И свет во снах. Глава 1

       Заспанный мир, небрежно испачканный едкой сажей ночи, медленно переворачивался, поднимая ленивые веки, под которыми занимался рассвет, исполненный мутными красками грядущего дня. Длинные гремучие тени с предостерегающе вздрагивающими хвостами неуверенно, но торопливо расползались прочь, растворяясь в душных недрах спекшейся от бесконечной жажды земли. Непроницаемый для тончайших звуков мрак окрасился немощным пока светом, и стало очевидным то, насколько безобразен вновь просыпающийся новорожденный. Он сперва умирал, чтобы после разразиться утренним плачем смердящих автомобилей, заглушающим аритмичный пульс шагов ранних пешеходов.
       Мир полуспал, и полуспало его вывороченное наружу, покрытое гнойными наростами нутро – грязная бетонная губка с гнусно выпяченными порами, слащаво пустившими ядовитую слюну, порожденную храпящим, сопящим, чавкающим и невнятно бормочущим содержимым. Отбросив осторожность и приличие, оно непрерывно источало непостижимый аромат, состоящий из запахов пота, парфюмерии, алкогольного перегара, табачного дыма, вчерашней мочи, сгоревших пробок, немытых волос, скисшего молока, раздавленных клопов и благоухания цветов. Но пройдет немного времени и сонное, недовольно ворчащее, оно будет опорожнено от нечистот, умыто ржавой водой, выскоблено жужжащими бритвами, полито одеколоном, измазано косметикой, напичкано горячими тостами, размочено горьким пивом и кофе, облачено в чистые воротнички и кружевные лифчики, завито, причесано, осыпано поцелуями и выброшено наружу через поры, чтобы, собравшись в единый ком, кричать, улыбаться, разговаривать, молчать, плеваться, целоваться, разбивать носы, получать по физиономии, чесать затылок, толкаться локтями… и в конце концов снова вернуться в исходное положение для того, чтобы, набравшись сил, начать все с самого начала.
       
       Кен не спал. Сладко дымящийся окурок прочертил неправильную параболу и ворвался в утреннюю тишину, раздавшись брызгами оранжевого бисера, и тишина немедленно отозвалась настороженным беспокойством голубиных крыльев. Сидеть возле окна, особенно если вместо него хищно зияет обрамленная гнилыми кирпичными зубами дыра, здорово напоминало шедевр некого сумасброда – авангардиста в духе промышленно – примитивистских выставок. Заурядный до нереальности вид не имел никакого смысла, поэтому Кен просто сидел и не спал…
       Утро занималось в разбухшей от ядовитого дурмана голове, в рассохшемся как старая бочка горле, новое утро большого как боль и страх дня. Обманчиво ласковое оно уже заносило грубую и тяжелую отцовскую ладонь, готовую в любую минуту влепить звонкую затрещину в напоминание пагубности привычки расслабляться. Ради собственного же блага. К черту все блага. Сколько он себя помнил, все вокруг только и твердили об этом, настойчиво пытаясь внушить, будто его жизнь нежна как ангельское крылышко под райским соусом. Уже с раннего детства она превратилась в сухую ворчливую старуху – ни ласки, ни доброго слова, ни сердечного тепла. Кен не жаловался на судьбу, молча сносил обиды и не баловал себя иллюзиями, рос нормальным человеком, только душа год от года все больше беременела беззвучной волчьей злобой. Он никогда не считал синяки, не нуждался в общении и комфорте, был неприхотлив в еде. Деньги иногда водились в кармане, хотя понятие «работа» давно уже стало чем-то казуальным и непродолжительным. И если была единственно достойная монета в кошельке жизни – то это, несомненно, здоровье, которое к настоящему времени, откровенно говоря, также изрядно потрепалось из-за бесконечных приемов зловещего белого порошка – панацеи, на короткое время навевавшего сладострастные флюиды безмятежного благополучия, а на деле, прогрызавшего, подобно алчному червю, нескончаемые норы в душе и теле, превращая их в губчатую пемзу. Пройдет еще какое-то время и он окончательно рассыплется в хрустящее крошево, и тогда уже можно будет покончить со всеми этим дерьмом. Пока же кокаин не доставлял проблем ( за исключением денежных ), Кен не представлял, что все может быть как то иначе.
