По солнышку...

       Когда Алёна училась в первом классе, мама по утрам регулярно пыталась накормить ее сметаной. Алёна очень не любила эту сметану и просиживала над ней подолгу. В результате она почти каждый день опаздывала в школу.
       Мама из-за этого не очень расстраивалась, она больше переживала, что Алёна не ест сметану. То есть, конечно, за опоздания она тоже переживала, торопила Алёну все время, но из-за стола все равно подолгу не выпускала. А Алёна просто не умела есть эту сметану, сметана у нее не глоталась.
       Вернее, так: Алёна не догадывалась, что можно съесть сметану быстро, зажмуриться и потерпеть, затолкать ее в себя. Она была в целом послушная девочка, но у нее не получалось и она не знала, что от нее каким-то образом зависит, чтобы получилось. Есть сметану было долгим и противным делом, и каждый раз было неизвестно, когда оно закончится, и закончится ли вообще.
       К тому же торопиться Алёна тоже еще толком не умела. Она не следила за временем, за ним следила мама, а в школе были звонки. Радио, какое все время говорило и пело раньше на Щипке, на Боровке по утрам почему-то не включали.
       Алёна знала, как стоят на часах стрелки в половине девятого, когда звенит звонок на первый урок. У них на школе, прямо снаружи, над дверью, были большие часы. Когда Алёна бежала утром от ворот к школьному крыльцу, на них обычно было почти полдевятого, и часто случалось, что стрелка прямо в это время, пока Алёна на нее смотрит, перескакивала. Тогда становилось уже совсем полдевятого, и звенел звонок, и это значило, что Алёна опять опоздала.
       Алёна не вполне понимала, почему она опаздывает, и не догадывалась о связи этого явления со сметаной. Это просто не приходило ей в голову. Когда она сидела над сметаной, а дети под окном бежали в школу, ей тоже хотелось бежать с ними, но она не могла, потому что у нее была сметана.
       Мысль о том, что сметану можно бросить, не возникала, потому что Алёна воспринимала происходящее как результат собственного несовершенства. Ведь раз мама велит – значит Алёна должна есть эту сметану, а если у нее не получается – она в этом виновата, что-то не так делает. У хороших детей должно все получаться, что велят родители, ведь они велят то, что нужно и хорошо. Правда, большой вины Алёна за собой тоже не чувствовала, – она же как могла старалась, слушалась, просто у нее не получалось.
       Почти каждое утро Алёна подбегала к своему классу, когда дверь в него была уже закрыта, дети сидели на местах, а учительница стояла у доски. И надо было сперва потихоньку пальцем сделать щелку, подцепить половинку двери, которая открывалась (вторая была закреплена), потянуть на себя и заглянуть в класс. Потом, медленно и беззвучно, просочиться через эту щелку (воображая, что она от этого не становится шире) и скромно, с опущенной головой встать у дверей, держась обеими руками за ручку портфеля, так, чтобы он закрывал коленки (призрак защиты) ожидая, когда Татьяна Григорьевна обратит на тебя внимание. А Татьяна Григорьевна довольно строго, но вежливо спрашивала, почему Алёна (то есть, конечно же, Лена, Лена, так Алёну звали в школе) опять опоздала.
       И каждое Божье утро Алёна повторяла одну и ту же ложь, которая казалась ей наиболее убедительной: она говорила, что вчера вечером долго занималась музыкой и поэтому проспала. На самом деле Алёну никогда не заставляли заниматься музыкой по вечерам, это была дневная повинность, и спать её укладывали вовремя.
       Но Алёне казалось, что сваливая опоздания на музыку она отчасти перекладывает ответственность на маму, и тем самым немножко оправдывает себя. Это совершенно не мыслилось как предательство, ведь мама в Алёнином представлении безусловно имела право требовать от дочери занятий музыкой. А если дочь эти занятия затягивает – то это уж конечно вина дочери. Но школы эта вина не касается, так что Татьяна Григорьевна особенно ругать за нее не может. И бедная Татьяна Григорьевна, наверное, каждое утро не знала, как ей на все это реагировать: ведь Алёна (Лена!) была очень послушная и к тому же довольно хорошая ученица, но вот почему-то опаздывала и что-то такое лепетала про музыку.
       В результате все в классе были наслышаны про эту Алёнину музыку больше, чем про занятия музыкой тех детей, кто учился в настоящей музыкальной школе. И все ждали, что Алёна (Лена! Лена!) сумеет что-то очень хорошее исполнить на пианино на праздничном концерте, который планировался в классе к Новому году. И она действительно что-то такое исполнила, но по-видимому довольно бледно, так как особенных восторгов никто не высказывал и больше выступать ей не предлагали.
       Была, правда, еще одна попытка – уже весной, в мае. Алёна в это время со своей учительницей музыки играла такую песенку: «По солнышку, по солнышку, дорожкой луговой, идем по мягкой травушке мы летнею порой...». И вот Татьяна Григорьевна придумала такой номер: чтобы дети в летних ярких платьях и рубашках, в венках из бумажных цветов, парами шли по сцене и пели эту песню, а Алёна, тоже в летнем платье и венке, сидела за пианино и им аккомпанировала.
