Научи меня не любить главы 30-36

Глава 30

Олег поставил машину прямо под окнами городской гинекологической больницы. Лерка рассказала ему все, что знала: где лежит, на каком этаже, в какой палате.
« Вот, второй этаж, первое и второе окно слева. По-моему здесь. Корпус тот? Да, вроде тот».
Эту больницу он хорошо знал. В ней Ленка рожала всех его сыновей. Сюда он приходил, чтобы навестить ее. Потом забирал, уже не одну.
Он вспомнил, как нес сверток голубого одеяла сначала с первым сыном. Он тогда в руках его боялся держать. Ленка почти все небольшое расстояние от двери до такси держалась за уголок. Чтоб не уронил. Думала, что если Олег будет падать, то она его удержит. Было скользко, и он так напряжен, что, в конце концов, действительно чуть не упал.
Потом второй сын, потом третий. Было уже проще. Но все равно празднично. И замирало сердце, от тепла байкового одеяльца в белом с кружевами пододеяльнике, которое туго обтягивало тельце его маленького мальчика.
Он посмотрел на окна, где сейчас что-то делала Любовь. Спала, ела, принимала лекарства.
 Он даже не пытался заставить себя позвонить, а тем более пойти туда. Еще утром ему было, что ей сказать. Он думал об этом, подбирал слова. И, может, даже подобрал их. Во всяком случае, на тот момент ему так показалось. И вот теперь сидя в машине, облокотившись подбородком на руки, которые лежали на руле, потому что так было лучше видно, он понимал, что все, что он вчера придумал, нашел, связал в одно целое, сегодня не стоит выеденного яйца. Что он даже если очень захочет, все равно ничего ей не скажет.
Он вытягивал из пачки одну сигарету за другой. Курил не останавливаясь. Уже во рту все покрылось пленкой никотина. Тошнота подступала к горлу. От выпитого коньяка болела голова. От того, что наговорила ему сегодня Лерка, в том месте, где находится душа пульсировало, сжималось и подолгу не отпускало. Хотелось плакать. О Но, что- то, что, было глубоко внутри не давало ему сделать это. Стыдно было перед собой.
Повернул затекшую шею. Сигнал коротко что-то вякнул. А, что если нажать? Может, Люба выглянет в окно? И тогда он хотя бы мельком, увидит ее лицо. Он отчетливо представил, как она подходит к окну, отодвигает в сторону белую больничную шторку, всматривается в темноту. Видит машину, и даже подумать не может, что он сейчас сидит здесь под окном, и смотрит на нее. Она стягивает на груди воротник от халата, зябко передергивает плечами, попытается еще раз что-то разглядеть в этой кромешной темноте, ничего не видит, и…обреченно отходит, чтобы, пройдя между больничными койками, найти свою, сесть, а потом посидев немного, прилечь на самый ее краешек, подтянув под себя ноги. Она сейчас в халате ходит. Так на нее не похоже! Олег даже представить ее в халате не мог. Так какие то картинки мелькали перед глазами. В основном, что-то из его прежней жизни. То ли ситцевые, то ли фланелевые. Но все что-то в цветочек. Каких то старушечьих расцветок. То, что-то фиолетовое, то темно- бордовое. В таких халатах ходила его мать, и почти такие же носила его жена. Говорила, что в них очень удобно. А ведь для Любы сейчас самое главное, чтобы ей удобно было. Не до красоты сейчас.
«Господи, дай мне силы! Увидеть ее хочу! Как же увидеть ее хочется! Выйти из машины, открыть дверь, потом какие-нибудь ступеньки…Нет, наверное, поздно уже. Не пустят. Хотя если заплатить, то пустят». Олег сделал вид, что не заметил своей последней мысли, которая решала те проблемы, которые он только что напридумывал себе, чтобы не идти. Бороться с собой не было никакого смысла. Все равно он победит.
Олег посидел еще немного. Еще немного поглазел на окно, через белую шторку которого, то и дело мелькали тени. Проходила ли она? Видел ли он ее? Однажды ему даже показалось, что он узнал ее очертания. Ему показалась очень знакомой прическа, чем-то очень напоминающая Любину.
«Да, конечно это она! Только у нее такие волосы!» Он не мог уехать, не увидев ее. Не напрасно же он сюда приехал! Хотя…можно и обмануть себя, сказав, что достаточно видеть ее силуэт. И ей необязательно знать, что он приезжал.
Но все равно, опять и опять какая-то невидимая сила, с которой было бесполезно бороться, приковывала, вдавливала его в сиденье машины, не давая возможности завести ее и уехать.
«Любимая моя девочка, грустная моя Любовь! Что толку от того, что я сейчас сижу здесь и смотрю на окна? Я даже не знаю, в котором из них я смогу тебя увидеть. Я даже не уверен, те ли это окна? Я никогда не смогу выйти из машины и пойти к тебе, чтобы тихо, или громко, какая разница? сказать тебе, как сильно я тебя люблю! Я никогда не смогу этого сделать! Потому, что я постоянно прячусь за мыслями о том, что у меня есть семья, дети, которых нужно поднимать на ноги. Я оправдываю себя тем, что у меня есть обязательства перед Еленой. Я в сотый раз говорю себе, что начинать все сначала уже поздновато для меня, да и хлопотно это… Я постоянно вру себе, мечусь в поиске хоть какого-то выхода и …не нахожу его. Потому, что я - трус. И больше нет никаких оправданий. Только признаваясь себе сейчас в этом, я опять отодвигаю эту мысль на задний план, заслоняя ее все теми же оправданиями, которые ничего не оправдывают»
Во втором от угла окне, которое находилось на втором этаже, опять мелькнула тень очень похожая на Любу.
«Сумасшествие, какое- то! Все ехать пора».
Но уезжать не хотелось. Незаконченность ситуации, ее какое-то двусмысленное несерьезное, зависшее между небом и землей, положение не давало ему покоя.
Сейчас, заполненность его будничной пустоты, была настолько велика, что он пытался выдохнуть из себя что-то вроде бы лишнее, но это лишнее было продолжением того, что накопилось в нем за последние несколько дней. И эта заполненность давила изнутри, не давая ему нормально дышать. Он хватал воздух совершенно одинаково, как тогда, когда ему его не хватало, точно так же, как тогда, когда его было в избытке.
Любина беременность ставила между ними какой-то совершенно неизвестный для Олега знак препинания. Он и с известными то был не настолько хорошо знаком, а тут… И вот теперь, одновременное ощущение и законченности и незаконченности отношений давало ему еще какую-то надежду и, в то же самое время проводя жирную черту, то ли отделяло первую его половину жизни от второй, то ли отчеркивала все то, что было дорого, от того с чем он теперь будет просто жить.
«Моя любимая девочка! Прости меня!»
Он повернул ключ в зажигании, прогревая мотор, несколько минут еще постоял, давая себе возможность в любую секунду передумать. Не передумал. Потом еще раз посмотрел на все окна сразу, не теряя последнюю надежду увидеть ее, медленно тронулся с места, проклиная себя за то, что не смог, не решился…
Такой же мягкий крупный снег. Почти как тогда, год назад, когда они сидели в его машине, и она была такая … близкая, и далекая, незнакомая еще и уже дающая ему надежду на то, что у него есть возможность ее узнать.
Тогда он просто знал, что это его женщина и, что он хочет ее. Сейчас он не знал уже ничего. Ничего не понимал, ни о чем себя не спрашивал. Все давно уже шло не по плану, а как-то само по себе. Совсем не так как он себе представлял в те редкие минуты, когда он, свалившись от усталости, находился в состоянии еще не сна, но уже и не бодрствования. И все что он думал, приобретало оттенок нереальности, и в то же время возможности легкого и простого осуществления.
 «Завтра!»- в который раз радостно думал мозг и давал команду телу засыпать. И оно, уставшее за день, и физически, и морально, тут же выполняло эту команду, не дожидаясь того, что он может еще чего-то не договорил, или чего-то не додумал. «Завтра!»- и этим он решал все то, что мучило и не позволяло ему уснуть. «Завтра я скажу ей все!»

