Глава 11. Дюма и Мари. В каком пространстве жить?

ВРЕМЯ ПРЕДКОВ:
 
А.Дюма:

"В России есть прелестный обычай. Я посвящаю в него не всех, а лишь достойных. Когда русской даме целуют руку, она тотчас возвращает вам поцелуй в щеку, в глаза или куда придется, словно опасаясь, как бы с ней не случилось чего дурного, если она его сохранит.

Привычка приветствовать друг друга подобным образом, как ни странно,оживляет знакомство. В старых русских нравах есть много хорошего.

Муж может сказать жене: "Поцелуй нашего гостя в награду за его труды для нас. Он составил нам счастье своим присутствием".

А жена отвечает: "Как мило! Значит, я должна расплачиваться за все издержки?"

-Платите, платите: Чем больше женщины платят этой монетой, тем больше им остается".

Судя по платьям, по книгам, которые они читают, по спектаклям, по музыке, женщины здесь отстают от Франции не более, чем на месяц-два.

 Беседовали о поэзии, о романах, об опере, о Мейербере, Гюго, Бальзаке, Альфреде де Мюссе, как если бы мы сидели не то чтобы в мастерской художника, но, уж во всяком случае, в каком-нибудь салоне в предместье Руль или Шоссе д'Антен.

И подумать только, что, открыв окно гостиной, ты можешь протянуть руку и коснуться Каспийского моря!

Альбом матери.

Урожденной Александры-Мари Констант.

В альбом обычно писали стихи и дифирамбы самые завзятые кавалеры. И, чем больше записей, тем достойнее казалась себе дама.

 Но, у дам высшего света, такой альбом мог стать литературой редкостью, - туда писали стихи лучшие известные поэты.

В некоторых местах альбома могли быть и записи хозяйки, если ей того хотелось.

Переписывать такие записи нескромно, поэтому ограничимся кратким пересказом.

Она родилась в провинции, в Астрахани, в семье довольно богатого чиновника – начальника карантина, господина Констант.

Но чиновничья атмосфера, создаваемая ее отцом, постоянное чтение и написание доносов, особенно, их смакование и расследование – отвращали девушку.

 Именно поэтому, она попыталась выйти замуж, против воли отца, за юношу, который казался ей достойным человеком.

По крайней мере, он имел это - юношеское стремление к достоинству, но (опять «НО») единственным местом службы, которое ему предложили, было место "чиновника по особым поручениям" при одной важной особе, уезжающей в Сибирь, для наблюдения за политическими ссыльными.

Юноша восторженно согласился – это звучало так заманчиво!

На месте, после переезда, происходившего на уровне самих каторжан, оказалось, что ему надо было заманивать в свой дом "опасных для государства" ссыльных и выведывать их мысли, чтобы потом они, по его доносу, получили дополнительное наказание, а он – денежное и карьерное поощрение.

Она, будучи красива и загадочна, искала общества, нуждалась в «обществе».

 Общества, не связанного с ссыльными, в Сибири практически не было. А, если и было, то происходило оно из руководства этими ссыльными.

Убедившись в неразрывности руководства и «этих ссыльных», она, не чая того,– а, лишь слегка развлекаясь своим кокетством, выдавала их мужу для доносов.

 Пока оба сообразили это, было поздно.

Муж обладал слабым характером.

Он начал жаловаться своей молоденькой жене, просил ее помощи.

 Ощутив мерзостность своей жизни и безысходность, муж начал спиваться.

Жена была достаточно легкомысленна и чувственна, чтобы отказаться от общения с лучшими людьми в этом ссыльном крае.

Она считала, что основное местное население было слишком примитивным, пошлым и фарисейским.

 Они посылали к ней своих девочек, обучаться французскому языку и манерам, и злословили о ней самой.

Ничего похожего на них не было в юной жене "чиновника по особым поручениям". И она оказалась изгоем в этом обществе "провинциальных львиц" и их мужей, занятых своим местным ремеслом.

