Из детства с любовью!

Банальность, знаю. Не самое лучшее начало рассказа, возможно, за всю историю литературы. И все же...


За окном каюты плыл классический сельский пейзаж. Густой вечер опустился на маленький поселок, а пристань, лениво отталкивающая от себя воду, молочными пятнами в чае ночи разливала огни. Из душной подсобки, тихо ругая приезжих, вышел одинокий дворник. Бережно собирая лыжной палкой бумажки, он проклинал сор цивилизации и с нежностью укладывал в пакет стеклотару – ее единственное благо.
Теплоход отчалил несколько минут назад. Надо на воздух, там блеклые звезды тихо роняют свет сквозь вечернее марево в чернильную воду. В городе сейчас все не так. Когда подумаю о том, как сейчас в моем городе, душу затягивает тонкой паутинкой ностальгии. Хотя, с другой стороны, я рада, что сейчас нахожусь здесь, это же мой долгожданный отпуск. Где еще мне бы довелось увидеть такое небо? У нас в городе-то звездочки маленькие, прищуренные, робкие. Их света в полную мощь там никогда не увидеть. Огни витрин, реклам, автомобилей, окон сильнее, чем сияние хаоса, наполненного плазменной пульсацией. Глаза из глубины города не могут преодолеть световой щит на пути к небу, поэтому ночью там романтикам скучно. Я, стало быть, теперь немного изменю себе и своему городу, полюблюсь чуточку с тем, что вижу. Я не скажу ему ничего об этом. И уж тем более не признаюсь, что я – романтик.
Удивительно, как хочется сегодня хочется дышать счастьем! Прыгать и кричать в небо, бросать в него радость, лучить глазами возбужденное нетерпение. Я. Тук-тук. Здесь. Тук-тук. Сердце. Тук-тук. Перестань…
Я знаю, что давно уже не ребенок, чтобы вести себя так глупо, развязано, как только что мне хотелось. Так-так. Разум, похоже, успешно глушит сердце!
Поднимаюсь на палубу теплохода. Он неспешно идет своим курсом, оставляя позади тихую, знакомую с детства пристань. Я обнаруживаю себя «здесь и сейчас», в момент, видный мне одной, ощущаемый, полноценный. «Somebody hold me now» на легкий мотив, украденный у Motley Crew, если мне не изменяет память, зовет выйти на свет к тем, кто уже танцует. Воздух пахнет илом - вода цветет, начало августа. Вчера был Ильин день, в поселке говорили, что купальщика снова утащила русалка. Вдруг рассказ старика вспомнился.
- Теперь так, да… Кто в воду сунется, тому не сладко придется. Всю жизнь в любовничках русалочьих походи-ка, - Фомич - не то сказочник, не то механизатор - славянофил, потчевал ребятишек историями фолк-толка. – Эк тебе, дурной башке, объяснить? Русалки – твари страшные! Одну видал давеча перед Ильиным днем, все ко мне из кустов ивовых приглядывалась, да не брала, нельзя было. Нравился я ей. А она – синяя вся, кожа кругом как на подошвах ног, когда долго в воде посидишь, вместо волос – тина. Глаза мутные, словно рыбьи – оставь плотву в тепле на час, да погляди, какие у ней получатся. Все смотрела на меня, рукой манила, звала. Говорить-то они по-человечьи не умеют, все рот раскрывает, улыбается, а во рту зуба – ни одного! Страшилище, нечистая, как видно, утопленница! Я в нее сапогом пульнул, но не попал. Другой взял: наводка, прицел и прямое попадание! Так она обозлилась, хвостище над водой расправила, говорю тебе, вот крест, - Фомич перекрестился, - метра два… С одной стороны плавник только, да с другой столько же. Брызг подняла, как быка в воду с колокольни скинули, а сама скрылась! И сапоги уплыли, зараза… Я на следующий день пришел, в Ильин-то ужо, смотрю, а на воде – гладь, кувшинки, но по временам то там, то сям омуты крутятся. Кому ж еще, как не ей меня зазывать?
