Александр Балаганов. Менеджер и другие. Фельетоны

Менеджер

…Прежний наш директор, Гусев, был крутого нрава: чуть, что не по нем -- в крик пускался, кулаками по столу стучал, ногами по полу топал. Выпустит, бывало, пар, а потом уж и нас выслушает…

Потом старый директор на пенсию ушел, а на смену ему молодой пришел – Ладошин, фамилия.

На следующий день своего назначения аккуратный и вежливый Ладошин в исключительно отглаженном сером костюме с галстуком собрал коллектив и объявил, что отныне наша жизнь изменится. На дворе, сказал Ладошин, рыночные отношения, и мы должны в эти отношения как можно лучше вписаться. Придти, дескать, на рынок с ясным пониманием целей и задач. А цель наша – разбогатеть, а ближайшая задача – заполнить нашими товарами рынок. Он, Ладошин, нам поможет, и выведет предприятие из кризиса.

Мы, конечно, обрадовались и в ладоши захлопали. А Ладошин дальше говорит. Он, мол, не прежний “красный директор”, а руководитель нового типа, то есть менеджер.

Тут старший резчик дядя Вася спросил, что такое “менеджер”. Ладошин ответил, что менеджер – это такой же наемный работник, как и он, дядя Вася. Но только обязанность его – не металл резать, а предприятием управлять. И что работает он на того, кто ему платит.

Получив такой ответ, мы обрадовались еще больше. Вот, подумал я про себя, нашелся-таки честный человек, прямо признавшийся, что работает за деньги, а не за какую-то там мифическую идею.

Тогда я и не догадался спросить, кто ж ему платит-то?..

Ну вот, а дальше начались у нас великие преобразования. Теперь мы не сами по себе, а управляемся из центра, входим в единую систему. Перед названием нашего завода, которое теперь пишется в кавычках, красуются три буквы: ОАО. Однажды вместо зарплаты нам выдали акции – вот, мол, ваша доля собственности. Но долю на хлеб не намажешь. Мы повертели акции в руках, показали домашним, а потом отнесли ладошинскому помощнику, который купил их примерно за пятую часть нашего месячного заработка. Как ни удивительно, но нам даже в голову не приходило возмущаться. Ладошин был так мягок и обходителен, смотрел такими ясными и кроткими глазами, что у нас просто язык не поворачивался задать ему какой-нибудь резкий вопрос.

Потом, правда, мы набрались смелости и отправили к директору делегацию. Он молча выслушал, понимающе кивнул и тихо, корректно объяснил, что на пути к общей цели необходимы жертвы. Потерпите, мол, еще, если вместе возьмемся за дело, то всё образуется.

Загипнотизированные и даже воодушевленные последними словами, мы почти забыли о первых.

Но директор, видно, не зря их произнес. На следующий день он вызвал к себе дядю Васю и еще несколько старейших работников. Не знаю, что он им там напел, но они вышли с просветленными лицами, тут же написали заявление об уходе и даже отказались от введенной прежним директором прибавки к пенсии за счет предприятия.

Мы же пока остались. На пути к общей цели, действительно, пришлось от многого отказаться. Раньше, к примеру, у нас душевая была. Теперь уж несколько лет, как она под склад приспособлена. Должно быть, там и хранятся товары, которыми предполагается заполнить рынок. Ночами отсюда вывозят ящики. Но мы до сих пор еще не разбогатели.

Директор деликатно намекает, что мы недостаточно хорошо работаем… Но сам он, кажется, работает хорошо – судя по упитанной фигуре, канарскому загару, дорогим костюмам и автомобилям. На кого, интересно?

Ушедший на пенсию дядя Вася, который теперь регулярно читает газеты, объясняет, что менеджеры обычно на хозяев работают. Ну, мы-то уж точно Ладошину не хозяева…

Почему мы не сменим работу? А куда нам идти? На соседнем заводе такой же менеджер, как наш, сидит, только, говорят, не такой воспитанный.

Так вот и живем. Выход у нас, наверное, только один: скинуться, да своего менеджера нанять. Да только где его взять – такого дешевого?

***

НАШИ ЮБИЛЯРЫ

Остановка предсмертная, вздохи, елей –
вот что лезет из букв «ю-б-и-л-е-й».

