Один Из Этих Дней декабрь 2005

       

       Это было, было...

       Peregor не опоздал на этот раз, хотя умел опаздывать так, как никто другой; свое несомненное право он видел в ранней зиме и настолько ясных морозных ночах, что они представлялись ему сделанными из льда и затухающей энтропии дня. Никто не заметил, как он вошел в здание университета, ухватившись за студенческий билет, словно за некий фетиш, который не только говорил его голосом, но и смотрел на мир своего хозяина и раба глазами Peregorа. Трехпалая кисть туповатого робота при входе повернулась вокруг своей оси и дала возможность войти внутрь холла, где ждала неизменная изо дня в день картина. Стены, увешанные стендами, скользящие по ним надменные лица, и он упал бы ниц только лишь перед убранством первого этажа, но он был не один, и его опять признали бы лишенным мнения посредственным студентом. Слегка насмешливый взгляд вахтерши пронзил его до проливающей за края сущности нагло попытался прочитать, как дешевку, очередную одноликость. Он не сразу заметил, кто шел ему навстречу, или просто не захотел: одногруппник В. мог и обидеться, хотя это было не в его принципах. Но тогда, после пятнадцати минут ходьбы по пятидесяти градусному морозу оставалось послать все и вся. Никчемность, брошенность на попрание таким же никчемным нимфам этого женского лицея… нетленность видов на хвойный урман – выше разумения, под стать героям, мертвым героям погоста, вне времени и лиц, скользящих по секундам!.. пространство!.. меж слов.
       И вот они на третьем этаже около кафедры по охране здоровья; В. ждал пары на первом, но разве это имело для него значения тогда? «Пусть мы не во Франции, Peregor, но я хотел бы вернуть свою кровь», - сказал он. Тот, будто во сне, плавными, к концу нервными движениями расстегнул молнию на своей спортивной сумочке, что совсем не шла ему, и вытащил лист бумаги с изображением красной розы. Прозвенел звонок – сигнал нового дня. Они разошлись по аудиториям, Peregor на валеологию, а В. спустился на первый этаж слушать преподавателя по этике.
       Профессор сказал, что лекций больше не будет и останутся лишь семинары, на которых всей группой разбирали вопросы к экзамену. И на вопрос «Деловое общение» вышла отвечать обладательница волос цвета вороньего крыла и неправдоподобно сексуальной фигуры, каждый раз приводившей В. в трепет; слушая ее выступление, он задумался о звучании ее имени, и понял, что по сравнению с ним он и Peregor – поленья обуратиненные. Рожденная на кладбище теория буратинизма очеловечила саму древесину, и В. вспомнил слова своего философствующего друга: «Когда у нас были ниточки, прикрепленные к суставам инстинктов, за них дергал небесный папа Карло; но потом стало невыносимо быть и далее марионеткой, пусть и в надежных знающих руках, и за это оказалась неизбежной удушливая свобода в пределах стеклянного ящика. Несвободен, но доволен участью шестеренки, свободен, но призрачно. Не все, лишь избранные задохнутся в обернувшихся гробами ящиках, тогда, быть может, они и не умрут , а если и умрут, то не вернутся в стихии, ибо стекло покрывающее их доныне – страшный подарок старины папы Карло». Но имя ее – нордическое благозвучие, и в то же время бред оживших в памяти джунглей индейцев под действием галлюциногенной лианы аяхуаска. «ДМТ в корнях волос ее. Мой жизненный путь, как изгиб бедер, я знаю, кончится в недрах ее тела, заклинаю, сядь!.. наружный факт прикосновения, гравитация пустот в белковой массе, неумолим взгляд от того, что не на меня направлен, - в почти мистическом экстазе метались сладострастные мысли в голове В., будто уже отведавшего плоти. И Peregor возможно согласился бы с ним, если не считал бы пульс и не душил себя, пытаясь дать преподу отчет о своей жизнедеятельности. Спрашивает: «У тебя всегда такое высокое давление?», а в глазах привычный вопрос: «Сколько стоишь?» Да, его существование всегда протекало под таким давлением, в его жизни предел возрастания, безусловно, стремился к +;. Измерить дыхание необходимо