Казанская Амвросиевская женская пустынь. Часть 8

VIII
Уроки и наставления старца Амвросия сестрам обители. – Влияние и прозорливость Старца.

Батюшка понимал служение человечеству не в отвлеченном смысле, но в деятельном участии к каждому человеку. Он воплотил в себе два великих идеала: отречение от мира и служение человечеству, доказав всему миру, что одно не исключает другого. Все внешние монашеские подвиги, молитву и очищение сердца Старец ставил высоко, но при этом он более требовал от своих духовных детей того, чтобы они прежде всего готовы были жертвовать собой, чтобы пользу ближнего ставили выше своей, чтобы о себе думали как можно скромнее, не увлекаясь своей мнимой праведностью.

"Лучше не исполнить чего-либо и укорить себя в глубине души за неисправность, - говаривал Старец, - нежели всё выполнить и подумать, что хорошо сделал". Бывало, Батюшка, заметив в ком-либо склонность к формализму и буквальному исполнению своих правил и обязанностей, заставлял нарушить что-нибудь, говоря, что такому полезнее остаться неисправным. Точно так же и слабых, и немощных он воодушевлял тем, что Бог не требует подвигов выше сил физических и Ему приятнее наше сокрушенное сердце, почему никогда не следует смущаться, что не пришлось наравне с другими попоститься, или не в силах выстаивать все долгие службы, или не можешь трудиться в обители.

"Если не можешь, - говаривал Батюшка, - стоять всю службу, сиди, но не уходи из церкви; не в силах держать поста – поешь и поневоле смиришься и не будешь осуждать других". Тех, кто по болезненному состоянию не мог нести послушания и скорбел об этом, Батюшка утешал, говоря: "Благодари Бога и за то, что живешь в обители, и это милость Божия". "А я вот ничего не делаю, а всё лежу", - прибавит таким в ободрение любвеобильный отец.

Так он был мудр и снисходителен к немощным, а, с другой стороны, от здоровых он требовал сильного понуждения. Он говорил, что лень и немощь так тесно сплетаются в человеке, что очень бывает трудно разобрать, где кончается лень и начинается немощь, и что очень легко принять первую за вторую. Он увещевал неопустительно ходить к службам церковным, говоря: "В Писании сказано: Пою Богу моему дондеже есмь и Воздам Господеви молитвы моя пред всеми людьми Его. Кто понуждает себя ходить в храм Божий, того Господь сподобляет особенной милости Своей. Кто не справляет своих монашеских правил и пятисотницы по лени, то горько пожалеет об этом, когда будет умирать. За оставление нами правила Господь оставляет нашу душу".

Самочинных подвигов тоже не велел на себя накладывать. Одна сестра начала подолгу ночью молиться и класть без числа поклоны. Всё это ей легко давалось, и она так привыкла, что как заснет, то сейчас точно кто к двери подойдет и постучит – и она снова встает на молитву. Наконец рассказала она об этом Батюшке, который ей на это серьезно сказал: "Вот когда тебя будут опять ночью будить, то ты не вставай и не клади поклонов, а лежи всю ночь. За полчаса, как идти на послушание, встань и положи двенадцать поклонов". Она так и сделала; в двенадцатом часу по обыкновению просыпается, и точно кто говорит ей: "Вставай молиться". Но она, помня приказание Старца, пролежала на постели до половины пятого утра и тогда, встав, хотела положить назначенные Старцем двенадцать поклонов, как вдруг ударилась лбом о стул, который раньше никогда на этом месте не стоял. Пошла носом кровь, и она, провозившись, не успела положить ни одного поклона. Рассказав всё Батюшке, она получила такой ответ: "Вот видишь теперь, кто тебя будил; когда ты по своей воле молилась, то тебе не было тяжело сотни поклонов класть, а за послушание и двенадцати не положила, потому что врагу эти двенадцать поклонов гораздо тяжелее, чем твоя тысяча, и раньше он тебя будил, а теперь даже и не допустил".

