Как жадность с трусостью солдата хотели одолеть

КАК ЖАДНОСТЬ С ТРУСОСТЬЮ
СОЛДАТА ХОТЕЛИ ОДОЛЕТЬ

ВИКТОР ТРОПИН
Редакция Валентины Чернобельской
http://www.proza.ru/author.html?val16


       Там, где две дороги крестом пересеклись, встретились как-то две девицы-молодицы – Жадность с Трусостью. Девки дюжие, живые. Разговорились, про своих сестер друг друга расспрашивают – Глупость, Подлость и Зависть. Да себя между делом нахваливать не забывают.
– Смотри, сестрица, как я бела, дородна, – молвит Трусость. – Напиваюсь страхами вдоволь. Дети да бабы так и валятся передо мной. Редко кто супротив меня устоит: все боятся! Кто за семью, детей переживает, кто за свое здоровье трясется. Как-то за одним воином полгода без толку ходила, ну ничем не могла взять. Ничего не боится бесстрашный рубака! Так однажды утром я ему спящему на грудь змею посадила. Он спросонья-то глаза открыл, глядь, а на него змея немигающим взором смотрит. Что-то вояка узрел-таки в ее взгляде. Ибо с того раза так и слег с открытыми глазами, более ничего не видящими. Нет, видимо, не стало бесстрашных людей, тот последним был.
И тут заметила Трусость, что не слушает ее Жадность. Вперила та взгляд свой куда-то вдаль. От точки, по дороге двигающейся, оторваться не может.
Время проходит, к сестрицам путник одинокий приближается. Одежонка на нем рваная, из добра за жизнь нажитого всего-то – посошок в руке да котомка за спиной. У Жадности в глазах бесовские огоньки запрыгали, лицо в улыбке расплылось. Трет она руку об руку от нетерпения да говорит Трусости:
– Вот сейчас повеселимся, покуражимся! Смотри, сестрица, мое мастерство!
Вдруг перед странником на дороге что-то блеснуло, нагнулся подобрать – деньга, да такая, каких он отродясь не видывал. Тяжелая, явно золотая. Мужик котомку с посохом бросил, на колени пал, пыль дорожную пальцами просеивает да по сторонам оглядывается – не видит ли кто? Поодаль в траве еще одна монета лежит. Рядом, почти вся в земле, другая. Он эту откапывает, а ту деньгу в рот – за щеки прячет. Чем глубже яму роет, тем деньги чаще попадаются. Руки странника в кровь содраны, рот в земле измазан, раздутые от денег щеки того и гляди лопнут. Но ему все мало, мало, дальше копает.
На пригорке Жадность с Трусостью за животы держатся, от хохота по земле катаются.
– Это что, – говорит Жадность, – смотри, что дальше будет.
И тут руки странника на что-то твердое наткнулись. Давай скорее разгребать, а там крышка сундука кованого с ручкой литой сверху. Яма-то уже глубокая, он из нее по сторонам зырк, зырк, не видит ли кто? Ноги пошире расставил, за ручку обеими руками тянет, – не дается сундук. Забегал мужик вокруг, засуетился, то яму спустится огребать, то из ямы вылезет, опять сундук тянет, жилы рвет. Воет грешник от бессилия, слезы по лицу мажет. А Жадности с Трусостью только этого и надо: упиваются человеческим пороком, вой с рыданиями им души тешит.
– Давай я его пугану, чтоб быстрее засуетился, а то квелый какой-то стал, еле шевелится, – предлагает сестрице Трусость.
– И то правда, давай! – живо соглашается Жадность.
И вмиг вдалеке облако пыли поднялось, гул донесся. Странник на шум оглянулся, пыль увидел, запричитал:
– Люди... Всадники... Отымут, окаянные, все!.. Ну, нет! Никому не дам! Мое это!
