Одиночество

Мама, - удивительное и прекрасное человеческое существо, - рожденная и выросшая в любви и честном труде, перенесшая в детстве два года фашистской оккупации, и не потерявшая любовь к жизни и людям.
А как она пела! Женское таинство приготовления еды и обстирывания семьи происходило под звуки ее песен на маленькой кухне, у плиты или стиральной машины, откуда выгонялись все, кроме любимого и настырного сына Вадьки или маленькой Альки. Порой полдвора соседей, отдыхавших вечерами между чистых уютных «хрущевок» собиралось под окном, слушая звонкий и чистый голос первой красавицы Воскресенки.
…А потом песни стихли. Как-то незаметно, за несколько осенних месяцев, мама угасла, а потом и слегла. Самое страшное началось в декабре. Болезнь превратила хрупкую прекрасную женщину в мумифицированный скелет, раздираемый нечеловеческой болью. Соседка, евреечка, приходившая колоть больной морфий, смотрела пустыми глазами, в которых не было никакой надежды.
Глядя в белесое декабрьское небо, Вадик пытался понять.
- Люди говорят, что ты есть, и все можешь. Так сделай же что-нибудь, спаси маму! Ну, пожалуйста! И, клянусь, я буду самым верным и послушным рабом твоим. Не знаю ни молитв, ни обрядов, но я выучу, я ведь способный. Только вылечи маму!..
Тот Новый год Вадька не запомнил. В квартире стояла непривычная гнетущая тишина. В один из вечеров отец позвал их к маме. И она с усилием, забирающим остатки жизни, прошептала последние свои слова каждому отдельно, - сыну, дочери и мужу.
Через два дня её не стало. Похороны и проводы прошли как в тумане. У Вадима не было слез. Какой-то стальной комок в груди ворочался и жег, а слез не было. Рыдающие мамины сестры, печальные соседи, множество незнакомых ему людей, бледная, от горя уже ничего не понимающая младшая сестренка, осунувшийся отец.
Дом опустел. Жизнь потеряла всякий вкус, и казалась бессмысленным времяпровождением одиноких существ. Вадиму стали вдруг неинтересны книги, и, хотя по привычке он, как прежде, «проглатывал» их десятками в неделю, но былого восторга более не испытывал. Грин вызывал боль, а Экзюпери казался наивным и недалеким мечтателем. Закончились зимние каникулы, родная школа показалась чужой и незнакомой.
Возвращаясь после занятий, Вадик остановился на пустыре и долго смотрел в высокое промороженное январское небо, вспоминая о том, как вчера снова восьмилетняя сестренка Алька плакала навзрыд в постели. Он вспомнил слова отпевания, впервые услышанные у мраморного тела мамы от приглашенных местных старушек.
- …Эй ты, Бог! Вот как, значит, ты всемилостив и щедр? С женщинами и детьми воюешь, как фашист в сорок первом? Гад! Будь ты проклят. Я отомщу тебе, чего бы мне это не стоило…
По пустырю мела легкая поземка, далекие дома зажигали огни, и тишина потрескивала в морозном воздухе.
- Что ж ты, гад, молчишь? Ну, убей меня, убей! Плевал я на все твои побасенки и рассказки! Слышишь?! Плевал!!!..
Сколько он стоял, глядя в небо, Вадик не помнил. Пришел в себя лишь когда почувствовал боль в пальцах замерзших ног. Попробовал сплюнуть на снег, но во рту пересохло.
- Так-то, придурки. Все, все придурки, кто верит в эти россказни. Нет его. И не было никогда. Мы все одиноки…