Батюшка советовал чаще вспоминать слова: Предзрех Господа предо мною выну, яко одесную мене есть, да не подвижуся. "Помните, - говорил он, - что Господь зрит на вас, на ваше сердце и ожидает, куда вы склоните свою волю. Господь готов каждую минуту прощать нас, если мы только готовы с сокрушением воззвать к Нему: "Прости и помилуй!" Но мы большей частью на вопрос Господа: Адаме, где еси?- стареемся обвинить других и потому вместо прощения готовим себе двойное осуждение".

Предостерегая от лености и праздности, Батюшка любил приводить слова святого Ефрема Сирина: "Трудясь, трудись притрудно, да избежишь болезни суетных трудов". Так, однажды Батюшка велел всем написать на бумажке и приклеить на стенке следующее изречение: "Скука – уныния внука, а лень – дочь; чтобы отогнать её прочь, в деле потрудись, в молитве не ленись – скука пройдет и усердие придёт". Пробуждая к терпению, он указывал на примеры святых и по своей привычке выражаться, иногда полушутя, составил и на этот случай четверостишие: "Терпел пророк Елисей, терпел пророк Моисей, терпел пророк Илья, так потреплю же и я". В терпении вашем стяжите души ваши и притерпевый до конца, той спасен будет – эти слова были его любимыми, и он часто повторял их унывающим.

Ошибками своими Батюшка никогда не велел смущаться. "Они-то нас и смиряют", - добавлял он. "Кабы на хмель не мороз, так он бы и дуб перерос", - говорил Батюшка, поясняя этим, что если бы разные немощи наши и ошибки не смиряли нас, то мы возомнили бы о себе очень высоко.

Учил Батюшка предаваться во всём воле и Промыслу Божию и не любил, когда роптали и говорили: "Отчего со мной не так поступили, почему другим иначе сказали?" "На том свете, - говорил Батюшка, - не будут спрашивать, почему да отчего, а спросят нас, почему и отчего мы не хотели терпеть и смиряться. В жизни человеческой всё идет вперемежку, как пряжа, - идет ровная нить, а потом вдруг тонкая нить".

Батюшка как сам преисполнен был смирения, так особенно заботился, чтобы и сестры старались и понуждали себя к этой добродетели. "Бог любит только смиренных, и, как только смирится человек, так сейчас Господь поставляет его в преддверие Царства Небесного, но когда человек не хочет добровольно смиряться, то Господь скорбями и болезнями смиряет его. Раз одна сестра за невольное ослушание подверглась строгому выговору от настоятельницы. Сестра не могла поступить иначе и хотела объяснить причину, но разгневанная настоятельница не хотела ничего слушать и грозила тут же, при всех, поставить её на поклоны. Больно и обидно было ей, но, видя что нельзя оправдаться, она, подавив в себе самолюбие, замолчала и только просила прощения. Возвратившись к себе в келью, сестра эта, к великому своему изумлению, заметила, что, несмотря на то что она потерпела такое незаслуженное обвинение, в особенности при посторонних мирских лицах, у неё вместо стыда и смущения, наоборот, на душе было так светло, отрадно, хорошо, как будто она получила что-нибудь радостное. Вечером того же дня она попала к Батюшке (Старец в это время жил в Шамордине) и рассказала ему обо всём случившемся и о своем необычайном настроении духа. Старец внимательно выслушал её рассказ и затем с серьезным выражением лица сказал ей следующее: "Этот случай промыслителен – помни его; Господь захотел показать тебе, как сладок плод смирения, чтобы ты, ощутивши его, понуждала себя всегда к смирению, сначала к внешнему, а затем и к внутреннему. Когда человек понуждает себя смиряться, то Господь утешает его внутренне и это-то и есть та благодать, которую Бог дает смиренным. Самооправдание только кажется облегчающим, а на самом деле приносит в душу мрак и смущение". "Когда бываешь в Оптиной, - сказал Батюшка в другой раз, - ходи на могилку отца Пимена и читай надпись на его памятнике – вот как должен держать себя монах". На памятнике отца Пимена, бывшего смиренным подвижником Оптиной пустыни, духовником братии и самого Старца, надпись говорит о том, что он за кротость и смирение любим был всеми. Замечания настоятеля и старших принимал без всякого самооправдания, а, сложив смиренно руки, просил прощения.