Рубаху с себя скидывает, в жгут тугой скручивает – торопится. Сквозь ручку сундука жгут продернул да концы в узел тугой увязал. В петлю полученную голову просунул, на шее, затылке удобней умостил, чтоб не резало сильно. Руками в колени уперся, напрягся весь, распрямиться пытается – сундук приподнять. От напряжения дрожит весь, лицо судорогой свело, зубы во рту крошатся, кровь со слюной на землю капает.
       – Ну, давай, еще немного! – Жадность с Трусостью на пригорке подзуживают.
У бедняги кровь уж носом пошла, но не сдается – тянет. Вдруг треск – рвется рубаха: слаба в рукавах. Со всего маху его спиной на насыпь нарытую отбросило, лежит, не шевелится.
– Ну что ж ты лежишь, отдыхаешь? – Жадность ворчит.
– Сейчас люди появятся, все отберут, – вторит ей Трусость.
Спустились сестрицы с пригорка к мужику, видят – лежит он на спине, руки по сторонам раскинуты, взглядом неподвижным в небо уставился, а изо рта деньга золотая окровавленная на землю скатывается.
– Эк мы с тобой поторопились, – Жадность от досады сплюнула. – Это ж сколько его маять можно было! Что сейчас прикажешь делать?
А тут и столб пыльный приблизился, покружился вокруг, на покойном запнулся, постоял, извиваясь, и рассыпался, запорошив все пылью. Гул было затих, но вскоре еще сильнее раздался. На горизонте собиралась гроза.
       – Послушай, Жадность! Давай походим вдвоем, гляди-ка, как весело! – ухмыляясь, предложила Трусость.
       – И то правда, – согласилась Жадность, – заодно и посмотрим, кто из нас сильнее.
Только уходить собрались, видят, еще кто-то на дороге показался. Пригляделись – солдат. Недолго думая, сговорились сестрицы испытать служивого.
А солдат тот из отпуска возвращался. Царь матушку с батюшкой проведать отпускал. Да только застал солдат избу заколоченную да два могильных холмика. Погоревал немного – и обратно, цареву службу нести. Он у царя и за солдата, и за воеводу, и за генерала был. Войска-то у них в царстве и в помине не было. Оно вроде как и ни к чему им: мирно со всеми жили.
Идет солдат, отца с матерью, детство свое вспоминает. Видит, человек возле дороги лежит – не шевелится. Солдат к нему: может, помочь чем-то надо? Ближе подходит – ан нет! Этому уже ничем не поможешь: рот окровавленный деньгами золотыми набит, глаза открытые пылью запорошены – мертвый. Поглядел солдат на яму, на крышку сундука и понял, что от шальных денег тот смерть свою принял. Видимо, к не добру это золото. И чтоб оно больше беды никому не принесло, решил солдат его в землю закопать, а заодно и странника земле предать. Стащил мертвого человека в яму, на крышку сундука уложил, так с деньгами во рту и закопал. Холмик могильный мало-мальски обиходил да присел на него самокруточку раскурить.
Гроза к тому времени совсем близко подошла. Ветер траву к земле клонит, ветки на деревьях ломает, гром грохочет неистово, молния небо раскалывает. А Жадность вроде и грозу не чует, на пригорке беснуется, по земле катается, визжит:
– Не польстился служивый на золото, все закопал, даже монеты себе не оставил! Ну нет, солдат, ты от меня никуда не денешься! Повсюду за тобой ходить буду, пока жадным не станешь!
– Погодь-ка, сестра, сейчас я попробую, – успокаивает ее Трусость. – Посмотрим для начала, какой он храбрый.
Тут вокруг солдата молнии в землю бить стали. От вспышек ярких глаза ему слепит, от грома страшного уши закладывает, а он только щурится да папироску от ветра ладонью закрывает.
Трусость пуще страху на солдата напускает: молнии в шары огненные превратились, кольцом повисли, цветами разными переливаются. От жара нестерпимого у солдата усы, волосы потрескивают, а он все сидит да цигаркой попыхивает. Шары кружить начали, ввысь подниматься – быстрее, быстрее, выше, выше. Да как разорвутся с грохотом, все равно что небо лопнуло. И сразу скоротечный ливень случился – теплый, летний. А как последние капли его упали, радуга яркая мостом выгнулась, два края земли соединила. Встал тогда солдат с могилки и, не оглядываясь, пошел дальше своей дорогою. Рубаха мокрая к телу липнет, так-то не беда, на ходу и просохнет.
