водка

ВОДКА.


- Ну, что дедушка, давайте водочки с Вами выпьем! Понемножечку, по пять капель! – я с удовольствием смотрел на сидящего напротив меня старика весьма и весьма импозантного вида. Прямо вылитый Хемингуэй на известной фотографии. Трубки только не хватает. И одет почти также. Просто и со вкусом. С природным, на генном уровне дарованным вкусом. В тёплую байковую клетчатую рубашку шотландской расцветки, просторнейшие груботканые льняные штаны кремово-коричневого цвета и мягкие, даже по виду, кожаные тапочки с различимым грубым швом по носку.
- Дык ведь водку пить не дрова рубить! – прищурился дедуля. - Кто же откажется!
- Это вы верно говорите!
- Эй, мать! – это уже к своей жене. - Собери-ка нам чего-нибудь на стол. Потчевать гостя будем.
Никому не интересно, какими неисповедимыми путями оказался я в этой глухой деревне на опушке Б-ого леса. Оказался и всё тут. С собой у меня был рюкзачок с нехитрой провизией и бутылкой хорошей, добротной водки (на всякий случай). И когда этот случай представился, я с удовольствием выставил водку на стол перед дедом.
Тот с интересом посмотрел на ранее невиданную им бутылку. Повертел её в руках и поставил на стол.
- Эх, водка, водка. Вот ведь и беда в ней, и радость, и смысл есть. И всё вместе взятое.
- Это какой же смысл? - мне стало интересно.
- Ну, какой, какой. Есть и всё тут, - дед в очередной раз за нашу встречу пристально посмотрел на меня, - а ведь я знаю тебя, мил человек!
- Откуда же вы, дедушка, меня знаете?
- А недавно по телевизору тебя видел. Знаю, что ты пишешь что-то, а вот что не читал. Извини.
- Да так, деда, ничего особенного пока не написал. Но надеюсь, - ответила моя скромность.
- А, вот говоришь, смысла водки не знаешь. А хочешь, я тебе про него расскажу.
- Конечно, хочу, - вечер становился все интереснее.
- Ну, слухай сюда, - и увидев, что я достал из рюкзака диктофон, тут же добавил, - пиши-пиши, знаю я эту штуковину – диктофон называется.
Я нажал на кнопку, и речь старика полилась размеренно, как иногда говорят – с чувством, с толком, с расстановкой.




*****

Случилось эта история в первый год самой жестокой и кровопролитной войны прошлого века. Войны, которая для нашего народа стала поистине отечественной, и не просто войной, а самой борьбой за выживание. Выживание страны, выживание государства и выживание людей, которых погибло миллионы.
Всё о чем я говорю, я видел собственными глазами, а о чём-то узнал позже, уже после войны.
Первое военное лихолетье застало нашу семью в родном городе Б-е, расположенном почти у самых западных границ страны, и поэтому с первого дня ощутившим все невзгоды военного времени. Уже к обеду 22 июня немецкие самолеты свободно барражировали в воздухе над городом, изредка пикировали на железнодорожный узел и совсем бесцельно, скорее из-за одним им ведомого немецкого порядка, сбрасывали на одиноко стоявшие без дела пустые составы многокилограммовые бомбы. От их взрывов в окрестных домах вылетали стекла, а жители этих домов попрятались по подвалам и погребам.
Война пришла в город как-то сразу, неожиданно и бесповоротно.
Тогда я жил с мамой и старенькой бабушкой (маминой мамой) бабой Грушей на окраине города. Взрывы доходили до нас громовыми раскатами и взволнованными рассказами о них пробегавших мимо нашего двора людей. Они бежали, поддавшись панике, сами не зная куда, лишь бы оказаться подальше от этого грохота и еще тогда незнакомого им кисловатого запаха сгоревшего тротила.
Никаких сомнений, что началась именно война, а никакая не провокация, о которой много говорилось последнее время, у меня не осталось после того, как испуганная мама прибежала в тот день из городской библиотеки, где работала заведующей по хозяйственной части, и рассказала нам с бабушкой о последних известиях, переданных по радио из Москвы. Так война пришла впервые в мое сознание. Страха тогда ещё не было. Да и какой страх может быть у четырнадцатилетнего пацана, который только вчера бегал со сверстниками по улицам города, играл в казаки-разбойники и мчался купаться на тёплую речку, неторопливо нёсшую свои воды сразу за огородами возле его дома.
Тем более, что о войне последнее время говорили много и охотно не только взрослые, но и мальчишки, часами обсуждая, как они будут бить врага. А бить хотели на его, врага, территории. Пока что Красная Армия воевала где-то далеко от их города, а в самом городе воинские части спешно уходили кто на запад, кто на восток, также исполненные боевого духа встретить и разгромить супостата.
Но это продолжалось недолго. Уже к концу месяца, через неделю после начала войны, через город потянулись длиннющие вереницы беженцев с запада страны.
Мы с мальчишками стояли на обочине дороги, по которой шли эти несчастные люди, и всматривались в их изможденные от долгого пути лица с посеревшими от дорожной пыли волосами и тёмными, грязными разводами той же пыли на щеках. Колодец, который был у дороги, стал вожделенным местом отдыха этих людей, где они могли умыться, напиться и хоть как-то привести себя в порядок. Здесь можно было узнать последние новости оттуда, с запада, или, как уже стало принято говорить – с фронта. Видно было, что все люди напуганы. Они покинули обжитые ими дома и бросились прочь от опасности, угрожавшей им там.
 А фронт всё чаще стал напоминать о себе становившейся уже отчетливо слышной канонадой артиллерийских орудий, так хорошо напоминавшей далекие отзвуки грозы.
Иногда в воздухе появлялись немецкие штурмовики. Они безнаказанно шли на бреющем полете над колонами людей и часто беспричинно открывали огонь из своих пулемётов по толпе беззащитных граждан. Советских самолётов не было ни одного. Видимо это отсутствие противника, безнаказанность и уверенность в собственной мощи и подвигали летчиков люфтваффе на обстрел безоружных людей. Так, от безделья, от нечего делать.
Как только фашистские машины стали появляться в воздухе над городом и расстреливать людей, мама строго настрого запретила мне выходить за двор дома, а тем более бегать на дорогу, заполненную беженцами.
Сама она продолжала работать, пропадала в библиотеке всё больше и больше времени, возвращалась поздно и плакала, часто навзрыд, уткнувшись лицом в подушку, чтобы мы с бабушкой не слышали её. Конечно же, мы всё слышали.
В городе началась эвакуация, и вот уже в проходившие мимо потоки беженцев вклинивались сначала ручейки, а затем уже и малые реки жителей нашего города.
В один из дней, когда стало понятно, что немец вот-вот займёт город, мама пришла с работы днём и позвала меня во двор, видимо, не желая, чтобы баба Груша услышала наш разговор:
- Сёма, Сёмушка, пойди сюда, милый!
Уже готовый к неприятным вестям я вышел во двор, и мы с мамой сели под раскидистый клён, росший во дворе, на чурочки, приготовленные для разрубки на дрова.
- Ох сыночек, не знаю как нам быть… Уйти-то я не могу. Бабушка старенькая, сам знаешь, идти она не может. Поездом тоже не отправишь. Не доедет она никуда…
Мама была права. Бабе Груше в тот год исполнилось восемьдесят шесть лет. Всегда бодрая, здоровенькая и работящая бабулька сильно сдала прошлой весной и передвигалась не иначе, как с тросточкой. Может быть, на неё в свое время так повлияла смерть зятя, моего отца, сгинувшего совсем недавно где-то в снегах Чухонии во время известной зимней кампании Красной Армии. Хотя она крепилась, но возраст дал о себе знать – передвигаться самостоятельно, без посторонней помощи, она не могла. И одну её здесь не оставишь.
- Знаю, мам, знаю, - проглотив прилипший к горлу комок, молвил я.
- Я вот что хочу тебе предложить. Завтра с нашего вокзала отходит поезд в эвакуацию. Это последний поезд. Больше, наверное, не будет. С ним уезжает тётя Надя. Сынок, поезжай с ней, хоть за тебя у меня душа спокойна будет, - не выдержав больше, всхлипнула она.
Слёзы навернулись и на мои глаза:
- Да как же я вас оставлю-то одних. Нет, мама не поеду.
- Ну, во-первых, не одних: вон сколько людей остается. И Зыряновы и Каблуковы и Подольские, - мама начала перечислять семьи наших знакомых, которые по тем или иным причинам не могли уехать, - так что, не пропадём, поди…
- Мамочка, ну не могу я, правда, уехать. Я уже большой. Я заботиться о вас буду, - жалостливо протянул я, надеясь, все же переубедить маму и оставить меня дома.
Однако эти жалобливые нотки неожиданно рассердили её. И уже твердым голосом, с интонациями, не терпящими возражений, – недаром она столько лет управляла хозяйством не самой маленькой в городе организации, и её беспрекословно слушались дюжие мужики – плотники, столяры и прочий рабочий люд – мама неожиданно жёстко для меня произнесла, как отрезала:
- Всё, Семён, решено. Завтра едешь. И ты в безопасности, и я тут спокойна буду. Всё!
На этом разговор был окончен, и я понуро отправился собирать свои нехитрые пожитки. Сложив их в небольшой чемоданчик, я пошёл домой к тёте Наде Поляковой, с которой должен был назавтра уехать. С её сыном Валькой мы были, если не совсем друзьями, то, скорей, закадычными товарищами. Мамы наши приятельствовали. Отцы когда-то вместе воевали. Но у Вальки отец погиб ещё раньше, где-то на Дальнем Востоке. Знакомство матерей и гибель отцов, ставшая нашей общей бедой, сблизили нас, но не совсем, в силу небольшой разницы в возрасте. Вальке скоро должно было исполниться шестнадцать. А в детстве два года разницы, хотя и не являются большими по меркам взрослой жизни, но для нас, мальчишек, были существенны.
Когда я пришёл к Поляковым, подготовка к отъезду в их доме шла полным ходом. Сама тётя Надя пыталась уложить раскиданную по всей комнате одежду в два совсем небольших чемодана. Валька стоял у полки с книгами, в задумчивости перебирая их, и, видимо, решал, стоит ли брать что-то из этого в дорогу, утяжеляя и без того грузную поклажу. Его сомнения прервала тётя Надя:
- Валька, ну-ка уйди от полки. Сказала же, что книги брать не будем. Нам бы одежду тёплую захватить. Куда едем неизвестно. Увезут в Сибирь, а там холода-то ой-ё-ёй…
Увидев меня, тётя Надя скороговоркой выпалила:
- Здравствуй Семён! Я так понимаю, едем вместе. Вот скажи своему дружку, чтобы макулатуру эту не брал. А завтра приходи пораньше, в шесть, и сразу пойдем на вокзал.
Закончив говорить и считая, что мой инструктаж закончен, она опять занялась своими делами, а мы с Валей вышли на улицу. Тот как-то особенно, по-деловому полез в карман, достал оттуда папиросу, прикурил её, пыхнул и посмотрел на меня:
- Чё, драпаем?
- А чё сразу драпаем-то! – не поняв его претензий то ли ко мне, то ли к самому себе, возразил я и, обращая внимание на его папиросу, заметил, - Что-то я не видел раньше, чтобы ты курил!
- Закуришь тут, - всеми силами стараясь не закашляться, сказал мой товарищ, - на сам-то попробуй, - он протянул мне дымящуюся папироску. Я взял её в руки и попытался сделать вид, что тяну дым в себя, но тут же поперхнулся и отказался от этой затеи, вернул табачину обратно.
- Слабак! – подытожил тот и продолжил. - И драпаешь!
- А сам-то, чего, не едешь что ли?
- Еду, но до первой станции, а там отстану от поезда и сразу же в армию.
- Какая армия, кто тебя возьмет. Тебе лет-то сколько!
- Это тебе лет мало. А мне давно уже восемнадцать дают на вид. А документы скажу, потерял, когда эвакуировался. Так-то!
Уж насчет вида Валька был прав. Выглядел он действительно старше своих лет и вполне мог сойти за парня призывного возраста. Перспектива махнуть вместе с Валькой в армию меня обрадовала.
- Валь, друг, - уже заискивающе заглядывая ему в глаза начал было я, - ты меня с собой…
Но он тут же перебил меня:
- Да ты что, Сеня, ты на себя посмотри, какой из тебя солдат. Малявка!
Самое обидное, что это было правдой. И роста я был неказистого, и телом слаб. Хотя, бабушка рассказывала мне о моем деде, который тоже не отличался ни статью, ни росточком, но был дюжим мужиком, а в частых кулачных боях фору мог любому дать, и успокаивала меня всегда: «Были бы кости, а мясо нарастет».
- Вальк, но я ведь ещё подрасту.
- Подрастёшь, вот тогда и поговорим. А пока что, тебе только в партизаны можно. Читал про Дениса Давыдова? Вот у него всякие в отряде были и даже бабы.
Про Давыдова я, конечно, читал, но где эти партизаны сейчас. Как их найти, да и вообще, что-то ничего я о них не слышал. Я прямо сказал об этом приятелю.
- Погоди, Семён, - как-то очень по-взрослому и рассудительно сказал он мне, - сейчас, если немец сюда придёт, ты что думаешь, мужики наши, которые в армию не попали, сидеть будут. Ну, нет. Устроят они им восемьсот двенадцатый год. Вот посмотришь.
Чувствовалась, что книга про Дениса Давыдова была у Вальки настольной.
- Валь, но я-то отсюда уезжаю. Какие же мне партизаны.
Затушив окурок о подошву ботинка, он изрёк, ну уж очень стараясь быть важным:
- Да, Сеня, уедешь ты в тыл, а мы тут немцев разобьём, и вряд ли тебе удастся повоевать. Но ты не отчаивайся: я за тебя их бить буду.
Ну что я мог сказать на это? Попрощавшись до утра, я пошёл домой.