Знакомство с одним из политических ссыльных, молодым писателем - Федором Достоевским, успевшим прославиться перед тем, как попасть на каторгу, было таким же рядовым, как и предыдущие знакомства.

Но кто же мог предположить, что это приведет к сильнейшей любви этого ссыльного к Мари, его требованию быть с ним?

Вот как он писал к ней в письмах: "Боже мой! Да достойна ли Вас эта участь, эти хлопоты, эти дрязги, Вас, которая может служить украшением всякого общества!..

Вы удивительная женщина, сердце чистой, младенческой доброты. Одно то, что женщина протянула мне руку, уже было целой эпохой в моей жизни.

Мужчина, самый лучший, в иные минуты, с позволения сказать, ни более, ни менее, как дубина. Женское сердце, женское сострадание, женское участие, бесконечная доброта, которой мы, по глупости своей, часто не замечаем, незаменимо".(Ф.Достоевский)

Вот и господин Врангель пишет мне: что "Вы такая женщина, какой он с Петербурга еще не встречал, да и не надеется встретить, и с которой знакомство он считает для себя за величайшую честь".

"Любовь в мои годы не блажь, она продолжается два года, слышите, два года, и в 10 месяцев разлуки она не только не ослабела, но дошла до нелепости. Я погибну, если потеряю своего ангела: или с ума сойду, или – в Иртыш!"

 Она верила его слезам и отчаянию по поводу того, что она зачахнет в этой глуши и погибнет среди этого низкого общества! И находила нежнейшее утешение в беседах с ним.

Но настало расставание - вслед за спившимся мужем, она была вынуждена переехать, в другой, еще более заштатный город, и была уверена в разрыве.

Тем не менее, ссыльный Федор Михайлович не оставил ее в покое.

 Муж очень вскоре умер от пьянства, а писатель, после смены царя, получил амнистию и был восстановлен в офицерском звании – тогда-то Федор Михайлович и решился жениться на молодой вдове.

Она чувствовала его недюжинную силу характера и колебалась.

У нее были и другие, менее опасные, варианты второго замужества, даже многочисленные, но кто может победить размечтавшегося гения?

Он уже придал ей все черты своей музы, придавал своим героиням ее черты, включал в свои записи те эпизоды из ее жизни, о которых она ему рассказывала.

Присочинял и приукрашивал ее со всей силой своего гения…
 
Она всегда вела себя так, как хотела.

 Она сочиняла эпизоды из своей жизни не хуже своего восторженного кавалера. Но не описывала их, а жила ими, пересказывала ему, как восторженному слушателю.

 А он досочинял к ним глубокие рассуждения, страстные и слезные страницы.

Особенно ценила она его за ту возвышенность и внутреннее благородство, которым он одевал своих героинь.

Те два годы, когда она была замужем за первым, а для него была недоступна – это было грозное и максимально-возможное чувство. Сразу после венчания она писала: "Я очень счастлива, потому что очень любима своим мужем".

Но по дороге из ссылки, в Семипалатинске, и позже, в Твери, где им вначале надлежало жить, - это отношение стало исчезать, словно оставалось понемногу за каждой верстой – каждой верстой этой длинной дороги из Сибири.

Его родня и общество встретили ее достойно и уважительно, но, именно он, время от времени раздраженно выказывал свое недовольство.

Характер мужа стремительно менялся. Его характера она еще не знала.

Она была в недоумении. Она легко чувствовала себя в любом высокопоставленном обществе. Прекрасно сочиняла стихи и неплохо пела, знала свои достоинства.

       Она вновь и вновь сочиняла ему эпизоды из своей жизни. Федор стремительно записывал и восхищался.

Когда же она просила его помощи, – он смотрел на нее, не видя.

Просить и плакать она отвыкла еще при первом муже.

Ей надо было, чтобы он угадывал ее желания. А если этого не происходило – она тоже замыкалась и ничего не выясняла.

В груди нарастала боль. Мелкие обиды теснились и налезали друг на друга.
 