Который день солдат на службу идет, а Трусость с Жадностью следом семенят, от усталости валятся, а отстать не могут. Знать, пока служивый жадным да трусливым не станет – не отвязаться им от него. Идет он себе и в ус не дует, а на ночлег в деревнях останавливается. Только замечать стал: как в дом к кому-либо на постой напросится, с хозяевами что-то недоброе происходит. Становятся вдруг люди жадными да трусливыми, а ребятишки ор поднимают, под лавки от страха лезут. В конце концов понял солдат, что дело-то, оказывается, в нем самом. Не иначе как с того случая с мертвецом напасть с ним какая-то случилась. Да и за собой солдат стал неладное замечать: все хлеба лишний ломоть ухватить хочется и сунуть его, спрятать куда подальше. Страхи ни с того ни с сего донимать стали. То нечисть видится, то зверь лесной. Ну, коль такое дело, решил солдат народ напрасно не тревожить да лесом идти. Так хоть и крюк большой, зато без лиха.
Вот уж несколько дней служивый по лесу идет, а лешие да кикиморы все в топь болотную завести норовят, опять же зверь лесной задрать пытается. Кое-как он от них отбивается.
И вот в день пятый, как в лесу сумрачно стало, служивый на ночлег остановился. Костерок распалил, сухарь солдатский кипяточком запил да присел возле сосны. Прислонился спиной к стволу, цигарку скрутил, затянулся сладко, и как-то хорошо, спокойно ему стало. Вскоре костерок гаснуть стал, дымком потянул. Вдруг дым заколыхался, формы разные стал принимать, клубиться. А когда рассеялся, увидел солдат напротив двух девок в платьях потрепанных. «Тьфу ты, опять нечисть!» – подумал солдат.
– Не бойся, солдат, это мы – Трусость с Жадностью. Идем за тобой, житья тебе не даем. Да пожалеть тебя вот решили. Поддашься нам, мы от тебя враз отстанем, – вкрадчиво говорит Жадность. – Я, к примеру, попрошу у тебя хлеба, а ты не давай, жадничай.
– Да испугайся, когда я тебя напугаю, – добавляет Трусость. – И пойдешь ты спокойно дальше своей дорогой, а мы своей. А нет, изведем и тебя, и людей, которые рядом будут.
– Ох, лукавите! – усмехается солдат. – Не пожалеть вы меня хотите, а отвязаться от меня. Поняли, видать, что не по зубам орешек попался, так теперь и сами не рады, что связались со мной. Только знайте: до той поры, пока вы не отвяжетесь, останусь я в лесу. Вместе сгинем со света белого. Все, глядишь, хоть над людьми измываться не будете.
Что тут началось! Взбесились девки, визжат, скачут. Смотрит солдат на них, посмеивается – нынче его черед пришел потешаться над пороками, хватит, мол, над народом глумиться. А Жадность с Трусостью, видя, что служивый не шутит, угомонились, пошептались меж собой да снова к солдату с разговором подсели.
– Ладно, солдат, – говорит Жадность. – Давай уговоримся. Нет нам проку бесследно пропадать. Пойдем вместе, обещаем, никого не трогать, пока сам не отпустишь.
– Ну что ж, дело говоришь, только не ждите, что я вас отпущу, до самой смерти со мной будете.
– Не спешил бы, солдатик, наперед говорить: еще неизвестно, что впереди тебя ждет.
На том и сговорились.
На следующий день солдат уже без задержки на цареву службу спешил. Вскоре из леса вышел, а тут до дворца рукой подать. Деревенькой проходит, а в деревне ни одной живой души, даже собак не видать. «Что за чудо? – думает солдат. – Куда все подевались?» Подходит к царскому дворцу, у ворот стражи нет. Палатами царскими идет, и там тоже никого. Видать, что-то случилось, пока он лесами петлял. В зал тронный дверь отворяет, видит, царь у трона сидит, голову понурую руками обхватив, и корона рядом валяется. Ну, солдат, как положено по уставу, мол, такой-то из отпуска вернулся, готов службу нести государству. Только царь голову поднял и уныло ею покачивает.