Глава 31

Люба погладила свой, уже округлившийся, живот. Он напоминал ей волейбольный мячик. Такой же круглый и тугой. Периодически в этом мячике, кто- то двигался, шевелился, пытаясь перевернуться с боку на бок. Нельзя сказать, что ощущение было неприятное. Оно иногда вызывало боль, но как говорят: « своя ноша не тянет». Эта боль «своей ноши» была самой приятной болью, которую Люба в своей жизни испытала. Она даже ждала ее. Ей казалось, что если, когда переворачивался ее малыш, ей не было больно то она, наверное, не такая хорошая мать как все остальные. Девчонки, которые лежали вместе с ней в палате, относились к этому гораздо спокойнее. Утром, проснувшись, они недолго говорили о том, что им снилось и как спалось. Вечером рассказывали о том, что сказали врачи и как себя вели их чада в течение дня. Потом шуршали пакетами, трясли простынями, которые им выдали вместо пододеяльников. Долго ворочались с боку на бок, укладывая себя так, чтобы было удобно спать этому маленькому сокровищу, которое, если ему что- то не нравилось, тут же давал об этом знать. Еще на протяжении получаса то тут, то там слышались отдельные фразы или восклицания, понятные всем и повторяемые всеми. У беременных ведь свой язык, и разговаривают они на нем только девять месяцев.
 Потом у них будет другой язык, понятный только двоим: маме, которая видит, слышит, осязает, обоняет и ее плоти, крови, которая приобрела форму маленького беззащитного, зависимого от нее так, что не сможет прожить и дня, если ее не будет с ним рядом, тельца. И они говорят руками, которые нежно соприкасаются. И цепкие пальчики еще ничего не знающего, не умеющего сказать малыша, хватаются за мамину руку так крепко, что она сразу же понимает, что она ему не просто нужна, она ему необходима как воздух. И когда он, как слепой котенок, не приобретшими еще определенного цвета, глазками начинает водить по комнате и, вдруг натыкается на ее, такое знакомое и родное лицо, которое он изучил будучи еще там, внутри ее, он замирает от радости, от того состояния надежности и спокойствия, которое так необходимо для него. И они живут, они общаются и понимают друг друга. Только они вдвоем. Связанные чем-то гораздо более крепким, чем слова. У них одна атмосфера, одна аура. Они продолжают жить так, как несколько месяцев, жили одним целым.

- Хорошенькая! Порыжела чего- то. Слушай тебе даже краситься не надо теперь. Ты такая красивая! Без косметики еще лучше? Правда, Свет?
 Ташка изо всех сил пыталась говорить тихо, но постоянно срывалась на свою излюбленную интонацию, которая еще не достигла высоты крика, но была уже очень близка к этому.
Светка протянула руку и погладила Любиного будущего наследника.
- УЗИ делала? Не знаешь кто у тебя? Мальчик или девочка?
- Делала. Только врач мне не сказал кто. Хотя медсестра спрашивала. Ну, он дал понять, что ему это известно. Да! Я и так знаю, что мальчик.
Светка закатила глаза.
- Ой, ну откуда ты знаешь-то? Только не говори мне, что у тебя предчувствие. Мальчик, мальчик…А если девочка? Здесь ведь не угадаешь…Пятьдесят на пятьдесят…
Люба, уже пролежавшая в больнице несколько месяцев, из-за того, что врачи то и дело находили причины, чтобы задержать ее, уже привыкла к тому, что на ее заявления о том, что у нее непременно будет мальчик, реакция была всегда одна и та же. И поэтому она совсем тихо, почти устало сказала:
- Да, мальчик у меня будет, девчонки. Вот увидите!
Светка хотела было продолжить свой монолог по поводу того, что…Но ее остановила Ташка:
- Угомонись! Мальчик так мальчик! Ты сама то кого хочешь?
Они слышали ответ на этот вопрос каждый раз, когда приходили к ней в больницу и, все равно спрашивали. А то вдруг передумает? Но, каждый раз, она отвечала им одно и то же.
Люба засмеялась, руками придерживая снизу живот, который заколыхался вместе с ней в такт ее смеху.
- Я хочу мальчика. Сына я хочу. Запомнили? И у меня обязательно будет сын.
Светка, как знающий человек, хотела уж было пуститься в размышления о том, что не такая уж и сладкая доля - иметь сына. Хотя и дочери, конечно, тоже разные бывают. Вот у соседки матери - дочь…
- Ну, хватит уже, Свет! У тебя столько знакомых! И у каждого какая-нибудь история. Давай о чем нибудь повеселее.
Светка, не обиделась. Она даже не обратила внимания. Продолжила свой рассказ и, пока девчонки не узнали, как тяжело соседке ее матери воспитывать дочь, продолжала говорить то, сопереживая той самой соседке то, злясь на нее за то, что она ее такой и воспитала.
Ташка выразительно посмотрела на Любу. «Может, ты ее остановишь?»- чуть ли не кричал ее взгляд. Но Люба отвела глаза в сторону, спрятала улыбку, и потом уже совершенно серьезно посочувствовала соседке, что она умудрилась воспитать такую невоспитанную дочь. Светка, успокоенная тем, что ее все- таки выслушали, наконец- то замолчала, но теперь, когда ее рассказ подошел к концу, интерес к пребыванию в этом больничном, пахнущем хлоркой и лекарствами коридоре, начал катастрофически быстро исчезать. Виду она не подавала, но периодически, зевала, не открывая рта. Так, чтобы никто не заметил. Люба заметила, еще раз улыбнулась в сторону. Ей тоже пора было уже лечь. Она устала, начал поламывать живот.
- Ладно, девчонки, идите. А то трындите уже час. У меня от вас живот заболел.
- Это от смеха. Ну, кто тебя еще развеселит, как не мы? От тоски, поди, выть уже хочется? А с нами, смотри, как весело!
- Да уж, это точно! Если не считать того, что такое я слушаю с утра до ночи. Одиннадцать человек и у всех есть подруги матери. Вот и веселюсь тут от души. От веселья просто уже не знаю куда деваться.
- Люб, сколько тебе еще лежать, ничего не говорят?
- Похоже до родов.
- Так это ж еще три с половиной месяца! Выписывайся, давай. Дома то лучше. Сколько, таких как ты! Все врачи, только и знают, что пугают. Вот у меня знакомая…
Ташка закрыла Светлане рот рукой.
- От твоих рассказов и я родить могу, а уж про Любу, что и говорить. Так что пошли, подруга, по дороге мне свои страшилки расскажешь.
Обреченная на непонимание Светка, затянула шнурки на капюшоне, помахала варежками: «пока, пока!», послала воздушный поцелуй сначала Любе, потом ее животу, и, подхватив под руку, более сдержанную в проявлении своих эмоций Ташку, почти побежала к выходу. Уже у самой двери они еще раз повернулись, и синхронно послали ей воздушный поцелуй.
«Вот, дурехи!»- с нежностью подумала о них Люба.- «Вроде взрослые уже, а ума еще никак не наберутся!»
Ей очень хотелось посмотреть на них еще раз, и она, продышав в наледи небольшое окошко, прильнула к холодному стеклу.
Девчонки, подпрыгивая, размахивая руками, подталкивая друг друга в спину, торопились на остановку. Ташка несколько раз оглянулась на стоящую неподалеку машину. То ли знакомого увидела, то ли машина понравилась. Она, вообще, неравнодушная к машинам. Своя у них была. Они купили ее у своего хорошего знакомого, который приобрел себе новую иномарку. А эта, почти новая «семерка», совершенно потрясающего цвета баклажана, перешла к ним за определенную, необременительную для них с мужем, сумму. Ташка, просто так, могла остановиться на улице, у понравившейся ей машины и начать пристально ее разглядывать.
Она вдруг резко изменила направление, при этом, дернув Светку за руку так, что та еле удержалась на ногах и, неожиданно быстро, почти бегом направилась в сторону отъезжающей машины. Люба постаралась рассмотреть, что же за машина ее так заинтересовала, но ее почти не было видно. Так, какие-то бесцветные очертания и подмигивание фар. Но и эти очертания вдруг вызвали у Любы сначала тревогу, потом дискомфорт. Защемило в груди. Так весь вечер и не отпускало. Машина, медленно, не останавливаясь, проехала мимо девчонок. Было видно, как Ташка посмотрела ей вслед. Что-то, пытаясь сказать, помахала руками и, потом уже успокоенная, опять дернула Светку за рукав, направляя ее в колею, где можно было хоть немного комфортнее пройти.