Даже, когда он проявлял свою заботу, он совершенно не соединял ее с нею, словно она была мраморной статуей, которую он самостоятельно наряжал, раздевал, устраивал на разные приемы и балы, на встречи с литературной братией, ни о чем не спрашивая ее саму.

Но ее собственный деятельный и авантюрный характер не мог быть замкнутым в этом мраморном пространстве его фантазий.

Она попыталась молчать несколько дней, чтобы вызвать в нем хоть какую-то обиду и желание выяснить причину ее молчания – он вовсе этого не замечал!

Она стала поистине несчастна с ним.

Тогда она попыталась действовать так, как действовала при первом муже.

Тайком от него: выходила гулять без него, покупала себе дешевые, но изящные ленточки, мишуру, и шила очаровательные платья из ничего. Французский вкус выручал.

Она покупала книги и читала их на русском и французском, дала объявление, что может давать уроки французского языка и уроки игры на фортепиано.

Тогда, когда пришли первые ученицы, это его огорошило.

Он опять "увидел ее" и впал в отчаяние.

Он не может доставить ей счастье, она вынуждена сама зарабатывать! – как это было трагично для него.

Он стал также несчастен, как и она только что перед этим…

У него случился приступ «падучей» – и они ненадолго помирились и простили друг друга.

Нежность их друг к другу возрастала, но характеры? Характеры были непобедимы.

Ее чуткость вызывала в нем такой мощный ответ, такую почти истерическую волну душевных колебаний, что усмирить его могли только слезы и длительные обоюдные раскаяния.

Мгновенные решения походили на желание немедленно окончить жизнь – и тут же как бы продолжить ее уже в другом теле и при других обстоятельствах.

 Ежедневный театр. Ежедневные и невообразимо разные трагедии. С утра до вечера.

Никакого покоя и никакого Божественного созерцания, о котором он говорил и так много писал.

Однажды это ее так возмутило, что она бросила на пол две последние чашки. Их звон на миг отрезвил его.

 Он, словно проснувшись, начал собирать осколки. Собрав, он поднял на нее глаза, полные настоящего гнева. Он оглядел ее непривычно внимательно:

 - Ты не смеешь быть вздорной кухаркой! Ты мила и смиренна. Ты – терпишь даже то, что нельзя вытерпеть: потерю ребенка, спившегося мужа, развратного старого любовника – как ты смеешь бить посуду?

- Ты совершенно сошел с ума! – ответила она.
Ушла в другую комнату, решила одеться и уйти на улицу.

На улице было начало лета.

Она была удивлена людности и услышала несколько раз фамилию Дюма.

- И тут приезжает этот великий французский писатель! - говорили дамы, направляясь быстрыми шагами к недалекому вокзалу.

- Какой восторг он вызвал во всем обществе! Особенно, у дам! И еще больше у дам, начитавшихся его романов!

Она тоже дошла до вокзала. Толпа молодых дам и офицеров ожидала прибытия поезда.
- Он уже едет в Москву!

Благо - до Москвы было не так далеко, как до Сибири.

Она не замедлила купить билет в Москву.

Провидение было к ней благосклонно – билет "оказался" в тот же вагон, в котором ехал Адександр Дюма.

Поезд остановился.

Так легко нашла она того, кто был на устах у всех: все стремились к Дюма, даже по самым ничтожным и странным поводам:
- устроить прибывшего французского актера в театр,

- прочитать рукопись, написанную неизвестным автором,

- дать рекомендацию

 – словом, она была в общем потоке просьб и пожеланий.

Дюма был превосходен: весел, любезен, покровитель Муз и Искусства!

Но ее особый взгляд и умение привлекать к себе внимание, искренняя грусть и даже небрежение - выделили ее даже из этой огромной толпы поклонников и поклонниц.

Когда же поезд снова тронулся - она тоже вышла из купе и остановилась недалеко у окна, постоянно вытирая глаза платочком.

 Дюма несколько раз оглянулся на нее.

