Добрый человек

Добрый человек


       Утром забегала Настюшка, дочка моя младшая.
       —Не умирай папа, — сказала она, вытирая глаза белым батистовым платочком, — у меня проблем сейчас по горло, мне без тебя никак.
       Я собрал свои последние силы и кивнул.
       — Правда? — обрадовалась Настя и, забыв высморкаться, кивнула кому – то у двери.
       Тут же, как по волшебству, появились несколько человек, костюм с рубашкой и галстуком на вешалке, блестящие ботинки. Я обессилено закрыл глаза и отдался трем парам проворных рук, которые в считанные минуты умыли, одели и причесали мое старое немощное тело. Инъекция, какого – то витамина в вену, сделала свое дело. Я встал с кровати, и снова начал жить. Сердце, которое до этого времени практически не работало, забилось и затрудилось на все сто процентов. После таких накачек я чувствовал себя молодым, готовым действовать и созидать. Черный лимузин доставил меня в офис, откуда я сделал несколько звонков и утряс неприятности Настеньки. Для меня это было просто, для нее, действительно, неразрешимо. Как приятно было смотреть на дочку, которая, теперь, стала той Настенькой, какую я знал и любил: веселой, жизнерадостной и немного капризной.
       — Спасибо, папа, — сказала она, обвивая меня своими нежными ручками. — Ты сэкономил мне крупную сумму денег. Теперь я могу поехать в отпуск. Ты поработаешь или?..
       Я понял, что она хотела сказать, но не решилась.
       — Да, я поработаю, хочется разобрать бумаги на столе, смотри, сколько их скопилось за время моего отсутствия!
       — Тогда я побежала? Надо заказать паспорта, визы. — Настенька виновато улыбнулась.
       — Ты с Олегом? — как бы невзначай спросил я, хотя мы оба знали, что эта тема закрыта для обсуждения. Я был против, но Настя всегда делала все по-своему.
       — Не начинай.—Твердо сказала она.
       — Приди перед отъездом, попрощаться, — улыбнулся я примирительно.
       — Конечно, папочка, — сказала и исчезла. Воздушный поцелуй и легкое облако дорогих духов вместо нее.
       Как давно я не сидел за этим столом? Я полистал перекидной календарь и прочитал последнюю запись на листе с числом 28 января. Я всегда оставляю себе послание. Вот и сейчас, читаю: «три звонка государственной важности, два частных, один по просьбе племянника». Вляпался, паршивец, в какую-то крупную финансовую аферу. Это при его положении. Все–то ему мало. Пролистнув несколько листов назад, я остановился на 23 числе. Вот безобразие, приказано же меня раньше недели, после оживления, не трогать. Разве смогу я стать вечным, если каждый будет дергать по своим просьбам раньше положенного времени. Врачами сказано: «семь дней на восстановление жизнедеятельности и функциональных способностей». Так нет же, потревожили. Надо будет дать распоряжение, чтобы не смели больше так делать.
       После часа работы, перелистывания, чтения и сортировки страшно захотелось кофе с тостами, сыром и ветчиной. Как раз то, что категорически нельзя. Нельзя ничего. Но все в кабинете напоминало мне о тех временах, когда в правом ящике стола стояла бутылка водки, а кофе и тосты появлялись передо мной по первому моему требованию. Теперь нет. Не ем и не пью. Хотя злопыхатели продолжают думать, что в те дни, когда я ложусь в стационар на временное замораживание, я пью беспробудно и самоотверженно. На самом деле, вот уже несколько лет ничего подобного не происходит. Каждые семь дней я ложусь в клинику, где меня помещают в специальную камеру, кровь заменяют кристаллонеобразующем раствором и замораживают на семь дней, давая медикам подлатать и подштопать то, что расшаталось, или вышло из строя. Таким образом, я практически бессмертен. Только многочисленные родственнички, нуждающиеся в моей помощи, не дают мне покоя. То у них одно, то другое.
       — Вот ты где? — в дверях супруга. Женщина, с которой меня ничего, кроме штампа в паспорте и боязни испортить репутацию, не связывает. Дети не в счет, они сами уже родители.
       — Я была в больнице, ты встал раньше времени? Поберег бы себя ради нас.
       Вот лиса, будто бы ее мое самочувствие волнует.
       — Как там твои государственные дела? — это не праздный интерес. Как-никак, она мой секретарь – референт.
       — Ничего утешительного. Можешь убедиться сам.
       Загорается индикатор и включается телевизор, встроенный в панель стены.
       — Не смей! Разве ты не знаешь, что я запретил включать при мне этот ящик.
       — Не нравится? — хмыкнула жена. — Иногда стоит и взглянуть. А я смотрю. И скажу, там, внизу, полный развал.
       Я зажал уши руками. Эта женщина сведет меня с ума.
       — Не хочу знать!!!
       — В конце концов, ты прав. — Лицо ее впервые, за все время разговора, просветлело. — Есть я, есть Настенька, Олег, есть мы — твои родственники и близкие, которые знают, что делают. Главное, ты береги себя для нас. Чем дольше будешь жить ты, тем легче будет нам.
       — Что? — я обессилено упал в кресло, — там совсем плохо?
       — А ты наберись смелости и включи телевизор.
       Я с ненавистью взглянул на жену. Когда же это случилось? Когда я превратился в это? Ведь помнится, было, все не так. Доверие и любовь, любовь и доверие. Политическая честность, инициатива, желание творить и строить. А в результате, кучка уголовников, во главе с бессмертным негодяем или трусом, отделившем себя от народа непроницаемой стеной. И это я?