       Все должно было получиться очень красиво. Алёна была особенно довольна тем, что наденет свое любимое летнее платье – красное в белый горошек, с крылышками и белой отделкой. Это ведь так здорово - надеть летнее платье, когда лето еще не наступило и все ходят с длинными рукавами и даже в пальто. Тем более самое любимое. И веночек ей тоже очень нравился.
       На репетициях дети пели песенку и Алёна пыталась им подыгрывать, но у нее как-то не очень получалось. Татьяна Григорьевна спрашивала, сумеет ли она сыграть на празднике, выучит ли песенку до конца. Алёна уверенно обещала. Ей казалось, что главное – это платье и веночек, и как только она в этом наряде окажется за пианино, все само собой получится.
       Но и на празднике, несмотря на платье и веночек, тоже ничего не получилось. Дети начали петь песенку под нестройное и сбивающееся треньканье, которое, к счастью, быстро затихло, и к середине номера аккомпаниаторша сидела за инструментом в красивом платье и веночке, уже не пытаясь играть.
       К чести взрослых надо сказать, что Алёну никто особенно не упрекал. Только мама, которая вместе с другими родителями была на празднике, не сдержалась и сказала дочери, что нужно было готовиться получше, но и то без особого напора. И сама Алёна не сильно огорчилась, скорее удивилась, не поняла, почему все получилось не так, как она себе представляла.
       Конечно, на самом деле это была грубая ошибка Татьяны Григорьевны, да и мама зря не вникла в это дело. Наверное, сказалось то, что ни одна из них сама не имела ни музыкального образования, ни опыта работы с музицирующими первоклассниками. Ведь только очень неопытный взрослый может вообразить, что семи-восьмилетний ребенок, обучающийся музыке первый год, сумеет подыграть своим поющим сверстникам, да еще практически без репетиций. Для этого нужно не просто уметь играть мелодию песенки (это Алёна, вообще-то, умела), но еще и ориентироваться на пение ребят, и попадать в ритм, подлаживаться, а это для маленького просто нереально.
       У Алёны были и еще похожие случаи. Она, лет восьми-девяти, была полностью уверена, что умеет танцевать польку, и однажды взялась выступать с ней на сцене (благо, была марлевая балетная пачка с атласной грудкой). Девочка резво пропрыгала козленком все время, пока играла музыка, периодически вставляя «ковырялочку» (руки на поясе, правая нога вперед-вправо на пятку, левая вперед-влево на пятку, «топотушки»), и так же бодро ускакала со сцены. Потом она слышала, как кто-то из взрослых вскользь сказал другому, что девочка совсем не умеет танцевать, и несколько удивилась, хотя и не слишком: смутное ощущение однообразия от получившегося танца ее и саму посетило.
       И еще было, когда Алёне уже стукнуло лет двенадцать: она, проникнувшись идеей «спасения» разваливающегося из-за болезни одного из главных исполнителей школьного концерта, вызвалась петь пионерскую песню, которую выучила летом в лагере. И вдруг неожиданно оказалось, что так сладко и проникновенно певшаяся хором песня совершенно не звучит соло, в буквальном смысле не звучит – Алёна не может вытянуть длинные высокие ноты, у нее не получается. И тактично подыгрывавшая на фоно «пеша» тоже не смогла спасти положение.
       Песню Алёна все-таки дотянула, к счастью пропустив (нечаянно) один куплет, и в этот раз ощущение смутной неудовлетворенности было куда более определенным. Она все-таки была уже довольно большая, да и песня потребовала более выраженных усилий, чем «козлиный» детский «танец».
       Все это была своеобразная игра в выступление, вроде той, что бывает у маленьких детей, устраивающих в гостях концерты для родителей. Благодарные зрители этих концертов охотно вступают в игру, награждая любой номер щедрыми аплодисментами и создавая у «артистов» ощущение блестящего успеха. Выход же на школьную сцену, даже и в младших классах, требует чего-то качественно другого.
       Ребенок, еще не имеющий опыта по-настоящему публичных выступлений, часто не отдает себе отчета в этой разнице.
       У Алёны был богатый опыт детских домашних концертов. Когда она была совсем маленькая, мама часто учила с ней стихи и песенки – и для общего развития, и чтобы при случае было с чем выступить. А случаи бывали нередко.
       У родителей были друзья, жившие поблизости, а у тех – девочка Наташа, на год с небольшим постарше Алёны. Эта Наташа была, естественно, лучшей Алёниной подругой, да и до сих пор ею остается. Алёна с мамой и папой ходили к ним в гости, а туда приходили и другие знакомые со своими детьми.
       В гостях было угощение: селедка с зеленым луком, рубленым яйцом и кружочками вареной картошки, винегрет, черный хлеб, сухая копченая колбаса, газированная вода «Ситро» или «Дюшес» в стеклянных пол-литровых бутылках. Может, и еще что-нибудь было, но другого Алёна не запомнила.
