Ожидание

Виктор Иванович Кругликов - учитель истории в сельской школе. Село Березниково старинное, с церквушкой на пригорке, с резными наличниками и крылечками у домов. Школа разместилась в каменном здании с колоннами - бывшем помещичьем доме. У школы прекрасный сад с аллеями и прудочками. Это тоже перешло к школе по наследству. Если бы не десятки поколений учеников и учителей - все давно бы пришло в запустение.
В Березникове все дышит историей, и Кругликову работать интересно. Он часто копается в краеведческих книгах, выискивая что-нибудь о селе, о пятивековом его существовании. Есть при школе небольшой музейчик. Прялки, самовары, сундучки, документы и биография колхоза "Красный пахарь".
Больше всего занимает Кругликова разгадка названий ближних деревень. Раньше просто так названия не давались. За каждым - какая-то своя тайна. Многих уже нет, иные доживают, может быть, последние годы. Ведь деревня только тогда деревня, пока жив в ней хоть один человек. Потому-то и разволновался Виктор Иванович, когда узнал, что в дальней лесной Паклихе здравствует одна-единственная старушка. Председатель сельсовета (если по-прежнему) говорил о ней с раздражением. Сидит, мол, там, как лешачиха, не соглашается перебраться к людям и всю спокойную картину ему портит. Но Кругликов вдруг душой потянулся к этой старушке - он сам из такой же породы. Выпускник столичного педвуза мог поехать по распределению и в город, а захотел к себе на родину, в это далекое от магистралей Березниково. И теперь потянуло его в Паклиху познакомиться с отшельницей.
В воскресенье, наполнив рюкзачок теплым хлебом и продуктами из магазина, он отправился в путь. Денек был чудный. Кругликов с удовольствием слушал шум леса и птичий щебет.
Долго ли, коротко ли, вскоре в просвете между деревьями мелькнуло что-то похожее на крышу. Тропинка пошла вниз, лес поредел, солнце уже не прыгало от дерева к дереву, а хлынуло неудержимым потоком. От ручья в овражке тропка повела вверх и поднялась к деревеньке в четыре дома. Подойдя ближе, Кругликов заметил, что, кроме одного, дома имели заброшенный вид.
У крайней избы копошились куры, к колышку привязана коза. А из конуры, возле крыльца, высунула голову растрепанная рыжая собачонка и затявкала лениво, с паузами.
Из дома на лай никто не вышел. Никто и не откликнулся и на его стук в дверь. Присел на крылечко, включил транзистор. Батарейки были свежие, громко раздались позывные "Маяка".
Тут из-за дома и явилась маленькая старушонка. В аккуратном фартучке, в выцветшем платочке, босая.
Кругликов поспешно выключил приемник, встал:
- Здравствуйте, бабушка!
- Здрав будь, милок!
Старушка подошла поближе утиной, вразвалочку походкой. Слезящимися глазами пытливо посмотрела на незнакомца:
- Ты кто ж будешь: гость али прохожий человек?
Кругликов смущенно улыбнулся. Голос у старушки басовитый, никак не подходил к ее облику. Не только из-за небольшого роста. Черты лица были мягкими, округленными.
- Как сказать? - пожал он плечами. Ему не хотелось ее беспокоить, ведь для гостя нужно стол накрывать, так уж ведется в деревнях. Даже для незванного.
- А я все одно рада. Что гостю, что прохожему. Посиди, посиди, ты, чаю, не спешишь? - и она кивнула на крылечко. Отряхнула руки и сама, кряхтя, опустилась на горячие, нагретые солнцем, доски. Ее глаза сияли радостью и приветливостью.
Он присел рядом.
- А я в огороде роюсь и - батюшки мои, радива запела! У меня давно его нету. Вот я и думу, кто там? - голос ее, несмотря на басовитость, приобрел дивную напевность. - Ты сам-то из каких будешь? - глаза ее стали пытливыми.
- Березовский я, учительствую в школе.
- Вона как, - она оправила выбившиеся волосы под платочек, - далеконько забрел-то. По нужде, чтой какой?
- Признаюсь все же, к вам в гости. И на Паклиху посмотреть.
Старуха горестно вздохнула:
- Нету ужо Паклихи. Я осталась, да Жучка, да козенка Манька, да куренки. Вот живем одне уж, почитай, года два, как шабер Терентьевич помер. Одно слово, доживаем.
- Боязно, наверное, одной?
Собеседница улыбнулась:
- Чево мне бояться? Волков нонче нет. Да и Бог бережет.
- А не лучше ли поближе к людям, в село или деревню ближнюю какую? - осторожно спросил Кругликов.
Старушка помолчала, как бы раздумывая:
- Оно, конечно, може и полегше было бы. Да кто его знает, как лучче-то…
Она оборвала речь, поджала губы, что-то не договаривая.
