Марик

Прошлое не устраивало Марика. Оно было каким-то мещанским, "филистерским", как любила повторять его навсегда и с восторгом увлечённая романтизмом бабушка-филолог, — как у всех прошлое. А хотелось исключительного, выстраданного права на гениальность — когда «наперекор», «вопреки», «несмотря на» и глава в биографии с пафосным названием «Как закалялась сталь». Родители Марика не были детьми репрессированных, шестилетнего Марика не заставляли отрекаться от дедушки, который боролся с режимом, а сам Марик как ни пытался не мог заставить себя не радоваться тихим обывательским благам, которые подкидывала ему жизнь.
Университетские стены отпустили его с триумфом и заманчивыми предложениями, но было уже поздно, потому что в 21, аккурат после получения красного диплома, Марик точно понял, что это конечная стадия, и что пока он не превратился в отупевшее от своего постиндустриального благополучия и насытившееся маскультом животное, нужно срочно найти выход, а точнее вход в новую жизнь.
В новой жизни Марик должен был быть великим. Кем конкретно великим, он пока не знал, но знал точно, что к ответственности за свою гениальность готов, и абсолютно точно знал, как он будет её нести. Новая жизнь представлялась Марику яркой. В ней были творческие кризисы, уход в отшельники, сожжённые картины\рукописи, разрушенные судьбы, слава, приобретённая и поборенная наркозависимость и большое количество врагов. Врагов Марик заготовил себе давно. Это были завистливые, неудачливые, слабовольные люди, и Марик заранее понимал, что их нужно жалеть.
С каждым днём картины вырисовывались всё точнее и точнее. Когда Марик уже обдумал, в каком стиле будет обставлена его студия и как он будет давать интервью журналу «Esquire», он понял, что надо действовать.
Начал с себя. Учился рисовать, лепить, писать. Много читал. Самые умные книги, о которых ему довелось услышать. Ещё больше думал. О тех самых вопросах бытия, которые предписано обдумывать гениям. Много слушал. Только самое-самое, шедшее в рецензиях под стандартным соусом «интеллектуального», «прогрессивного», «не для всех». Много смотрел. «Другого», «авторского», «фестивального». В процессе познания той части мира, для которой он себя готовил, Марик окончательно убедился, что сможет войти в него с лёгкостью. Оставался буквально один шаг. Нужно было что-то создать.
Сначала Марик рисовал. Он уверенно держал кисть в руках и писал «Портреты времени» — это был цикл, название для которого он придумал уже давно. Марик точно знал, в чём смысл каждого мазка. За каждым движением стояло Знание. Родители, иногда заглядывавшие в приспособленную под "студию" комнату Марика, снисходительно наблюдали за его суетливыми метаниями перед мольбертом. Картины Марика должны были подытожить его размышления о живописи первой половины 20 века, в них чувствовались тонкие параллели и органичные визуальные аллюзии... К тому моменту, когда в квартире появилось четвёртое полотно, Марик в бессильной злобе ломал кисти и разрывал на клочки холсты, потому что так и положено делать талантливому художнику, когда он понимает, что безнадёжно, необоснованно, бездарно повторяется. Вернее повторяет.
Когда через два дня Марик купил старую печатную машинку и пачку жёлтой бумаги, родители ничего не сказали Марику. Родители Марика помнили другую бабушкину мысль. О башне из слоновой кости, в которую многим мечтается уйти и которая рушится при первом серьёзном столкновении с реальностью, погребя под обломками ушедшего в себя и от себя отшельника. Сам Марик, когда слышал ставшие хрестоматийными в их небольшой семье размышления, обычно вскакивал и, переходя на повышенные, но прощаемые ему в такие минуты тона, говорил, что в реальность нужно вгрызаться, впиваясь ногтями и отвоёвывая себе право на неприкосновенность. Родители Марика сочувственно переглядывались. Они просто ждали, когда Марик осознает, что внутреннюю серость победить невозможно, потому что серость — основа окутывающей стабильности. Родителей Марика можно понять: стабильность ценилась их посткризисным поколением больше, чем что-либо. Они считали, что серость победила этот новый мир прежде, чем в нём вновь поселилась красота.