Он отправил стайку поклонников ждать его в вагоне-ресторане, сообщив им, что он придет туда к ним «через несколько времени: ему необходимо сделать дорожные записи».

 А сам подошел к даме и, совершенно уверенно, заговорил с нею по-французски.

- Простите, мадам, но вы так огорчены чем-то, а я совершенно не могу выносить, когда грустят дамы, тем более, столь неземные существа, к которым вы имеете родство.

Я счел своим долгом спросить вас, не нужна ли вам моя помощь?

 Я - Александр Дюма. Путешествую по России. Сейчас еду в Москву.

- О, месье, - неожиданно зарыдала она – зачем вы приехали в эту несчастную страну?

 Мой отец когда-то тоже приехал сюда, надеясь на богатство и славу, а сделал нас, своих детей, совершенно несчастными!

- Возвращайтесь скорее в Париж! Вы же богаты, как граф Монте-Кристо!

- А здесь я и многие ваши соотечественники погибнут от этой безысходной нищеты и безграмотности!
- Здесь собственные литераторы никому не нужны!

- Собственная культура вызывает только насмешки и злобу! – и дама снова зарыдала.

Но прозорливого Дюма гораздо более поразила ее полная независимость.

- Кто вы, мадам? Позвольте вам помочь? - Дюма открыл дверь в ее купе и жестом пригласил ее войти и сесть.
– Дверь в купе закрылась. Дюма был на некоторое время отгорожен от своих назойливых поклонников.

 В купе - к этой прекрасной полуфранцуженке, которая была так грустна и – главное – так независима, что и не нуждалась в нем,- он даже задумался, не зная, как ее понять?

Она пребывала в своих, каких-то очень серьезных обстоятельствах.

«Как часто мы ищем покровительства, становясь ничтожными! И как желательно покровителям видеть наше самоуважение. Кто же будет уважать того, который не уважает сам себя?»
 
Какой восторг она вызвала у него!

Такое единство мыслей и образов! Столько возвышенных и искренних комплиментов он ей высказал!

Такая искренняя печаль по поводу ее начавшейся чахотки!

Его сравнение с "Дамой с камелиями" вызвало бы явную ревность ее супруга.

Она рассказала столь страстно все страдания ее мужа и их причину.

– Все это вызвало в нем искреннее сочувствие и восторг: он все предлагал и предлагал свое участие и помощь.

Он, действительно, готов был быть их меценатом, то–есть легко уговорить своих покровителей позаботиться "о молодой российской литературе" хотя бы немножко более, чем об известной французской(имея в виду себя).

Она ответила, что: "Его мрачные предчувствия о России были очень справедливы, а историю дома Романовых, которую он намеревался вставить в свои записки путешественника по России – она сочла невозможной для печатания".

 Если ее мужа, только за прочтение чужого письма, подвергли гражданской казни и ссылке на каторгу, то за такую, исторически верную, и независимую оценку – ее собеседнику могла грозить…

Дюма ответил: "Писать о государственном преступнике, находить у которого талант, это с моей стороны проявление непочтения по отношению к императору Николаю, считавшего, что видеть какой-либо природный дар у преступника – это уже заслуживать подозрения в государственной измене.

 Я постараюсь поправить во Франции эту ошибку России – это будет для меня одновременно и обязанностью, и счастьем. И высоким духовным сродством".

Потом француз, ни мало не заботясь об обществе, эдак по-французски, предложил взять ее с собой в поездку в Астрахань – о чем она давно мечтала, и не имела средств к этому.
 
Как же он был удивлен, когда Она отказалась, упрекнув его в непонимании ее.

Он – не понимал!

Или умело делал вид?

Он не казался пустым жуиром.

Писатель всегда значительно больше и умнее своих произведений.

Он лишь хотел быть легкомысленным, как большинство, но не был им на самом деле.
На этом они и расстались в первый раз.

Приехав в Москву, она отправилась нанимать квартиру. И занималась этим несколько дней, пока не нашла что-то приличное и не дорогое.