Так ясно, просто излагал любвеобильный Старец свои мудрые наставления, и так сильно они влияли на душу, истомлённую борьбой и искушением. В унынии и в томлении душевном Старец был особенно сильным помощником; тут, конечно, главным образом действовали его молитвы, но тем не менее он не оставлял и без подкрепления словом. "Это крест монашеский, - говаривал он, - надо нести его без ропота, считая себя достойной, и получишь за это особенную милость Божию. Бог посылает этот крест любящим Его, но виновным в нерадении и за самомнение. Если в это время придут хульные помыслы отчаяния, то не должно смущаться: это внушение вражеское и не вменяется в грех человеку; нужно чаще говорить: "Господи, хочу или не хочу, спаси мя!" Трудящиеся, живущие в повиновении и понуждающие себя к смирению и самоукорению, избавляются от этого креста, но и он полезен и необходим в монашеской жизни, и кто испытал его, будет бояться как огня самомнения и возношения".

"Батюшка, - сказала одна сестра, - как я могу иметь смирение? Святые, которые жили праведно и считали себя грешными, этим действительно показывали свое смирение, а я, например, кроме грехов, ничего не имею, какое же это смирение, когда я вижу только то, что есть?" Батюшка на это ответил: "Смирение в том и состоит, чтобы в чувстве сердца иметь сознание своей греховности и неисправности, укорять себя внутренне и с сокрушением из глубины взывать: Боже, милостив буди мне, грешному, - а если мы, смиряясь на словах, будем думать, что имеем смирение, то это не смирение, а тонкая духовная гордость".

Когда некоторые малодушные жаловались, что трудна монашеская жизнь, Батюшка говорил, что действительно иночество требует постоянного понуждения и есть наука из наук, но в то время она имеет громадные преимущества перед жизнью в миру. "Святые отцы сказали, - добавлял Батюшка, - что если бы известно было, какие скорби и искушения бывают монахам, то никто не пошёл бы в монастырь, а если бы знали, какие награды получат монахи, то весь мир устремился бы в обители".

Батюшка вообще был снисходителен, и, зная, что люди теперь не могут выносить столь сурового образа жизни, какой вели древние иноки, он дозволял по немощи телесной иметь что-нибудь лишнее из пищи и одежды, но желание большого приобретения никогда не одобрял и особенно был всегда против выигрышных билетов и надежды на выигрыш, говоря, что если нужно для человека, то Бог сумеет и без этого послать. Так, одна его духовная дочь, имея билет и желая непременно выиграть, огорченная неудачей, говорит раз ему на общем благословении: "Вот, Батюшка, опять я ничего не выиграла, а уж как я просила Господа, намедни всю херувимскую промолилась!". "Оттого-то ты и не выиграла, что молилась об этом во время херувимской; поют: Всякое ныне житейское отложим попечение,- а ты просишь о выигрыше", - сказал ей на это Батюшка со свойственной ему улыбкой.

Не было такой скорби, не было такого искушения, каких не снял бы благодатный Старец с души каждого. К Батюшке потому так тянуло в минуту жизни трудную, что он удивительно горячо принимал к сердцу всякую тревогу душевную. Когда Батюшка брал сестру для занятия, он в это время весь принадлежал ей, жил её жизнью, вникал во все тайные изгибы её сердца, с самой нежной заботливостью указывал на недостатки, судил и прощал, пробирал и ласкал. И легко становилось на душе после таких занятий! Всё как рукой снято, и выходили от него точно с другим сердцем, с новыми чувствами… Конечно, не одно только участие Старца влияло на душу, но та великая сила благодати, какой он был исполнен, совершала внутренний переворот, спасала и разливала жизнь и мир. Доказательством этого служат те многочисленные случаи, когда люди приходили к нему в сильном душевном смущении и, не успев ещё передать ему свое внутреннее состояние, принимали одно благословение, когда он выходил к народу, и уже чувствовали облегчение, а иногда и полное избавление от душевной тяготы.