*****

А ночью произошло то, что изменило всю мою жизнь. Да и не только мою, но и всех, окружавших меня в то время людей.
Ночью город был разбужен стрельбой на его улицах. Неизвестный никому в городе план вермахта предполагал высадку десанта в его центр. И вот, когда летнее небо начало сереть, предвещая скорый рассвет, оно подсветилось сотнями белых куполов парашютов немецких десантников.
 Приземлившись, те не встретили большого сопротивления и в течение какого-то часа перебили немногочисленные группы красноармейцев, пытавшихся оказать сопротивление, и заняли все важные объекты. И городской Совет депутатов, и горком партии и, конечно же, вокзал. Ни о какой эвакуации теперь не могло быть и речи.
К утру город замер, ожидая своей печальной участи, а целый полк немцев начал свое беспредельное хозяйничанье на его улицах. Все передвижения жителей были прекращены. Немногочисленные прохожие, отважившиеся выйти из дома либо по недомыслию, либо по незнанию, что город уже захвачен, были убиты, если пытались убежать, или задерживались немецкими солдатами и сгонялись, как скот на городской стадион под охрану пулемётов и автоматов фашистов.
Всё. Город был сдан. Наступило время оккупации.
Горожане безвылазно сидели по домам. На всех улицах появились немецкие патрули. Основные части армии Гитлера были на подходе. До их прихода городом продолжали управлять всё те же десантники.
Командовавший ими майор Штурмель четко следовал инструкции, разработанной министром рейха доктором Геббельсом о действии подразделений вермахта при занятии теми населённых пунктов оккупированных славянских земель. Одним из пунктов инструкции была немедленная перепись всего трудоспособного населения, особенно молодежи, для последующей их отправки на работу в Третий рейх.
Заводы и поля германской империи требовали огромного количества рабочих рук для процветания немецкой нации и поддержания высокой боевой способности германской армии.
Практика майора Штурмеля, а особенно его личный опыт по занятию городов Польши, сдававшихся почти без боя, показали ему, что переписать людей нужно немедленно, иначе потом эти хитрые и ленивые твари, коими он неизменно считал всех не арийцев, а особенно славян, разбегутся и попрячутся, не желая ни работать, ни содействовать новой власти.
Поэтому Штурмель наряду со всеми, как он считал первоочередными делами, тут же поручил своему заместителю капитану Збигельбоку изучить архивы ЗАГСов, школ, училищ и списки жителей города из домовых книг. Тот взялся за дело рьяно. Даже слишком рьяно, и цель его проверок сразу же стала известна горожанам. Нашлись у него и добровольные помощники, работники этих учреждений из числа не слишком довольных Советской властью людей, пожелавших с первых дней немецкой оккупации сотрудничать с фашистами.
Но были и такие, которые привлекались немцами принуждённо, поскольку они одни знали, как работать со списками, и могли прояснить немцам ситуацию с поименованными там людьми. Таких подневольных сотрудников тоже было много. Они не желали зла своим соотечественникам и тут же безошибочно поняли причину интереса немцев к спискам молодёжи. Пока эти списки с немецкой тщательностью и пунктуальностью составлялись, переводились и оформлялись в соответствии с требованиями вышестоящего командования рейха, люди, которые их составляли и не желали ничем помогать немцам, предупредили кто своих родных, кто знакомых о предстоящих облавах и возможной отправке молодёжи в Германию.

*****

Дошли эти слухи и до нашей семьи.
Как-то вечером к нам в дом пришли тётя Надя и Валька. Пока мы с Валькой сидели у меня в комнате и живо обсуждали все последние события, наши матери долго шептались на кухне, и, когда вышли оттуда, их лица были красными от возбуждения, а глаза на мокром месте.
Моя мама обратилась к нам первой:
- Семён, и ты, Валентин, - голос её при этом был строг, а обращение серьёзным и чуть ли неуместно торжественным. Причина такой строгости стала ясна, когда мама продолжила, - вы оба уже взрослые мальчики, - при этом, глядя на меня, он шмыгнула носом и уткнулась в плечо подруги, - ой Надь, не могу…
Утерев глаза платком, она всё же продолжила:
- …взрослые… Вы должны понимать всю опасность сегодняшнего дня. Я не знаю, когда наша армия вернётся обратно. Думаю, что скоро. Но сейчас немцы могут схватить вас обоих и отправить на работы в Германию. Не можем мы вас туда пустить…
- Что же делать, мам? – уже понимая всю важность наступившего момента, тихо сказал я.
- Ничего, сынок… Перехитрим мы немцев. Пока они не знают, что вы здесь. Мы всем скажем, что отправили вас последним эшелоном. Вроде среди наших знакомых предателей нет. Не выдадут.
- Мама, а если всё-таки выдаст кто? – еще тише спросил я, зная о том, что когда немцы узнавали о побеге кого-то, кто уже был занесен в списки, и должен был ежедневно отмечаться в комендатуре, то их семьи были схвачены и расстреляны в яру за городской свалкой.
- Нет, сынок, не выдадут, среди наших знакомых таких нет. Да и не видел вас ещё никто после той ночи, когда немцы пришли. Живём мы на окраине. Ты у меня никуда не ходил, и Валя тоже. Верно, Надь?
- Верно, верно, - закивала та.
- Ну, вот и хорошо. Решили мы вас отправить в лес на заимку к бабе Фене, - при этих словах мама улыбнулась и тепло посмотрела на нас с Валькой.
Баба Феня была папиной мамой. Это была древняя старушка, возраст которой был никому не известен. Она родилась и прожила на дальнем лесном кордоне, где всего населения было человек тридцать на пять дворов. Сам кордон был не так далеко от города. Километрах в тридцати, в хорошо укрытой от глаз лесной чаще, куда, не зная дороги, и просто так никто забрести не мог. Пока папа был жив, мы часто бывали с ним в гостях у бабушки. Потом, после его смерти, мы с мамой, конечно же, не забывали бабу Феню, но наведывались к ней, честно говоря, редко.
- Дак, вот, - продолжила мама, - места там глухие. Немцам там пока делать нечего. Пойдете туда прямо сейчас, как стемнеет. Уйдёте огородом до речки, а там по берегу до самого леса. Немцев в городе сейчас мало и к речке с лесом они не ходят. Даст бог, пересидите у бабушки первое время, потом я найду, как с вами связаться, а дальше уж видно будет. А сегодня главное – уйти вам отсюда. Понятно?
Пока мама говорила всё это, голос её постепенно окреп и плаксивые нотки, оставшиеся в нём после её всхлипа, исчезли. Она взяла себя в руки, скорее из-за меня и Вальки, не желая расстроить нас перед дорогой.
- Понятно, мама…
- А ты, Валентин, чего молчишь? – обратилась к тому тётя Надя.
Я, вспомнив о нашем с Валькой разговоре и о его желании попасть в армию, тоже посмотрел на него с интересом. Что ответит?
К моему удивлению, Валентин был серьезен, как никогда. Он встал со стула, прямо посмотрел в лица матерей и безо всякой дрожи в голосе произнёс:
- Я думаю, что это будет правильно. Нельзя нам с Сёмкой в Германию. Не можем и не будем мы на немцев работать. Да я хоть к бабе Фене, хоть к черту на кулички, но прислуживать этим гадам не смогу. А вы не переживайте за Сёмку, - обратился он уже прямо к моей маме, - я его в обиду не дам и не брошу. Куда я – туда и он. Вместе и вернёмся, когда наши придут. Только когда они придут, вы уж сразу дайте нам знать, а то у меня ещё дела будут, - при этих словах Валя посмотрел на меня и я понял, что он не отказался от своей идеи пойти в армию и бить немцев. Он свято верил, что Красная Армия скоро вернётся. Ведь об этом говорили все последние годы. Мы самые сильные и непобедимые и не можем отдавать врагу свою землю. Но вслух он об этом ничего не сказал.
Матери опять заохали и начали собирать нам нехитрые пожитки и еду в дорогу. Сборы, как в известной в то время песне, были не долги.