А для нас юбилей – ремонт в пути,
постоял – и дальше гуди.
Маяковский.

Недавно круглая дата была у одного известного в нашей местности писателя. Вышел он на трибуну с черными, как смоль, волосами, подкрученными колечками усиками, в новом клетчатом пиджаке и ярко желтом кашне. И в молодости таким орлом не был! Хотя, говорят, молодость у него небезупречная. Но, как говорится, не согрешишь, и книгу толковую не напишешь. Где же истории-то брать, чтоб книга ходовая вышла? Не на материалах же детского сада детективы писать?

А наша знаменитость — человек современный, так сказать, полифонический, то бишь, многоголосый. В романах пишет одно, в газетах — другое, причем в разных газетах — разное. Розовую краску в описании одних и те же событий с артистической легкостью меняет на черную. Вот что значит профессионализм! В коммунистической прессе — с нежностью вспоминает пионерское детство, в демократической — честит его почем зря.

Ну, так вот, уселся он, значит, в кресло. Сидит и слушает, как про него говорят. А говорят ему, что его детективы напоминают философские романы Достоевского, ненавязчивая нравоучительность приводит на ум лучшие страницы Льва Толстого… Вон в той-то строчке истинно пушкинская прозрачность, в этой — скептическая лермонтовская ироничность. И так далее, и тому подобное. Думаю, Шекспира и Данте никто и никогда так не нахваливал.

Дама одна на сцену поднялась. Сначала поговорила о своем детстве, потом вспомнила юность, время, когда она впервые прочла книгу юбиляра. Напоследок рассказала о деятельности возглавляемого ею фонда и подарила имениннику на счастье желудь.

Всё, в общем, было мило, так что я даже растрогался. До чего же люди у нас сердечные, вежливые и уважительные. Ладно уж, юбилейте себе на здоровье! Мажьте друг друга медом, сыпьте сверху сахаром. Жизнь коротка — искусство юбилея вечно. Корреспонденты берут у юбиляров интервью, строчат заметки в газетки.

«Юбилейные» мотивы часто звучат и в более серьезных трудах. К примеру, наша местная энциклопедия (у нее, кстати, в этом году тоже «юбилей» -- пять лет существования на свете). Иногда кажется, что она задумана с исключительной целью сделать приятное какому-нибудь приятному человеку.

Вот целое гнездо одинаковых фамилий. Однофамильцы что-ли? Отнюдь! Родственники члена редколлегии.

Вот целый блок статей с первым словом “Птицы”. Просто “Птицы”, “Птицы низменности”, “Птицы возвышенностей” и так далее. Член редколлегии — потомственный орнитолог.

О птицах, в общем, много интересного можно почерпнуть. А если кому интересно узнать, допустим, о статистике заболеваний сахарным диабетом в нашей области, то сведения об этом предмете ему надо искать не на букву “С” (“сахарный”), и не на букву “Д” (“диабет”), а на букву… “М”. В статье “методы лечения сахарного диабета”. А рядом — “методы посадки картофеля” и “методика преподавания естествознания в школе”…

Однако, больше всего места в этой энциклопедии занимает буква “О”. Примерно четыре пятых объема. Округлая “О” обволакивает собой все области нашей области. От областной фабрики мягкой игрушки и областного театра миниатюр до областного отделения банка и областных особенностей климата.

…«Ученый с высокой педагогической культурой, многогранно одаренный человек с широкими жизненными интересами и творческими проявлениями. Учился в школе № 200, был комсоргом 7 «Б» класса. Окончил институт, очную аспирантуру, полгода работал директором сельского клуба…» -- столь подробная характеристика дана нашему современнику, кандидату наук и любимому дяде одного из спонсоров словаря.

О прежнем многолетнем руководителе нашей области рассказано значительно меньше, зато подписана семистрочная заметочка аж четырьмя авторами.

А имен ученого с мировым именем, окончившем в нашем городе гимназию, и старого директора завода, героя труда, в словаре нет.

Наверно, юбилеи у них еще не скоро…

Так что юбилейте, товарищи, юбилейте!


***

ДЕНЬГИ
…А я говорю:
-- Не в деньгах счастье.
 Извините за указание.
Михаил Зощенко.
 Аристократка. 1923.

