Первый вечер в Чернобыле

Первый вечер в Чернобыле.

       Двадцать лет назад, 26 апреля, случилась большая беда – авария на Чернобыльской АЭС. Пыльное радиационное облако ветер понёс на северо-запад. Заражёнными оказались несколько областей Украины, Белоруссии, России. Резкое повышение радиационного фона было зафиксировано в ряде стран Европы.
       В течение мая 1986 г. велись активные работы по ликвидации аварии. Так, инженерные войска начали очистку территории вокруг станции; вертолётчики забросали разрушенный реактор мешками с песком, известняком, глиной и свинцом; строители начали возводить стенку «саркофага»; шахтёры вели тоннель под четвёртый блок, чтобы создать под ним огромную железобетонную опору.
       ВНИИТрансмашу, в котором я тогда работал ведущим конструктором, поручили срочно создать дистанционно-управляемые машинные комплексы для сбора и вывоза высокорадиоактивных осколков 4-го блока, разбросанных при взрыве. В то время ходили самые невероятные слухи о губительном воздействии радиации на людей, технику и аппаратуру. Для проектирования и изготовления необходимо было знать реальную картину. Для этого командировали на ЧАЭС меня и моего сослуживца, который в последний момент заболел, и мне пришлось ехать одному. О каждом дне командировки я мог бы рассказывать многое, но тот первый июньский вечер врезался в память полностью и навсегда…
       Из аэропорта Борисполь до центра Киева меня довезли на служебном автобусе за полчаса. Недалеко от Крещатика располагалось учреждение, в котором должны были выдать пропуск в Зону. Так называли местность вокруг ЧАЭС в радиусе примерно 30 км. Пропуск оформили быстро, и меня с попутчиками доставили к пристани на Днепре. Оказалось, что поплывём на «Ракете», теплоходе на подводных крыльях, через Киевское водохранилище в Чернобыль, лежащий в 130 км к северу. Это было удобнее и быстрее, чем ехать в объезд по пыльным дорогам да ещё и с неизбежными остановками на многочисленных контрольных пунктах.
Легко и мощно рассекала воду наша «Ракета», миновавшее зенит солнце безмятежно отражалось в необозримом сверкающем зеркале рукотворного моря, и трудно было представить себе, что совсем рядом находится Вселенская Беда, что она всё ближе и ближе… Теплоход, сбавив ход, опустился и мягко ткнулся бортом в дебаркадер. Попутчики мои, оказавшиеся московскими журналистами, возвращались в Чернобыль с очередным заданием в уже обжитый дом, а я пошёл по указанному ими направлению к зданию бывшего исполкома, в котором располагались многочисленные отраслевые штабы, руководившие работой своих специалистов.

* * * * * * *

       «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!…вверху только в небесной глубине дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюблённую землю…» - этот день был похож на тот, гоголевский, как брат-близнец. Я поднимался по неширокой каменистой улице, а в голове замелькали совсем другие слова и строчки, которые уже по возвращении сложились в стихи.

       Пустые улицы ветер мёл,
       кружась по пустым дворам,
       пустые окна, как в сотах мёд,
       сверкали. День догорал.
       По пыли неспешно я в гору брёл
       мимо задумчивых хат,
       и тишина давила, как гнёт,
       а в сердце гудел набат!

       Калитки были полуотворены, ставни и окна распахнуты, на свежей зелени качались цветы, по дорожке, кажется, ещё катился мяч, а с велосипедика только что слез малыш. На дверях торопливым мелом начертаны цифры – 12,13,14,…Миллирентгены, как потом выяснил я. Это в тысячу раз больше естественного земного фона… Жителей эвакуировали в начале мая, спешно, с небольшой поклажей, в пионерские лагери, санатории, посёлки – за пределы Зоны. Зачастую люди не успевали или не могли забрать с собой не только нужные вещи, но и домашних животных…

Вдруг кто-то метнулся из-за угла, -
я вздрогнул и в землю врос:
котёнок через дорогу бежал,
так радостно вскинув хвост!
Прижался в надежде к моим ногам,
ласки прося и еды,
не зная, что отдан в закланье богам
неведомой жрицей Беды!

       Самая обычная городская пыль здесь, в Чернобыле, стала радиоактивной и чрезвычайно опасной. Она разносилась ветром по всем углам и закоулкам, оседала на траву, деревья, дома, забивалась в протекторы колёс автомашин, накапливалась в волосах, на коже и в дыхательных органах людей. Дозиметры фиксировали смертельные уровни радиации в шерсти бродячих кошек и собак. Дороги и тротуары периодически смывали водой, но это давало лишь кратковременный эффект. К тому же коварство радиации заключалось в отсутствии признаков опасности, - у неё не было запаха, вкуса, звука, цвета. И органы чувств живых существ были бессильны.

       Мой разум просил,убеждал,грозил:
       "Беги!Спасайся быстрей!-
       В нём сотня рентген и дыханье могил -
       слепа злоба ядерных стрел!"


       Для ликвидаторов аварии была установлена предельно допустимая доза накопленной радиации – 25 рентген. Но, как показало время, это был весьма условный порог, за который перешагнули многие, очень многие люди. У меня не было дозатора, и я даже не знал, что он нужен. Как не знал ещё многого другого: что на станции надо дышать через респиратор или, в крайнем случае, через марлевую повязку, что необходим головной убор, что следует избегать потёртостей кожи (красный след от часов сошёл у меня лишь через несколько месяцев), что в конце каждого рабочего дня обязателен тщательный душ и полная смена одежды и обуви и т.д., и т.п. Никто мне об этом раньше не говорил, да и мало кто здесь тогда обращал на это внимание.

