Матвей-2

       II

– Мат-вей!.. Мат-вей!.. Иди сюда!.. – Вовка ползет на четвереньках по микрорайонскому двору, в котором прошло его раннее детство, и затравленно озирается.
Он ищет – откуда зовет его громоподобный, мужской голос, от которого закладывает уши, как в самолете? Который всюду и нигде. Вовка натыкается на скрипучую калитку палисадника, отодвигает ее головой, вползает внутрь и, поднявшись с колен, плотно закрывает за собой калитку. Среди чужого домашнего хлама – ржавой железной кровати, дырявых ведер, прогнивших и почерневших тумбочек – он успокаивается, достает из кармана сигареты, прикуривает, блаженно затягивается и вдруг видит в углу знакомое, родное, почти не тронутое временем зеркало. Их зеркало.
Вовка поднимает его с земли, ставит на кровать, нежно поглаживает рамку из орехового дерева с лиственной инкрустацией, потом заглядывает в него и в ужасе отшатывается. Там чужое лицо!
– Мат-вей!.. – шепчет лицо, и волосы на голове у Вовки шевелятся.
– Я не Матвей… – еле слышно бормочет он.
– Смотри назад! Смотри! – кричат из зеркала.
Вовка оглядывается и видит свою пятиэтажку, а под ней, где раньше росли сосны, вишни и кипарисы – ничего. Голая, выжженная земля.
– Где мой кипарис? Какая сука?.. – Вовку трясет – от жалости, от страха, от бессильной злобы. – Где мой ки… – слезный ком не дает договорить.
– Вон твой кипарис! Смотри! – какая-то неведомая, адская сила поднимает его за шкирку над забором палисадника, душит воротом рубашки. – Смотри!
Задыхаясь, Вовка видит вокруг себя натыканные впритык друг к другу серые, кособокие небоскребы с выбитыми стеклами.
– Они косые… Они страшные… – хрипит Вовка.
– Смотри внимательней! Они ровные, они красивые, они прекрасные! – кричат сзади, сильнее сжимая ворот его рубашки. – Видишь? Да?
– Нет…
Человек из зеркала резко разворачивает Вовку лицом к себе, легко, как котенка, вешает за шкирку на гвоздь, торчащий из забора и, криво ухмыляясь, движением фокусника вытаскивает из него глаза. Вовке не больно; он уже не хрипит и даже не дрыгает, будто загипсованными, конечностями. Фокусник поднимает с земли два камня, запихивает их в Вовкины пустые глазницы и снова разворачивает его лицом к небоскребам.
– Теперь видишь, Матвей?! – кричит фокусник, истерически хохоча.
– Вижу… - отвечает Вовка. И не врет. Он видит ровные, добротные дома с пентхаузами, зеркальными стеклами и садами на крышах. Мир вокруг залит разноцветьем счастливой жизни. – Хорошо как… только я не Матвей…
– Ты - Матвей! Я сказал – Матвей! И я – Матвей!
– Не-е-ет!!!– орет Вовка, падая на панцирную сетку, … и просыпается.
Еще не проснувшись окончательно, Вовка откинул одеяло, вскочил с кровати и обеими ладонями схватился за лицо. Ощупав мокрые глаза, он облегченно вздохнул и, нырнув назад, под одеяло, попытался ухватить за хвост, ускользающий черной миногой, жуткий сон. Но тщетно – в памяти остался лишь страх и мерзкий, холодящий сердце голос: «И я – Матвей…».
За тонкой, фанерной перегородкой между комнатой и кухней слышались голоса. Мать с кем-то тихо разговаривала. Он открыл глаза, оглядел допотопный буфет с дешевой, разномастной посудой, потом беленые еще при бабушке стены с серебристым накатом, потолок с завитушками растрескавшейся краски, недовольно поморщился и, совершенно неожиданно для себя, подумал: какое убожество... какая порнуха… и эта Вера, это вездесущее чувырло, прихлебывающее наш чай… какого черта она сюда таскается?..
Вовка прислушался:
– Ох, как его рвало, как рвало, Верочка! – еле слышно говорила мать. – Желчью рвало… Я уж хотела «скорую» вызывать…
– Наверно, лекарства еще действуют. Ничего, пройдет, теть Маш, пройдет – сочувственно отвечала та самая вездесущая Вера, которую Вовка знал с детства и ежедневным визитам которой раньше бывал рад. Он вспомнил, как вчера они с матерью выписались из больницы, как добрались до дому на автобусе, как под вечер пришли друзья-собутыльники – обмыть его выздоровление, как он начал задыхаться при виде разлитой по стаканам водки, как потом его безостановочно рвало…, и к горлу подступил густой, горький комок отвращения.