Но сейчас мама Марика неожиданно для самой себя потянулась на антресоли за старыми дневниками, в которых она в молодые аспирантские начинала писать повесть о поверженном герое, папа по ночам штудировал многотомные труды по физике и астрономии, а сам Марик судорожно искал себя, сидя на помятых жёлтых страницах со стихами и постмодернистской прозой. Поиски зашли в тупик. Марик вникал в вирши дадаистов и по ночам читал Хлебникова. И Марику хотелось создать что-то своё. Новое. Неповторимое. Уникальное. Марик отчаянно экспериментировал — мир изменился, он неоднородный, ломанный, страшный, прогрессивный, застойный. Марик хотел сделать свои стихи такими же. Но мир всё время оказывался либо непоправимо больше, либо разочаровывающе меньше, чем Марик о нём думал. Попытки охватить его стали казаться Марику небезопасными.
Марик начал обдумывать план побега. Он решил, что уедет в Омск. В большой и, как ему казалось, снежный Омск, который он помнил по рассказам родителей, проведших шестидесятые в маленькой и уютной «хрущёвке» в Театральном переулке в кругу тихих и таких же уютных интеллигентов. Марик неожиданно понял, что всегда хотел в Омск. Там, вдали от обывательского мира, наступавшего по всем фронтам здесь, он будет чужим. А состояние «чуждости» должно было катализировать процессы, которые он в себе чувствовал. Марик много читал об этом. Бурное становление личности Марика требовало, чтобы его личность оставили в покое. Марику казалось, что он слишком много знает. Оставшись одиноким и чужим, он должен будет начать всё с чистого листа, и квинтэссенция новизны и начала очистит его от насаждаемых стереотипов. Но на Омск нужно было творческое мужество и финансовая состоятельность.
А пока... мама вдохновенно писала «Повесть о настоящем герое», папа доказывал что-то своё физическое, никому не нужное, а Марик вдруг увидел свой паспорт. На нём было золотым по красному написано «Российская Федерация», и Марик вспомнил о политике.
Как ему это раньше не пришло в голову, Марик пытался понять уже когда нёсся по улице к другу. Друг состоял в партии, был активистом, кричал о революции и в пьяном упоении слушал «Гражданскую оборону». Как они подружились, Марик уже не помнил. Марик всегда воспринимал Лёню как жертву социальной несправедливости и, когда забирал его из милиции после очередной акции, всем своим видом выказывал презрение к работникам в форме. Марику не нравилось, что его друга били дубинками за то, что он другой. Уж Марик-то понимал, что это значит — быть другим.
Лёня встретил его с грустной радостью. «Летов умер сегодня», — тихо сказал он. Марик никогда не слушал «ГрОб». Но Марик уважал гениев. Они казались ему своими.
Лёня и Марик всю ночь просидели на кухне. Лёня пел песни под гитару. Марик говорил ему о поисках себя, о квинтэссенции новизны и об Омске.
Лёня отреагировал на автомате: «Летов умер в Омске…»
Марик вздохнул, потрепал друга по оппозиционному плечу и вышел в ночной город. Ему было жалко. Не ушедшего Летова и даже не Лёню. Ему было жалко себя. Лёня жил в том же городе, что и он. Город жил своей обывательской жизнью. Он дышал как обыватель, развлекался как обыватель и ждал своего обывательского завтра. Марик шёл по грязному, городскому снегу, и ему не хотелось оставлять следы. Но приходилось. А Лёня шёл по городу гордо, расставляя наглые отпечатки. Он был уверен, что город знает о нём и что город без него не сможет. У Лёни была идея.
На следующее утро Марик позвонил Лёне и сказал, что хочет в партию. Когда он пришёл в штаб-квартиру поговорить с «главным», он уже знал, что поступает правильно. Всё здесь дышало уверенностью и бескомпромиссностью. Чёткие флаги, чёткие лозунги, чёткие лица. Это были не маргиналы, не опустившиеся дети советских диссидентов — это были сильные молодые люди. Марику тоже хотелось быть сильным.
Через неделю Марик пошёл на первую в своей жизни акцию. Он, захлёбываясь, выкрикивал лозунги, верил в то, что выкрикивал, и был по-настоящему счастлив. Когда приехал ОМОН, Марик одним из первых попал под дубинки. Он потерял сознание и очнулся только тогда, когда его везли в грязном милицейском автобусе в СИЗО.
- Ты когда в Омск свой уезжаешь? — послышался голос водителя.
- Завтра. Начинаю новую жизнь. С нуля! Не моё это всё, — размышлял молодой усталый ОМОНовец, глядя в зимнюю серость мелькающих в окнах городских пейзажей.
Марик повернул разбитую голову и посмотрел на своего визави. Башня из слоновой кости тихо обрушилась, явив мутному взгляду Марика чистый горизонт.

«Сумерки и боги разбрелись по углам,
Зевота разорвала горизонт пополам.
Час за часом,
Год за годом,
Век за веком.
Будем привыкать…»