– Нет больше нашего государства, да и я уже не царь. Два чужеземных короля войска собрали и напали на нас. Народ и землю нашу делят. Уходи, солдат, пока тебя не хватились, некому тебе служить.
– Нет, ваше величество, я царя и Отечество защищать обязан. Так просто я им не сдамся!
– Да ты что, солдат, один в поле не воин! Ничего не сделаешь, только в неволю попадешь.
– Вы, ваше величество, корону надевайте да на трон садитесь, а я народ да землю нашу отвоевывать пойду, – сказал солдат, повернулся и пошел силу вражью искать.
Из дворца вышел, слышит, с поля плач, крики доносятся. Он прямиком туда. Огляделся вокруг и видит: поле межой поделено, по разным сторонам от межи войска иноземные, а перед каждым войском свой король на коне красуется. Народ чужеземцы делят. Мужика туда, мужика сюда, так же баб, детишек малых делят. И от этого плач стоит неугомонный: они ж детей от матерей отрывают, мужей от жен, но чтоб каждому одинаково досталось. Поделили людей короли, еще раз пересчитали, за скотину принялись. Тоже всю поделили, пересчитали, вплоть до собаки совпало. И тут солдат не утерпел, подходит к ним и говорит:
– А про меня, ваши иноземные величества, неужто забыли?
Те его увидели, руками замахали:
– Иди, служивый, лишний ты. Мы тебя отпускаем.
Смеются короли, довольны собой. Глядя на них, и воины посмеиваться стали. Возмутила солдата наглость иноземцев, но виду не показал, а лишь тихим шепотком спросил через плечо:
– Жадность, ты где? Здесь? Отпускаю тебя!
Вдруг один король говорит другому:
– Пожалуй, заберу я этого солдата себе.
А второй перечит:
– Почему ты? Я тоже его хотел себе забрать.
– А потому, что я первый сказал!
– Ну и что, зато у меня войско больше!
– Все равно мой солдат!
– Нет, мой, говорю!
 И такая между королями перепалка завязалась! Подскочили друг к другу на конях, за грудки схватились, бранятся – солдата делят, никто уступать не хочет. Так сцепились, что с коней попадали. В пыли барахтаются, друг друга тумаками угощают. Тут воины из одного войска не выдержали, побежали на подмогу своему королю. Навстречу им из другого войска воины подались, своего короля защищать. И вот уже два войска сошлись, бой настоящий кипит.
Солдат стоит в сторонке, усы от удовольствия теребит. А народ от неожиданности голосить перестал, глядит, как гости незваные дубасят друг друга, да удивляется. А солдат через плечо снова шепчет:
– Трусость, ты где? Здесь? Отпускаю тебя!
И вдруг побежал с поля битвы один воин, за ним второй, и уже не понять, какое войско кого гонит, – бегут все. Вскоре от иноземных войск только туча пыли осталась, да и та улеглась вскоре.
Радуются люди чудному освобождению. Солдата за то, что не бросил их, благодарят. К царю во дворец подались, тому рассказывают про то, что видели. И все в толк не могут взять, как же так получилось: появился солдат – и два короля поссорились, подрались, в ужасе сбежали. Давай у солдата выспрашивать, а он только отмалчивается да в усы улыбается.
С того раза в царстве том ни жадных, ни трусливых людей не бывало. Мало того, ни Зависть, ни Подлость, ни Глупость туда не заглядывали. Видать, Трусость с Жадностью упредили сестер своих. А государства те, вражеские, в упадок пришли: Жадность с Трусостью поселились там.
Вот так солдат два порока победил, а два войска устоять не смогли перед ними. Вот и выходит, что один человек, если нутром силен, сильнее тысяч людей…