       Она сначала не любила винегрет из-за вареной свеклы, и сухую колбасу тоже – ведь в ней был довольно крупный жир, а жир Алена не признавала ни в каком виде. Но Наташа быстро приучила подружку к этим лакомствам – очень простым способом, сказав, что они – самые вкусные и продемонстрировав это на деле. И Алёна быстро с ней согласилась, хотя до того твердо держалась мнения, что вареная свекла, как и капуста в щах, и даже свежие помидоры – это «неправильная», «обманная» еда. Ведь красная ягода, которой кажется (и на самом деле есть) помидорина, обязана быть сладкой и сочной, а овощи – хрустеть на зубах. А тут какое-то клёклое, вареное, не сладкое совсем... Но пример старшей подружки - великое дело, когда тебе всего-то пять лет.
       В гостях ребята почти всегда устраивали разные выступления - кто что умел, тот это и делал. Некоторые дети играли на пианино, пели песенки, танцевали разученные в детском саду или в кружке танцы. А с Алёной мама даже специально учила для такого случая стихи.
       Алёна, конечно, и так знала их много, но одно дело просто знать, говорить хором с бабой Ниной, и совсем другое - выступать перед гостями.
       Первый стих, который Алёна выучила более или менее сознательно, был про цаплю. Как «Сшила цапля башмаки, не малы, не велики...». Стих назывался «Почему цапля на одной ноге стоит» и был небольшим, всего в 14 строчек.
       Читать его полагалось «с выражением»: это было такое легкое подвывание, вибрация голоса, которая должна передавать не столько содержание читаемого, сколько эмоциональный подъем чтеца. Чтение стихов «с выражением» особо ценилось – по-видимому оно забавляло взрослых. Для чтения детей ставили на табуретку, после окончания стихотворения чтец кланялся, а публика аплодировала.
       А когда ребята стали постарше, родители уже не участвовали в организации «концертов». У каждого появились собственные «номера», иногда исполняемые с большой долей артистической фантазии. Например, у Алёны был самостоятельно придуманный и отрепетированный ею «коронный» номер, который состоял в пении песни про море («Тот, кто рожден был у моря, тот полюбил навсегда / белые мачты на рейде, в дымке морской города...»), стоя в позе «ласточка». С точки зрения Алёны, поза изображала чайку, летящую над морем. Пение, по возможности, тоже оформлялось «подвывом» - дрожанием голоса, символизирующим артистическое волнение и приподнятость, как и чтение стихов. Зрелище, вероятно, было своеобразным, но Алёне представлялось, что номер очень красив и романтичен. Зрители ее не разочаровывали.
       Ещё позднее, уже школьниками, ребята ставили всякие «монтажи» - попурри из идейных стихов, читаемых по очереди. Или ещё были разные сценки. Особенно запомнилась Алёне сценка про «китайчонка Ли», как он жил в бедной крестьянской семье и помогал надрывающимся на тяжелой работе родителям, а потом узнал о Ленине и «крепко-крепко полюбил» его, и горевал, когда Ленин умер.
       Собственно говоря, сценка тоже была стихотворением (чьим творением?), которое один из участников проникновенно и медленно читал наизусть, а остальные иллюстрировали пантомимическим изображением происходящего.
       История про китайченка пользовалась неизменным успехом.
       Последнее свое фиаско на сцене Алёна потерпела уже большая, семиклассницей. Она, как и многие ее друзья, писала стихи – ужасно романтические и довольно беспомощные. Все они (человек 5-6) составляли литературную студию «Мечта», издававшую одноименный рукописный литературно-художественный ежемесячник. И вот как-то их пригласили выступать со своими сочинениями в ЖЭКе, перед пенсионерами-ветеранами.
       У Алёны была в то время великолепная механическая память, она помнила буквально все, что касалось ее сознания. И уж конечно она знала наизусть всю поэзию и прозу, чужую и свою, составлявшую содержание трех номеров их журнала, вышедших к этому моменту. А тут, выйдя на импровизированную сцену красного уголка, вдруг напрочь забыла собственное стихотворение, конечно же, с ее точки зрения, лучшее. Пришлось после затянувшейся стыдной паузы читать что-то второстепенное, не очень любимое. Публика, конечно, похлопала, но без большого энтузиазма, скорее из вежливости.
       Правда, стихи Алёниного одноклассника и любимого человека Димки тоже были оценены невысоко. Они, как Алёна теперь понимает, были наиболее выразительными из всего их общего творчества, но не очень близкими и понятными для бабушек. Зато шумный успех снискали стихи ближайшей подруги Зойки – очень похожие на «настоящие»: «Падают, кружатся листья березы, / капли дождя как брильянты блестят, / в шелесте леса мне слышатся слезы, / будто о лете ушедшем блестят /...»; «И наклонившись над гладью хрустальною / дремлют деревья в безмолвии дня, / грустно мне все, и в дороге печальные, / грустные думы тревожат меня...».
       Зойка была вообще очень начитанная девочка, и это сказывалось на ее творчестве.