…Ну, а я так, простите, вовсе в этом не уверен. Если счастье не в деньгах, тогда в чем же? Мало того, что “деньги красивы” (это когда-то мой бывший начальник Корейковский заметил, и его потом даже в известном справочнике “Ху есть ху” процитировали), так они еще и могучие. То есть в наше с вами время деньги много чего могут. И возможности их прямо пропорциональны количеству.

Хоть про деньги вы, поди, и сами неплохо знаете, тем не менее, я все ж таки расскажу о них пару историек.

Не забыли, наверное, что в прежние времена были индульгенции – такие бумажки, которые купишь и от грехов избавишься. К примеру, написано на одной: “Отпущение греха обжорства. Цена 10 у.е.”, а на другой, допустим: “Отпущение греха драчливости. Цена 15 у.е.”. Очень удобно было. Я недавно об этих индульгенциях вспомнил, и прямо белой завистью иззавидовался. Вот накричал я на старичка одного в автобусе -- он с меня шапку в толкучке сбил – и так мне потом стыдно было, что я, пожалуй, не знаю, какой суммы не пожалел, только бы избавиться от этого стыда.

Пришел, расстроенный, домой, телевизор включил. Там популярная передача “Плюрализм мнений” идет. Люди разные, политики и просто граждане мыслями обмениваются насчет жизни. Рассуждают, кто виноват в нашей расейской нищете, и объясняют, что делать нужно, чтоб ее преодолеть. Некоторые объясняющие господа дюже раздражительные. Поливают друг друга не хуже, чем пассажиры наших автобусов в часы пик, а один даже до рукоприкладства дошел – съездил, как говорится, оппоненту по физиономии. Тот, понятно, в долгу не остался, сдачи дал. Их разнимать кинулись, кое-как растащили, а потом ведущий и говорит, что того драчуна, который первый начал, на передачу приглашать больше не будет.

Через неделю я опять ту же программу включаю. Гляжу, а подравшийся опять права качает. Ну, думаю, без индульгенций тут явно не обошлось. Такому маленькому человеку, как я, эти индульгенции слабо приобрести, а такому большому, как тот “боец” -- в самый раз.

Хотя, впрочем, и маленькие люди иногда чувствуют себя большими. Выпала у меня зубная пломба. Пошел я к врачу: так, мол, и так, поставьте ее на место. А он мне: “Ничего сделать нельзя. Теперь этот зуб только обнять и плакать или удалять. Выбирайте!” Я ему: “Что вы, что вы, зубов у меня лишних нет!” А он мне опять решительное “нет!”: наука бессильна, и всё тут. Я вздохнул и снова: “Доктор, говорю, очень уж мне зуб этот дорог. Может, можно чего придумать?” “Откройте-ка еще разок ротик, -- неожиданно смягчился доктор, -- Найдутся у вас свободные деньги? Тогда попробую-ка я ваш зубик коронкой закрыть. Правда, без гарантии…” “Да, черт с ней, с гарантией, -- пришлось согласиться мне. – Авось, и так обойдется!”

Улыбаюсь я теперь, как белый человек, во все тридцать два зуба, но кроме каши ничего не ем – коронку берегу.

За деньги мне приходилось приобретать не только улыбку, но и государственные ценности. У нашего завода скоро круглая дата, и решили мы в многотиражке исторические этюды печатать. Мне, как активисту и любителю истории, поручили написать про одного известного государственного деятеля, который до революции работал на нашем заводе токарем. Ну, я, конечно, написал, как мог. А фотографии своего героя никак найти не могу. Библиотеки обегал – нет! На музей перешел: хожу по тамошним залам, каждый снимок буквально глазами ем – ищу, значит, токаря-революционера. И вдруг вижу, групповая фотография и подпись: стоят те-то, сидят те-то, и среди них – он! Все его товарищи на фото с именами-отчествами прописаны, а у него, бедненького, даже инициалов нет. Я чуть не подпрыгнул от радости и вприпрыжку – к музейным работникам.

Они вежливо-внимательно выслушали, переглянулись, а потом любезно так отвечать начали. Карточка эта, дескать, единственная в своем роде. Второй такой во всем мире нет. Тиражировать ее даже в многотиражке они, музейщики, считают неправильным. Потому как означенный снимок -- музейный раритет и государственная ценность.