Ты в душу глядишь изумрудом глаз,
мой маленький серый брат…
Еду и судьбу мы разделим сейчас,
не ведая груза утрат.

       Как оглушительно тихо стало вокруг! И птиц не слышно. Может, они улетели? Или?… Как сердце стучит! Никогда его так не слышал… И в висках – метроном! Куда ни посмотришь – всё стоит чётко, строго: и дома, и деревья, и столбы с проводами. Даже воздух, кажется, остекленел в неподвижности. И никого нет… Фантасмагорическая картина: всё цело, не тронуто, но ни одного живого существа, кроме маленького котёнка. «Летучий голландец» на суше! И холод – по спине…

Мы ныне одни
на погибшей планете,
       мой маленький ласковый брат!
       Здесь пели, играли и бегали дети
       тысячелетья назад…

       Я оставил моему четвероногому другу бутерброд с колбасой. Через десяток метров оглянулся, - котёнок смотрел мне вслед: в его больших глазах была тоска и печаль… Я помахал ему рукой и, отвернувшись, зашагал дальше.

       Пустые улицы ветер мёл,
кружась по пустым дворам.
Слепой Поводырь нас обоих вёл, -
я был бесконечно стар…
 
* * * * * * *

       В тот вечер я нашёл нужный мне штаб инженерных войск, изложил цель своей командировки, «сфотографировал» глазами почему-то секретную карту радиационной обстановки вокруг АЭС, получил заверения во всяческой поддержке, для чего ко мне был прикреплён даже некий подполковник, который улетел вечером вместе со своим начальством за 30-км границу Зоны и которого я больше никогда не видел.… В тот вечер я встретил лихого и весёлого парня,тракториста из Ростовской области, который искал управление строительства, и на мой недоумённый вопрос, каким образом он оказался здесь, ответил коротко: «Так я сам по себе! Беда, чай, общая!»… В тот вечер я столкнулся с бледным и нервным физиком из Москвы, который на ухо мне сообщил, что через две недели остатки ядерного топлива скорей всего расплавятся и сольются в критическую массу, и тогда… Он старался держаться и даже порадовался, что срок моей командировки истекает раньше. Возможность ужасающего ядерного взрыва не могли исключить в то время даже столпы нашей науки.
       В тот вечер меня досыта накормили (бесплатно, - в Чернобыле временно был введён коммунизм) шумные и добродушные шахтёры из Донбасса, обосновавшиеся здесь с толком и сноровкой. В тот вечер меня приютили киевские энергетики, расположившиеся в одноэтажном здании бывшей школы, а славная девушка-дежурная выдала мне чистое постельное бельё. Потом я курил на крыльце, провожая глазами тонущий в черноте земли диск солнца, а девушка рассказывала мне, что она работала в Припяти, что уезжать с родными из Зоны отказалась, и что на днях врачи установили у неё лучевую болезнь… В её глазах были те же тоска и печаль, что у котёнка.

* * * * *

       Каждое утро меня подвозили к АЭС знакомые московские журналисты на своём уазике. Возвращался поздно вечером на попутных, - все шоферы тормозили на поднятую руку. А днём была работа… Был экипаж бронетранспортёра, с которым мы проводили радиационную разведку у разрушенного 4-го блока, и тот молоденький солдат, белый, как полотно, лежащий ничком на заднем сидении и отказавшийся от доставки в медсанчасть. Были замечательные офицеры из подмосковного Нахабино, которые на ИМР-2Д (дооборудованная штатная инженерная машина) часами «утюжили» площадку перед машинным залом, собирая обломки твэлов (топливных элементов реактора) и графита. Они заботливо указывали мне наименее опасные места на машине, хотя 1 рентген/час внутри кабины даже по тогдашним меркам было многовато (это в 100 тысяч раз больше естественного фона). Были спокойные и деловитые операторы машин-роботов из Ленинградской области и Казахстана, прибывшие для возведения защитной стены у 4-го блока и посвятившие меня во все тонкости использования своей техники в экстремальной ситуации… И были сотни и тысячи солдат полков химзащиты со всей страны. В обычной армейской форме с марлевыми повязками на лицах, а то и без них, они лопатами переворачивали сухую землю. Ветер разносил пыль по окрестностям, пыль, которой они дышали.… По инструкциям безопасности на атомных станциях к радиационно-опасным работам допускались люди, возраст которых обязательно должен превышать 18-19 лет. Причём, чем старше человек, тем большую дозу накопленной радиации ему разрешалось получить. Была ли необходимость жертвовать здоровьем молодых солдат и калечить их будущую жизнь? Думаю, нет. Ведь, существовали и применялись другие средства дезактивации почвы. На мой вопрос генерал, однофамилец тогдашнего руководителя нашего государства Горбачёва, ответил коротко: «У меня приказ!» И я невольно вспомнил рассказы фронтовиков далёкой уже Отечественной войны об атаках наших пехотных батальонов на немецкие пулемёты, после которых на поле оставалось вечно лежать три четверти их состава. Впрочем, трудно припомнить в истории России период, когда жизнь простого человека ценилась бы не «в грош». Увы, это так.… Но ощущение единства и братства, которое владело большинством людей там, в Чернобыле, я не забуду до конца своих дней!

* * * * *

       Чтобы создать необходимые Чернобылю машины, наше предприятие перешло на двухсменную работу по 12 часов без выходных. Было трудно, но коллектив, имевший в то время уникальные кадры, выполнил задачу в срок, и через месяц с небольшим первая смена с техникой отправилась на Украину. Затем вторая, третья… Больше сотни наших сотрудников участвовало в ликвидации аварии. Многих, увы, уже нет…

       Ленинград – Санкт-Петербург, 1986 – 2006.