Радостно стало на миг. Вспомнила, как дети постарше смеялись над рассказами Фомича. Они своими глазами видели, как он пьяный на реке заснул, а потом ивняк, за русалку приняв, сапогами забрасывал. Я маленькая была тогда, поэтому Фомичу верила и со дня Ильи в воду – ни-ни! Еще он рассказывал нам о чудовище, которое водится в нашей прутке – так мы свой грязный пруд называли, откуда коровы пили, возвращаясь с выпаса. Там не купался никто, разве что отъявленные сорванцы и храбрецы, а все из-за баек Фомича, чтобы проверить правду говорит или врет, как обычно.
- Так, значит… Ночью шел я как-то от одной бабы… э-э-э…знакомой, по пригорку не полез, дай, думаю, пруткой обойду. Ну и свернул, дернул меня черт! – Фомич сделал театральную паузу, глядя в даль. Будто вновь пережил тот тяжелый момент, о котором собирался поведать. Дело было вечером, со двора, где на поленнице у бани Фомича сидели ребятишки, хорошо видна была таинственная прутка. Старик продолжил рассказывать. – Сверчки поют… Синь-синь-синь, синь-тринь, а я иду. Шаг у меня широкий, бодрый. Вышел – смеркалось, а как до прутки дошел, вокруг уже ни зги. Весь околоток спит, хоть бы где окно горело! – Фомич повел рукой, повернутой ладонью вниз, прищурил глаза, - вот так от земли туман поднимается, ног не видно. Небо заволокло тучами, месяц молодой еле дышит меж ними. Страшно вдруг сделалось, сил нету. Сбавил ход, чую, что-то не то. Вдруг понятно стало – лягушки смолкли! Слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы лягушки в прутке молчали? Как сдохли все разом. Тихо, как на погосте сделалось… - Глаза у Фомича стали страшные, холодным взглядом старик облил каждого своего слушателя и пошел вразнос. – Неожиданно в спокойной воде середина ка-а-ак забурлит! Я подумал уж, что подлодка вражеская какая, на землю упал, головой в туман, а сам выглядываю немного. А там, мать честная! Чудище огромное появилось с длиннющей шеей, как каланча, а я метрах…это… двух, не, каво, в трех от него лежу, все поджилки трясутся, ни рук, ни ног не чую. Чудище не шевелится, все в мою сторону смотрит, видать, ждет. Чегой-то Фомич делать будет? А я, хоть и смел, да не дурак, чтобы вскочить и бежать. Оно вмиг меня своей шеей застигнет! Ага, лежу, значит. Через час я чуде надоел, видать, вот он гулять и подался, прошелся взад-вперед по прутке, травку поел с берега того, где гусей пасут, да под воду ушел, как ни в чем не бывало. Встать я решился, только когда светать стало. Весь в росе, замерзший, голодный, пришел ваш слуга домой к бабке своей Хресте, упокой, Господи, ее душу, рассказал, как было. Она колдуньей знатной была, про все ведала. Сказала, что знала о чуде-юде и тоже его встречала. Дескать, лет двести он уже прутку баламутит по ночам, а людей за все время ни разу не тронул. Да какой же дурак к нему полезет-то? А в прутке, судя по всему, есть тайный ход в пещеру, где чудище от людского любопытства прячется, иначе как бы он весь поместился, пруд-то мелкий вроде?
Фомичу мы не могли не верить, он же такой… уверенный, правдивый, мудрый и старый! Как можно было говорить о нем, как бабки – товарки у колодца: «Фомич дурит ребятам головы своими страшилками, сочиняет опять, свистит, как соловей». Да не свист это! Видно же, когда человек обманывает, а когда – нет. Это потом уже выяснилось, что Фомич про Несси из Шотландского озера в «Науке и жизнь» под рубрикой «Теория невероятного» прочитал. Сын ему журнальчики летом привозил, а дед начитается, и давай нам про монстров, русалок, НЛО рассказывать.