* * *

       Вечером, после утомительного сидения за столом, я не распорядился, как обычно, отвезти меня в клинику, а поудобнее расположился в диванном зале. Дрожащими руками взял я пульт и включил телевизор.
       Кадры сменяли друг друга, а я хватался за сердце и со страхом думал о том, что это все натворил я, и нет мне прощения. Переключая каналы, я видел только разруху, инфляцию и общую нищету. Оказывается, народ голодал и терпел унижение со стороны немногочисленных работодателей, которых становилось все меньше и меньше, из – за неумелой налоговой политики. И все это не из гладких и прилизанных докладов чиновников высших эшелонов власти. Но с другой стороны, как низко пало телевидение. Не стало цензуры, и экран заполонили кошмарные репортажи разнузданных журналистов. Разве можно, такое, показывать на всю страну? Секс, насилие, ложь и правда, из одних уст. От таких вестей инфаркт схлопотать можно. Так до бессмертия не доживешь.
       Дрожа всем телом, я дотянулся до пульта и, с облегчением, выключил телевизор.
       — Решился таки? — послышался голос.
       Я вздрогнул, застигнутый врасплох, но не подал виду, что встревожился.
       — Что надо? — спросил я, рассматривая, непонятно как очутившегося в зале мужчину в черном костюме, черной рубашке и черном галстуке.
       — Говорю, решился? — повторил свой вопрос тот.
       — Посмотреть телевизор? — не совсем понял я.
       — Д а нет, бери круче, телевизор надо было смотреть раньше.
       — Да на что же решился? — рассердился я.
       — Узнаешь, — ответ прозвучал, как угроза.
       Я открыл рот, чтобы позвать охрану, но не услышал своего голоса, дыхание сперло, перед глазами побежали черные круги.
       Неизвестный воровато огляделся по сторонам и злобно прошептал мне в лицо:
       — Еще встретимся.
       — Нет, — замотал я головой, переполненный ужасом.
       Я чувствовал, что он прав, и это злило и пугало меня. Уже утром, вознесясь к хрустальной люстре диванной, я с замиранием смотрел на распростертое на полу, бездыханное тело президента, бывшее моим столько лет, и не мог отделаться от мысли: «кто кого». Он сделал меня таким или я его. Или вместе мы, попав в структуру власти, были безжалостно раздавлены под ее стальным прессом.
       Разумеется, тело мое закапали не сразу. Разве позволят близкие и приблеженые нарушить привычное течение событий. Боже мой, как они терзали мое немощное тело, пытаясь заставить работать сердце и органы. Я внимал на этих деятелей сверху и впервые ощущал свободу, которая покинула меня в тот момент, как я стал президентом.
       Гляжу, — голос знакомый, я его уже слышал, но теперь говорящий не в костюме. Он ангел и, похоже, падший, раз рядом со мной.
       — Какие страсти, — вздыхаю я.
       — Смотри, это тебе, — говорит и приковывает намертво к моей ноге работающий телевизор. На нем нет ни выключателей, ни кнопок.
       — Что это? — ужасаюсь я.
       — Твое наказание, — машет на прощание крыльями ангел.
       «Сегодня, — говорит голубоглазая дикторша с экрана из программы «Время», — на 63 году, после продолжительной болезни, скончался президент». И дальше все, как положено.
       
* * *

       — Смотришь? — опять знакомый голос.
       — Вот уже 653 года смотрю, — плаксиво подтверждаю я. — Никаких сил больше нету.
       — Была бы моя воля, я бы с вами не такое делал, — грозится ангел.
       — А много нас тут? — с надеждой спрашиваю я.
       — Да все, еще ни один от возмездия не ушел. Помнишь ли их?
       — Помню, — краснею я, — все мои ставленники.
       — Так вот, сверху тебе еще накинули, за каждого по 600 лет.
       — За что? — возмущаюсь я.
       — За то, что никак разгрести не могут то, что вы там общими усилиями наворотили.
       Надежда на освобождение от беспрестанно молотящего телевизора превращается в дым.
       — Скажи! — окликаю, почти растворившегося ангела, — а эти, кто такие передачи на телевидении ставят, тоже здесь?
       — Тоже.
       Я удовлетворенно киваю. Кажется, что мне даже становится легче. Всем воздастся, и тем, кто делает власть, и тем, кто ее воспевает, и тем, кто мерзости и пакости на экран выносит. Я ведь теперь в телевидении хорошо разбираюсь, скоро уж 700 лет смотрю. Значит, все здесь будете. И мне легче, не один я. Вот бы при жизни кто ни будь, рассказал бы, посоветовал, остерег. Может быть, не смотрел бы я теперь эти ужасы, и не мучался бессмертием, КОТОРОГО ТАК СТРАСТНО ЖЕЛАЛ ПРИ ЖИЗНИ.