Батюшка выйдет на общее благословение, хлопнет по голове или, сидя на диванчике, пригнет голову и крепко держит рукой всё время, пока разговаривает с другими, и затем отпустит, не сказав ни слова…А на душе стало уже светло и спокойно! В другой раз придет сестра, как будто спокойная, Старец берет её в келью и начинает наводить её на какой-нибудь бывший с ней случай, в котором окажется что-либо серьезное и вредное, а между тем она и не считала это за важное.

Раз одна монахиня пришла к нему на исповедь и говорила всё, что помнила; когда она кончила, Батюшка сам начал говорить ей всё, что она забыла, между прочим упомянул один грех, которого она не делала. Это смутило её, и она сказала это Батюшке. Тогда Старец ей сказал: "Ну, забудь об этом". Но она долго не могла забыть и всё вспоминала, но, не найдя за собой этого греха, снова сказала Старцу, что не грешила в этом. Старец опять ответил: "Ну, забудь об этом, я так сказал, хотел только…", - и не успел он договорить, как она вспомнила, что этот грех действительно был на ней. Пораженная, она принесла чистосердечное раскаяние.

Две сестры пришли в Оптину и просились к Старцу. Батюшка вышел на общее благословение и, увидев их, сказал: «А ты мне нужна». Сестры не поняли, к которой из них относились эти слова, а Батюшка, возвращаясь назад, одну взял из них за руку и повел к себе. Через несколько минут она вышла от Старца вся в слезах. Её товарка упросила её рассказать, в чем дело, и та ответила, плача: «Ах, Батюшка мне так страшно сказал, что он видел врага, который сказал, что ходил в Шамордино смущать меня на такого-то, но я даже и не видела его никогда». В смущении она пошла к своему духовнику отцу Анатолию и передала ему всё слышанное от Старца. Отец Анатолий посоветовал ей хорошенько разобрать свою совесть, говоря, что Старец сказал это не просто. Долго мучилась она и наконец вспомнила, что действительно думала об одном человека, только не о том, которого называл Старцу лукавый обличитель, и не каялась в этом. Таким образом, враг оболгал сестру перед Старцем, но молитвами его эта кознь вражеская обратилась в стрелу против него же: сестра через этот случай вспомнила свой неисповеданный грех и принесла чистосердечное покаяние.

У одной сестры случились разные вопросы, касающиеся её внутренней жизни. Это было Успенским постом в последний год его жизни. Народу было много, Старец сильно уставал, и она, не надеясь попасть к нему на беседу, написала ему письмо. Дня через два она была у Старца, и он на все пункты её письма дал полные ответы, вспоминая сам, что ещё там было написано. Сестра ушла от Старца утешенная и успокоенная, не подозревая, однако, какое чудо прозорливости Старца совершилось над ней. В октябре Старец скончался и через шесть недель, при разборке его келейных бумаг, нашли нераспечатанное письмо на его имя; так как на конверте было также надписано и от кого оно, то его и возвратили по принадлежности. Каково же было изумление той сестры, когда она увидела то самое свое письмо, которое писала Успенским постом и на которое тогда же получила такие подробные ответы, нераспечатанным!

Но много было примеров, что Батюшке Амвросию была видна целая жизнь человека: он читал будущее, как по книге, и в таких случаях действовал всегда решительно, твердо, властно. Так, например, рассказывает о себе одна почтенная монахиня.