*****

К утру, мы с Валькой были уже далеко за городом и шагали по дремучему лесу, с трудом обходя замшелые валежины и часто попадавшие на пути небольшие болотца с зеленеющими на них пупами кочек.
Дорогу к кордону я знал ещё со времен наших с отцом давних теперь походов к бабушке Фене. Когда мы с отцом отправлялись туда, то часто брали с собой лошадь, на которой сами преодолевали часть пути или вьючили на неё поклажу, отвозя бабушке кое-какие пожитки или продукты. Лошадь одалживали у ворчливого, занудливого, но доброго и с широчайшей душой соседа – деда Ивана.
Он ворчал всегда и по любому поводу и, даже, уже оседлав лошадь и передавая её нам с отцом, продолжал сетовать, что её бока нежные, и она может пострадать от острых сучьев в какой-нибудь чаще или провалится в болото – словом, эта скотина могла сгинуть в любой момент и причин тому могло быть тысяча, а самые главные – это сама баба Феня, а также мой отец и я, которым, почему-то, не сидится дома в очередной выходной день.
Старик продолжал ворчать и тогда, когда мы с отцом вернувшиеся от бабушки с гостинцами, снимали седло с его лошади и всё опасное, по его мнению, путешествие уже было позади, а они с отцом садились и пили особо пахучую и неимоверно крепкую лесную самогонку, посланную бабушкой в благодарность именно ему – деду Ивану. Но здесь он уже ворчал и на теплоту выпиваемой им жидкости, и на малый объём стаканов и на всё, на чём останавливался его взор. Однако его живые, подвижные глаза смотрели из под густющих бровей с такой лаской, что когда он от избытка чувств и в приступе пьяного умиления трепал меня за кудри, то я не отстранялся, а безропотно подставлял голову под его лопатистую ручищу, зная, что этот огромный и неласковый на слово гигант не способен причинить зла даже мухе, севшей на круп его любимой лошади.
Давно умер дед Иван. Царствие ему Небесное. Нет и его лошади. А дорога мне запомнилась с тех самых пор. И теперь, хотя и не без труда, но всё же уверенно я выводил Валю на далёкий бабушкин кордон.
Проезжая дорога туда, конечно, была, но вела она совсем с другой стороны, от небольшой станции на узкоколейной железной дороге, проходившей километрах в пяти от кордона в стороне противоположной городу.
Утро застало нас обильной росой и птичьей разноголосицей, показавшейся мне совсем неуместной на земле, на которую пришла беда. Но, видимо, этим птахам было недосуг вникать в беды людские, и они заливались на все лады, не понимая, почему наши с Валей лица остаются такими хмурыми и суровыми при таком старательном исполнении ими своих прекрасных птичьих песен.
 А нам с Валей действительно было не до улыбок. Намокшие, вмиг ставшие тяжеленными от росы башмаки упорно не желали подниматься над травой, и мы брели через неё, всё больше и больше впитывая воду в собственную одежду.
 Вот уже и надетые на нас ещё недавно такие чистые и свежие брюки приобрели снизу вид постиранных, но, почему-то, не отжатых. Валя смотрел на меня и, прочувствовавшись страдальческим видом, отпечатавшимся на моём лице, а также, наверное, входя в роль старшего товарища, которому поручена забота о младшем, улыбнулся и сказал:
- А не пора ли нам, Сеня, перекусить чего-нибудь?
- Давно пора! – с огромной радостью, предвкушая близкий отдых, согласился я.
Но улечься сразу же на так манившую к себе блеском росинок траву мы не могли именно в силу её сырости, и некоторое время продолжали идти, выискивая более сухое место. Такое вскоре нашлось. Небольшой пригорочек, посреди лесной низины, как нельзя кстати, поманил нас видом жухлой, желтоватой, подопревшей хвои и полным отсутствием другой растительности. Тут же внизу, под поваленной ветром огромной и отжившей свой внушительный век сосной, мы обнаружили бочажок с прозрачной, ледяной и удивительно вкусной водой. Первым делом мы напились от души, потом Валя развязал котомку и начал доставать из неё нехитрую провизию, уложенную туда заботливыми материнскими руками.
Мы сидели друг напротив другу. Вдруг, позади меня раздался едва уловимый хруст ветки. Валя заглянул за мое плечо, и его глаза округлились от удивления. Обернувшись назад, я понял причину, заставившуюся его глаза расшириться.
Метрах в десяти от нас, наполовину прикрывшись широким стволом дерева и выставив в нашем направлении винтовку, опущенную дулом с примкнутым штыком к земле, стоял человек в хорошо знакомой нам полинялой военной форме с петлицами рядового и ногами, обутыми в ботинки с обмотками. Нам, может быть, надо было испугаться. Но, во-первых, человек был одет в советскую форму, а во-вторых, его лицо просто сияло улыбкой, о которой принято говорить лучезарная.
Увидев, что мы его заметили, солдат вышел из-за дерева, взял винтовку за цевьё и опустил её приклад на землю. Видимо, он понимал, что может напугать нас и, не желая этого, не двигался с места, предоставляя нам возможность получше рассмотреть его. Что мы также молча и делали.
На вид он был совсем молодой парень. Лет, наверно, восемнадцати. Это потом я понял, что его внешность не имеют ничего общего с силой его духа и характера. А тогда я просто оглядывал его, что называется, с головы до ног и делал свои выводы.
 Ещё не окрепшая по-мужски фигура. Узковатые плечи. Длинные худые руки и короткие, чуточку кривоватые, ноги. Лопоухие уши торчали по сторонам, краснея на солнце, пробивавшемся сквозь листву и просвечивающем через них. Из-под тёмной от пота по канту пилотки торчали коротенькие русые волосы. Нос был широким и мясистым, а губы полными, даже губошлёпными.
 Почему-то, я так мысленно и назвал его – губошлёп. И от этого сравнения я улыбнулся. Тут же, без перехода, в ответ на мою приветливую гримасу лицо солдата ещё больше расплылось в такой искренней и доброжелательной ответной улыбке, а голубые глаза, глядевшие из-под пушистых, почти девичьих ресниц, пролили на меня такую радость, что я не сдержал слов и заговорил первым:
- Привет, солдат!
- Здорова, пацаны, - его голос был подстать и фигуре и лицу, звонким и именно мальчишеским. Это уже потом он старался басить, а сейчас переполнявшие его эмоции мешали ему контролировать тембр собственного голоса, чтобы придать ему значимость и он продолжал звенеть, изредка сбиваясь на фальцет от переполнявших его радостных чувств, вызванных неожиданной для него встречей с нами, - а я сижу, вижу – идут, ну думаю, кто такие. Если бы вы не остановились, я, может, и не подошел. А счас вижу – свои вы, советские. Отлично!
С этими словами он подошёл к нам почти вплотную, стараясь всем своим видом не выказать никакой агрессии и волоча винтовку за собой прикладом по земле.
- Ты-то как здесь оказался? - вступил в разговор, поднимаясь с земли и оставляя котомку у ног, Валя.
- Да я уже пятые сутки по этому лесу брожу, и найти не могу, как попал сюда и как выйти.
Из котомки Вали, оставленной им на земле, выглядывала аппетитная корочка краюхи хлеба, и когда взгляд солдата поймал это зрелище, то оторваться от неё он уже не мог. Взгляд был настолько выразителен, а его обладатель так невольно неприкрыто и громко сглотнул слюну, что мы с Валей переглянулись и покраснели. Конечно, пять дней в лесу, он же голодный!
- Зовут-то тебя как, - Валя опять задал вопрос.
- Красноармеец Пузырёв Степан Анатольевич! – чётко, как на плацу, но всё, не отрывая взгляд от хлеба, ответил тот.
- Ты, Степан Анатольевич, поешь с нами. Видишь, как раз позавтракать собрались, - Валя призывно указал рукой на котомку с едой.
- Ох, мужики, конечно, бывало, голодал я раньше, но так как сейчас есть ещё не хотел никогда в жизни. Спасибо! - солдат впервые оторвал глаза от заветного мешка и посмотрел на нас. - Спасибо!
Валя разложил нехитрую еду на чистое полотенце, в которое был завёрнут хлеб, и мы втроём сели и начали уминать всё подряд. Когда Пузырёв утолил первый зверский аппетит и смог говорить, продолжая теперь неспешно пережёвывать еду, он поведал нам свою историю.

*****

Сам он родом из Рязани. Окончил школу ещё в прошлом году. Работал на заводе и весной этого года был призван в армию. Служить шёл с радостью. К армии готовился. По вечерам и выходным дням ходил на курсы ворошиловских стрелков, где отлично бил по мишеням, всегда разя из винтовки одни десятки на них.
В армии сразу был зачислен в стрелковый батальон и служил в нашем городе. Как только началась война, их батальон поставили охранять железнодорожную станцию. В ночь выброски немецкого десанта он был на посту и одним из первых принял бой.
Он принялся расстреливать немецких парашютистов ещё в воздухе. Благодаря его меткому глазу и твердой руке, многие фашисты нашли тогда свою смерть.
Но приземлившиеся автоматчики сразу сообразили, откуда ведёт огонь меткий стрелок, и попытались полукольцом окружить пакгауз, возле которого он устроил свою огневую точку. Благо, в посветлевшей к тому часу ночной мгле, он вовремя заметил подбиравшихся к нему фашистов и успел отбежать, прикрываясь стоявшим рядом длинным эшелоном, пока немцы закидывали то место, где он только что был, ручными гранатами с длинными деревянными рукоятками.
 Раздавшиеся взрывы не могли причинить ему никакого вреда и он, в одночасье оставшись один, без командиров и сослуживцев, ещё некоторое время метался по станции, пытаясь найти своих. Но так получилось, что, отходя от насевших немцев, он оказался по другую сторону боя.
Его товарищи засели в караульном помещении станции и продолжали отчаянно отстреливаться. И хотя силы были неравны, число убитых немцев росло почти с каждым выстрелом. Тогда немцы опять применили свою тактику и издали стали забрасывать караулку гранатами.
Желая хоть как-то помочь товарищам, он залез в тендер, стоящего на запасном пути паровоза кукушки и оттуда вёл прицельный огонь в спины оказавшихся перед ним немцев.
Страха не было. Он воевал. Делал то, к чему его готовили, и к чему он сам был готов.
Правда, немцы опять быстро обнаружили притаившегося у них в тылу стрелка. И снова ему повезло. В рассветном сумраке он разглядел двух фашистов, подкравшихся к нему под тенью стоявших рядом вагонов. Они были настолько близки, а в руках у них были скорострельные автоматы, что он решил схитрить и в очередной раз затих, перейдя из тендера в будку паровозного машиниста. Когда немцы замерли, прислушиваясь и желая обнаружить его по звуку движения, он оказался у них за спиной и, резко спрыгнув на гальку насыпи позади врага, тут же выстрелом в спину убил одного, и, пока второй поворачивался к нему лицом, Пузырёв, не успевая передернуть затвор винтовки, всё же смог достать того штыком раз и, чтобы наверняка добить, другой.
 Только наклонился, чтобы забрать хотя бы один автомат, тут же увидел набегавших немцев, которые начали палить по нему. Ужом юркнув под паровоз и оказавшись опять защищенным от нападавших железной махиной, он не стал испытывать судьбу дальше и кинулся прочь под спасительную сень железнодорожных складов.
Отбежав на приличное расстояние, он убедился, что погони за ним не было. Отдышался и проверил боекомплект. Остался один патрон. Воевать он больше не мог. А умирать задаром не хотел. Нисколько не струсив, а исключительно из чувства самосохранения, он забился под развалины водокачки, некогда стоявшей поодаль от станции, и просидел там весь следующий день.
Наблюдая за немцами, он понял, что город захвачен ими полностью. Звуков боя слышно не было, да и фашистские солдаты передвигались открыто, не таясь и беспечно закинув оружие за спину.
 Нужно было уходить. Следующей ночью, под её темнотой, ему удалось пройти незамеченным к берегу реки и по нему он дошёл до леса, практически повторив наш с Валей путь.
Глядя на его, прямо скажу, тщедушную фигуру и юное лицо, поначалу мне плохо верилось в его геройский рассказ. Но, приглядевшись к нему повнимательнее: по тому, как надувались вены на его шее, как сверкали глаза и как до белизны казанков сжимались его пальцы в кулаки, когда он говорил про немцев – я понял, что в его словах нет ни малейшей капли лжи. Всё было именно так, как он рассказал нам.
По Вале было видно, что он испытывает те же чувства, что и я. По мере того как рассказчик излагал нам свою историю, я видел, что на лице Вали росло чувство восхищения этим совсем ранее нам незнакомым и случайно повстречавшимся в лесной глуши человеком.
Когда тот смолк, некоторое время мы с Валей тоже молчали.
- Ну, а вы-то как здесь?- прервал наше безмолвие Степан.
Здесь уже вдвоём, иногда перебивая друг друга, мы рассказали о своих злоключениях.
- Вот оно что. Рабами хотят нас сделать! – руки Пузырёва опять сжались в кулаки. – Ну, уж дудки им! Правда, парни
Конечно же, мы были с этим согласны.