было друг другу, самому себе измерять никуда не годилось, видимо, из-за пошлых ассоциаций, связанных с одиночеством. И это обстоятельство позволило ему возложить пылающую ладонь на безропотно вздымающуюся грудь сидевшего по левую руку нежного обличья пассивного аспекта космоса. Девушку это явно возбудило, она начала прерывисто дышать, а минутой позже стала тихо постанывать. Эта короткая оргия прекратилась также, как и началась, - по желанию преподавателя. Peregor в отчаяньи подумал: «Ах, если бы удалось найти что-нибудь острое, чтобы перерезать вены…Но, что за нелепые сантименты? Багряный румянец, жар и жжение в области паха, подмышек, шеи, уж не чума ли восстала на этот северный город?.. Ах, проказы любви, любви…»
       Развеялся последний пепел академического часа, разработанный рот лектора еще дожевывал заклинания по валеологии. Затем, шаг в кабинете, шаг в коридоре, в этом университете, несомненно достаточно свободы. Прошедший мимо декан не ответил на приветствия студенток. Тогда все ринулись смотреть расписание, образовалась толпа, в которой затерялся В. и потому нуждался в помощи. Когда Peregor нашел его, он был в весьма плачевном состоянии, тонущим в серой заджинсованной массе, издалека казавшейся аморфным образованием, налипшем на стены, полы, потолки. «Нас ждут», - говорил взгляд В., и минутой позже они были на первом этаже. На глаза попадались, как назло все те же каждодневные, опостылевшие своей сытостью лица знакомых и незнакомых. Вот, одно из них, с серебряным пирсингом в утонченной брови, приветливо поднятой при виде Peregorа мягко прижалась к его руке грудями, с успевшими отвердеть сосцами; еще одна кошечка с мурлыкающим голосом, в котором угадывалось таинственное урчание Сены, нагнулась, словно бессмысленно делала наклоны, от нее пахло духами и резким потом, запахом парализующим своей интенсивностью рецепторы, отвечающие за восприятие женственности. Но двое героев уже взяли одежду и направились к приветствующей их девушке. Она стояла рядом с парнем, с которым пришла; это были двое зараженных лихорадкой поиска молодых неформалов измученного провинциальной тоской городка. Были ли они позерами? Вполне возможно, но отчасти (если это приемлемо к понятию «позер»): «гринды» на ногах-спичках прелестной панк-феи и шарф с логотипом любимой группы были единственными признаками тлетворного влияния Запада, как сказали бы лет тридцать назад; парень, сопровождавший «фею» отличался звериным выражением лица и длинными патлами, а его глаза, будто наблюдали закат империй, тонущих под волнами нашествий вандалов. Онемевшие с холода ладони поздоровались и сразу же потянулись к сигаретам. Вчетвером они вышли из университета. Их ждал путь, намеченный и обговоренный в прошлую субботу. Несмотря на то, что обещалось потепление на улице дул пронзительный ветер, рвавшийся сквозь толщу ребер и мышц, чтобы нарушить покой мерно танцующего сердца; но они знали, что двигающиеся в такт своим желаниям никогда не замерзнут, невзирая на ветер, и на смерть, что слышалась в каждом его завывании. Их исход направила девушка, быть может, потому что всем показалось, что ее серые глаза, вобравшие в себя страх времен были кроткими свидетелями той боли земли, что отразилась в агонии крови; ко всему прочему, сероглазые – потомки могущественного рода людей. Предварительно купив портвейн для достижения левитации на тонком льду, в магазине, где их знали по прошлым субботам. Четверка двинулась по улице Дружбы народов, по прямой, соединявшей две крайности: казино и христианский храм. Путники заметили это, и каждому стало неловко; вопрос напрашивался сам собой: могут ли покрыться инеем купола, и вообще, разумно было бы серебрить золото? Вопросы, долго остававшиеся без внимания или более кристального рассмотрения могут естественным образом угаснуть с надеждой на универсальность ответа, который, на самом деле, гениально прост; так и произошло с поиском правды об изморози на куполах, озаренных предзакатным солнцем к мере приближения к оледенелой набережной.