Приехала я к Батюшке 22-летней вдовой. Замуж меня выдали насильно; мать била меня и велела идти под венец за человека, которого я совсем не знала. Прожила я с ним пять лет и осталась вдовой с маленькой дочерью. Приехала я к Старцу с намерением проситься в Белевский монастырь. Но Батюшка, выслушав меня, сказал: «Монастырь от тебя не уйдет, а только теперь не время, ещё нужно в миру пожить, замуж выйти да дочку воспитать». Я ударилась прямо в слёзы, услышав о вторичном замужестве, и решительно сказала: «Нет, Батюшка, уж этого никогда не будет, я и в первый-то раз поневоле замужем была, а другой раз ни за что не пойду». Батюшка же словно не слышит меня и продолжает: «Ты только тогда привези мне его показать – слышишь, вместе приезжайте, да я с ним сам поторгуюсь, я дешево тебя не отдам, пускай двадцать тысяч даст». Я так и рассмеялась на это, так как у нас было маленькое торговое дело, которое после смерти отца осталось на наших с матерью руках, и хотя имели мы достаток, но о богатых женихах и думать было смешно.

Пока мы жили в Оптиной, Батюшка все повторял одно и тоже, а я плакала и сердилась. Между прочим, я просила Батюшку дать нам какого-нибудь хорошего опытного человека для ведения наших торговых дел, так как мы с матерью мало понимали и дела наши пришли в совершенный упадок. Батюшка, как будто шутя, на это сказал: «Да что же, иногда ведь и на дороге хорошие люди попадаются». Наконец настал день нашего отъезда, мы пришли проститься с Батюшкой; он принял нас, благословил и говорит: «Ну, прощайте, никого не стращайте, да и сами не пугайтесь». Ничего мы не поняли и скоро поехали по Белевской дороге в возке. Вдруг слышим какие-то голоса, а затем видим троих людей: двое стали держать ямщика, а третий отпрягать лошадей. Мы так и обмерли от страха и тут же вспомнили слова Старца при прощании. В ту минуту мы услышали звук пилы неподалеку в лесу и стали кричать; и действительно, вблизи находились пильщики, которые прибежали на наш крик и схватили негодяев. Я дала им рубль денег, сказав, чтобы они вели их в Козельск, а сами поскорее уехали. Приезжаем на постоялый двор кормить лошадей, там находился ещё какой-то проезжий; мы с ним разговорились, и оказалось, что ему хорошо знакомы торговые дела и он ехал к Батюшке Амвросию просить места. Я обрадовалась, предложила ему заняться у нас с матерью, и вскоре он, побывав в Оптиной, приехал к нам и поставил дело так высоко, как мы даже и не ожидали. Вот и сбылись слова Старца, что «и на дороге хорошие люди попадаются».

Так стала я каждый год ездить в Оптину и без благословения Батюшки ничего не делала. В монастырь Батюшка меня не отпускал, велел мать успокоить да дочку растить и про замужество всё напоминает. Я из себя выхожу, говорю: «Мне нужно с матерью жить, и для дочери будет не хорошо». Так провдовела я семнадцать лет. Наконец мать моя умерла и дочку свою я выдала замуж. Когда я сделалась совсем свободна, то один богатый купец стал всё звать меня к себе в дом хозяйкой. Жил он со своим братом, тоже вдовцом, у которого была дочка. Долго продолжалась эта канитель, я сердилась, слышать не хотела, а он всё приставал, говоря, что всё равно «отец Амвросий велит вам замуж выйти», и звал ехать с ним в Оптину. Человек он был хороший, очень богатый, занимал несколько важных городских должностей. Однажды, бывши у нас в гостях, дочь моя сказала ему, что очень желает нашего соединения и уговорила меня ехать с ним в Оптину.

Батюшка встретил нас весело, благословил одним образом, дал благословенный хлеб, помолился и, обернувшись, сказал: «Ну, теперь поздравляю». Я прямо залилась слезами, а Батюшка говорит «Ну, что ты! Пойдите в гостиницу, пообедайте и выпейте друг за друга» - и тут же вручил мне от моего нового суженого вексель на 20 тысяч рублей. Так всё вышло, как Батюшка предсказал за сколько лет.