Глава 32

Боль была неожиданной и резкой. Еще она была пугающей. Пугающей потому, что такой боли Люба за все время ее беременности не испытывала. Матка сжалась, обтянула ребенка, и Люба ощутила каждый изгиб его тельца. Казалось, что ее кожа, это его кожа. Люба положила руки на живот. Было такое ощущение, как будто держишь малыша в руках.
А боль нарастала с каждой секундой. Она становилась почти нестерпимой. Люба повела руками по животу. Он был твердым и холодным. И почти чужим.
Вместе с болью нарастал ужас. Холодный липкий ужас, скрученный в колючую, ржавую проволоку, которая сейчас сжималась вокруг Любы. Вокруг ее горла, не давая ей закричать. Вокруг ее рук, которые уже не были подвластны ей. Вокруг ее живота, который становился все туже и туже. Вокруг ее головы, протыкая своими, разъеденными ржавчиной колючками, Любины мысли.
Она вытянулась, прогнулась от боли, потом, закусив губу, поджала под себя ноги, стараясь не отпустить, не отдать никому то, что было в ней. Помогала себе руками, прижимая их с силой к низу живота.
Боль начала потихоньку отходить. Становилась глуше, потом почти ушла, оставив после себя только небольшое воспоминание, выраженное, легким потягиванием в правом боку. Люба подождала немного. Хотела, было повернуться на другой бок, но испугалась и решила оставаться в том же положении, что и была. Свернувшись калачиком, она пролежала до самого утра, боясь пошевелиться и, чутко прислушиваясь к своему телу, со страхом ожидая, что повториться тот же кошмар, который заставил ее покрыться холодной испариной. Она ждала повторения и надеялась, что его не будет. Где-то там внутри нее, что-то говорило ей о том, что не все еще закончилось. Но, так хотелось надеяться на лучшее.
В окно начал просачиваться тот самый зимний рассвет, который утром только разбавляет темноту. Медленно и не до конца. Этот пасмурный промежуток бывает обычно часов до десяти утра. А уж потом… Как погода!
Люба смотрела на посветлевший проем окна и молила бога о том, чтобы он сжалился над ней. Чтобы не отбирал у нее то, что с такой неохотой подарил.
Она повернулась на спину, чтобы перевалиться на другой бок, и, совершенно неожиданно поймала взгляд, который чувствовала, но не видела, на протяжении всего времени пока лежала здесь. Наконец-то она поняла, кого напоминало ей лицо, которое было над ее кроватью. Это было лицо Христа. Она совершенно отчетливо увидела его печальные, полные боли и сострадания глаза, увидела впалые, болезненные щеки. Даже бледность его, она увидела тоже.
«Господи, помоги мне! Помоги мне, Господи!»
Люба силилась вспомнить хотя бы одну молитву, но кроме: «Помоги мне, Господи!» в голову ничего не шло. И она повторяла это, как заведенная. Входя в раж. Ожидая чуда. Слезы текли непрерывно, непроизвольно, сами по себе. А она все повторяла и повторяла: «Помоги мне, Господи!»
Уже давно рассвело, девчонки проснулись и гуськом потянулись к умывальнику. Скоро должен был начаться обход. Люба бледная, с мокрыми щеками и красными глазами, лежала, не шевелясь, стараясь не дышать. После того, как палата наполнилась утренним, насыщенным разными, знакомыми звуками и оттенками, светом, лицо на потолке уже не было ни на что похоже. И было очень странно, что в этом пятне, расплывчато напоминающем ей лицо человека, она могла каким-то чудом разглядеть, отчетливые черты, виденные ей на иконах в церкви.
Она еще раз прислушалась к своему телу, не болит ли где? И не найдя больше причины для беспокойства, уже более спокойно потянулась за халатом, который лежал на спинке стула. Повернулась, почувствовала бедром что-то холодное и влажное. Перевела взгляд, и…сердце ухнуло вниз вместе с вернувшимся к ней ужасом.
Под ней было, еще не очень большое, но очень яркое кровавое пятно. Люба лихорадочно, еще надеясь на то, что это пятно могло появиться, откуда угодно, начала вытягивать из-под себя ночную сороку. Те надежды, которые были так малы, растаяли сразу же, как только она, сделав последний рывок, увидела, даже не увидела, почувствовала, этот зловещий, бордовый цвет, который сейчас ставил большую, жирную точку на ее надеждах и ожиданиях.

У врача были холодные и равнодушные глаза. Люба не могла поверить в то, что у врачей могут быть такие глаза. Он вроде бы смотрел на нее, а вроде бы мимо. И каким то металлическим голосом, без оттенков и интонаций говорил ей о том, что теперь все зависит только от нее. Что врачи не боги, что они сделали все, что могли. И теперь самое главное для нее, это успокоиться и уснуть. И Люба, не смотря на то, что злилась на его однотонный голос, совершенно неожиданно для себя, действительно уснула. Спать было не очень удобно, потому что кровать поставили одним краем на стул, чтобы приподнять ее. И еще подложили свернутый матрас.
Теперь она лежала с поднятыми вверх ногами, в очень неудобной позе, не позволяющей ей повернуться на бок, хотя бы на несколько секунд, чтобы дать спине немного отдохнуть. Она проваливалась в тяжелый сон, напичканная снотворным и успокоительным. Проваливалась, а потом долго и мучительно выкарабкивалась на край той ямы, которая была наполнена вязкой субстанцией какого-то зелено-серого цвета. Выкарабкивалась для того, чтобы сделать глоток воздуха. Но воздух оказывался таким же вязким и таким же серо-зеленым, как только что начавшее рассветать, зимнее больничное окно.
Люба даже сквозь этот тяжелый сон повторяла, что теперь все зависит только от нее, и понимала, что от нее теперь ничего не зависит. Вот только эти глаза, которые смотрели на нее в то утро. Они то могут помочь!
И Люба опять и опять повторяла, скатываясь по скользким краям, туда, вниз: «Господи, помоги!». Ей уже казалось, что она больше ничего не умеет говорить. Что сейчас эти слова - самые главные слова в ее жизни! Что не врачи, а только тот, кто так внимательно смотрел на нее, сможет…. Если захочет…
Она просила его защиты, и знала, что ее никто не защитит. Она просила пожалеть ее и знала, что ее никто не пожалеет. Она иногда чувствовала толчки в ее утробе. И знала, что это последние толчки. Она понимала, что ее малыш прощается с ней. Она прощалась с ним, захлебываясь своим горем, опадая всем своим телом, понимая, что уже никакое чудо ей не поможет.
Острая боль повторилась, отбирая у нее последнюю, крохотную надежду. Малыш забился и затих. Потом опять настойчиво толкнул ее изнутри. Люба положила руку, на то место, где только-что почувствовала маленький появившийся и тут же исчезнувший бугорок. Малыш, как будто, почувствовав, что мама здесь, с ним, опять толкнул ее в том же месте. Он, словно понимал, что они сейчас расстанутся, и старался изо всех своих, еще совсем маленьких силенок, ухватиться за мамину руку, чтобы еще хотя бы месяц продержаться.
Мамино тело выталкивало его наружу. Оно отказывалось носить его, оно отрекалось от него. И ни мама, ни он, не могли понять и смириться с тем, что происходит.
Боль все усиливалась и усиливалась. Она становилась почти не прекращающейся. Неподготовленные к родам, они, ничего не понимая, старались хоть как-то сопротивляться. И от этого сопротивления становилось еще больнее, еще горше.

Женщина, рожающая ребенка, идет на боль сознательно. И никакой страх перед смертью, который почти всегда присутствует перед родами, не может заставить ее отказаться от самого главного и счастливого ее предназначения – продолжать свой род. И боль, которая сопровождает этот момент, уходит на второй план. Потому, что есть цель - жизнь ее ребенка. Ради этого любая женщина будет терпеть. И если ей скажут, что боль будет еще сильнее, она, все равно, не сможет отказаться от тех, самых счастливых в ее жизни минут, ради которых, закусывая губы до крови, рвет на себе белые больничные рубахи. Потому, что больно! Невыносимо больно! Но никакая боль не сравниться с той болью, которая напрасна.

Люба от бессилия перед неизбежностью, уже не кричала. Она медленно умирала. Умирала, потому что это был единственный выход. Потому, что невыносимо было бы жить дальше. Ее тело, которое ее предало только что, оставалось жить, а она сама умирала вместе со своим маленьким сыном, который заслуживал жизни гораздо больше, чем мать, которая не смогла защитить, спасти его. Такая мать сама не достойна жизни.