       Принимать транквилизаторы Кен начал рано, лет с двенадцати. Еще в школе, парень из старшего класса по прозвищу Бизон каждый день поджидал малолетних любителей «приходов», обменивая недовешенные дозы кокаина и гашиша на скудные карманные сбережения или домашние обеды, на худой конец. Кен взрослел быстрее своих сверстников – табак и алкоголь были уже не в диковинку, поэтому в этом занятии он был в числе первых, превратив потребление наркотиков в почти ежедневный моцион. Частые сеансы требовали постоянных расходов, отчего он иногда запускал руку в отцовский карман, отбирал деньги у своих же одноклассников и даже несколько раз ходил на дело с бандой того же Бизона. Вскоре Бизон влетел на «мокром», и место поставщика порошка занял сын ирландского мафиози заика Шорко. В отличие от простоватого Бизона, который был Кену что старший брат, этот прилизанный, всегда одетый с иголочки слюнявчик в деле оказался настолько скупым и мелочным, что Кен пару раз основательно поупражнялся на его прыщавой физиономии. Шорко не раз грозился ему войной, но всякий раз спешно ретировался, как только Кен молча сжимал набитые в уличных потасовках кулаки. Потом сгинул и он, и Кен совсем осиротел, лишившись доступа к тому немногому, что заменяло друзей, близких родственников, любимую. В поисках подходящего заменителя он перепробовал всю мыслимую и немыслимую дрянь, способную хоть отдаленно создать эффект вожделенного транса: курил сушеные листья белены, глотал все без разбора седативные и психотропные «колеса», нюхал бензин, эфир и прочие химикаты, до полусмерти наедался разными примочками из подвальных фангусов… но все это было до взблева отвратительным и абсолютно не тем, чего он ждал до дрожи в суставах и тоскливого завывания в недрах черепной коробки. Неизвестно, чем закончились бы его эксперименты, если однажды, он не встретил ту, которая раздвинула узкие рамки его примитивного бытия.
       Джуди была на пять лет старше и втрое опытнее Кена в вопросах употребления наркотических веществ – именно она познакомила его с новыми, более могущественными друзьями – героином и крэком, которые сразу пришлись ко двору. Что касалось последнего – искушенная в экзотических примочках, она предпочитала не злоупотреблять этим грубым термоядерным зельем, чего нельзя было заметить за Кеном, скрепившим нового знакомого самыми крепкими узами. «Для каждого состояния души есть свое лекарство», - любила говорить Джуди, раскинувшись в кресле и погруженная в сладкую кисею марихуаны. «Ты технарь, Кен. Тебе нужно то, что попроще и покрепче. Этого, конечно, вполне достаточно, если собираешься просто вырубиться, но только изысканное вино дарит утонченные ощущения.» Не согласиться с Джуди он просто не мог, настолько она была права. Кен понятия не имел, чем она занималась (всякое проявление интереса к источнику доходов этой далеко небедной молодой особы грозило мгновенным разрывом всех отношений), но фармаколог она была отменный. Ее порошки и микстуры – неизменно исключительны в неповторимости, а колдовская кухня – совершенно непостижима.
       Но несомненную виртуозность, пробудившую совсем незнакомое Кену чувство восхищенности, снискала ее неукротимая, почти безумная сексуальность. До знакомства с Джуди он уже имел груз немалого опыта дикой скоротечной любви в темных городских закоулках, не приносивших ничего, кроме душевного опустошения и неприличных болезней. То, что он пережил с Джуди не имело ничего общего с элементарным удовлетворением животных порывов. Плотская любовь, в ее понимании, представляла целую философию, непостижимое переплетение форм и закономерностей упоительного искусства секса. Приправленный наркотическим дурманом, он безжалостно сметал границы реальности, даря возможность свободного перемещения в пространстве и времени. Секс под наркотиками стал частью его жизни, как и сами дурманящие снадобья. Нелегкие, бесконечно долгие часы проводил Кен в ожидании ее прихода, и его внутренности по-собачьи трепетали в возбуждении при одном только «займемся любовью под моим маленьким коктейлем», бесконтрольный экстаз обжигал мозг, когда вены наполнялись пьянящим туманом, одно ее едва ощутимое прикосновение оборачивалось всепоглощающим цунами ощущений, и она, в свою очередь, выворачивалась наизнанку, когда он упивался блаженным нектаром из подавляющего разум и волю порошка и ее терпкого животрепещущего сока. Их плоть срасталась в безрассудном танце оргазма, унося обоих за пределы постижимого. Затем, по прошествии вечности, мир иллюзий утрачивал свою власть, и они медленно и неохотно возвращались к жизни, скрепив объятиями угасающий огонь чувств, чтобы на следующий день дать ему новую силу.