*****

Когда мы рассказали Степану Пузырёву о конечной цели нашего путешествия, он решил пойти с нами на кордон и там уже определиться со своими дальнейшими действиями:
- Может они там чего знают про наших. Узнаю у людей, что к чему, порасспрашиваю, а уж потом решу как дальше быть…
- Правильно, Степан, да и нам с Сёмкой веселее и спокойнее. Всё-таки ты у нас настоящий солдат, с оружием, - Валька уже не одну минуту пристально разглядывал винтовку Степана, лежащую у того под правой рукой.
- Эт точно, с оружием, - подтвердил ставший к тому времени сытым и от того сонным Пузырёв, блаженно прикрывая отяжелевшие веки, потягиваясь всем телом и утягивая в сторону мыски ног, стараясь так распрямить, расслабить, натруженные за последние дни мышцы, - только вот боекомплект слабоват. Всего один патрон остался. Ну, ничего, ещё и штык имеется. А немец, или как говорит наш ротный – германец, страсть как штыкового боя не любит и боится его. Так что, если достану гада вблизи, то и со штыком я ещё повоюю.
- А давай я понесу винтовку, - не сводя с неё глаз, испросил Валя.
- Э браток, да ты что! Нельзя солдату винтовку свою никому передавать. Разве что, руки так ослабнут, что нести её уже не смогут, а оставлять оружие тоже нельзя, вот тогда товарищи могут понести мою. А так, Валя, никак не могу. А посмотреть – на, посмотри, - с этими словами Пузырёв взял своё оружие в руки, передёрнул затвор, отчего отражатель услужливо кувыркнул целый, снаряжённый патрон в подставленную ладонь Степана, затем он отправил затвор опять в закрытое положение, щелкнул курком и подтолкнул оружие к Вале, - держи.
Пока тот вертел винтарь в руках, прикладывал к плечу и проверял остроту кончика штыка пальцем, Степан расспросил меня подробно о дороге к кордону бабы Фени. Я попытался рассказать ему про приметы, по которым нахожу путь порой в непролазной чаще, о едва заметной звериной тропе, которая и должна подвести нас максимально близко к жилью, но путался и, в конце концов, мы оба решили, что мне лучше показывать путь, идя по нему.
Пузырёв отдохнул несколько минут, продолжая разминать руками усталые мышцы ног, а мы с Валькой по очереди сжимали в руках винтовку и представляли что стреляем из неё по затаившимся в кустах немцам.
Во время нашего короткого отдыха плохо различимое из-за плотной лесной кроны солнце поднялось довольно высоко над деревьями и здорово подсушило и траву и нашу с Валькой одежку. Надо было идти дальше. Сколько ещё понадобится времени, чтобы добраться до кордона, я не представлял. Когда мы ездили туда с отцом, то всегда прибывали засветло, за один день. Но это было на лошади и с отцом, хорошо знавшим каждую тропку, а то и приметное деревце, и знакомые ему старые пни, попадавшие почти на каждом шагу.
Когда мы пошли, я понял, что найти дорогу мне становится всё труднее и труднее. Несколько раз я сбивался, и приходилось возвращаться; благо, Степан оказался отличным следопытом и всегда выводил нас обратно на то место, с которого мы начали неверный путь.
Так, сбиваясь и плутая, падая и обдирая о сучья одежду и кожу на руках и ногах, к вечеру я всё же вывел нас к приметному и хорошо знакомому мне распадку, который точно должен был привести наш отряд к кордону. Но идти нужно было ещё километров пять, а сил уже не было. Да и не только сил. В лесу темнело с каждой секундой. Движения становились попросту опасными. В любой момент мы рисковали попасть ногой в какую-нибудь рытвину, норку или просто в капкан крепких и разбросанных повсеместно по земле веток. Поэтому, не долго думая, мы подобрали показавшееся нам сухим место, в прикрытой со всех сторон густыми порослями осинника низине, живо набрали валежника, запалили небольшой костерок, заварили кипяточку в медные кружки, положенные в котомку моей мамой, перекусили и уснули таким плотным, крепким и беспробудным сном, которым могут спать только молодые изможденные дальним переходом организмы, невзирая на подстерегавшие их повсеместно опасности.

*****

На следующий день, когда солнце перевалило за зенит и начало изрядно клониться на запад, мы наконец-то вышли к лесному кордону.
Сам кордон был основан в незапамятные времена одним из местных купцов, промышлявшим торговлей скипидаром и канифолью.
Как известно, для этих нехитрых, но столь необходимых продуктов требуется живица – смола хвойного дерева. И вот, чтобы её с них собирать и была организована небольшая артель крестьян, заселённых в лес. Со временем они обжились там, построили пять крепких сосновых пятистенков, и зажили вдали от всего мира, вполне довольные и своей судьбой и доставшейся им нехитрой работёнкой.
Добытую смолу укладывали в большие двухсотлитровые бочки, которые хранили в амбаре, выстроенном своими руками здесь же посередине кордона, и ставшим центральным местом лесного поселения.
 Амбар был не большой, метров шесть на восемь, с широким и высоким приступком, чтобы можно было перекатывать тяжеленные бочки с живицей прямо на подводы, приходившие на кордон раз в месяц и забиравшие оттуда добытое, а взамен оставлявшие нехитрую крестьянскую снедь, а главное: соль, спички, и ружейные припасы.
Со временем местные мужики обзавелись хозяйством, скотиной, расчистили небольшой участок леса и возделывали там огород. То есть, стали полностью независимыми от внешнего мира, питаясь уже своими продуктами, выращенными там же.
Революция и гражданская война совсем не коснулись этих богом забытых мест. Советская власть, которой также были необходимы скипидар и канифоль, появилась на кордоне в лице специалиста совнархоза, объявившего, что теперь все живущие там входят в товарищество «Красный Лесовод» и снова должны собирать живицу и отправлять её из леса.
Всё продолжилось своим чередом. Молодёжь, а в их числе и мой отец, тогда ушла с кордона в новую, казавшуюся им светлой и лучшей, жизнь.
Перед самой войной за смолой стал приезжать грузовик трёхтонка, с трудом, но всё же благополучно каждый раз продиравшийся через узкую лесную дорожку.
Зимой работы не велись, и жители кордона впадали в спячку, сопоставимую разве что со спячкой медведя в зимнем лесу. Лишь изредка мужики добывали какого-нибудь зверя, и тогда, на несколько дней, кордон оживал и дни проходили в самогонных излияниях с поеданием дикого мяса. Затем всё возвращалось на круги своя.
Так и жили. Сейчас кордон замер. Последняя машина приходила за смолой еще в начале июня. Вот уже почти два месяца никого не было. Люди слышали далёкую канонаду. Видели пролетавшие в небе самолёты с незнакомыми крестами на крыльях и понимали, что началась война. Но никто никуда не ходил, и все ждали, что вот-вот кто-либо приедет к ним и всё разъяснит.
Именно тогда на кордон пришли мы.

*****

Старик замолчал и в задумчивости, отрешённо посмотрел на свою жену, присевшую на табуреточке возле входа в светёлку. Та сидела тихо, стараясь не мешать мужу, уже не впервой слушала, теперь со мной, его рассказ.
Как бы очнувшись и вспомнив что-то важное, дед сказал:
- Ты, вот что, мать, погоди пока с закуской, сейчас договорим, а потом уж и поснедаем.
Старушка поправила на голове и без того ладно сидевший беленький с синим рисунком в цветах платочек, согласно, даже с радостью, закивала головой и хрипловатым от долгого молчания голосом сказала:
- Говорите, говорите. Я пока до Пелагеи дойду, у неё чавой-то корова занедужила, отнесу ей травки лечебной.
- Сходи. Отчего же не сходить. Потом уж поздно будем, а мы покамест посидим. Доскажу я эту историю…
Жена старика ушла, а он, покашляв и громко высморкавшись в необъятный цветастый носовой платок, извлечённый из его таких же необъятных штанин, продолжил.

*****

Так вот, когда мы появились на кордоне, все кто там были, а это человек тридцать: бабы, пара молодых мужиков – увечных инвалидов, старухи, старики, сопливые детишки и одна молодайка Машутка, с ещё совсем грудным, двухмесячным дитём – обступили нас со всех сторон.
Поначалу меня никто не узнал. Видимо, давненько я там не бывал, да и, в силу своего подросткового возраста, быстро менялся, что называется, не по дням, а по часам. Но когда я, увидев ковыляющую от своего дома бабу Феню, подошел к ней, обнял и поздоровался, то сначала она, а затем все, кто меня когда-либо видел, заохали, запричитали, узнав во мне её внука, и, как мне показалось, прониклись и ко мне, и к моим попутчикам доверием.
С этого момента мы стали не просто вооруженными незнакомцами из леса, но уже точно своими, теми, кого раньше они знали и видели, хотя таким был только я один.
По нашему виду, после лесного похода, было понятно, что не на прогулку мы пришли сюда, а пригнала нас крайняя нужда.
Провожаемые всем населением кордона, во главе с бабой Феней мы дошли до её дома и, расположившись там, на завалинке, уже не в силах двигаться, сначала я, а потом Валя и солдат Пузырёв рассказали местным жителям о событиях и в стране и в городе.
Когда Пузырев, рассказывающий последним о своём бое на вокзале и его пути из города до леса, пока он не встретил нас, умолк, на кордоне повисла сначала тишина, среди которой ясно был различим далёкий стук дятла о кору погибающего от вредителей дерева, а потом эта тишина разразилась просто хором голосов всех жителей кордона. Говорили наперебой: друг с другом, с нами, со всеми сразу. Были здесь и сетования на проклятую войну, которая пришла в их жизни, стенания по поводу погибших людей и желания немцев отправить нас с Валькой в Германию, восхищение действиями Пузырёва, успевшего набить немало немцев, а также жалость по отношению ко всем нам троим, проделавшим трудный путь по лесу.
Всё это было прервано бабой Феней, которая справедливо заметила, что соловья баснями не кормят и тут же распорядилась одним наносить воды в баню, другим заготовить дров и растопить там камёлек, а третьих отправила готовить на стол, чтобы накормить нас.
Постепенно все, у кого нашлись дела, пошли работать, оставшиеся продолжали сидеть, но уже не шумели, а просто тихо переговаривались, обсуждая всё услышанное.
Так мы стали жить на кордоне.
Поселились мы втроём на сеновале бабы Фени. Несколько дней почти ничего не делали.
 Степан тщательно вычистил свою винтовку и обошёл всех мужиков на кордоне в поисках патронов к ней. Но всё найденное им подходило только к гладкоствольным ружьям, и при всем его желании он никак не мог приспособить их к своей винтовке Мосина.
Решив использовать при надобности охотничье оружие, бывшее кое у кого на кордоне, он исследовал все ружейные припасы. Но и это не пополнило арсенал. Да и зарядов найдено было совсем мало. У кого не было пороха, у кого капсюлей. Помыкавшись, и не сумев полноценно снарядить ни одного выстрела, Степан отказался от затеи вооружиться дробовиком и остался при своем единственном патроне.
Везде по кордону он ходил только с оружием. Снятый с винтовки штык Пузырёв приспособил к поясу, и когда он вперевалку, неспешно, даже лениво, бесцельно слонялся от дома к дому или недалеко заходил в лес, то это холодное оружие смешно болталось сбоку его худой фигуры, вызывая улыбки жителей кордона.
Никаких звуков, видимо отступившей далеко на восток войны мы уже не слышали. Лишь изредка высоко в небе пролетали группами и одиночно самолёты. Всматриваясь в высокое летнее небо, Пузырёв в отчаянии крутил лопоухой головой и, отвечая на немые вопросы стоящих поблизости людей, коротко бросал в никуда:
- Немцы… - и отходил в сторону, ни на кого не глядя.
Так уж сложилось, что на этом глухом кордоне, Степан Пузырёв оказался единственным боеспособным по меркам армии мужчиной. Остальные мужики были либо не призывного возраста, либо, как муж молодой Машутки Василий – ущербный инвалид без кисти левой руки. Её он потерял еще в детстве, когда мальцом, зимой отбежал от кордона и, оступившись, упал, попав рукой в расставленный капкан. Поскольку мужики ловили крупного зверя, то после громкого лязга железного механизма ручка маленького Васятки осталась в чреве капкана вместе с варежкой, а самому ему, истекающему кровью, чудом удалось добраться домой.
Теперь, видя в далёком небе немецкие самолёты и сообщая людям, что они именно немецкие, Пузырёв, испытывая чувство огромной ответственности за всех, кто был тогда с ним рядом, испытывал и чувство стыда и недоумения. «Где же наша армия? Почему не слышно грохота боя? Не видно ни одного нашего самолёта?» - думалось ему постоянно. Ведь тогда он хорошо помнил, как на политзанятиях ему внушали мысль о непобедимости Красной Армии. И ведь он свято верил в это. Сейчас он был глубоко убеждён, что окружавшие их леса не могут быть театром боевых действий из-за их непроходимости. Как без боев здесь отступили, так и должны наступать, обтекая мехколоннами эти непроходимые места. А вот там за гранью лесов, на полях Курска, Орла, Белгорода и Воронежа, в степях южной России сейчас ведутся тяжёлые бои, и Красная Армия громит немцев на всех направлениях.
Так думалось красноармейцу Пузырёву.
 Прав он был отчасти. Красная Армия действительно жестоко дралась везде, где можно было сформировать из отступающих частей боеспособные соединения, намертво врыться в землю, испещрив её тело километрами траншей и окопов, ставшими потом могилами для павших воинов.
Это было так.
Единственное в чём Пузырёв ошибался – это то, что Армия не наступала, а отходила всё дальше и дальше по всем направлениям гигантского по любым военным меркам фронта, протянувшегося от тёплых ласковых песков Чёрного до стылой прибрежной гальки Баренцева морей. С севера на юг огромной и великой своими людьми страны.
Сам же боец Красной Армии Пузырёв, а вместе с ним и все мы, жившие тогда на лесном кордоне, оказались в глубоком тылу немецких войск, с их властью и новым порядком.