Прожила я с ним очень хорошо семь лет, он долго хворал, я ходила за ним, возила его несколько раз на лечебные воды и, наконец, схоронила. Приезжаю к Батюшке, а он и говорит: «Ну, вот теперь время выполнять и твоё давнишнее намерение поступить в монастырь». Я так и ахнула: «Что вы, Батюшка, дайте мне отдохнуть, я всю жизнь в хлопотах и заботах провела, за больным ходила, да опять в подчинение в монастырь! Дайте мне хоть немножко своей жизнью пожить, имением заняться». И, сколько Батюшка ни уговаривал меня, я никак не соглашалась и стала жить в имении. Батюшка очень гневался на меня, а я всё не слушалась.

В это время стало устраиваться Шамордино. Батюшка послал меня туда посмотреть. Поехала я с каким-то господином из Петербурга, который всю дорогу мне что-то рассказывал. В Шамордине мне не понравилось. Матушки Софии не было дома; это была масленица, и молодые сестры пели разные духовные стишки, смеялись и резвились, а мне показалось это очень нехорошо. Вернулась я в Оптину и говорю Батюшке: «Ну уж, Батюшка, и зачем вы меня туда послали? Искушение одно, и на монастырь непохоже, да и ехала-то я с каким-то петербургским барином, надоел он мне дорогой». Батюшка засмеялся и говорит: «Вот у нас в скиту уж как строго, а и то на масленой монахи гулять по скиту и по лесу ходят после блинов, да и посмеются иногда, а вот как придёт первая неделя поста, то никого не увидишь, все носы повесят; так и в Шамордине – всегда трудятся и работают, а надо и отдых дать, а молодежи и повеселиться немножко». «Слышала ты, что про цыгана рассказывают? – добавил Батюшка. – Пришел цыган на масленой в монастырь; его братия блинами накормили. Увидел он, что в монастыре хорошо кормят, да и думает: «Эдак, пожалуй, и я согласен в монастыре остаться». Прожил масленую в монастыре. Наступил Великий пост; никто его не зовет поесть. Ждал-ждал, да и попросил, а ему говорят: «У нас и не готовят ничего эту неделю». Услышал он это да и ушёл поскорее из монастыря. Повстречался с ним мужик с собакой. «Куда ты идешь?» - спрашивает он у мужика. – «Да иду собаку топить». «Не стоит, - сказал ему цыган, - веди её лучше в монастырь – там сама околеет». Так, - закончил Старец, - всему свое время». Про спутника же моего Батюшка сказал «Уж не знаю, что будет, либо пойман, либо нет, а сеточку закинули». Через год я приезжаю в Оптину, гляжу – идет этот самый барин в монашеском подряснике.