- Уберите стул из-под кровати! Он только мешает ей рожать!
В голосе, который, еще недавно, не смотря на свою монотонность и бесцветность, подарил ей надежду, теперь обладая всеми оттенками, окончательно и бесповоротно отобрал ее, уже навсегда.
Она рожает! Но ведь еще рано! Но ведь еще можно, что-то сделать! Можно хоть как-то остановить этот процесс. Но ведь вы же - врачи! Ну, сделай те же что-нибудь! Господи, спаси, помоги мне!
Люба металась по кровати никого, не видя вокруг. Она не слышала ничего кроме своей мольбы. И эта мольба рвалась из нее воем волчицы, которая старалась, хотела и не смогла защитить своего детеныша.
Вокруг толпились испуганные девчонки. Среди них не было ни одной, которая уже рожала. И теперь они видели то, к чему шли, чему так радовались и чего так ждали, во всей природной неприглядности. В этом кровавом месиве, в сведенном судорогой лице, в пустых от сумасшествия глазах и леденящем душу, крике они видели бесцельное рождение, уже обреченного на смерть, маленького человечка.
- Да сделай те же что-нибудь!
Этот испуганный крик, совсем еще юной девочки, которая обхватила свой живот, инстинктивно стараясь защитить своего ребенка, как будто привел всех в чувство. Столпившиеся вокруг кровати будущие матери, отшатнулись от того противоестественного, что сейчас происходило. Каждой из них не хотелось верить в то, что и с ними может такое случиться тоже. Кто-то побежал звать медсестру, чтобы хоть как-то постараться помочь. И если все понимали, что помочь уже ничем нельзя, то сделать так, чтобы совесть хотя бы немного поутихла, было можно. Ведь и не виноваты, а виноватыми себя чувствовали.
Медсестра пришла минут через десять. Небрежно отбросила простыню, которой Люба, не смотря на то, что уже ничего не соображала, прикрывалась, резким движением раздвинула ей ноги, и раздраженно произнесла:
- Она ж не родила. Чего звали-то? Вот когда родит, тогда и зовите.
Бросила простыню на то же место, впихнула толстые ручищи в карманы, повернулась, задев толстой задницей угол кровати, охнула, присела от боли, потерла место ушиба, еще раз посмотрела на, уже ни на что не реагирующую Любу, и с чувством исполненного врачебного долга, отправилась допивать чай с шоколадкой, которую ей, благодарные больные положили в ее бездонный карман, когда она делала им укол без очереди.
Потом боль выкручивала мышцы. И учащающиеся схватки перешли в одну сплошную, которая уже не отпускала ни на секунду. Что- то большое, мягкое, скользкое, по ощущениям похожее на кусок печенки, плавно и почти безболезненно, плюхнулось у Любы между ног. Она вытянулась, облокотившись на локти, пытаясь отодвинуться от этого неприятного, мерзкого прикосновения.
Вдруг это что- то, зашевелилось, сначала тихонько поскуливая, не понимая, почему ему так холодно и неуютно, потом забилось, замолотило своими маленькими ручонками по ногам, задевая их уже отросшими ноготочками.
Люба все двигалась и двигалась наверх, к изголовью кровати, стараясь там найти защиту от этого маленького чудовища, которое, не переставая, захлебываясь от холода и непонимания, хваталось за нее. Которое не могло, не имело права быть ее ребенком. Она сделала еще один рывок, готовая уже соскочить с кровати, чтобы не видеть, не принимать участия в этом кошмаре, и вдруг остановилась, обессилено сползла вниз, свела ноги так, чтобы ни задавить его, а просто постараться его согреть. Он затих на секунду, а потом опять зашевелился, отталкивая, отбрасывая ее от себя.
Она вдруг все поняла. Она поняла, что это что-то и есть ее несбывшийся малыш. Она поняла, что, что бы она сейчас не сделала, все равно его уже ничего не спасет. И от своей бесполезности она закричала. Громко, надрывно, по бабьи.
Крик оттолкнулся от стены палаты, волной выплеснулся в коридор, где прямо у двери столпились женщины, даже не старавшиеся скрыть своего любопытства. Отшвырнул их назад, к противоположной стене своей жизненной несправедливостью, качнулся вперед, опять к двери, замешкался, как будто определяя направление.
Он знал свою цель. Он набирал свою силу по мере того, как расталкивал всех, кто попадался ему на пути. Он заполнял собой коридоры, палаты. Из крика отчаяния он превратился в крик ненависти. Он летел, рассыпаясь на мелкие колючие кусочки, впиваясь в уши, глаза и сердца, пронизывая их насквозь, потом объединялся в одно целое, становясь, все сильнее и сильнее от своей ненависти. Влетел назад, в палату, где, лежавшая на кровати, Люба, искала глаза того, кто смотрел на нее с потолка, давая ей надежду и веру. Опять заметался по углам, и вдруг сконцентрировался весь в центре комнаты, упругим мячом резко упал вниз, потом взмыл вверх и, уже оттуда, сильный и почти неузнаваемый, наотмашь ударил это лицо. И оно, еще вчера доброе и участливое, скривилось гримасой боли и стыда.

Она лежала в гинекологическом кресле, раскинув ноги на холодные полумесяцы, на холодной клеенке, от которой уже даже не мерзла, положив руки на соски, потому что так велел врач, и, сжимала их, потому что так тоже велел врач. Ей не разрешали закрыть глаза, поглядывая иногда на зрачки. И круговые движения внутри нее, чего-то такого же холодного, как клеенка под поясницей, выскабливали из нее последние остатки жизни.
Она периодически, изо всех сил, пыталась потерять сознание, но голос ее ребенка, лежавшего в этой же смотровой, на столе, который был в двух метрах от кресла, опять и опять возвращал ее в реальность.
Врач, пожилая уже женщина, холодная, неподкупная и неприступная, повидавшая на своем веку, давно уже поняла, что если все пропускать через себя, то так и загнуться недолго. Но вдруг оттаяла, глядя на бледное, несчастное лицо Любы, которая, то и дело поворачивала голову, не смотря на пронзительную боль. И было видно, как она прислушивается к предсмертному дыханию ребенка, все еще надеясь на чудо и, не спрашивая не о чем, чтобы эта надежда продлилась как можно дольше, потому что ответ она знала слишком хорошо.
- А я тебе обезболивание делала?
Рука, которая по инерции, все еще продолжала круговое движение внутри, вдруг замерла на мгновение. Врач подумала, что ей даже в голову не пришло пожалеть бедную девочку, которой и так нелегко приходится.
- Я не помню…Нет, не делали…
- Деточка моя, как же ты терпишь?
- Мне все равно.
И опять повернула голову в сторону стола. Услышала что-то свое, только то, что могла услышать одна она и отвернулась.
- Люба не отворачивайся, я глаза должна видеть. Потерпи, еще немного осталось. Почти уже все.
Что- то бросила в тазик. Тазик недовольно звякнул, нарушая стерильную тишину, в которой почти уже не слышался тихий плач ребенка. Люба вздрогнула, ухватилась, за первое попавшееся ей под руку, сжала до судорог кулаки.
- Меня Валентина Викторовна зовут.
Валентина Викторовна сняла окровавленные перчатки и бросила их в тот же тазик. Потом встала со стула, на котором сидела все это время, развернулась всем своим нехудым корпусом в сторону стола, прислушалась, что-то тоже услышала и решительным шагом направилась к телефону.
Люба безучастно, почти как зомби проследила за ее передвижениями, и когда уже она начала набирать номер, вдруг что-то шевельнулось в сознании и, пошевелившись, разбудило почти уже умершую надежду.
- Отделение недоношенных? Девчонки, у нас тут малыш…Безнадежный…Но чем черт не шутит, может возьмете к себе? Почти час прошел, а он все еще живой. Я, честно говоря, не ожидала.
Люба, как будто проснулась, напряглась, надеясь услышать, что еще не все потеряно…Валентина Викторовна, отвернувшись к окну, что-то еще прошептала в трубку. Потом несколько минут слушала, и уже потом положила ее на место.
- Люб, знаешь, если бы ты жила в Канаде, или хотя бы девочка родилась, то можно было бы попытаться. А то ведь еще неизвестно, что из этого получится. Будешь потом всю жизнь мучаться. А дети у тебя еще будут…
Она хотела еще что-то сказать, но не сказала, повернулась и пошла. Оглянулась в дверях:
- Тебе пока вставать нельзя. Я позже зайду, посмотрю.

Время остановилось. Было холодно. В приоткрытое окно неприятно задувал ветер, холодил ей ноги.
Она приподняла голову, потом, облокотившись на ладони, постаралась увидеть его, но не увидела, не смотря на то, что стол был почти рядом. Зато почувствовала, что он еще жив.
В смотровую зашла нянечка и со свойственным только им, нянечкам, циничным равнодушным любопытством, прислонив для пущей убедительности указательный палец к щеке, задумчиво, некоторое время смотрела на то самое место, которое не было видно со смотрового кресла, зато было очень хорошо видно с высоты роста этой бестолковой тетки.
- Хороший у тебя малец-то был бы. Прямо и сейчас видно, что хороший. Мальчик! И ведь живой еще. Первый раз такое вижу. Чтоб такой недоношенный, и так долго жил. Может, если бы в отделение недоношенных отправили, может и выжил бы…Че ж не отправили-то? Не знаешь? Хотя, у них там мест постоянно не хватает.
Она поискала в Любе собеседницу. Не нашла и надула губы. Постояла, помолчала. Но, желание поговорить было сильнее обиды, и она опять, поменяв правую руку на левую, и так же подперев пальцем щеку, продолжила:
- А ты как быстро отошла-то. Не плачешь. Не жалко, что ль? Иль не хотела? Сама что ль чего наделала?
У Любы звенело в ушах, не было никаких мыслей, только ощущение того, что несколько пустот, сошлись в один хоровод, путаясь и расширяясь от все ускоряющегося движения, грозили разорвать черепную коробку. Она закрыла глаза, теперь можно! отпустила свое тело, пусть летит куда хочет! и провалилась в долгожданное небытие.

Позже, когда она очнулась, не столько от прикосновений, когда ее похлопывали по щекам, сколько от этих звуков, неприятных, напоминающих ей что-то…Что-то похожее на шлепок большого куска печенки, который … О, господи!

Люба бродила по коридору, в больничном халате, который ей выдали вместо ее домашнего. Без пуговиц, подпоясанный бинтом, скрученным веревочкой, выцветший от постоянных стирок с хлоркой, он был ей велик и делал ее похожей на бомжиху. Из-под него торчала такая же стиранная - перестиранная больничная сорочка, на сером фоне, которой, ярко выделялось кровавое пятно.
Соседки по палате воротили нос. Всем своим видом, показывая, что они теперь не только не хуже этой, еще вчера, холеной красавицы. Они теперь гораздо лучше ее, потому что животики их были на месте. Кругленькие такие животики, обтянутые трикотажными халатами и пижамами.
Полусумашедший вид Любы наводил на них страх, и им очень хотелось, чтобы все уже закончилось, чтобы ее поскорее выписали, и она осталась, как не очень приятное, но достаточно интересное происшествие, о котором они потом будут рассказывать тем, кто придет позже.

Глава 33

Люба закрыла за собой дверь. Вернее не закрыла, на это у нее просто не хватило сил, а прикрыла ее, так и не защелкнув на замок. Опустила на пол сумку, облокотилась на стену, потом сползла на пол, положила голову на руки, полежала так немного и, неожиданно для себя уснула.