Я слушаю и головой киваю, потому как тоже понимание имею и к раритетам с пиететом отношусь. И вдруг хранители уникального экспоната говорят, что поклонников истории они уважают и за триста рублей разрешат эту карточку переснять…

Теперь копия раритета висит у меня дома над диваном. Утром, собираясь на работу, я гляжу на нее и думаю, что хоть на большое счастье я еще не заработал, но маленькое счастье у меня уже есть.

***

Как я на журфак поступал

...Помотавшись по разным редакциям, настрочив десяток-другой произведений, я вошел во вкус.

-- А не завести ли тебе, Шура, журналистские корочки? -- задавал я себе вопрос. Раз уж жизнь так сложилась, что с завода меня в свое время сократили, а в журналистике я пригрелся, то почему бы мне не узаконить свои с нею отношения: не пополнить первое инженерное образование вторым гуманитарным?

-- Хватит уж бездипломным мыкаться, самоучкой представляться -- не пора ли в университет податься? -- эта дерзкая, как потом оказалась, мысль накрепко засела в моем мозгу.

С каждым днем она (мысль) приобретала всё более конкретные очертания.

-- А почему нет? -- раздумывал я, возвращаясь июньским вечером домой после многочасового сидения в архиве.

-- Разумеется, да! -- окончательно решил я, вскочив на подножку отъезжавшего автобуса. Подпрыгивая на заднем сиденье, я прикидывал, как буду распределять время между работой и учебой. Утром, торопясь вовремя сдать материал о первом революционном поэте нашего города, я все же забежал в университет и узнал расписание экзаменов.

Тест по истории сдал нормально, за сочинение тоже сносную оценку получил, а вот с творческим конкурсом заминочка вышла. Притащил туда все свои серьезные вещи -- на исторические, значит, темы. Назавтра вхожу, улыбающийся, в университетские двери, на листочек с баллами гляжу и... тихо ахаю: "Вот тебе на, за все опусы -- только ноль без палочки!"

-- Не знаю, не знаю, -- с усмешечкой сказала хорошенькая секретарша. -- Работы Пал Палыч В. оценивал -- один из авторитетнейших журналистов нашего города. Да вон он и сам идет!

Музыкальный критик и любитель стихов, эстет В. шагал по холлу. Я взял себя в руки и подошел к нему.

-- Так вы, батенька, поклонник революционной поэзии? И фильмы советские вам нравятся -- с их примитивными сюжетами, положительными героями, сусальными мелодиями?! Нет уж, хватит! Накушались! Давно пора приобщиться к современной западной культуре с ее вниманием к отрицательным сторонам жизни (ведь все мы не без греха!), тонким анализом пороков и высокохудожественным описанием страдающего человечества! -- Презрительно кривя губы, Пал Палыч разразился длинной цветистой речью.

Мне стало обидно. Почему, накушались-то? Пусть В., если хочет, перец с горчицей хоть ложками хлебает, но не все же такие изощренные гурманы!

...Нужное количество баллов я всё же набрал, и в университет меня приняли. Придя в первый день на занятия, я, наконец, понял, что значит "феминизация общества". Неженской профессии журналиста учились одни девчонки, а преподавали ее только дамы! Главным же экспертом творческой деятельности факультета был всё тот же ценитель изящного В. Между прочим, мне удалось выяснить и его гастрономические вкусы: высший балл на творческом конкурсе получила заметка из стенгазеты бывшего Дворца пионеров о способах засолки патиссонов.

Надо признаться, что диплом журналиста я так и не получил: бросил журфак после первого же семестра. Не выдюжил, думаете? Отнюдь! Просто проучившись там пару месяцев, сделал вывод, что, несмотря на свое первоначальное техническое образование, буду пообразованнее многих тамошних преподавателей. В начале своего студенчества я закрывал глаза на постоянное приписывание лермонтовских стихов Пушкину: ну что ж, думал, перепутали по рассеянности -- с кем из журналистов такого конфуза не случается. Я не обращал внимания даже на систематическое утверждение, что повесть Сэллинджера "Над пропастью во ржи" написана Фицджеральдом.

-- Да это вроде газетной опечатки, -- внутренне оправдывал я своих педагогов, -- К тому же, немудрено нам, так долго оторванным от ценностей мировой цивилизации, одну американскую фамилию употребить вместо другой!