И инопланетяне его похищали, а как же! Даже шрам показал на животе, оставшийся от операции, которую пришельцы ему сделали. «Вшили, - говорит, - мне мешочек с маленькими инопланетными муравьями. Когда самогон выпиваешь, они утихомириваются, спят. А если не пить совсем, наружу повылазят и всех перегрызут». Мы для него всей деревней шкалики у бабушек воровали, чтобы мир спасти. Пока Мишка Шипицын с банкой браги не попался родителям. С поличным его взяли прямо в огороде, да за ухо отволокли к Фомичу, чтобы проверить версию о «космических муравьях». Фомич тогда поступил благородно. Сознался, что наврал, нету никаких муравьев у него в животе и быть не может, а шрам этот от операции на предстательной железе остался. Это не подорвало его авторитета в наших малышовых кругах. Мы же знали, что он соврал Мишкиным родителям, потому что взрослым об этом знать не положено.
Поликарп Фомич Таратынов, так звали этого удивительного человека, был хранителем наших тайн и всех секретных штуковин. Ими, штуковинами, полсарая завалено было. Сарай понадежнее банка охранялся – там барабашка жил настоящий, ночами топорища делал. «Куда мне столько топорищ? – Возмущался Фомич, - нешто нельзя деньги рисовать?» Всё несли Фомичу, ничего не боялись у него припрятать. Даже рогатку из «искрового» дерева. А это такое дерево, в которое молния ударила и потом рогаткой, из него изготовленной, можно убить нечистую силу. Искры должны лететь, если перед тобой оборотень или другая нечистая сила, а не человек. Но как проверить? В кривого Гришку, местного дурачка, которому в детстве отчим чугунный утюг на голову уронил, пуляли из той рогатки, думали, в нем бесы сидят, помочь хотели. А мужики, которые вели коров с поля, решили, что издеваемся. Гришка метался между дворами, кричал, выл, прятался за поленом, читал стихи от испуга: «Нянины ска-азки… Саша лю-лю-любила! Не надо! По утру в салазки… Не бей, не бей! Саша садилась!» Мужики бросили коров и ринулись спасать бедного Гришу, поймали того, у кого рогатка была, хотели отобрать, но тот в последний момент вывернулся. Мы еле ноги унесли, а рогатку до лучших времен пришлось в сарае Фомича положить. Он-то все понял и долго рассказывал, как сам в детстве убил такой трехголового пса, который детей воровал в их деревне. Также в сарае лежала моя кукла, которую полюбил Фомичев барабашка, перестав делать топорища. Он вместо этого оставлял нам всем по утру конфетки на приступочке. Случалось это в основном после того, как к Фомичу приходила Валя-почториха (так и только так называли почтальона Валентину Николаевну в нашей деревне). Она приносила ему пенсию, а назавтра уже барабашка с приступочка угощал нас леденцами. Там же, в сараюшке, валялись красивые «лунные» камешки, которые мы находили по признакам Фомича, глиняные осколки от огромного глиняного человека, который жил тут сто лет назад. Как говорил нам старик, надо найти все недостающие части, собрать вместе, а потом он сбрызнет их святой водой и человек оживет. Зачем нам был нужен этот глиняный мужик, не известно, но очень уж хотелось посмотреть на этого исполина. Тем временем мы убрали весь мусор из оврага, половину перетаскав в сарай, остальную – на свалку. Фомич решился нам рассказать, о том, что всякий, кто там будет сидеть по часу в день, получит волшебную силу.