Ей снился коридор длинный-длинный, белый-белый. Она медленно летела по этому коридору, открывая двери, заглядывая в пустые комнаты. Как будто искала кого- то, и… не находила.
- Мама!
Люба хотела оглянуться на голос. Но у нее, почему- то не получилось.
- Прости меня, мам!
Люба сделала еще одну попытку повернуться. И опять ничего…Она не могла даже прекратить свой полет, как бы не старалась это сделать. Она, почему- то могла лететь только в одном направлении – вперед. А голос все звучал откуда-то издалека:
- Прости меня, мамочка!
- Мальчик мой! За что?
- За то, что ты меня никогда не увидишь.
- За что же мне такое наказание, сынок?
- За твой грех.
- В чем же мой грех?
- В том, что меня и его ты любила больше чем себя.

Люба проснулась, руки затекли, она с трудом поднялась с пола. Прошла в комнату, не включая света, села на диван, поджала под себя ноги. Ей не хотелось сейчас говорить, не хотелось двигаться. Хотелось зализывать свои раны в одиночестве. Хорошо, что Игорь уехал в командировку. Ничего объяснять не нужно. И плакать в плечо, тоже не нужно. И принимать его поддержку, тоже не нужно. И делать вид, что она тебе нужна, тоже не обязательно. Просто посидеть, помолчать. А лучше лечь и спрятаться под одеяло с головой. Она так и сделала. Под одеялом было душно, там почти не было воздуха, но Люба продолжала лежать, задыхаясь, чтобы было еще хуже, чем на самом деле.
Потом все- таки не выдержала. Вылезла из-под одеяла и прошла на кухню. Мысль о том, что жить теперь уже не зачем, несколько раз возвращалась назойливой мухой. Люба открыла ящик стола, где у них с Игорем была аптечка. Покопалась в ней. Ничего, кроме нескольких, общеизвестных и не приносящих никакого вреда, таблеток, она не нашла. То ли лень, то ли усталость, то ли подсознательное желание продолжать жить не давали ей возможности изобрести какой-то новый способ, как уйти из жизни. Она вернулась в комнату, на тот же диван, посидела, потом взяла телефон, положила его на колени, сняла трубку и набрала Леркин номер.
Было слишком рано, для того чтобы сняли трубку быстро. Все еще спали, никто не отвечал, надеясь на то, что у того, кто звонит совесть проснется тоже, и они , наконец-то оставят в покое, дадут доспать или просто поблаженствовать в постели эти, самые приятные, за все время суток часы утреннего ничегонеделания. Люба долго и упорно не бросала трубку. Наконец заспанный голос Лерки, недовольный такой ранней побудкой, просипел:
-Алле! Кто это?
- Лера! Это Люба. Прости, что так рано разбудила. Если ты сейчас проснешься быстренько, то я не отниму у тебя много времени. Тогда ты точно еще успеешь поваляться в постели. Ты, как? Готова меня выслушать?
- Люб, это ты? А откуда ты звонишь? Ты сейчас где?
- Лер, я дома! Я звоню тебе из дома…Лер, ты проснулась?
- Ну, я не знаю…Да… По моему проснулась…Так, ты где?
- Лера, я дома. Не задавай мне никаких вопросов. Все, что я тебе сейчас скажу… Лер, ты меня слышишь? Ты должна все это выполнить.
- А почему ты дома-то? Тебя что выписали? …Или ты сама ушла?
- Лер, у меня не будет ребенка. У меня опять выкидыш. Только больше ничего не говори! Хорошо?... Ни-че-го не говори! Поняла?
Лерка молчала. Она, даже если бы и захотела что-то сказать, то не нашла что.
- Лера, я уезжаю. Уезжаю к тетке. Об этом никто кроме тебя не должен знать. Я тебя прошу, никому ничего не говори. С работой я разберусь. Потом. Игорю я напишу записку. Тебе потом напишу письмо. Лер, если ты сможешь молчать, то напишу адрес, если нет, то скажи мне это сейчас.
- Я буду молчать. Но, Люб, а я как же? А Игорь? Люб, подожди, никуда не уходи, я сейчас приеду к тебе, и мы обо всем поговорим. Люб, пожалуйста, не уходи, дождись меня. Любочка, милая моя, не уходи! Пожалуйста!!
Люба, закусив губу, положила трубку. Проверила замок на входной двери, защелкнула предохранитель, из шкафа, в котором хранились все дорожные причиндалы, достала самую большую сумку и аккуратный кожаный чемоданчик, бросила все это на пол и начала собирать вещи.

Она вошла в вагон, ее никто не провожал. Когда она еще собирала вещи, в дверь позвонили. Звонили долго и настойчиво, точно зная, что квартира не пустая. Потом, перестав быть настойчивым, потому что стало понятно, что никто не откроет, звонок стал мягким и просящим. И Люба знала, что за дверью Лерка, и Лерка знала, что Люба за дверью. Они обе знали еще одну вещь, что эту дверь уже нельзя открыть. Может быть потом, позже, но не сейчас…

Глава 34

Машину заносило, резко бросало в сторону. Через заснеженное, почти заледеневшее переднее стекло, которое дворники уже не чистили, а бестолково ерзали по нему из стороны в сторону, пытаясь хотя бы немного, но выполнить свою работу, были видны только сугробы, доходящие почти до середины колеса. Олег матерился во всю глотку. Почти прокрикивая слова, которые не разносились по салону, а глохли тут же, прямо у его рта, накрытые и погашенные шумом ветра и лавиной снега, которая неслась ему на встречу. Не было ни дороги, ни домов. Только белая сплошная пелена, которая не давала дышать полной грудью. И, даже сидящий рядом сын, не вносил в ощущение белого слепого одиночества ничего, кроме дополнительных звуков, которые тут же терялись в этом совершенно беспорядочном грохоте смешанным с завыванием ветра.
Он уже несколько раз пытался на ощупь найти колею, из которой то и дело вылетал и, лишь благодаря тому, что снега было больше, чем возможностей свалиться в кювет, он пока еще держался на дороге. Сын постоянно дергал его за руку и изо всех сил давил на воображаемый тормоз. Как любой водитель, сидя на месте пассажира, каждой своей водительской клеточкой чувствует движение машины, живет ее жизнью, вдыхает и вздыхает вместе с ней он, при каждом маневре пытался контролировать ситуацию. От бессилия хватался за Олега, пытаясь через него, через его кожу дать команду, той своей части тела, которой почему-то в этот момент управляет кто-то другой. Это было не его движение.
Они проехали почти половину дороги, успели несколько раз смачно поругаться, причем Олег уже не старался подбирать выражения а, ставший достаточно взрослым, сын, уже не старался делать вид, что он не знает таких же выражений, и не может ответить ему тем же.
В кармане куртки раздалось короткое: «Ах!» Потом возникла небольшая пауза, которая была заполнена все тем же воем и, только потом, как будто из глубины этой, почти неуправляемой стихии начала возникать мелодия, которая нарастала медленно, ненавязчиво, стараясь никого не спугнуть. Плавно переводя внимание Олега от напряжения в состояние, сначала недовольства, потом гнева.
Потом…что-то дрогнуло в левой стороне. Ударило гулко… Провалилось вниз… В кончики пальцев. И заныло, запульсировало где-то там, внутри, сладкой болью чего-то несбывшегося, хорошего. И несколько секунд того времени, пока он нес трубку к уху, этого тягучего как ликер с запахом вишневых косточек, почти осязаемого промежутка его жизни, как будто сдвинули его с мертвой точки на которой, не смотря на его постоянное движение, он находился последние несколько лет.
Мелодия то затихала, то нарастала. А он держал трубку между тем положением, где удобнее всего посмотреть на высветившийся номер, и ухом, куда можно было, просто нажав кнопку, приложить трубку. И… или разочароваться, или услышать, почувствовать сначала холодный комок, который медленно опускается вниз, по гортани, потом теплеет, и потом горячей волной начинает заполнять сначала желудок, а потом и все тело.
- Да! Слушаю!
- Здравствуйте Олег Валентинович!
Голос, далекий, почти неслышный, пробивающийся сквозь невидимые препятствия, пропадая и снова появляясь, казался знакомым и не был знаком. Он был продолжением мелодии и того чувства, которое только что возникло, и от которого так хочется плакать.
- Вы меня не узнаете?
Что-то очень понятное, расставляющее все по своим местам… то, что ты когда-то знал…То, что ты уже не ждал…Сначала ждал, а потом…Просто перестал…Вернее убедил себя в том, что перестал…А там, в глубине души все еще оставалась надежда на это «что-то».
- Не совсем.
Голос продолжал растекаться по его телу, заполняя собой все пространство, даже поры на его коже.
- Наверное, так и должно быть. Семь лет прошло. В феврале исполнится семь лет, как мы с тобой знакомы. Поздравляю тебя!
И уже не просто горячо, а обжигающе горячо. Так, как будто тебе в лицо плеснули кипятком. И несколько секунд оцепенения, за которые ты должен ответить на вопросы: «Ты действительно не ошибся? Это то о чем ты думаешь? Или все-таки показалось?» И, осторожно, прощупывая каждое слово, в промежутках между поредевшими ударами сердца, почти шепотом проговаривая его вслух, стараешься не спугнуть ту, свою маленькую, появившуюся так случайно, надежду.
Уже потом, услышав еще раз голос. Убедившись в том, что это тот голос, который ты ждал, боялся услышать и продолжал ждать. Отпустить свои нервы, почувствовать, как задрожали пальцы, как сладковатый комок каких-то незапланированных на сегодня чувств поднялся в глотку, прошелся судорогой по мышцам лица, и уже в уголках глаз остановился, пощипывая, пытаясь выплеснуться наружу слезами.
       Олег, одной рукой с трудом удерживая руль и понимая, что нельзя отключить телефон потому, что тогда он просто тупо пропустит в своей жизни, что-то очень важное. То, ради чего, некоторые люди живут. То, чего они ждут всю свою жизнь, и большинство из них так и не дожидается. То, что пропустив он никогда потом себе не простит. Что-то очень нужное он услышит. Что-то очень! нужное!
Машину еще раз резко занесло в сторону. И Олег с этим толчком, который дал ему возможность скрыть дрожь в голосе, выдохнул: «Любовь!»
- Ты узнал меня?
- Да, узнал. Но я не могу сейчас говорить. Я в дороге. В Москву еду.
- Я не займу у тебя много времени. Мне просто нужно сказать тебе несколько слов.
У Олега перехватывало дыхание. Он панически боялся, что Люба сейчас обидится и бросит трубку. И не скажет те самые несколько слов, которые она захотела сказать ему через семь лет.
- Перезвони мне завтра.
«Пожалуйста!» - хотел он добавить и промолчал. «Позвони мне завтра, пожалуйста! Пожалуйста!! Не сердись на меня! Я знаю, что обманывал тебя тогда! Но это было в другой жизни! Это было тогда, когда я думал, что так будет вечно! Тогда, когда ты мне иногда была в тягость. И я не мог решить, что для меня важнее, а не проще. Чтобы ты была, или чтобы тебя не было. Позвони мне завтра! Не пропадай! Не уходи от меня! Не бросай меня! Скажи мне, что я тебе нужен! Должен же я быть, хоть кому-то нужен в этой жизни! И я очень хочу, чтобы это была ты!»
Он и хотел бы произнести это вслух, но на протяжении всех семи лет, кто-то сверху, кто посчитал, что имеет право решать за них, все время делал так, что он не мог сказать ей все то, что носил в себе. Вот и сейчас…Надо бы сказать, да сын рядом.
Люба как будто услышала его. Или это жизнь сделала ее еще мудрее. Она тихонько вздохнула. Не смотря на то, что ветер не утихал, вздох ее Олег услышал отчетливо.
- Хорошо, во сколько мне позвонить?
- Часов в пять.
- Утра или вечера?
Олег облегченно засмеялся. Это была по-прежнему та же самая Любушка, которую он знал. Она могла просчитать все на шаг вперед, у нее был мужской ум при необыкновенной женственности, но иногда вот такие, самые простые моменты ставили ее в тупик.
- Вечера, конечно!
Ему так хотелось добавить: «Только обязательно позвони!» Но он опять, как когда-то промолчал, надеясь на то, что она и так поймет его.
- Хорошо. Я перезвоню завтра.
Олег услышал тишину в трубке. Но эта тишина была намного громче, чем все звуки, которые сейчас можно было услышать.
И вдруг до него дошла одна простая вещь, о которой он должен был подумать еще раньше.
Он не знает где она!
Ведь если она завтра не позвонит, то он опять ее потеряет. И теперь уже навсегда. Ее не было семь лет! Семь долгих лет в его жизни шел снег. Она не звонила ему, не писала, не давала о себе знать. И если Любовь решит, что он просто не хочет ее слышать, то может больше и не позвонить. Он начал понимать, что ее вопрос о времени мог быть и не случайным. Это могла быть элементарная разница во времени.