*****

Через неделю вынужденного безделья и ежедневного разглядывания эскадрилий немецких самолётов с завидной устремлённостью летевших только на восток, Пузырёв разыскал однорукого Василия:
- Послушай, Вась! - обратился он к нему, - ты ведь здесь все тропинки и даже кустики знаешь?
- Да уж, кроме меня никто далеко от кордона и не ходит. Все бояться заблудится. Так только, по тропинкам и топают. А я же могу напролом по лесу идти и, всё равно, не заблужусь и выйду куда надо, - не привыкший скромничать и, всё же, трезво оценивающий собственные возможности, ответил Василий.
- Отлично! Ты-то мне и нужен. Давай прямо завтра пораньше пойдем с тобой до станции на узкоколейке. Может там, кто есть. Узнаем об обстановке, а заодно, глядишь, и харчишками разживёмся!
Дело в том, что к тому времени, как мы с моими попутчиками пришли на кордон, там уже стали испытывать нехватку продуктов. Если раньше каждый месяц, приезжавшая за живицей машина доставляла людям муку, соль, сахар и прочие необходимые продукты, то сейчас уже почти ничего из этого не осталось. Конечно, были дары огородов и мясо, но без соли и хлеба их и есть было не в радость, а мясо и сохранить долго нельзя. Пузырёв решил убить двух зайцев: и разведать обстановку, и пополнить запасы хотя бы соли.
Как мы с Валей не просились пойти с ними, Пузырёв был категоричен и нас не взял. Так, с винтовкой через плечо и несколькими пустыми котомками Степан и Василий покинули кордон рано утром.
К середине следующего дня они вернулись, очень усталые, грязные и хмурые. Причем, если о Василие можно было сказать, что он хмурый, то Степан был точно чернее тучи.
Из их рассказа нам стало известно, что на станции почти никого нет. Узкоколейка не действует. Когда немцы бомбили железную дорогу, то несколько бомб, досталось и этим путям. Теперь они были выворочены из земли вместе со шпалами, и ни о каком движении составов не могло быть и речи. Им удалось разыскать одну живую душу – путевого обходчика Герасима Андреевича, который и рассказал им об эвакуации станционных работников и имущества в последний день перед высадкой немецкого десанта. Сам он уехать не мог из-за больной жены и надеялся, что в эту глушь немцы не забредут, и он просидит так до прихода своих.
Но самое интересное, что рассказал этот старик, была его связь с далекой станцией Б-бск, находящейся за линией фронта по ту, советскую его сторону. Ночью в его доме, где всегда стоял аппарат связи на случай экстренных ситуаций, громко загудел телефонный зуммер. До этого телефон молчал с первого дня войны. От испуга дед долго не мог сообразить, что происходит, а когда вник и взял трубку, то на другом конце провода услышал взволнованный девичий голос:
- Алло, алло, говорите! Я вас слушаю! Кто это? – громко кричала из трубки невидимая собеседница.
- Слышу вас, слышу!
- Кто это? Какая станция?
- Б-к, разъезд тридцатый километр!
- Да у вас там немцы!!!
- Вокруг - да, но к нам ещё не приходили! А у вас как там!
- Нас бомбят, готовимся к эвакуации, весь Б-бск горит!
- Девочка, милая, что нам делать?! Доложи своему начальству, пусть хоть что-то пришлют… Алло! Алло! – в трубке сильно затрещало, голос девушки исчез, затем раздался щелчок и, к огромному испугу старика, он отчетливо услышал незнакомую ему немецкую речь. Испуг был таков, что, не раздумывая, старик бросил трубку на аппарат. Тот звякнул еще пару раз и больше не подавал никаких признаков своей технической жизни.
Видимо у немецких связистов случилась накладка. Ведя ремонт телефонных сетей, протянутых вдоль железных дорог, они на некоторое время, по ошибке ли или намеренно, но соединили свои, уже подготовленные к работе сети к советским действующим сетям, которые в неразберихе отступления не успели обрезать. Вот так тоже было…
Из всего рассказанного стариком Пузырёв понял одно: что Б-бск, до которого отсюда не меньше двух с лишним сотен километров, находится на линии фронта. Значит, немцы уже зашли так далеко отсюда, что догнать свою армию он попросту не сможет. Идти в одиночку, почти безоружному, по тылам противника было равносильно самоубийству.
Ещё больше подействовал на Пузырёва вид немецких автоколонн, в огромном количестве и только с небольшими перерывами передвигавшихся по широкой грунтовой дороге вдоль пока ещё не действующего железнодорожного полотна основной ветки магистрали, некогда соединявшей Б-к с Москвой. Туда их с Василием привёл Геннадий Андреевич, и почти половину дня они втроём смотрели на проезжавшую мимо технику, набитую людьми в зелёной и мышиного цвета военной одежде, а также в блёклых, матовых от дорожной пыли касках на головах.
Только изредка, почти в строго опредёленное время, ненадолго, минут на десять-пятнадцать, в этой, как змея слитой, колонне появлялся разрыв и когда рёв двигателей десятков машин затихал в отдалении, а приближающийся гул ещё не определялся, как звук работы моторов, окрест дороги оседала пыль, и никаких других шумов слышно не было. Даже лес молчал, стараясь не выдать своего присутствия перед врагом. А вся лесная живность, некогда мирно обитавшая в непосредственной близи от дороги, теперь была так напугана постоянным грохотом, что сочла за благо покинуть обжитые места в поисках других ветвей и нор, пусть и незнакомых и пугающих, но, всё же, безопасно тихих и не запылённых.
И эти колонны машин, и сообщение о боях в Б-бске вызвали у Пузырёва упадок духа. Василий, который позаимствовал у Геннадия Андреевича малое количество соли, всё же, остался доволен походом и вернулся к прежней жизни. А вот Степан Пузырёв на несколько дней вообще затаился на сеновале и не выходил оттуда, даже к столу. Еду приносили ему мы с Валентином.
Степан ел немного, без вкуса и аппетита. Остальное время он лежал на спине, уткнувшись взглядом в видневшееся через подгнившую солому крыши синее-синее, к тому времени уже августовское летнее небо. Уж о чём он там думал – неизвестно. На наши расспросы отвечал односложно, и всем своим видом просил оставить его в покое. Что мы и делали.
Так прошло ещё несколько дней.

*****

Всё закончилось ранним утром погожего и прекрасного своей чистотой и свежестью дня.
 Пузырёв вышел из сарая, расположился на лавочке возле дома бабы Фени и с каким то неистовством, даже остервенением принялся чистить своё оружие. Он почти до винтика разобрал винтовку, тщательно вычистил и смазал ружейным маслом все её детали, собрал боевой механизм, удовлетворенно заглянул в ствол, поставил на место затвор и клацнул им несколько раз. Затем он достал из кармана единственный заветный патрон, загнал его в магазин винтовки, закрыл затвор и отставил оружие в сторону. Потом он также тщательно, до металлического блеска отчистил кое-где подржавевший штык и примкнул его к винтовке, острым концом к цевью.
Всё это время наблюдавшие за ним, мы с Валькой не докучали его расспросами, но на наши вопрошавшие взгляды, Степан ответил сам:
- Пойду к дороге. За немцами понаблюдаю. Может, что и узнаю, - и, предвосхищая нашу с Валей, готовую уже сорваться с языков, просьбу, отрезал, - пойду один. Пока вы мне не нужны. В следующий раз парни…
И он ушёл. Его не было на этот раз трое суток.
Возвращение Пузырёва обрадовало всех жителей кордона и нас с Валей в первую очередь.
Он вернулся на подводе, запряжённой вороным немецким битюгом, с различимым клеймом на правой задней ноге, и доверху набитой различными продуктами, преимущественно консервированным мясом, крупами и хлебом. Была здесь и соль, а также сыр, кофе, чай и сахар. Истосковавшиеся по ставшим в диковинку таким продуктам жители кордона с благодарностью приняли провизию. Кроме того, в подводе оказалась немецкая винтовка с полным подсумком патронов. А на поясе Степана болтался положенный к ней плоский штык в кожаном чехле.
Пузырёв рассказал, что дороге всё так же идут машины с солдатами, но разрывы в их движении стали чаще и дольше. В одно из этих затиший он обратил внимание на неспешно двигавшуюся подводу, запряжённую здоровенным, холёным конём, которой управлял мордатый солдат, вооружённый не автоматическим оружием, а винтовкой.
Присмотревшись к подводе, Степан понял, что в ней были продукты, а солдат развозил их по многочисленным вдоль дороги немецким постам. Хвалёная машина вермахта и здесь не давала сбой. Солдат, несших службу, надо было кормить, и продукты возили на посты гужевым транспортом. Два дня Пузырёв наблюдал за дорогой, и все два дня подвода с продуктами проезжала почти в одно и тоже время, по нескольку раз на день. Правда, не каждый раз она оставалась на дороге одна, но ведь оставалась же.
Пузырёв решил напасть на подводу. Ему так хотелось завладеть оружием и патронами врага, а также пополнить запасы продовольствия для жителей кордона, что ни о чём другом, а тем более о последствиях своего поступка, он тогда и не думал.
На третий день наблюдения, поутру, подвернулся идеальный, по его мнению, случай.
 Когда подвода с продуктами показалась в поле его зрения, хвост последней колонны грузовиков, скрывался за пригорком, а новая колонна ещё даже не обозначила себя дальним гулом.
 Как только подвода поравнялась с Пузырёвым, он, не долго раздумывая, тщательно прицелился и, будучи абсолютно уверенным в своей меткости, нажал на спуск. Выстрел оказался более чем удачным. Он не ранил врага, а убил его наповал. Не выпуская из рук вожжей, немец откинулся навзничь на мешки с продуктами и своей позой убедил Степана, что выпущенная им пуля выполнила свою задачу.
Стремглав выскочив на дорогу, он схватил оставшегося спокойным и видимо привыкшего к выстрелам коня за узды, завёл подводу по едва заметной тропинке в сторону от дороги. Отбежав так на приличное расстояние и убедившись, что с дороги его не видно, Пузырёв, наконец-то, осмотрел убитого немца и захваченную им подводу.
Ещё раз удостоверившись, что немец мертв, он обшарил его карманы, забрал найденные там документы, снял с пояса немца штык и подсумок с патронами, а само тело оттащил немного подальше в кусты и прикрыл сверху ветками.
Желая как можно скорее добраться до кордона и не имея никакой возможности протащить подводу по лесу, миную старую, уже изрядно заросшую дорогу, по которой раньше на кордон пробирались машины за живицей, Пузырёв привёл подводу именно по ней.
Сейчас, довольный всем случившимся, Степан принимал похвалы жителей кордона, поделивших трофейные продукты, и сидел снова на лавочке у дома бабы Фени, удовлетворенно осматривая добытое им оружие.
Винтовка немецкого возницы оказалась старым, видавшим виды карабином. Несмотря на это оружие было добротное и вполне пригодное для боя. Пузырёв внимательно пересчитал доставшиеся ему патроны, их оказалось ровно тридцать штук, посетовал, что их нельзя использовать в его винтовке из-за небольшого отличия бороздки патрона для отражателя, и в заключение сказал:
- Ну вот, теперь с этим арсеналом я и воевать могу.
Он несколько раз попробовал присоединить к трофею штык, снятый им с убитого, с удовольствием убедился, что тот просто и надёжно крепко занимает предназначенное место под дулом оружия, повесил штык на пояс, присоединив там же подсумок с патронами.
Свою винтовку ставшую бесполезной из-за отсутствия зарядов, он заботливо завернул в выпрошенный у бабушки Фени кусок холста и засунул под притолок всё того же её сеновала.