Но вот однажды кумир не одного поколения студентов, за глаза называемая "самой умной теткой на факультете", рассказывала нам о Карамзине. "Что он написал?" -- спросила она аудиторию. Я, как любитель древностей, назвал, конечно, "Историю Государства Российского". "Да нет, это другой Карамзин, -- возразила ученая дама. -- Вы говорите об историке, а я имею в виду писателя, автора "Бедной Лизы". Это -- два разных человека"...

Вернувшись домой, я измерил температуру (она оказалась нормальной) и на всякий случай заглянул в словарь. Карамзин был на месте, он был един и неделим -- автор "Истории Государства Российского" и "Бедной Лизы". Я захлопнул книгу, прилег на диван и задумался.

-- Может, то была метафора! -- вдруг осенило меня. Может, она хотела сказать, что человек, так же, как река, никогда не бывает одним и тем же. Каждый раз, творя новую книгу, он преображается, перерождается и, в какой-то степени, отрекается от себя прежнего. ...Но почему тогда Карамзиных всего лишь два, а не три, четыре, пять... Вышел зайчик погулять...

Насвистывая, я стал машинально загибать пальцы. Поняв, что начинаю сходить с ума, включил радио, чтобы отвлечься. Как назло, вместо так любимых В. композиций Элвиса Пресли, там передавали памятные даты истории. Передачу вел единственный выпускник журфака за последние десять лет (все остальные, как вы понимаете, выпускницы) Егор Л., чей портрет украшает факультетскую почетную доску. "Колокол" Герцена разбудил декабристов", -- с издевательским пафосом произнес Егор. – Лучше бы они крепко спали.
Я застонал, и снова схватил градусник...

С того самого вечера я не хожу на занятия, не слушаю радио и не смотрю телевизор. Всё свободное время я посвящаю изучению жизни Герцена, которому во время восстания декабристов было 13 лет.

***

КОНЬ ФУРЦИАНСКИЙ

“…Мы будем вякать! Мы просто обязаны это делать, если не хотим лишиться доверия избравших нас!” -- так прихотливо закругливший свою речь оратор, наконец, покинул трибуну. Зал разразился радостными аплодисментами. Гордый успехом, выступающий, председатель крайкома водолейщиков господин Грачев, прошел на свое место в президиуме.

Отерев лоб белым надушенным платков, он выпил стакан воды и поудобнее уселся в кресле. “Теперь бы вздремнуть полчасика, -- подумал Грачев, -- а там и обед подоспеет”.

Но сон как назло не шел – хотя профлидер водолейщиков занимал в президиуме удобную для этого дела позицию. Он сидел крайним справа, и его полное румяное лицо было скрыто от присутствующих треножником с видеокамерой. От нечего делать – сменивший его на трибуне переливщик Зрачев был не менее красноречив – Грачев принялся вспоминать прежние годы.

Он рос тихим мальчиком. Звёзд, что называется, с неба не хватал, но зато твердо знал, что земные блага произрастают именно на земле. Его школьная пора прошла на “камчатке”.

На уроках он преимущественно глядел в окно, представляя, как здорово было бы сейчас лежать на шелковистой траве под раскидистой яблоней: “А яблоки, чтобы -- сами собой! -- в рот падали!” Неудивительно, что мечтательный школьник часто садился в лужу. Его контрольные работы демонстрировались в учительской как образец “дикости подрастающего поколения”. Эсеры и кадеты в передаче Грачева именовались “серыми кедами”, конфуцианство в его транскрипции звучало как “конь фурцианский”…. Но, тем не менее, благодаря открывшейся в последний школьный год чудесной способности списывать (даже у сидящего на первой парте отличника), в аттестате зрелости Грачева округлые тройки приятно чередовались с угловато-элегантными четверками.

С грехом пополам окончив техникум, наш герой очутился на заводе, слесарем по ремонту оборудования. Однако, судя по всему, его руки росли не оттуда, откуда следовало. Стоило

Грачеву подойти к забарахлившему станку и дотронуться до него хотя бы пальцем, как станок вздрагивал и ломался окончательно.