С того героического времени, когда в моем воображении разворачивались удивительные картины, нарисованные умелыми рассказами Фомича, прошло много лет. Я стала старше и думала, что не верю уже ни в какие чудеса. Жизнь в городе затянула холодом, закрыла мое доверчивое сердце. Сейчас, стоя на легком ветру посреди палубы прекрасного прогулочного катера, я почувствовала, что мне ужасно больно. Пристань моей родной деревеньки, мимо которой лежал наш круизный маршрут, осталась позади. Из густой темноты, наползающей отовсюду, пока еще были видны огоньки у причала – два маячка из прошлой жизни. Откуда-то из детства, где еще живы мои добрые и заботливые бабушки и дедушка, где Фомич – деревенский бездельник и старый бабник травит нам свои странные истории. Где не продан дом, в котором вырос мой отец. Где я ела душистый мед разноцветья и купалась в огромной железной бочке под яблоней. Там же я читала свою первую книгу о пиратах и любви.
Я знала, что мы плывем мимо деревни, где каждое лето я проводила свой отпуск, но, к сожалению, в моих планах не было сойти на берег. Мне там больше не к кому идти. Теперь моя родина – большой город, закрывающий сердца в консервные банки. Вдруг что-то горячее хлынуло мне из сердца прямо в солнечное сплетение. Моя жестянка, кажется, только что лопнула, освободив сердце!
Я огляделась вокруг: сияющее общество продолжало веселиться, пить и есть. Ему безразлично, что я чувствую и о чем размышляю. Им хорошо без меня и было бы лучше, не будь меня совсем. Неожиданно для себя мне почудилось, что я там, в своей деревне. Иду по улице, где все так же стоит наш дом, как я выхожу к прутке, где живет чудовище. Слушаю лягушек и кузнечиков, дивлюсь кустам чепыжника (так почему-то у нас называется чертополох), вымахавшего в мой рост. Представила, как бегу босяком, избегая влететь в коровьи лепешки, по холму к речке на пятую мельницу, где водится русалка, влюбленная в Фомича. Я снова свободна и счастлива. Я доверчива и безрассудна. Мысленно бросаюсь купаться в речку, даже не раздевшись.
Оглядываюсь вокруг. Люди беззаботно продолжают пить свои коктейли и изредка смотрят по сторонам, очевидно, любуясь красотами природы, утопающей в ночи. Как бы хотелось сейчас развернуть всю эту компанию! Пойти на капитанский мостик и умолять вернуться или высадить меня сейчас же на лодке, я доплыву обратно! Нет, броситься за борт и доплыть, тут немного, огни еще видны! Я лихорадочно, даже не пытаясь найти объяснение своему чувству, обдумываю план побега отсюда в мир моего детства. Вдох – выдох. Вдох… мысли о прошлом… выдох… память… вдох-выдох. Хочу обратно, туда, где время торопилось и казалось медленным, где мир оказывался с каждым днем все удивительнее и удивительнее. Навсегда!
Парочка, достаточно отдохнув на свежем воздухе, решила спуститься в каюту. Проходя мимо, они меня задели. Нечаянно, конечно. Еще бы, я так и осталась стоять на лестнице, не взойдя на последнюю ступень, чтобы оказаться на палубе. Выдох. Нет больше в деревне нашего дома. Его выкупили и снесли два года назад, сразу после смерти бабушки, построив на том месте кирпичный особняк. Дома, во дворе которого мы доверчиво слушали рассказы старика, не стало еще раньше. Фомич утонул как раз в год, когда я впервые вместо деревни была отправлена в пионерский лагерь, так его и не повидав в последний разок. Забрала все-таки Фомича его русалка. Избу снес его сын и построил дачу. Прутка пересохла еще в первый год миллениума, когда я приезжала в деревню последний раз. Никакой пещеры и чудища там, конечно же, не было, только глинистое и довольно мелкое дно. Пятая мельница тоже сильно обмельчала. В самых глубоких раньше местах она теперь доходила мне лишь до колен. Мои друзья детства подались в город, а старики умерли. Улицы поменяли свой вид, и почториха теперь называется почтальоном. Я продолжала смотреть в сторону тонущих во тьме огней.
- Прощай, мое дорогое детство, - сказала я и, смахнув горячие слезы рукой, отправилась в сверкающее общество, таких же, как и я, однажды очнувшихся взрослыми людей.
Остальное мое читатйе на сайте www.svetoteni.ru