*****

На следующий день Пузырёв предложил нам с Валей сходить к путевому обходчику Геннадию Андреевичу и, возможно, узнать последние новости. Мы согласились с большой радостью и наутро ушли вместе с ним, как мы с Валей успели назвать наше мероприятие, в разведку.
Придя еще поутру к будке обходчика, мы не обнаружили его там. Не было и его жены. Зато весь двор его дома и пол в доме были просто истоптаны следами огромных, как нам казалось, ботинок или сапог. Вся мебель в доме была сдвинута со своего места. Обстановка в нём свидетельствовала о проведённом недавно обыске; таком, при котором всё находящееся в доме безжалостно переворачивается вверх дном, одежда и утварь разбрасываются там же; таком обыске, когда те, которые его проводят, нисколько не заботятся о том, что же будет со всем этим вывернутым ими имуществом, а тем более, об отношении к их действиям обитателей и хозяев этого дома.
Кровать, где, по всей видимости, лежала раньше больная жена Геннадия Андреевича была сдвинута с места, постельные принадлежности опрокинуты на пол и затоптаны, все теми же следами сапог.
Увидев полный разгром, царивший в доме обходчика, Пузырёв снял с плеча винтовку, взял её наперевес и, оставив нас с Валей на крылечке, двинулся в обход дома.
Чуть замешкавшись, мы пошли следом и, зайдя за угол дома, увидели стоящего у дверей сарая Степана. Ещё не видя нас и неотрывно всматриваясь в глубину строения, он снял с головы пилотку и потом растерянно посмотрел в нашу сторону. Подойдя и встав рядом, мы увидели то, во что Степан вглядывался.
Это были два трупа. Трупы Геннадия Андреевича и его старой жены. Именно трупы, поскольку таких неестественных поз не мог принять ни один живой человек. Конечности были вывернуты, головы запрокинуты, рты открыты. И над ними – этими ртами – уже вился рой мух, которые, расталкивая одна другую, с жужжанием залетали внутрь и присаживались там для одного им ведомого дела. Вид этих мертвых тел не вызвал у меня страха, но мучительная тошнота при виде сытых мух, довольно выползающих из темноты человеческой плоти, настойчиво подкатила ко мне так неожиданно, что, не в состоянии сдерживать спазм, я с силой зажал рот рукой и отбежал прочь, извергая из себя горько-кислые струйки желудочного сока, нестерпимо рвавшегося наружу.
Прокашлявшись и посмотрев по сторонам, я увидел, что Пузырёв раздобыв где-то в ограде лопату, идёт за огород. К середине дня, выкопав могилу, мы похоронили старика со старухой, позади их дома.

*****

Обратная дорога прошла молча. Всё время по пути к кордону мы шли лесом, не выходя на дорогу, по которой накануне Степан привёл подводу, и, лишь когда до цели оставалось не более километра, мы решили пройти к знакомому ключику, бившему водой прямо возле дороги, на другой от нас её стороне.
Как только мы подошли к просеке, жажда исчезла вмиг.
Ранее почти нетронутая, успевшая за лето зарасти травой дорога, еще вчера хранила на себе один только тонкий след подводы, захваченной Пузырёвым и глубокие по серединной бровке отметины лошадиных копыт вороной коняги, впряженной туда.
Теперь же на ней явственно отпечатался след колес машины, судя по направлению примятой травы, двигавшейся в сторону кордона. Обратных следов не было. Учитывая, что туда вела только одна дорога, по которой машина могла пройти, можно было уверенно сказать, что и сама машина и те, которые на ней приехали, находятся сейчас на кордоне.
Как бы в подтверждение наших догадок, в ту же секунду, мы услышали далекие автоматные очереди, доносившиеся явно со стороны кордона. Переглянувшись, и не говоря друг другу ни слова, мы, сломя головы, бросились прочь от дороги по кратчайшему пути на кордон.
Некоторое время нас еще сопровождали становившиеся всё ближе и ближе выстрелы, затем всё стихло, и мы бежали уже в тишине, старательно прислушиваясь, не раздадутся ли еще звуки автомата.
В том месте, где мы почти вплотную подбежали к кордону, была небольшая балочка, на дне заполненная неглубокой стоячей водой. Сразу же за ней – почти непролазная чаща, а верх балочки выходил прямо к опушке кордона, где и стоял сарай, приспособленный под хранение живицы.
Пробираясь по дну балки и понимая, что мы находимся в непосредственной близости от кордона мы старались вести себя тише и наверх балки выползли, передвигаясь по-пластунски.
Выбравшись наверх мы увидели, что посередине лесного посёлка, поодаль от сарая, развёрнутый на выезд из кордона, стоит огромный зелёный, тентованный грузовик с выпуклым радиатором и большой эмблемой на нём, представляющей из себя три тупых одинаковых треугольника, заключённых наглухо в круг, вершинами к его середине.
Тут и там, везде, куда бы мы не смотрели, мы видели немецких солдат, одетых в тёмно-зелёную форму с большими чёрными петлицами и такими же чёрными обшлагами. На головах солдат были чёрные каски. И на касках, и на петлицах были отчетливо видны два параллельных зигзага молний. На рукавах нашивки в виде черепа и скрещенных костей.
Командовали солдатами два офицера. Форма на них была абсолютно чёрная и на ней еще лучше, чем на форме солдат были видны и череп с костями и молнии. Высокие тульи офицерских фуражек также были украшены, если можно так говорить, лысым черепом и костями.
Солдаты были вооружены, как на подбор, автоматами. Лишь офицеры, держали одетые в тонкие чёрные лайковые печатки руки свободным, но на их поясах слева висело по высокой кобуре с оружием.
Все немцы громко переговаривались друг с другом. На их оживлённом фоне особенно чудовищно смотрелись сбитые окружавшими их автоматчиками в одну небольшую кучу жители кордона, которые молча и со страхом смотрели на незваных гостей. Лишь изредка, прижатый к груди Машутки, её грудничок издавал нечленораздельные младенческие звуки, и тогда та, стараясь успокоить ребенка, принималась покачивать его на руках и, заглядывая в пеленки, в которые тот был завернут, что-то по-матерински ласково нашептывала.
По действиям солдат было понятно, что они заняты поисками. По всей видимости, их старания помаленьку стали венчаться успехом. Они подносили к сараю найденные им в домах людей банки, упаковки и свёртки с продуктами, которые накануне привёз Степан.
 Командовавший отрядом высокий немец удовлетворённо кивал головой, приветствуя каждого, что-нибудь приносившего солдата. Особый гул раздался, когда один из немцев привел к сараю распряжённого немецкого битюга. Офицер, который был пониже ростом и находился, по всей видимости, в подчинении высокого, подошёл к коню и, разглядев на его крупе клеймо, свидетельствующее о принадлежности этой рабочей скотины к собственности немецкой армии, что-то радостно сказал высокому; тот опять довольно кивнул головой, продолжая наблюдать за действиями своих солдат.
Но особое оживление и особую похвалу вызвала у немцев находка одного из них: рослый детина достал с притолоки сеновала бабы Фени винтовку Степана и теперь притащил её старшему офицеру, который под громкие возгласы солдат и с довольным выражением лица вертел её в руках.
Причин довольства у офицера СС Гофмана было более чем предостаточно.
Накануне, когда посты вверенной ему роты спецпатрулей остались без суточного пайка из-за пропажи солдата батальона тылового обслуживания вместе с оружием, подводой, конём и продуктами, то первое, что пришло ему в голову было: на подводу напали одичавшие и оголодавшие окружённые советские солдаты, которые ещё изредка попадались его подчинённым рядом с вверенными тем постами.
 Эти солдаты безжалостно расстреливались и в плен не брались. Да и каком захвате в плен могла идти речь у отборных и обученных только одному – убивать, уничтожать, резать и стрелять, вешать и сжигать всё живое, солдат элитного батальона СС, в который и входила рота Гофмана. Никому из его подчинённых даже не могла прийти в голову мысль о любом сострадании и оставлении жизни пусть и вчерашним врагам, а ныне просто несчастным, обездоленным войной, измождённым голодом и долгими блужданиями людям в военной форме, которые зачастую выходили к ним с поднятыми вверх руками.
Однако версия о нападении голодных русских солдат на транспорт с провиантом пока отпала, поскольку, прочесав всю местность около дороги, эсесовцы не обнаружили никаких следов скорой трапезы и брошенной подводы. В кустах они нашли труп немецкого солдата, который был опознан прибывшим на место лейтенантом тыловиком, отвечавшим за снабжение его роты продуктами.
От трупа в лес по едва приметной дороге вели следы лошади и подводы. Не торопя события и не желая в ночь попадать в этой мрачный на вид и глухой лесной массив, Гофман, отложил преследование до следующего дня, а пока заехал на небольшой полустанок, где попытался расспросить живших там стариков о наличии в лесу другого жилья, но ничего не добился. Уже собираясь уйти, он все же приказал прикончить этих несчастных, которые, на их беду, оказались в зоне ответственности его постов, знали о передвижении войск вермахта, и могли стать источником информации об этом для кого бы то ни было. Предварительно Гофман не забыл распорядиться обыскать их дом для поиска пропавших продуктов, и лишь затем, с чувством исполненного им на сегодня долга, отбыл восвояси.
Когда на следующий день, усадив тридцать человек своих солдат, свободных от несения караульной службы в кузов грузовика, Гофман вместе с унтер-офицером Шнильке, без особого труда двигаясь по обнаруженному ранее следу подводы, прибыл на лесной кордон, то сразу же понял, что его очередная, как ему казалось, военная кампания, увенчалась успехом. Он справедливо рассудил, что тупик дороги именно здесь и дальше в лес она не ведёт. Здесь жили люди и подвода с продуктами должна быть также здесь.
Выстрелами в воздух его солдаты согнали всех жителей кордона в центр к какому-то сараю, просто насквозь пропитанному годами хранившейся там смолой, и начали поиски. Уже тогда Гофман был абсолютно уверен в их результатах. Когда же солдаты стали подносить со всех сторон найденные ими продукты, своей упаковкой, свидетельствующие об их германском происхождении и когда подвели коня с клеймом и саму подводу, Гофман принял это всё как должное.
И вот когда солдат принес ему найденную винтовку, состоявшую на вооружении Красной Армии, которая была в отличном состоянии и прекрасно ухожена, его радости просто не было предела. Он тут же подумал, что это его первая встреча с русским оружием на территории противника. До этого он еще не участвовал в боях в России, красноармейцев видел только пленёнными и уже безоружными. Теперь он подумал, что, во-первых, эта винтовка является доказательством нападения кого-то из местных жителей на солдата вермахта и, судя по всему, именно из неё тот и был убит; а во-вторых, он решил с первой же оказией и, конечно с согласия командования, отправить это оружие в коллекцию своего отца барона Зигфрида фон Гофмана Бургского, который сам, когда-то бывалый вояка, собрал коллекцию оружия некогда поверженных им врагов. Теперь этот образец вооружения армии противника, добытый его сыном в первые дни тщательно разработанной самим фюрером операции «Блицкриг», дававшей блестящие результаты, должен был и мог занять подобающее место на стенах замка Бургов.