Зато молодой слесарь вдруг обнаружил редкий среди мужчин дар интуиции. Мудрый внутренний голос подсказал ему, что наиболее короткий путь к самим собой падающим в рот яблокам – общественная деятельность. Кто бы мог подумать, что чтение заводской многотиражки во время рабочей смены станет первым шагом Грачева на пути к головокружительной карьере!

Прилежный посетитель профсоюзных собраний, он как-то незаметно превратился в официально признанного профсоюзного активиста.

Нерадивый школьник накрепко засел в нем. Грачев по-прежнему путал слова и понятия. Говоря “полиглот”, он имел в виду “плагиат”; кювет, в который попадал его автомобиль, со всей серьезностью величал “Кувейтом”. Как-то, выступая с докладом по поводу объявления очередного пикета, он целый час морочил голову своим слушателям, упорно называя реакционную политику правительства радикальной.

Но такие казусы мало, кого смущали. Напротив, они умиляли.

-- Да, наш Грачев -- “рабочая косточка”, университетов не кончал, штанов на бумажной работе не протирал, -- растроганно шептались представители “профсоюзных верхов”, присутствуя на первых ораторских упражнениях своего протеже. – Зато он чисто интуитивно чувствует социальную идею и правдивость народных устремлений.

“Великий правдист и интуитивист” действительно почти инстинктивно-подсознательно ощущал опасность неверного шага и приближение гнева вышестоящего чиновника. Щепетильная аккуратность Грачева в этом вопросе и осторожная умеренность во всех прочих существенно укрепили его позиции наверху. И Грачева назначили главным редактором – читай “цензором” -- многотиражной газеты предприятия.

Простодушно округлив пустые черные глаза, он изо всех сил убеждал своих новых коллег-газетчиков, что на данном этапе даже интеллигентно “прокатывать” Мариванну (которая, как всем известно, ведет двойную игру, на словах ратуя за профсоюз, а на деле отстаивая интересы работодателя) ни в коем случае нельзя. “Ведь таких Мариван по стране тысячи, и некорректно за общие недостатки критиковать одну только нашу, родную Мариванну!” -- столь убийственный аргумент приводил в недоумение даже старейших, немало на своем веку повидавших сотрудников.

Три года подобного руководства совершенно выхолостили некогда острую на язычок многотиражку, но прибавили веса ее редактору. Кроме внушительного брюшка у него появилась еще и сытая начальственная бархатистость в голосе. Естественно, его кандидатура в лидеры водолейщиков была просто обречена на успех.
“Свой парень”, Грачев любит вспомнить молодость, поговорить о “трудовом воспитании” и о роли интуиции в профсоюзной работе.

-- Доверяйте своему сердцу и своему опыту, -- учит он доверчивых молодых коллег. – Поверьте, что всё остальное -- бред, галиматья и непонимание специфики профсоюзной работы. Самое главное, это чтобы люди нас уважали, верили и не мешали делать наше общее дело!

***

Бумажная душа

Леночка Сапунова всегда была аккуратисткой. В первом классе ее прописи посылались на районную выставку. «Это ж надо, -- восхищалась комиссия, -- такая кроха, а строчки у нее ровнехонькие, буковки – кругленькие, как бусинки!» Каллиграфический почерк вывел Леночку в «хорошисты». «Добросовестная девочка, -- вздыхали учителя, -- ни одной помарочки не сделает», -- и вместо тройки с плюсом ставили Леночке четыре с минусом.

С туго заплетенными косичками и в отглаженном фартучке, Леночка в школе была санитаркой. Ходила в белоснежной повязке с красным крестом на рукаве и старательно проверяла чистоту ногтей своих одноклассников. Поэтому никто не удивился, когда после десятилетки она подала документы в медучилище, а потом поступила в мединститут, где так же прилежно посещала все лекции и тщательно записывала каждое слово преподавателя.

Собранность, пунктуальность, педантичность не раз выручали Елену в трудных ситуациях. Всегда гладко причесанная, с бесстрастным лицом и неторопливыми движениями, она казалось идеальным работником здравоохранения. «Такая уж точно не запаникует и не распустит нюни», думал, глядя на Елену, главврач поликлиники, принимая ее на работу.

Четверть века на должности участкового врача развили все деловые Леночкины качества. Впрочем, Леночкой ее никто уже не осмеливался назвать – теперь она доктор Елена Поликарповна Сапунова.