Виктор Иванович почувствовал, что задел больную струнку. Лицо ее напряглось, насторожилось. Она даже отвернулась от него. Видимо, поднадоели ей уговаривальщики. Он поспешил переменить разговор и стал вытаскивать из рюкзака продукты:
- Я думаю, это не лишнее будет вам.
Она прищурилась, оживилась:
- Ох, мил человек, рази хлебушек бывает лишним? Сразу не съем, так сухарики насушу, - ее голос вздрогнул. Она некоторое время держала все, что давал ей Кругликов, в руках, потом складывала в подол и при этом повторяла: - Спаси Бог, спаси Бог!
Растрогалась, вытерла выступившие слезы концом платка:
- Как же тебя, заботник мой, звать-величать?
- Да называйте просто Витей, - смутился он, чувствуя себя при ней мальчишкой, которого вдруг похвалили за что-то хорошее.
- А как вас зовут?
- Да баба Груня я.
От этого имени на Кругликова повеяло детством. Мало уже осталось стариков с такими именами.
А баба Груня вынула из кулька кусок сахара и кликнула Жучку. При этом виновато взглянула на Виктора: не обидится ли гость, что скармливает гостинец собаке:
- Больно она у меня сладенькое любит. Мне-то больше по сердцу кисленькое.
Жучка быстро-быстро мотала хвостом, и на зубах ее хрустел сахар. Потянулась к бабке и коза:
- Вона, и тебе гостинца хотца?
Ей старушка протянула хлебного мякушка. А набежавшим курам покрошила корочку.
- Ну вот, всех оделила, - и вдруг встрепенулась, - а тебя-то, кормилец мой, и не приветила! - встала, придерживая рукой конец фартука.
- Да я есть не хочу, - быстро отозвался Кругликов, - вот может, попить.
- Пойдем, пойдем, квас у меня в самой поре. А то - молочка козьего? - и так это она сказала, что трудно было отнекиваться.
Он зашел за ней в сени, а там и в избу. Обстановка была самая простая: деревянный самодельный, покрытый клеенкой стол, тройка венских стульев с размашистыми дугами спинок. В углу иконки. Широкая русская печь с лежанкой, как в любом деревенском доме. На полу разноцветные половички. По стенам в рамках многочисленные фотографии: бородатые деды, молоденькие парни в пилотках и женщины в платочках. Над столом - ходики, под ними - отрывной календарь. Вот и все богатство бабы Груни.
- Ну-ка, милок, попей пока, - вышла она из чуланчика, держа в руке большую кружку с пенящимся квасом. Такого кваса Кругликов нигде не пил, только, наверное, давно когда-то у бабушки. Холодный, ядреный, вкуснющий.
А потом баба Груня потчевала его всем, что у нее водилось: окрошка, гороховая каша. Порезала на стол и хлеб, но Виктор Иванович взял лишь маленький кусочек.
- Как у вас хорошо, покойно, - вырвалось у него.
Обстановка в избе, вид леса, подступившего к самому окну, вся эта естественность обволакивала сердце и тревожила полузабытыми картинами детства.
- Не всегда гоже-то, Витенька, - раздумчиво покачала головой баба Груня. - Вот намедни, чего-то в грудях схватило, никак не вздохну. Ну, думу, все, помираю. Слягу, дак никто и не хватится, так и сгнию, прости Господи, - повернувшись к иконам, перекрестилась своей темной худой рукой.
От этих ее суровых слов сразу разрушились романтические грезы Кругликова, а баба Груня продолжала:
- Ты поди думашь, вот кака капризна старуха: и то не так, и эдак не так… Звала меня в ваше Березниково племянница. Она тоже одна живет. Зимовала у ней, дак все сердеченько изболелось. Во, гляди, патреты, - баба Груня показала на стенку с фотографиями, - мужик мой, трое сынов. Самого да Гришу с Петей давно похоронила, а вот Коленьку никак не могу. А ведь, как ушли все четверо на войну, с той поры и не видала. По всем отревелась, а по нем нет, похоронки не прислали, ничегошеньки. Хорошай, красавнай, ласкавай. Надежда моя - все и жду. А коль уеду куды, придет он, погорюет - изба заросла, заброшена, поди, и мать на погосте. Ну, как мне все бросить? А люди думут: дура, мол, кобенится. Рази всем объяснишь… - баба Груня снова горестно вздохнула и покачала головой…
Кругликов остался ночевать в Паклихе. Раздумывал: десять музеев не заменят одной такой встречи. Вот, где живая трепетная память. И открывается она не всем, а лишь в ответ на доброту. Хранить эту память надо не на пыльных музейных полках, а в сердцах.
Он лежал на постеленном бабой Груней матрасе. В приоткрытые окна врывались давно забытые звуки ночного леса, и, засыпая, он лелеял очистительную для себя мысль, что сделает все для того, чтобы бабе Груне здесь, в Паклихе, было не тяжко ждать своего сына Коленьку.