*****

Отогнав от себя мечты о пополнении коллекции, предварительно поделившись ими со стоящим рядом с ним Шнильке, который немного знал русский язык, он приказал тому уточнить у этих варваров, кто стрелял в солдата немецкой армии. Хотя для него, Гофмана, это уже было неважно. Схема дальнейших его действий была отработана и известна и ему и всем солдатам СС, оказавшимся в тот день на лесной поляне в центре кордона.
Шнильке встал, широко расставив ноги и заложив обе руки за спину, перед толпой испуганных и подавленных людей.
 Так неожиданно беда к тем ещё не приходила. Какой-то час назад все они занимались своими привычными делами и не помышляли о том, что в их размеренную жизнь что-то ворвется именно сегодня. А это что-то было войной, войной с сильным и жестоким противником, который для достижения своих целей не щадил никого. Никого – это значит ни старого, ни малого, ни деда с посохом, ни малыша в люльке и, уж конечно, ни солдата вражеской армии, хоть с винтовкой, хоть без.
Люди, жившие на кордоне, об этом ещё не знали. Заслышав далекий шум мотора подъезжавшего к ним автомобиля, они ещё могли, ещё успевали даже собрать кое-какие пожитки и убежать, скрыться в лесной чаще, одними им знакомыми травянистыми тропами уйти прочь от ставшего вмиг опасным своего же жилья. Но никто из них тогда даже не мог предположить, с кем они имеют дело, кто противостоит им, кто с ними воюет. С ними, мирными и никому не делающими зла людьми, не состоящими ни в армии, ни в партии и ещё никак, ни плохо, ни хорошо, не относящимися к новой, неизвестной для них власти оккупантов.
Как только эта власть въехала в их поселок на зеленой машине, все люди подошли к высыпавшим оттуда солдатам и тут же были сбиты в одно целое прикладами автоматов. Кто из них был не расторопен и сразу не пришел встретить незваных гостей, были очень быстро вытащены из своих домов и прибиты к общей массе. Все до одного жителя кордона были там. Никто не ушёл и не спрятался.
Когда Шнильке обратился к ним на очень ломанном русском языке и спросил, кто стрелял в немецкого солдата, то люди поначалу просто не поняли, что тот говорит. Однако, догадавшись, что к ним обращаются, кордонцы, молчавшие до сих пор в полном оцепенении, помнившие выстрелы над их головами и оттого напуганные, вдруг заговорили все разом, жалуясь на такое плохое к ним отношение, бабы запричитали, прося отпустить их с миром, и от этого возник гул, в котором повторный вопрос Шнильке просто утонул.
Вперед из толпы людей выступил дед Андрей, одноногий инвалид ещё первой мировой войны, который когда-то воевал с отцами и дедами стоящих теперь перед ним врагов. Он поднял впёред руку и махнул ею в сторону сограждан, призывая тех замолчать:
- Молчите уж, дайте я попробую поговорить! – и, желая хоть как-то завязать контакт с приветливо улыбающимся ему Шнильке, который совсем по-доброму смотрел на него, и, пытаясь ответить ему тем же, пытаясь понравится, совсем не задумываясь о смысле слов, которые он хотел произнести, широко улыбнулся и сказал единственно известную ему со времен той далекой его войны, фразу, – Хенде хох!
Сказал он это громко, отчетливо, не переставая лыбится во весь свой беззубый рот, торчащий из-под до желта прокуренных усов.
Ох, и ржали же немцы. Именно ржали. Смех стоял такой, что, казалось, ветки на ближайшей берёзе дрожали в такт его раскатам. Те немцы, которые стояли поблизости, сразу услышали эти слова и также сразу принялись хохотать. Стоявшие поодаль и поначалу не расслышавшие ничего из произнесённого дедом Андреем, солдаты подходили и от не перестававших смеяться своих товарищей узнавали причину смеха и присоединялись к ним.
Здорово повеселил всех дед Андрей. От немецкого смеха посветлели лица и кордонцев. Почему-то им всем сразу показалось, что беда в этот раз миновала их, что ну никак не могут эти весёлые и молодые, здоровые и улыбчивые парни причинить им какой-нибудь вред. Им, среди которых были только старики, старухи, женщины и несколько малых детей, да пара молодых мужиков инвалидов. Дед Андрей, тоже решивший, что опасность миновала и миновала именно благодаря ему, тоже смеялся вместе с немцами, довольно похохатывая и с гордостью глядя на своих соседей, как бы говоря тем: вот, дескать, как надо, а вы то боялись….
Но смех смолк сразу же, как только стоявший поодаль от толпы и не смеявшийся Гофман, что-то громко крикнул Шнильке. Продолжавший по инерции улыбаться дед Андрей взглянул на немца, которому был адресован окрик, и поразился перемене, произошедшей с лицом того. Так не может выглядеть человек, еще секунду назад заразительно хохотавший почти до слез. Теперь на лице унтер офицера не было не то что и тени смеха, а даже его следов. Это было лицо человека, никогда не смеявшегося и теперь смотревшего на тебя с полным безразличием, и только старающегося хорошо выполнить свою работу. С таким же выражением лица, можно мыть окно, чистить сапоги и копать землю. Безразлично кто перед тобой – человек или вещь.
- Мольчат и отвечат! – весь вид Шнильке теперь выражал угрозу, а стоявшие рядом и так же смолкшие, как по команде солдаты, опять взялись за рукоятки автоматов и направили их стволы в сторону людей, - Ви дольжны мне отвечат, кто убил немецкий зольдат? И откуда весь этот еда?
От того, что на поляне повисла тишина, не омрачаемая мерзким хохотом, мы с Валей и Степаном явственно услышали вопрос немца. Он оглушил нас. Мы сообразили, что немцы обо всем знают, догадались, они поняли, что люди причастны к смерти возницы и, наверное, теперь арестуют всех и увезут отсюда.
Степан Пузырёв, как только услышал про убитого немца, так заскрипел зубами, что как мне тогда послышалось, они у него даже хрустнули:
- Как же я не подумал, ведь след-то остался на дороге, вот по следу они и пришли. Я виноват во всем! – хрипло зашептал он нам.
Мы с Валей хотели его успокоить, но пока подбирали слова, события на кордоне продолжали развиваться, и у нас уже не было времени на это.
Немцы, видимо поняли, что никто им ничего вразумительно не скажет. Гофман, что-то приказал подчинённым, и те стали прикладами и пинками здоровенных ног, обутых в кованые сапоги, загонять людей в сарай с живицей. Когда последний из несчастных был втолкнут туда, один из немцев закрыл дверь сарая на железный засов и навесил на него огромный амбарный замок. В тишине леса раздавались плохо различимые нами со своего места крики и плач запертых там людей. То, что произошло дальше, снится мне до сих пор…
По знаку Гофмана, один солдат принёс из машины канистру с бензином и вылил её содержимое на стены сарая. Тут же, не ожидая дальнейших распоряжений, чётко зная, что ему дальше делать, этот солдат достал из кармана зажигалку, чиркнул ею и поднес пламя к пропитанной вылитой жидкостью земле. Все произошло молниеносно. Вмиг все запылало. Стены сарая тут же окутались дымом и пламенем. Просмолённые брёвна густо занялись сухим и жарким огнем. Пламя загудело, завертелось, и вот уже вся крыша строения зашлась костром, потрескивая и выплёвывая вверх снопы искр.
Люди в сарае, не просто закричали, как могут кричать человеческие создания, оказавшиеся перед лицом смерти, страшной, беспощадной и неотвратимой. Сознание безысходности и неминуемости гибели, выплескивало из их тел предсмертный вой. Уже нечеловеческий, загробный, потусторонний и не имеющий ничего общего с издававшими его, пока ещё живыми людьми, звук.
Вдруг, маленькое слуховое окно, расположенное в торцевой стене сарая, вылетело наружу вместе с рамой, выбитое чем-то тяжёлым оттуда, изнутри. Почти сразу вслед за рамой из сарая вылетел пушенный чьей-то сильной рукой маленький белый сверток. Поначалу ни мы, ни немцы даже не поняли, что это такое.
 А это Машутка, жена нашего знакомого Василия, в последнем материнском порыве, повинуясь своему древнему природному инстинкту и желая изо всех сил спасти свою кровиночку, свою деточку, самое драгоценное для неё создание, уже не понимая, что она делает, но, твердо веря, что дите надо спасти, отправив его подальше от ужаса, от ада, творившегося внутри сарая, задыхаясь от дыма, предчувствуя сильный жар пробивавшийся снаружи, особенно от крыши, и почти ничего не видя в угарной мгле, из последних сил вытолкнула наружу, стараясь кинуть подальше, свёрток со своим первенцем.
Увидевший это Гофман, подал знак одному из солдат. Он даже ничего не сказал, он просто кивнул ему головой по направлению к свёртку и тот понял команду без слов. Оставив автомат и прикрывая обеими руками открытое лицо от становившегося все нестерпимее жара, этот рыжеусый фашист подбежал к завёрнутому в тряпицы младенцу, поднял его с земли одной рукой, и этой же рукой, с замахом из-за спины, забросил дитя обратно в пламя, стараясь попасть на пылавшую крышу. Именно забросил, как забрасывают сырое полено в жаркий костерок, где нибудь на лесной опушке на его немецкой родине. Без эмоций, сожалений и раздумий. Как будто выполнил простую, неприятную только из-за жара работу. И отошёл в сторону. Никто из остальных немцев даже не обратил на всё произошедшее со свёртком особого внимания.