Глава 35

Олег медленно сползал вниз по гладкой кожаной поверхности кресла вниз, пытаясь достать носками ботинок до красного большого круга, который раздражающе-ярко вырисовывался на ковре. Этот, неправильной формы, ковер постоянно бросался ему в глаза и часто портил настроение просто своим присутствием в кабинете. Олег про себя ругал секретаршу, под руководством которой, была куплена эта «тряпка», пытаясь придумать самое суровое наказание для нее. Но, кроме того, что перенести все это добро в приемную, в голову больше ничего не приходило. Наказание это не катило, так как она сама его и выбирала. Хотя…Может, она специально и купила его для того, чтобы раздражать? Да, ладно, фик с ним, с этим ковром! Он, наконец-то, дотянулся одним носком до черной полосочки, отделявшей тот самый круг, который не давал Олегу покоя, поводил вдоль нее, и потом с чувством удовлетворения, начал так же медленно поднимать свое тело на прежнее место. Взял авторучку, постучал ей по столу, переворачивая в пальцах, то одним концом, то другим. Прочитал, растягивая слово: «Па-аркер»
- Блин, вот стоит бешеных денег, а кто подумал бы.
Он произнес это вслух, как будто продолжая с кем-то начатый разговор. Сколько раз он убеждался в том, что вещи, которые он теперь покупал, и которые в магазине имели на ценнике далеко не один нолик, по сути, мало отличались от тех, которыми он пользовался еще недавно. Так! Просто самолюбию польстить. Авторучки так же писали, зажигалки так же горели. Туфли, правда, оказались гораздо удобнее, чем те которые когда-то он брал на рынке. И еще в них ноги не потели. Было приятно, оттого, что кожа растягивалась именно по ноге, а не так как ей вздумается.
Зашла его секретарша и поставила перед ним маленькую прозрачную чашку с кофе. Такой же прозрачной была ее блузка, и такой же маленькой, как чашечка, казалась ее юбка. Волосы длинные, фигурка точеная. Смотрит не строго. Иногда наивно хлопает глазами, хотя и не глупа. И далеко не глупа! Олег не раз ловил на себе ее взгляд. Достаточно откровенный, с некоторым томлением. Вообщем, понятный для мужчины взгляд.
«Переспать что ли с ней?»- так, как-то мимоходом, промелькнула у него мысль - «Не откажет ведь. Хотя, черт ее знает! Может, и откажет».
 Девочка, которой и было-то отроду лет двадцать, достаточно выразительно посмотрела на него.
- Олег Валентинович, вы еще, что нибудь хотите?
- Нет, спасибо! Ничего я больше не хочу.
« Я и кофе-то не хочу. Просто надо чем-то себя занять»
Олег посмотрел на часы. Половина четвертого. Еще часа полтора. Он отсчитывал сегодня каждую минуту и, поэтому, время тянулось еще дольше и муторнее, чем обычно. Приходили и уходили люди, велись какие-то разговоры. Он, что-то подписывал, кому-то давал какие то распоряжения, но при всем при этом, Олег постоянно чувствовал время. Оно стало тягучим и ощутимым.
Он положил телефон на самое видное место, чтобы не дай бог, не пропустить звонка. А если он не услышит? А если она позвонит тогда, когда он не сможет с ней разговаривать? Он приехал из Москвы уже после обеда. Уставший, как сволочь! Так хотелось поехать домой, полежать в теплой воде с пеной, выпить вина, нормально поесть и лечь спать. Дорога, не самая легкая в его немаленьком водительском стаже, вымотала его, притупила все чувства и свела мышцы рук и спины в один напряженный комок. Просто хотелось расслабиться. Он бросал свои мышцы вниз, и уже через несколько секунд понимал, что они против его воли принимают первоначальное положение. Он их бросал, а они напрягались.
Олег взял в руки телефон, посмотрел зарядку. Вот только не хватало, чтобы он разрядился! Нет, все было в порядке. Он посмотрел на часы, которые висели на стене, как будто они могли ему показать какое-то другое время, чем высвечивающиеся на экране телефона цифры.
Олег подвигал из стороны в сторону чашку с недопитым кофе. Поднес его к носу, втянул запах. «Гадость, какая!» Он терпеть не мог кофе. Молока бы сейчас с булкой. И чтобы булка теплая, пышная была. Посыпанная сверху сахаром. И чуть-чуть пахла бы дрожжами. Он вспомнил оладьи, которые выпекались в столовой, где когда-то работала Люба.

Она вошла тогда в зал, увидела его за столом и помахала рукой. Аппетит пропал сразу же. Обходя столы, чуть касаясь кончиками пальцев спинок стульев, она, улыбаясь, шла к нему. И он уже не мог держать в руках вилку, потому что руки не подчиняясь никаким законам его здоровья, начали дрожать. Он хорошо помнил, как она, таким же небрежным движением, провела по его плечу, потом по краю стола, легко отодвинула стул и медленно, как в кино, когда кадры замедляются, опустилась на него.
До рта он смог донести тогда только ту самую оладью, запах которой до сих пор чувствует. Откусил. Пожалел, что вообще придумали такую вещь, как обед с любимой женщиной, еле-еле проглотил то, что уже откусил и шмякнул оставшееся на тарелку. Люба сочувствующе посмотрела на него. Все поняла! И взяв папку со стула, на который он бросил ее, когда пришел, подала так, как будто только и знала, что многие годы подавала эту папку только ему. Так тепло было! От ее заботы, незаметной, но такой необходимой ему тогда.