Сделалась я нездорова, и доктор мой послал меня на Кавказ; я совсем собралась и заехала к Батюшке. Батюшка всё выслушал и говорит: «Ну, поживи немножко у нас». Живу. Прихожу раз к Батюшке, а он и говорит: «Ты бывала когда-нибудь в Жабынской пустыни?» «Нет, - говорю, - Батюшка, не была». – «Ну так съезди, искупайся там». «Батюшка, - говорю, - да мне пора уж на Кавказ, я и так уж время упускаю, доктор велел в мае, а май уж проходит, да и купаться мне нельзя при моей болезни». «Нет, - сказал Батюшка, - это ничего, больным-то и надо в святом месте искупаться». Позвал Батюшка одну шамординскую монахиню и говорит: «Вот, поезжайте вместе в Жабынь. Как пойдете из скита, встретится вам извозчик, вы спросите, если его зовут Максимом, нанимайте, и завтра на рассвете поезжайте». Идем мы из скита, встречается мужик, мы и спрашиваем: «Кто ты?». Он говорит: «Я извозчик». – «А как тебя зовут?» - «Максимом». Переглянулись с матушкой Е. и наняли его. Побыли мы в Жабыни, помолились, я искупалась по приказанию Батюшки, а матушка Е. не стала, говоря: «Вам Батюшка велел, а мне ничего не сказал». Поехали обратно. Приходим к Батюшке, а он посмотрел на нас и говорит: «Вот один поехал дураком, а приехал умным, а умный приехал дураком». Поняли мы, что это относилось к матушке Е. за то, что она не стала купаться. Поговорили немножко с Батюшкой, а он вдруг и говорит: «Да, вот что, тут отец Анатолий приходил за вами, ему вы что-то нужны, идите скорее». Удивившись, мы пошли. Глядим, отец Анатолий в ризе, отец Иосиф, отец Венедикт тоже в ризах, певчие стоят. Что такое, ничего не понимаем, отец Анатолий на нас глядит. «Ну что же, - говорит, - сколько же вас?». «Нас двое», - говорим. – «Только-то? Ну становитесь». – «Да что такое?» - спрашиваем. – «Да ничего, вот Старец велел вас пособоровать». «Как соборовать, - вскрикнула я, - зачем, да я не больная!». «А не больная, так зачем на Кавказ едешь», - сказал отец Анатолий. Так нас и особоровали. Пришли мы к Батюшке, а я и говорю: «Батюшка, да что это вы делаете, вы ещё что придумаете?». А Батюшка торопит меня и говорит: «Иди, иди скорее, там тебя отец Иосиф дожидается». «Зачем ещё?» - завопила я. – «Да он там молитву какую-то хочет тебе прочесть». «Господи, помилуй, - говорю я, - какую ещё молитву, на что?» «Да исповедную, - говорит Батюшка, - а там, может, и исповедуешься у него». – «Да что вы, Батюшка, в самом деле со мной делаете? Зачем я пойду к отцу Иосифу исповедоваться, да я и не говею». «Нет говеешь, - говорит Батюшка, - но так как на Троицын день очень трудно, то ты к завтрему готовься». Пораженная, пошла я к отцу Иосифу, прочитал он мне исповедную молитву и спрашивает: «Батюшка вам говорил что-нибудь? Он мне велел вас исповедовать». «Ну исповедуйте», - ответила я.

На другой день я приобщилась. На Духов день отстояла я раннюю и пришла в номер чай пить. Только выпила чашку – входит гостинник и говорит: «За вами лошадь приехала». «Какая лошадь? Да я никуда не еду», - говорю. «Да я знаю,- говорит гостинник, - кучер говорит – за вами». «Господи Иисусе! Что ещё за новости?», - думаю я. Вышла на крыльцо: стоит тележка, я спрашиваю кучера: «Кто тебя послал?» - «Меня из скита послали, велели скорее везти вас». «Ну, - думаю, - верно что-нибудь я скоро нужна». Оделась и вышла садиться. Ветер был страшный, всё срывало с меня, и пыль прямо засыпала глаза. Я взяла платок и закрылась совсем с лицом. Едем; вдруг я слышу, что мы точно на мост въехали, копыта по дереву стучат; открыла я лицо, смотрю – мы на пароме. «Да куда ты меня везешь-то?» - накинулась я на возницу. «Да в Шамордино», - отвечал он. «Как в Шамордино?» - взвыла я. – «Да мне так приказано, только вам не велели раньше сказывать».

Тут я поняла, что Батюшка не мог никак уговорить меня поступить в монастырь, так уж своею властью заставляет меня покориться воле Божией. Всю дорогу я проплакала, а когда приехала в Шамордино, то в гостинице старшая сестра спросила мое имя и сказала, что меня здесь ждут, что Батюшка велел приготовить номер, а матушка София сказала, что Батюшка благословил мне здесь оставаться и ждать, пока он пришлет за мной.

Так я и осталась в Шамордине. Ездила после устраивать свои дела и теперь живу и Господа и Батюшку благодарю.