Карточки пациентов Сапуновой отличаются просто сверхъестественной аккуратностью. Елену Поликарповну ставят в пример остальным участковым. Она явилась то ли основателем, то ли ревностным последователем нового рационального метода работы – с разноцветными полосками, которыми надлежит указывать хронические болезни посетителей поликлиники. Так, зеленые бумажки на карточках обозначают язвенников, синие – сердечников, красные – почечников и т. д. Чтобы не запутаться, Елена Поликарповна держит на столе «шпаргалку».

«Главные орудия труда врача, -- любит повторять Сапунова, -- не стетоскоп и градусник, а ручка и бумага. Запомните, дорогие мои, что на одного лечащего врача у нас десять проверяющих, и если какая-нибудь запись будет неправильно сделана, справка неверно оформлена, печать не на том месте поставлена, то крайними непременно окажетесь вы. Вас уволят, и ваши больные окажутся без медицинской помощи!»

«Медицинская помощь» в понимании Елены Поликарповны – прежде всего, безупречная педантичность в оформлении бумаг и крайняя осторожность в обращении с пациентами.

Пожалуй, эти слова доктор вполне могла бы вышить на своем знамени, если бы у нее оно было, и если б она по жизни не боялась сколько-нибудь громких заявлений.

Начальство Елену Поликарповну любит – с такими кадрами никакие проверки не страшны! – а пациенты побаиваются. Сурово и непреклонно чтя букву закона, Сапунова соответственно относится и к живым людям. Выслушав, согласно инструкции, сердце и легкие, измерив температуру и давление, она изумительным своим почерком выписывает рецепт. Рекомендуемые ею лекарства – почти сплошь те, о которых мы каждый день слышим по телевизору в рекламных блоках.

Наш доктор терпеть не может жалоб. Они возмущают ее упорядоченную душу, вносят ненужную суету и, в сущности, мешают работать. Во-первых, излагаются они не вполне профессионально, и доктору приходится переводить их на общепринятый в медицине язык, а во-вторых – совершенно выбивают из трудового ритма. Только начнешь вписывать в карточку данные термометра или порядок применения аспирина-упса, как больной вдруг ни с того ни с чего начнет жаловаться на головокружение! Красиво написанная история болезни грозит развалиться! Елена Поликарповна едва заметно морщится, недоуменно взглядывает поверх очков и раздраженно спрашивает: «А почему это?» «Не знаю», -- растерянно отвечает ее обомлевший собеседник. «Ну, вот то-то и оно», -- облегченно вздыхает врач и на всякий случай выписывает дорогущий антибиотик – «вполне безопасное средство», о котором день и ночь талдычит реклама.

Где-то в глубине души Сапунова считает, что болезни липнут главным образом к людям безалаберным. Если б люди вовремя сдавали анализы, а она, Елена Поликарповна, вовремя вклеивала в карточки соответствующие бумажки, система здравоохранения была бы куда эффективней, чем нынче!

С беспорядочностью своих пациентов доктор борется всеми силами. Вот, например, коллектив из районной администрации диспансеризацию проходит, а тут вдруг старичок с высоким давлением без очереди зайти норовит. Скандал! Что о Елене Поликарповне подумают? Как такой непорядок на ее репутации отразится? Нет уж, закон есть закон: сперва обслужим, кого положено, а потом уж за «случайных» посетителей примемся! Или женщина с высокой температурой да еще с чужого участка на пороге появилась – да это просто нонсенс! Во всем должна быть система, а ежели каждый начнет своевольничать – нас ждет хаос и очередная революция… И вообще Елена Поликарповна не виновата, что люди так не вовремя заболевают.

Любовь к порядку, дисциплине и строгая методичность Елены Поликарповны вошли в коллективе почти в поговорку. Правда, мнения о ней среди врачей разные. «На таких, как Сапунова, -- говорит благоволящая к ней завотделением, -- держится наша медицина». «Такие, как Сапунова, -- горячится недавно принятый на работу молодой врач, -- разваливают наше здравоохранение!»

Елена Поликарповна лишь устало улыбается, слыша такое о себе мнение. Она-то знает, что развалу способствуют чувства и эмоции, а бумаги – они никогда не предадут и не обманут.

Александр БАЛАГАНОВ