Звонок прозвучал тогда, когда он его не ждал. Наступил такой момент, когда он на секунду дал себе расслабиться. И именно в это время опять это «Ах!», негромкое, с придыханием, прозвучало так неожиданно, что Олег подскочил. И засуетился, заметался разыскивая трубку, которую он не выпускал из виду последние несколько часов. А тут просто, как сквозь землю провалилась! Нащупал ее прямо у себя под носом, под тетрадью, которую открыл и лист, откинувшись, накрыл тоненький, черный аппарат, который и на столе-то был почти незаметен.
- Да, слушаю!
Олег заорал это так громко, что сам испугался своего крика.
- Ты можешь говорить?
Люба не поздоровалась. Как будто и не было этих семи лет. Как будто она просто позвонила ему утром, а ему было некогда. И он попросил перезвонить. И она перезвонила. Вечером.
Он успокоился сразу же когда услышал ее.
- Да, могу.
В телефонной трубке возникло короткое замешательство. Наверное, подбирала слова. Она всегда так делала. Глубоко вдыхала в себя воздух, собиралась с духом, а потом выпаливала все, что хотела сказать. Может даже репетировала перед зеркалом, а тогда, когда это нужно было сделать, все ее актерские способности как-то сразу сходили на нет. И в это время она была такой растерянной, и несоблазнительной. Зато такой искренней! Она умела любить по-королевски! В этой ее растерянности была чистота ее души. Она не умела говорить неправду, даже тогда, когда понимала, чем ей это грозит.
- Олег, я хотела сказать тебе спасибо.
Олег лихорадочно начал прокручивать в голове, за что она могла бы его благодарить. Но, голос, который было уже невозможно остановить, который дрожал от волнения и переизбытка чувств, продолжал говорить то, что Олегу лучше было бы не слышать.
- Я хочу сказать тебе, что я все еще люблю тебя. Помнишь, я сказала, что готова ждать тебя годами?
Олег начинал уже свою фразу, когда Люба сделавшая свои выводы тогда, когда собрала свои чемоданы и просто уехала в никуда, продолжила:
- Да, ты уж не помнишь, конечно.
- Помню я все. Все я помню!
Олег не раз за это время понимал, что он получил тот самый шанс быть любимым, который выпадает один на тысячу. Только вот, что с ним делать с этим шансом, он не знал.
- У тебя, что-то случилось?
Он, подумал, что может быть, она вспомнила о нем, теперь, когда ей просто нужна его помощь. Тогда все понятно.
- У меня? У меня все в порядке, Олег. У меня действительно все в порядке. Я просто хотела тебе сказать спасибо. За то, что ты есть.
Олег от переизбытка чувств, которые весь день не давали ему расслабиться, оттого, что уже несколько лет постоянно кому-то, что-то от него было нужно вдруг смертельно устал. И плечи, которые он в течение целого дня безуспешно пытался расслабить, вдруг опали сами. Опали тяжело, не принеся ему никакого облегчения.
Он не знал, что ей ответить. Та нить, которая на протяжении всего этого времени держала их, не отпускала, не позволяла забыть, вдруг ослабла. Повисла, как телефонный провод, которому нет никакого дела до тех страстей, до того накала, от которого лопаются сосуды, и сводит пальцы рук. Нет ему никакого дела до тех людей, которые с пеной у рта доказывают что-то, пытаются убедить или выпросить, умоляют или ненавидят, просят вернуться или посылают к черту. Нет ему никакого дела до человеческих страстей. Он просто провод, который висит.
Глухое равнодушие к чужой боли. А есть ли она, эта боль? Времени прошло слишком много, для того чтобы испытывать ее. Все-таки, что-то случилось! Просто говорить не хочет.
- У тебя точно ничего не случилось? Я же слышу, что голос какой-то не такой…
- Ты не о том сейчас говоришь. Я позвонила тебе, чтобы все это сказать, и мне плевать на то, как ты к этому отнесешься. Мне просто нужно, чтобы ты знал. Что ты потом будешь с этим делать, это уже не мое дело. Ты можешь это помнить, можешь это забыть. Для меня важно сейчас, чтобы ты это знал! Я очень благодарна тебе за то, что ты был, и все еще есть в моей жизни. Я действительно очень люблю тебя. Прошло уже достаточно времени для того, чтобы я это поняла.
Люба говорила сплошным текстом. Так как будто читала по листку, или ей диктовали, что нужно сказать. Голос дрожал. Было заметно, что она очень волнуется, что ей тяжело. И не наплевать ей на то, что он подумает, и что он с этим сделает!
Провод, который только что обвис, чему Олег так обрадовался, вдруг начал натягиваться и тащить за собой весь груз воспоминаний.
«Я от этого никогда не смогу отделаться!» У Олега уже не было больше желания любить ее. У Любы не было больше желания любить его. И они продолжали это делать не смотря на то, что оба хотели избавиться от чувства, которое было больше похоже даже не на любовь…На проклятие оно было похоже! На обреченность! На что угодно, только не на любовь! Как приговоренные они тащили на себе этот крест, который с самого начала, был слишком тяжел для обычного человека.
- Мне глаза твои видеть надо, голос твой слышать, за руку тебя держать.
У Олега одно чувство сменялось другим. Усталость, восторг, раздражение, комок слез в горле и… желание увидеть! Нестерпимое желание увидеть ее!
А потом появился страх! Нет, сначала возник вопрос: «Я все тогда сделал правильно?» И ответ на этот вопрос пришел почти сразу же. Пришел и принес этот самый страх.
- Любушка, что же я наделал?
Повисло молчание, которое так же, как и вопрос было заполнено страхом. Но уже общим. Когда двое, которые по одиночке мучались и страдали от неопределенности, вдруг поняли, что они все сделали неправильно!!
- Любушка, что же я наделал?!
И забился, стараясь вырваться наружу из трубки, рванулся вперед, голос человека, который понял, что совершил непоправимую ошибку.

Глава 36

Олег вышел на скользкие ступени. Ступени не смотря на то, что были почти новыми, недовольно заскрипели. Смахнул снег, тот который был помягче и попушистее, сел прямо на образовавшуюся за ночь ледяную корочку. Закурил. Спать не просто не хотелось. В глаза как будто насыпали песок. Он честно пытался их закрывать. Подолгу держал их в таком положении, но они, подергавшись, поступали с точность до наоборот. Олег, проворочавшись с боку на бок почти всю ночь, так и не смог уснуть хотя бы на несколько минут. Организм уже не просил, он требовал отдыха. Поездка в Москву, не очень приятные известия, бессонная ночь, которая уже была не первой, вымотали его окончательно. И в завершении всего звонок из прошлого.
«Господи, чего только не случается! Никогда даже предположить не мог, что такое со мной произойдет!» Он, покопался в кармане куртки, которую накинул на плечи, когда вышел покурить, нашел телефон, нажал на первую попавшуюся кнопку, чтобы осветить экран, и попытался вспомнить номер давней, хорошей подруги Любы, Лерки.
«Я ведь ничего о ней не знаю! Столько лет прошло! Думал про нее, вспоминал… А ведь ума спросить у Лерки про то, где и как живет, не хватило» И тут же понял, что лукавит. Даже скрывать от себя этого не стал. Хватало у него ума…Только вот, смелости не хватало! И все время прикрывался тем, что времени нет. А потом как-то и не до того стало. Начало стираться все. Успокаиваться.
 Последнее время дела шли в гору. Много общения, много красивых женщин, которые были совсем не прочь завести с ним какие-то отношения. И он заводил их, уже почти правильно, к этому относясь. Ничего серьезного. Так на ночку, другую. В ресторане посидеть, вина попить. Ничего личного, ничего интересного. Хватило уже того, что было у него в жизни две женщины. Женщина, которую он любил, и женщина, которая его любила. И кто из них был более ценен, он до сих пор так и не посмел решить. Его любовь к жене медленно растаяла, оставив после себя, запах дешевых духов. Люба занимала в его жизни совсем другое, непонятное даже ему самому место. Толи он ее ждал, толи обещал к ней придти. Но была, не рвалась эта ниточка невысказанного. И в самые трудные минуты, мысленно он обращался именно к ней, у нее просил совета, к ней хотелось пойти за поддержкой. И тогда он клятвенно обещал себе, что завтра найдет ее номер телефона и позвонит. А может и поедет.
«Может, правда, поехать? Утро уже. Теперь все равно не усну. Вот позвоню, узнаю, где она и сегодня же поеду» Олег потряс кистями рук так, как будто разминал пальцы. Мысли заспешили, засуетились, как пассажиры стоявшие на остановке и, наконец, увидевшие автобус.
Он еще раз посмотрел на экран своего телефона, чтобы узнать который час. «Пять минут шестого. Нет, рано еще. Слишком рано. Звонить как-то неудобно. Спят еще люди. Потом, когда на работу приеду, позвоню обязательно»
Ему вдруг все эти прожитые без нее годы показались такими никчемными и, не смотря на веселуху, которая иногда становилась комом в горле, скучными. Пусто без нее было. Пусто и противно. Воспоминания о ней всегда были окутаны голубоватой дымкой, и было непонятно, что это? Полусон, полумечта? Вспоминалось только хорошее. И тот надрыв, который всегда присутствовал, уже не был таким уж и надрывным. И выбирая между нескончаемой болью и нежностью, Олег отдавал предпочтение все-таки нежности.
Он так и не принял никакого решения. Отложил это до того момента, когда свяжется с Лерой. Достал еще сигарету, хотел закурить, повертел между пальцами пытаясь размять. Привычка! Задумался, сломал, отбросил ее в сторону. И уже собрался идти домой, стряхивая снег, который налип на спортивные штаны.

