец заметил их и позвал шуцманов. Абрашу обезглавили на чердаке, Шмилу удалось бежать и скрыться. Встречный цыган за пальто показал ему дорогу в Копай Город. В гетто он сблизился с девушкой полячкой. После войны он вместе с поляками эмигрировал в Америку. Через несколько лет он сошёл с ума от пережитого.
Сегодня перекрёсток возле католического кладбища почти не изменил своей формы, только булыжники на дороге прикрыты тонким слоем асфальта. С левой стороны на выезде в сторону урочища Трихов установлен памятник в честь артиллеристов батареи и наводчика орудия Героя Советского Союза Кольчака Якова Харитоновича (это о нём писал Сергей Борзенко). Командовал батареей еврей, лейтенант М. И. Лабус. В бою погибли несколько солдат, в том числе еврей Марк А. Ш., Иванов М. В., Сараев Т. О., но никто из них, кроме Кольчака, на памятнике не упомянут.
В лощине перед подъёмом колонну остановили. Мать Таля рассказывала: «Их вели на расстрел голыми, представляешь себе…. Нашей Фенечке было всего 15 лет, она шла такая красивая. Их всех заставляли раздеться в лощине – мужчин, женщин, детей, стариков. Раздеться до гола людям было страшнее, нежели быть убитыми через несколько минут».
Таль присел под деревом слева от дороги. Сидел ни о чём не думая, не мог думать. Робкий родничок пробивал себе путь у корней. Таль разгрёб землю, засунул руку в глубь земли почти до плеча, расширил выход. Вода побежала бойче, мутная, растревоженная. Он сидел, наблюдая за родником. Постепенно вода очистилась, стала прозрачной. Родник уже не струился, а бурлил фонтаном над землёй. Сталь склонился над ним. Вода вкусная, прохладная, освежала, наполняла тело силой.
Быть одному в лесу на могилах замученных, расстрелянных…. Неприятное чувство…. Но уходить не торопился. Заставил себя лечь на громадную могилу, заполненную сотнями тел. Прислушался, плакал, просто говорил, как молился, просил. Кто знает, где их души? Кто знает, что нас ждёт. Сушь в лесу стоит необыкновенная, но трава на могильной грядке влажная. Полудённая роса, не просыхающие слёзы.
В Новую Ушицу Таль возвращался напрямик, интуитивно выбирая дорогу, через заброшенные колхозные сады, малинник. Какие вкусные красные ягоды с куста, совсем рядом с могилами.
Солнце готовилось к заходу. Возле статуи Ленина сидел Исаак Иткин, смотрел в сторону гостиницы, ждал, видимо, Таля. Поинтересовался, где он был. Исаак говорил паузами, слова висли в воздухе: «Тебя уже называют у нас корреспондентом». Таль промолчал, но понял, что пора уезжать. Договорились вечером встретиться у Мани.
В гостинице дежурила Мария. Утром она была приветливая, улыбчивая. Сейчас, увидев Таля, насторожилась, улыбки, как и не бывало. Сухо спросила: «Вы ещё долго собираетесь быть здесь?» Не её этот вопрос, но Таль не подал виду. Улыбаясь рассказал ей о малиннике, что жаль туда ходить одному, и что хорошо отдыхать на родине своих предков. Ответил, что пробудет до конца недели, но хочет расплатиться, чтобы не набегало потом много. Принёс ей в подарок пару пачек кофе «турки». Она заулыбалась, стала опять прежней Марией.
Электричество подаётся в Новую Ушицу по расписанию из печально известного Чернобыля. Как сказали Талю, какие-то генераторы там ещё продлжают работать. Не успел Таль умыться, как гостиница погрузилась в кромешную тьму. На улице чернота была не менее густой, но за эти дни Таль успел пообвыкнуть к колдобинам на тротуарах.
У Мани под потолком в единственной комнате тускло горела сороковатная лампочка без абажура. Окна в квартире, несмотря на жару, были закрыты. Маня лежала в постели под толстым ватным одеялом. Таль рассказал ей, что сегодня ещё раз побывал на могилах, а завтра утром первым автобусом уедет. Через несколько минут подошёл Иткин. Сначала молчал, сидел слушал о прошлом Новой Ушицы из Маниных уст, о Тирасполе, где живут Манины внучки и где жили родители Таля. Затем перешли на могилы. Иткин собирался через пару дней взять лошадей в коммунхозе и привести могилы в порядок. «Раньше собирались к 20 августа (условная, близкая к реальной дата первого расстрела) много людей со всего Советского Союза. Можно было рассчитывать на денежный фонд. Сегодня посещения очень редкие, а в исполкоме нет денег для благоустройства». Таль вынул и предал Иткину пятидесятидолларовую купюру. Говорили медленно. Они спрашивали об ушичанах в Израиле.
От Мани Таль ушёл поздно, близко к полуночи. На улице ни души. В тёмной гостинице из постояльцев только Таль. Покинутый Богом уголок. Единственная городская стройка – громадный костёл на две колокольни, упирающихся острыми шпилями в небо. Помогут ли молитвы? Простит ли Бог?
Маня пришла на автобусную станцию проводить Таля. Она устало опиралась на суковатую палку и смотрела на него сквозь мутное оконное стекло старого автобуса. Таль уезжал навсегда из грустного прошлого. Они думали об одном и том же. Они знали, что будущее не так скоро коснётся своими крыльями Новую Ушицу, в прошлом Литнёвцы, ныне потухший маяк в пересохшем море.

1998 год. Новая Ушица. Урочище Трихов. Могильные грядки.