 Только тогда она решилась вернуться в Тверь, чтобы объясниться с мужем.

Но все это время пребывания в Москве ей приходилось слышать о Дюма, видеть издали Дюма, видеть афиши и статьи о Дюма.

"Я пользовался свободными днями, посещая моих знакомых, и в том числе графа Г.А.Кушелева-Безбородко, проводившего лето на своей даче…

Странный вид имело в то время общество, которое в нем находилось. Оно придавало дому характер караван-сарая, или, скорее, большой гостиницы для приезжающих. Сюда по старой памяти, являлись родственники и. рядом с ними, всякий сброд чужестранных и русских пришлецов, игроков, мелких журналистов, их жен, приятелей и т.д.

Все это размещалось по разным отделениям обширного дома, жило, ело, пило, играло в карты, предпринимало прогулки в экипажах графа, который, по бесконечной слабости характера, ни во что не вмешивался, предоставляя каждому полную свободу.

Вчуже больно было видеть, как беспутно разматывалось огромное состояние. Среди прочих. здесь, некоторое время. жил и Александр Дюма, приглашенный графом еще в Париже на свадьбу свояченицы.

…Дюма, не успевший еще хорошенько осмотреться, был, кажется, несколько удивлен бестолковщиной, его окружавшей.

Он рад был встрече со мной и просил дать ему случай познакомиться с кем-нибудь из настоящих русских литераторов. Я назвал ему Панаева и Некрасова – в первую очередь". (Григорович Д.В.Воспоминания)

"Достоевский между тем просиживал целые дни и часть ночи за письменным столом.

 Он слова не говорил о том, что пишет; на мои вопросы он отвечал неохотно и лаконически; зная его замкнутость, я перестал спрашивать.

 Я мог только видеть множество листов, написанным тем почерком, который отличал Достоевского: буквы сыпались у него из-под пера, точно бисер, точно нарисованные.

Такой почерк видел я …только у одного писателя: Дюма-отца". (Григорович Д.В.)

И вот что  писал Федор Достоевкий  о Мари по возвращении ее из Москвы:

"Она несла в руках шляпку и, войдя, положила ее на фортепьяно; потом подошла ко мне и молча протянула мне руку. Губы ее слегка шевелились; она как будто хотела мне что-то сказать, какое-то приветствие, но ничего не сказала.

Три недели, как мы не видались. Я глядел на нее с недоумением и страхом.

Как переменилась она в три недели! Сердце мое защемило тоской, когда я разглядел эти впалые, бледные щеки, губы, запекшиеся, как в лихорадке, и глаза, сверкавшие из-под длинных темных ресниц горячечным огнем и какой-то страстной решимостью.

Но Боже, как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как в этот роковой день.

Мне показалось, что горькая усмешка промелькнула на ее губах. Все движения были как будто бессознательны, точно она не понимала, что делала".

Она, все-таки, решила ехать в Астрахань, после очередной сильной размолвки с мужем, и после получения денег от отца.

Она почему-то торопилась попасть туда тогда же, когда там будет этот великий француз!  Хотя какое-то предчувствие часто пугало ее.

 Дорогой ей стало очень плохо, она еле осталась жива, и в Астрахани ей пришлось долго лечить свои легкие.

Врачи не выпускали ее, говоря о вреде северного климата. Муж писал покаянные письма, она отвечала ему с не меньшей любовью, но тут…

Тут в городе поднялся переполох по поводу приезда того самого француза. Все мечтали встретиться с ним! Ее семейство – не меньше.

И она не удержалась – сообщила им о своем с ним знакомстве. Отец попросил, почти впервые в жизни, - попросил ее пригласить француза к ним в дом!

Уж, какие он связывал с этим надежды? Годы его службы подходили к концу, и опасность остаться без места, была велика.

Она согласилась. Ей и самой очень хотелось показать еще раз отцу и близким свои возможности и,наконец, свою влиятельность.