Мальчишеские голоса, в то время, когда все еще только просыпались, раздавались, звонко, по-весеннему. Кампания пацанов возвращалась, по всей видимости, с какой-то вечеринки. Олег прислушался. Ему показалось, что среди этих голосов он услышал голос сына. Прокрутил события вчерашнего вечера назад, когда ввалился домой уставший, как собака, голодный и злой. Вчера он сразу же отправился спать, пройдя мимо ванной, о которой так мечтал весь день. Но мысль о том, что воду нужно настраивать, потом ждать когда она нальется, а потом еще и сушиться, дала ему что-то вроде пинка, и он пролетел мимо, уже на ходу успокаивая себя тем, что завтра он все это обязательно проделает. А вот сыновей он вчера и не видел. Может их и дома-то не было. Он еще раз прислушался. Ничего больше не услышал, кроме равномерного гула ребячьей болтовни. Иногда редкие выкрики доносились до него и, опять ему казалось, что в этих голосах он слышит голос своего ребенка.
Компания приближалась. Олег подошел к забору, чтобы уже вблизи не только прислушаться, но и присмотреться, может он и вправду там? Мальчишки громко хохотали, матерились, толкали друг друга, подпрыгивая и смешно размахивая руками и дрыгая ногами. Им было лет по пятнадцать. Молодые, необузданные как необъезженные жеребцы ,они гарцевали бахвалясь друг перед другом своей, созданной их воображением, силой и раскованностью. Опьяневшие не столько от спиртного, сколько от ночной бесконечной свободы, морозного воздуха и, только что произошедших событий, которые явно впрыснули адреналин в кровь, они способны были сейчас как на подвиг, так и на преступление. Лишь бы удаль свою, молодецкую продемонстрировать. Да хоть перед кем!
- Пацаны! Эй, пацаны!
Они не слышали его. Он был им не интересен. У них сейчас была своя, ведомая только им одним жизнь-игра. И играли они в нее с таким упоением, что не замечали, не хотели замечать то, что бросалось в глаза каждому, кто смотрел на это со стороны.
- Пацаны, оглохли что ли, твою мать?
Весь вываленный в снегу, в одежде, которая больше напоминала сейчас ледяную корку, чем джинсы и куртку самый последний, отставший от ватаги, худощавый, невысокого роста мальчишка услышал и остановился.
- А ты лучше свою мать, дешевле обойдется.
Он произнес это с вызовом юного подонка, тонким писклявым голосом который и ломаться-то еще не начал.
Олег, возмущенный такой наглой выходкой, сдержался и даже решил разбавить ситуацию наигранным смешком.
- Ну, про мою мать не нам с тобой разговаривать. Ты мне лучше скажи, ты Серегу не видел?
Он никогда в жизни не называл своего среднего сына Серегой. Сейчас, заигрывая с этой шантрапой, он почему-то назвал его так, как в его представлении между собой могли называть друг друга эти, одичавшие от вольного ветра и нехватки родительской любви, подростки.
- Серегу – Херегу? Это такой одноглазый и хромой?
И закатился смехом от своей, за последние десять минут, самой прикольной шутки.
- Эй, братва! Я стихи сочинил:
Серега, это … такой
Одноглазый и хромой.
Ушедшие еще не так далеко и обрадовавшиеся новому развлечению мальчишки вернулись, хватаясь за животы, театрально сгибались пополам, падали на колени в снег и то один, то другой валились на бок.
Олег подождал немного борясь с чувством брезгливости, и когда ему все это уже порядком поднадоело, еще раз, уже более отчетливо, не скрывая раздражения, спросил:
- Ребята, вы местные?
- Конечно, местные, дядя! Мы и тебя, козла, знаем!
Из толпы подростков, вышел парень, который явно не вписывался в эту картинку. Ростом и комплекцией, он был такой же, как и все, поэтому Олег сразу и не смог определить, что он гораздо старше остальных.
- Ну, что, мне у тебя закурить спросить или ты сам выйдешь?
Бледный свет утренней луны и фонарь, который стоял прямо у крыльца, освещали лицо молодого, но уже знающего, и не с лучшей стороны жизнь, человека. Он смотрел на Олега исподлобья, недобро. Видно было, что искал причину, чтобы задеть, зацепить, вывести на разборку.
- А что, мужик, есть закурить-то?
Олег протянул ему почти пустую пачку. Там жалко перекатывались из стороны в сторону пара сигарет.
- А че так мало-то? Зажал, что ль?
Он взял помятую картонную пачку, которая в кармане куртки за целый день приобрела далеко непрезентабельный вид, вытянул двумя пальцами такие же помятые, как пачка, сигареты, не поворачивая головы и не отрывая взгляда от Олега, передал их в толпу, которая притихла, ожидая продолжения. Недоброго продолжения…
- Ну, че и это все, что у тебя есть?
- Ну, вообще, да.
- Ты че дал две задрипанные сигареты? Ты че, не видишь сколько нас? Это ж по две тяги на брата.
- У меня нет здесь больше. Ребят, если у вас сигарет нет, давайте я вам принесу сейчас. У меня, где-то дома еще пачка лежала.
- Да нет, мужик, ты не понял. Это нужно было делать сразу. А теперь поздно.
Он скомкал пачку, и швырнул ее в Олега. Попал прямо в лицо. Сзади него раздался одинокий смешок. Кто-то из мальчишек, не до конца осознавая опасность, все еще воспринимал происходящее, как игру.
 - Ладно, пацаны, хватит. Если нужны сигареты, то я сейчас вам их вынесу, если не нужны, я пошел.
- Куда ты, в натуре, пошел? Пошел он! Кто тебя отпускал?
Олег покосил глазами в сторону дома. Если побежать неожиданно, то можно успеть. Он понимал, что просто так теперь его уже не отпустят. Было страшно и холодно. Зубы начали выбивать, какую-то свою, только что придуманную, дробь. Его трясло изнутри. Нелепая и глупая ситуация. Ненужная ему вовсе. Можно было всего этого избежать, если бы он не окликнул их… Если бы он не вышел покурить… Если бы он спал... Если бы она не позвонила… Какого черта она позвонила?

Он добежал до двери и с силой дернул ее на себя. Она не открылась. Он закрыл ее когда вышел, чтобы не сквозило.
Он рвал ручку с остервенением, мечтая только об одном, надеясь только на одно. Он мечтал о чуде и надеялся на чудо.
Глухие редкие удары о землю говорили, о том, что прыгают через забор. И потом быстрый топот ног, который приближался как неизбежная расплата за то, что он сделал и за, то чего он не сделал.

Неправда, что человек не чувствует боли, когда его бьют ножом. Олегу было очень больно, и он сразу понял, что это именно нож. И еще он вдруг понял, что все вот так и должно было закончиться. Именно так! А ведь еще вчера даже представить себе не мог, что конец может быть таким неожиданно банальным. Ведь только все начиналось. И как хорошо начиналось!
Олег с трудом перевернулся на спину. Посмотрел в небо и не увидел его.
 На него неслось множество маленьких белых парашутиков. Таких белых, пушистых и трогательных. Он вспомнил вдруг, как Люба рассказывала ему о том, что любит смотреть в окно, когда падает снег. И, что у нее возникает ощущение полета, когда она представляет, что это не снег падает вниз, а она летит вверх. Он попытался представить, как это… Не снег летит вниз, а он вверх… И вдруг почувствовал, что снег стоит на месте, а он тихо, бесшумно, медленно начинает подниматься.
Он летел, а снег, который был бел и бесконечен оставался у него на лице. Сначала он быстро таял и приятно щекотал, потом стал таять медленнее, потом почти перестал. И вот уже та снежинка, которая встретилась на его новом, еще только начатом пути, легла, уютно устроившись у него на щеке. Полежала, оставаясь такой же холодной, как и была, и уже подхваченная порывом ветра, не растаявшая, любопытная и легкомысленная взметнулась, покружилась и улетела к своим подругам, чтобы не стать такой же одинокой…




«Любимый мой, единственный, родной, желанный и долгожданный! Я не сказала тебе самого главного.
Я ВСЕ ЕЩЕ ЖДУ ТЕБЯ!!!»

Люба нажала на «отправить». Через секунду на экране телефона высветилось «сообщение доставлено». Ну вот, теперь он знает все! Помоги ему, Господи! Спаси его и сохрани!

Ну вот такой конец...