       Но не ведающее снисхождения пламя страсти пожрало Джуди. Кен нашел ее мертвой в собственной постели когда, однажды, он поздно, слишком поздно, вернулся после бесцельных скитаний по городу. Она лежала на влажных от пота простынях, широко раскинув сведенные сладострастной судорогой руки, нежные линии тела, казалось, окаменели в напряженном ожидании, и только стеклянный блеск неподвижных глаз и засохшая пена в уголках рта безмолвно напоминали о наступившей смерти. Жемчужная нитка глубоко врезалась в замерзшую плоть шеи, и было трудно определить, умерла ли она от передозированного оргазма, или просто от удушья. Охваченный внезапным возбуждением, перемешанным с исступлением, Кен взял свою бездыханную подругу, взял грубо и ожесточенно, даже не осознав, что душа Джуди унеслась слишком далеко и, на сей раз, безвозвратно. Лишь поздним утром, развеявшим ночное безумие, он увидел искусанные бескровные губы, высохшие, покрывшиеся сморщенной пленкой глаза и посиневшие соски холодной как лед груди, пробудившие порыв новой силы – теперь уже раздражения и отчаяния. Он снова овладел ею и, после непродолжительного забытья, завернул остывший труп Джуди, нашпигованный кокаином и семенем в простыню, перевязал телефонным проводом и отвез на ее же машине к каналу, где, в печальном безразличии, утопил ее как мертворожденного котенка.
       С того пасмурного дня началось стремительное падение в бездонный колодец греха. Потеря Джуди обратила его и без того скудный сад чувств в абсолютную пустошь, где ужился лишь дикий, привыкший к одиночеству ветер – злобный и безликий. Джуди ушла не попрощавшись, оставив в наследство шрамы воспоминаний и нестерпимую, изматывающую боль, ломавшую источенное героином тело. Руки перекручивало узлами, в животе пылала горелка автогена, в голову будто насыпали толченого стекла. При жизни Джуди старалась не рисковать с хранением наркотиков, поэтому в квартире никогда не было больше двух доз героина или половины грамма кокаина. Доведенный до исступления прогрессирующей, отнимающей последние силы к сопротивлению ломкой, Кен разнес в щепки содержимое опустевшей без Джуди квартиры, круша все, что попадало под руку. В долгие лунные ночи, когда страдания, дополненные бессонницей становились невыносимыми, его волчий вой в смертной тоске разносился над обломками поверженной мебели. К утру, когда боль притуплялась, оставляя после себя свинцовую тяжесть в размолотом организме, он выползал из своего логова в надежде разыскать спасительное снадобье. Он брел вдоль шумных кварталов, не ощущая суетной жизни города, и его марсианская походка выделялась как белый кролик на угольной куче, распугивая прохожих. И всем было ясно, что он ищет, но те, кого это действительно интересовало обходили Кена стороной, поскольку он являлся слишком заметной мишенью для полицейских. Торговцы зельем сидели в своих паучьих сетях, лениво наблюдая за ним из безопасных укрытий. Они знали, что муха, ползающая перед самым их носом, ни что иное, как наживка, нелепо состряпанная врагами пауков, и поэтому позволяли себе не замечать ее. Когда он уходил, жалкий и неудовлетворенный, они молча благословляли его на страдания, возвращаясь к прерванной раздражающим вмешательством работе.