       У самой пристани происходящее стало казаться сновидением, тем что давно ждали, но не имели права заявить об этом, боясь быть уличенным в слабости. Здесь было пустынно. Перед тем, как ступить на лед Перегор с минуту смотрел на темнеющий город, который будто ждал знака о начале его отдаления; каждый провожал своих призраков, имевших своими отличимыми признаками несбыточность и несговорчивость и гнавших замечтавшихся жертв в пасть к одиночеству. Стопы ощущали вибрации скрытой под льдом воды, как если бы последняя готовилась принять шествующих. Она, назвавшая матерью вершины Алтая и получившая в удел смертельные просторы Северно-Ледовитого океана, обезличившего ее в шуме прибоя и в запахе соли, была припорошена выпавшим вчера снегом, саваном Гипербореи. Компания эскапистов неспешно оставляла следы, уходила в нежное небытие под умиротворенным взглядом почти исчезнувшего за горизонтом солнца. Во время коротких разговоров делились мыслями о тонкости льда, но тревога компенсировалась спасительным действием спиртного. Но вот они ступили на твердь острова, издали казавшегося зависшим в белесой пустоте. На острове в изобилии росла ольха, и потому его знак был пантакль. Пробравшись по колено в снегу вглубь на несколько сотен метров, В. внезапно остановился и, подозвав остальных, сказал: «Вот, то, что искал я!» Посох, увиденный во сне. К тому времени, в наступивших сумерках ярко светили вечные звезды, рассеянные в священном порядке среди очистившегося в считанные минуты неба. Простая палка толщиной в руку ребенка преображалась: скрюченная, как пальцы обезумевшего от скупости старика, сжимающего золото в предсмертный час свой, окоченевшая, отмершая, черная коряга выпрямилась и, посветлев, заявила о своем чудесном праве на жизнь; розы, красные кровью В. распустились яркими, большими бутонами, обвивая посох ошипованными стеблями в ожидании хозяина, в нерешительности стоявшего неподалеку. И именно тогда девушка пришла к нему на помощь, начав петь мелодию, непонятную для современного притупленного мещанской ложью восприятия, но всегда желанная для обитателя Прибежища, музыка вышних, древних первооткрывателей жизни. Первородные звуки разносились по всему острову, прокрадываясь к корням могучих древ, слишком величественных для мира пришельцев с другого берега реки. В. взял дар леса и высоко поднял посох над головой; те, кто видел его в то момент могут сказать, что он возрос, став выше великих древ, ибо лишь сияние, исходив от него на голые посеребренные лунным светом кроны ольхи, выдавало его. Но, когда свет померк, свидетели ощутили сильную слабость, как при отравлении. Нужно было уходить, лес гневался. «Но сумеем ли мы без В., покинувшего нас в беспросветных чернилах, разлитых ночью найти дорогу назад?» - вопрошали осиротевшие взгляды. «Я найду, - небрежно, но неизменно твердо заявил Перегор. Затем с нотой обреченности добавил. – Не знаю, как вы».
Они же словно обезумили; девушка молча плакала, не утирая слез, и не смотрела на него, а парень, за весь путь не проронивший ни слова сидел на снегу и, обхватив голову руками сотрясался всем телом в беззвучных рыданиях. Оставаться и далее означала мучительную смерть, и потому Перегор поспешил уйти. Всю дорогу он прислушивался к душераздирающим крикам, не оглядываясь и не сбавляя темпа бега, на который он перешел, после того, как почуял смертный страх. Позади остались двое, но голоса тысяч сливались в едином крике на адском жертвеннике острова. Кто- то шел навстречу… хотя Перегором слишком овладел инстинкт самосохранения… и он не заметил приближения В… чья рука сочилась кровью, питавшей зверя в логове Прибежища через шипы роз… лицо его походило на свинцовую маску, а глаза наливались яростью при каждом вздохе… голос тяжеловесный и серый приговорил их к истинной, полной и окончательной смерти: «Не спастись…». Улыбка неожиданно появилась на губах Перегора. Он отчетливо слышал, что друг теряет дыхание. И точно, В. старался говорить меньше, лишь бы не выдать спазмы в бронхах.
       В небе черной угрозой, непонятной в бессмысленности своей жестокости упала предрассветная звезда, ознаменовав крушение дня и торжество прародительницы-ночи; вырвалось на свободу желание, со свистом исторгшись из почерневших губ В., пока еще способного идти в ногу с товарищем. И они шли по бескрайней ледяной пустыне Нифльхеля, уставившись вперед невидящими глазами. Наступала эпоха чудесного.