В этот бабушкин дом (хотя какой там дом – двухкомнатная развалюха с кухней-прихожей и палисадником) в рабочем поселке на окраине города они с матерью переехали из микрорайона, когда развелись родители. Вовке к тому времени стукнуло семь лет, и в первый класс он пошел уже здесь - в местную «третьесортную» школу, где учились преимущественно дети из неблагополучных семей. Так что, из тихого, приглаженного и умненького мальчика Вовы, которому даже заниматься не нужно было для того, чтобы быть круглым отличником, «дурь» эту очень скоро вышибли. Матери с бабушкой некогда было следить за его учебой – обе вкалывали на двух работах, зато те «доброжелатели», у которых времени было в избытке, с удовольствием делали свое дело, приобщая ребенка к куреву, вину и безделью. Отчего же не уделить внимание пацану, да еще такому пацану, который ничего для друзей не пожалеет? Который вывернет и карманы, и портфель, отдавая завтраки и киношные деньги. Желающих попастись на халяву все школьные годы было вокруг него пропасть. А настоящих друзей не было никогда. Только Вика…
Вовка открыл рот, собираясь позвать мать, но потом передумал и громко, надрывно закашлял. Первой в комнату быстрыми мелкими шажками вошла мать со стаканом кефира в руке. За ней Вера – со скорбным выражением лица и любопытными, готовыми сию минуту выскочить и расхохотаться, чертями в глазах.
– Ну что летун, долетался? Допрыгался? – затарахтела она, пока мать устраивала Вовке завтрак на табурете. – Ну и где были твои любимые дружбаны, пока ты в больнице валялся? Пришел хоть один? Конечно, а чего им приходить было, если взять с тебя нечего? А? Чего им приходить-то?
– Хватит, Вера… хватит. Ему и так не сладко, ты еще…– попыталась угомонить ее мать.
– Чего хватит, чего хватит, теть Маш? Как выпить или денег попросить, так все туточки. А как… Может хоть теперь поймет, каких паразитов на груди пригревал, – с нарастающим азартом продолжала Вера, пока Вовка, не глядя на нее, шумно отхлебывал кефир. – Мать замучил совсем, а ведь это она тебя в рубашке-то родила. Другой бы давно на том свете был, а тебя бог бережет за что-то. А ты не ценишь. А того, кто ценит, не бережет. Почему так, а, теть Маш?.. Вот человек погиб, хоро…
– Ты че мелешь-то, Вера? – оборвала ее мать на полуслове.
Вовка поднял на Веру тяжелый, ненавидящий взгляд. Он понял, что она хотела сказать – хорошие люди умирают, а вот такие, никому не нужные выродки – живут, и ни одна зараза их не берет. Он поставил стакан на табурет, скрестил руки, набычился и прошипел сквозь зубы:
– Пошла вон, стерва. Пошла, пошла, и чтобы я, тебя шалашовку, здесь больше не видел.
Мать отскочила от него, как от прокаженного, подбежала к Вере, так и оставшейся с открытым ртом, и начала подталкивать ее к выходу, приговаривая:
– Иди, Вера, иди… Иди же, видишь, не в себе он…
Уже из палисадника Матвей услышал обрывки Вериного судорожного голоса: «Допился, выродок, до белой горячки, допился… Туда ему и дорога!», в ответ на который он только надменно ухмыльнулся и стукнул кулаком по стене, от чего та испуганно ухнула и насыпала на постель тонкий слой серых, смешанных с пылью, белил.
– Матюш, что с тобой?.. Зачем ты Веру выгнал? – мать вернулась заплаканная и, присев на краешек кровати, скорбно посмотрела на него. – А она от Вики письмо получила. И фотокарточки. Развелась твоя Вика с миллионером-то, развелась. К родителям в Ставрополье из Москвы переехала, с сыночком…
Живой и теплый интерес, как всегда вспыхнувший в глазах Матвея при упоминание о Вике, вопреки ожиданиям матери мгновенно потух.
– Ну и черт с ней... – тихо ответил он. – Ну и черт…

(продолжение следует)
Начало:
http://www.proza.ru/2008/03/02/15