       Вскоре настали еще более худшие времена. После нескольких бурных разборок с хозяином дома, где находилась квартира Джуди, одним поздним вечером, когда Кен безуспешно сражался с очередной волной мучительной боли, скрючившись в углу комнаты, в квартиру вломилась орда кожаных молодчиков в детских пластиковых масках во главе с толстой свиньей домовладельцем. Предупреждений и угроз, которых Кен уже достаточно наслушался, больше не последовало – его просто стали бить, долго и методично, с нацистской тщательностью размазывая по стенам и полу, а свинья в обвисшей засаленной майке визжал, прыгая вокруг и брызгая жиром и вонючей слюной. Боль от избиения, вопреки ожиданиям, заглушила его страдания душевные, и Кен почти не сопротивлялся, сохраняя невозмутимое спокойствие (насколько это было возможно в данной ситуации). Все закончилось за полночь, когда парни в масках, вдоволь натешив свои кулаки и ноги, выволокли его на улицу, под проливной ночной дождь, и бросили в настоящую ванну сточной воды, показавшейся ему необыкновенно свежей и холодной. Будучи не в силах подняться на ноги, он полз, полз всю ночь, смывая уличную грязь собственной кровью, стуча от холода и досады зубами под звонкие удары не прекращавшегося всю ночь дождя. К рассвету он позволил себе заснуть, по собачьи свернувшись на грязном полу кухни в недрах нежилых кварталов города. Молодое солнце, нежное и беспощадное одновременно, грязь и кровь, засохшие на израненном теле, боль и бессильная злоба – все потеряло краски реальности, поглощенное всеядной памятью, став неизменным достоянием прошлого.
       Привыкнуть можно к чему угодно: незнакомая боль, внезапно возникшая ниоткуда, сначала пугает, разъедая равновесие сознания, затем переходит в докучающее раздражение и, рано или поздно, становится неприятной, но вполне сносной, подобно надоевшей знакомой, привычкой. Свыкшийся с многолетними садистскими припадками исполненной неуемной жестокости судьбы, Кен не сразу оценил великодушие своей мачехи – судьбы, получив от нее, однажды, совершенно неожиданную удачу. ЕЕ звали Дина – воплощение самой добродетели, скрывавшей свою невинность в темноте бара. Добродетель, однако, не ограничивалась колой и пивом, нередко проводя время в компании доброго косячка. Честолюбивый заботливый папа Дины был известным доктором и зарабатывал неплохие деньги, что позволяло дочери, совершенно не приученной к сложностям жизни в собачьей своре, беззаботно наслаждаться нехитрыми радостями безпроблемного существования. Их дороги, вероятно, никогда бы не пересеклись, если она не была связана с тем, что притягивало Кена сильнее всякого чувства – получив Дину, он приобрел доступ к бесчисленным снадобьям ее папаши, обеспечив тем самым стабильное счастье. А ради этого он был готов почти на все: он сразу стал хорошим, отказался от прежнего образа жизни, преобразился внешне и приобрел изысканные манеры ( в придачу с лицемерием ), чем мгновенно снискал благосклонность и нескрываемое уважение ее папы, который уже после пары званых ужинов решился предположить скорую помолвку Кена и его «уже достаточно взрослой для самостоятельной жизни» дочери. Ослепленный слезоточивым туманом сентиментальной отцовской любви, он не заметил, что грим обмана на лице Кена уже начинал расползаться, растворяемый едкой истиной. Помолвка состоялась, туман рассеялся, и все снова встало на свои места. Благосклонность сменилась презрением, нежная дружба – настороженным опасением, и лишь Кен остался при казне.

       Догорела и погасла новая сигарета. Лезвие минутной стрелки отсекло еще один диск от нескончаемого цилиндра времени. Оно сполна иссушило слезы дождя над могилой короткой смерти по имени Ночь, уступившей дорогу легкой поступи утреннего багрянца, незаметно утонувшего в испепеляющем сиянии дня. Жизнь шла по пятам смерти, ведь смерть – только прелюдие жизни, как ночь, означающая приход нового дня.