*****

О нас с Валей и Пузырёвым этого не скажешь. В ужасе мы откатились с верха песчаной бровки и уставились друг на друга, не в состоянии произнести ни слова.
На Степана Пузырёва, без боли смотреть, вообще, было невозможно. Белее белого мела стало его всегда смуглое, загоревшее на солнце лицо. Глаза, обычно приветливо распахнутые, сжались в две узенькие щелочки из-за гримасы нестерпимой муки, охватившей его. И он так закусил нижнюю губу, что прокусил её, почти насквозь, и теперь струйки крови залили его подбородок. Он посмотрел на нас с Валентином, но казалось, он смотрит сквозь наши лица и видит что-то другое.
В этот момент я особенно остро почувствовал, что Пузырёв, несмотря на небольшую разницу в нашем возрасте, всё же, нам не ровня. Кто мы такие с Валькой – да просто два городских парня, вынужденных войной отправится в бега от родного дома и грозившей нам там опасности. А он всё же был солдатом и не просто солдатом, а воином с боевым опытом и оружием. Сейчас одна надежда была на него. Что он скажет? Что будем дальше делать? Всё зависело от этого, ставшим сразу взрослым не только по возрасту, но и по нашему с Валей сознанию, человека. Сейчас этот человек, погружённый в собственные мысли, не видел и не слышал происходящего рядом.
Я схватил Степана за рукав и потряс с силой, желая привести того в чувство:
- Стёпа, Стёпа! Да ты, что, очнись!
Пузырёв сбросил с себя оцепенение:
- Слушайте меня! – произнёс он, тыльной стороной руки вытер кровь ото рта и продолжил, - бегите отсюда, а я не дам им просто так уйти!
Или всё увиденное и пережитое нами с Валей в тот день, или не терпящая возражений просто стальная уверенность, послышавшаяся в словах Степана, отбили у нас с Валей всякую охоту перечить. Подавленные и просто ошарашенные случившимся, мы только молча смотрели, как Пузырев приладил к трофейной винтовке штык, дослал патрон в патронник и, не прощаясь с нами, низом балки побежал прочь, огибая кордон стороной.
Не в силах двигаться, мы с Валей остались на месте.
Вскоре со стороны кордона раздались выстрелы. Не испытывая никакого страха, видимо просто находясь в шоке, мы взобрались наверх, на прежнее место, и опять хорошо увидели всё что происходит на кордоне.
А там сарай уже был не сараем, а огромным костром. Пламя этого костра в ужасе от содеянного им самим рвалось прочь, стараясь оторваться от своего источника. Оно извивалось, крутилось, всполохами кидалось ввысь, а иногда, при полном безветрии летнего лесного дня, вдруг начинало метаться по сторонам, гулом проклиная породивших его, и тогда ближние к нему деревья в страхе отшатывались от его жара крепкой, плотной и вызревшей августовской листвой. Но и им доставалось тоже, и тогда эта листва, еще только мгновение назад зелёная и полная жизни, вдруг с треском скручивалась в бесформенные сгустки коричневых витиеватых стручков и безжизненно висла на ставших такими же безжизненными сгоревших тонких ветвях.
 Немцы уже не стояли вразвалочку вокруг сарая. Первый же выстрел Степана, а то, что стрелял именно он, у нас не было никаких сомнений, наповал уложил того самого немца, который убил ребёнка Машутки. Теперь эсесовец лежал на спине посредине поляны, широко раскинув руки. Кончики рыжих усов и одежда на нём начали дымиться от близости полыхавшего строения.
Немцы залегли кто где, попрятавшись за редкие здесь, на полянке, деревья, и, прильнув, к казавшимся им спасительными, неглубоким ложбинкам в земле. Только Гофман, как раньше стоял поодаль от всех, так и теперь спрятался от выстрелов за кузовом грузовика, но на землю не упал, а громко пытался руководить солдатами, отдавая им какие-то команды.
Если поначалу немцы не поняли, откуда ведётся по ним огонь, то теперь, хотя еще и не видя самого стрелка, они всё же установили его примерное расположение и хотя ещё не прицельно, но уже очень густо били по тому месту из всех своих автоматов.
А Пузырёв, воспользовался сумраком и густотой лесной чащи, вплотную подступавшей к кордону с противоположной от нас с Валей стороны, меняя свое положение после каждого выстрела, продолжал расстреливать немцев как в тире. Уж меткости-то ему было не занимать. То тут, то там, мы стали замечать, что лежавшие немцы перестают стрелять и, уткнувшись носом в землю, не шевелятся. От пули Степана, выпущенной из мощной винтовки, произведённой у них же дома, немцев не спасали даже каски. Почти все свои цели Пузырёв бил именно в голову. Наверняка. Постепенно немцы всё же уловили тактику их противника и вели свой огонь практически прицельно, всё меньше и меньше давая возможности тому передвигаться и бить наповал. Вот уже промахи стали чаще. А вот и сами выстрелы стихли. Видимо у Пузырёва кончились патроны.
Минуту, а то и две из того места, где был Степан, не доносилось никаких звуков. Немцы, несколько осмелев и сгруппировавшись по двое трое, прикрывая друг друга, мелкими перебежками стали подходить всё ближе и ближе к лесу. Видимо они решили, что им удалось убить противника.
Вдруг, из чащи, из-за дерева, показалась сначала рука Степана, а затем и его голова. Увидевший это Гофман отдал команду:
- Нихт шиссен!
Целясь в Степана и не снимая пальцев с курков, немцы выполнили приказание и не стреляли.
Поняв желание фашистов взять его живым, Степан вышел из-за деревьев и не спеша, как на прогулке, молча пошел к ним. Винтовку он держал в левой руке за казённик ствола и нёс её параллельно земле. Немцы, так же внимательно следившие за Степаном, и, решившие, что пока он им не угрожает, убрали пальцы с курков, а некоторые даже опустили оружие.
Мы с Валей, удивлённые и не верящие своим собственным глазам смотрели на нашего друга. Он что сдаётся?!
 И как мы могли в нём усомниться!
Выйдя на открытое место, оглядевшись и убедившись, что, главный, по его мнению, немецкий офицер, теперь не скрыт за кузовом машины, Степан широко улыбнулся, обнажая кровавый, алый и от того страшный в своей ухмылке рот и в тот же миг перекинул оружие в правую руку и, не поднимая его к плечу, навскидку, от пояса всадил пулю прямо в переносицу, глядевшего на него с интересом в последний миг своей жизни, барона фон Гофмана.
А сам Степан, не желая попасть живым в руки врага и понимая, что патронов у него больше нет, а немцы могут не убить его, а обезоружить и взять живым, не раздумывая, взял винтовку наперевес и, угрожая штыком, прыгнул в сторону ближайшего к нему солдата. Но достать того уже не смог. Десяток автоматных очередей взорвали, казалось уже окончательно наступившую тишину. Как минимум столько же пуль прошили тело Пузырёва, и высвободили из него его светлую душу.
Я лежал и, пораженный увиденным, молча наблюдал, как немцы пинали ногами бездыханное тело нашего друга. Из оцепенения меня вызволил Валя. Он тронул меня за плечо и взглядом указал на пятерых немцев, которые внимательно стали осматривать окрестности кордона, видимо полагая, что Степан мог быть не один. Я в последний раз окинул взглядом жуткую картину догоравших стен сарая и бездыханного тела Пузырёва, проглотил стоявший в горле комок и сказал другу:
- Бежим!
*****

Нам удалось скрыться незамеченными. Бежали мы долго. Потом долго шли. Куда шли, не знали сами. Старались идти на восток. Когда уже потеряли счёт дням и оголодали, питаясь хотя и обильными, но потом уже не принимаемыми нашими желудками грибами и ягодами, повстречали небольшой отряд бойцов Красной Армии, попавших в окружение и безрезультатно пытавшихся пробиться к своим. В конце концов, мы с этими бойцами вышли на крупный лагерь беженцев, надёжно укрытый в непроходимом и окружённом болотами лесном урочище. Там мы остались на зиму в вырытой землянке. Постепенно, как-то даже незаметно для меня наш лагерь превратился в большой партизанский отряд, в котором я не просто пережил всю оккупацию, но был его полноправным бойцом, принимал участие во многих боях, долгих рейдах по тылам немцев. И тех я научился бить так же мастерски и беспощадно, как когда-то показал нам пример Степан Пузырёв.
С приходом Красной Армии, я всё же добавил себе немного возраста и был зачислен в её состав. С боями прошел Белоруссию, Польшу, войну окончил в Берлине.
А Валька погиб ещё в партизанах. В один из зимних рейдов, когда их небольшой отряд вышел к железнодорожной насыпи для минирования, они лоб в лоб столкнулись с немецким патрулем. Так из наших я остался единственным свидетелем того, что произошло на кордоне. Думаю, из тех фашистов тоже кто-то выжил, прошел войну и живет сейчас.
И ещё одно… Но это я уже потом понял…За всю войну, видя всё то что творили фашисты на нашей земле, видя тела убитых, повешенных, замученных и растерзанных людей, я никогда больше не испытывал к этим нелюдям ненависти большей той, которую испытал и не могу забыть до сих пор – это когда там на лесном кордоне под Б-ком немец подкинул в огонь дите человеческое. Вот той ненависти мне хватило на всю войну. Видимо больше ненавидеть некуда, видимо есть предел всем людским чувствам. Так вот этот предел я и достиг тогда, в лесу. И большего я уже просто не мог пережить в силу, наверное, своей человечности. И ещё… Вот ведь как бы они, немцы то есть, ни убивали, мучили и жгли нас, и как бы я обо всем этом ни знал и ни видел, но ведь я не стал платить им тем же, когда в сорок пятом ходил по их земле. Ведь не стрелял я их детей и не жёг их в сараях. Хотя хорошо все помнил. Вот ведь как…

*****

Старик замолчал и долго смотрел на свои руки, сложенные перед ним на белой скатерти кухонного стола. Молчал и я, потрясенный нарисованными перед моим мысленным взором картинами.
Диктофон на столе продолжал исправно работать, добросовестно поглощая своим электронным нутром все различимые звуки.
В сенях загрохотала наружная входная дверь, и через мгновение в избу суетливо спешно ввалилась жена старика.
- А вы всё сидите? – риторически вопрошая нас, заворковала женщина, - хватит уж тебе, старый, человека надо всё ж накормить и напоить…
Говоря это, она стремительно накидала на стол всяческой закуски, видимо заранее разложенной ею по тарелкам, дожидавшимся своего появления на небольшом разделочном столике возле печи.
- Ну вот, мил человек, таперича давать мы с тобой по маленькой то и тяпнем, - хитрющими глазами поглядывая на жену, которая при мне, постороннем человеке, не решалась поворчать на деда за его желание выпить, что, как видимо, бывало всегда по заведенной неведомо кем традиции, накрепко прижившейся во всех русских домах. Даже если его обитатели, как мой рассказчик и не отличались обильными возлияниями.
- Давайте, дедушка, выпьем, - я разлил по стопкам застоявшуюся было водку.
И тут до меня дошло…
- Постойте, а при чём же здесь водка? – спросил я, вспомнив начало нашего разговора.
- Какая водка! – опять хитро сощурился лукавый дед. И по тому, как он это сказал, я понял, что он ждал от меня этого вопроса, этого уточнения.
- Ну, вы же сами сказали вначале, что расскажете мне про водку. Про её смысл.
- Ах, вот ты о чем, - искусно удивился старик и продолжил, но уже на полном серьёзе, без смешинок и лукавства в глазах - а водка здесь конечно ни при чем. Но смысл… Тут вот какая история. Посмотрел я на днях передачу по телевизору. Показывали там Сталинград и известный дом Павлова. И ведь надо же до чего додумались. Они показали наших солдат, которые живы сейчас ещё. Слава богу. И вместе с ними показали немцев, которые в то же время там же воевали. Наши показывали, откуда они стреляли по немцу, те показали, откуда сами били по нам. И ты понимаешь, какое-то будто братание произошло. Они прямо перед камерами с этими немцами разговаривают, улыбаются и даже напоследок чокнулись и водку выпили. А вот я тогда подумал – смог ли бы я выпить с немцем. Нет, ты ничего не подумай. К немцам вообще я отношусь более чем хорошо. У нас ведь ни с кем большей дружбы-то и нет, кроме как с немцами. Вся история вместе. То есть не про них всех сейчас речь. А вот смог ли бы я выпить с солдатом немецкой армии? Той с которой я воевал, которая воевала со мной… И ты знаешь я себе точно ответил – нет. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Сдохну, а не выпью! А почему? Да потому, что я всегда буду помнить тот лесной кордон, белый тот свёрточек с грудничком, и буду думать – а вдруг тот, с кем я пью, был летом сорок первого там, на той поляне. И как же я могу с ним водку пить после этого. Я разумею грех это… Избави Господь…

20 января 2008 года.