Мы с Юрой решили идти в поход. Точнее, идти в поход собрался только я. Юра же хоть и планировал ехать туда же, куда и я и в то же самое время и даже вместе со мной, но ни в какой поход он, тем не менее, не собирался. Дело в том, что Юра полагал, будто мы поедим за город на этакую легкую паручасовую прогулку.
Когда мы обсуждали, куда бы отправиться, я предложил Кузнечное. Юра задумчиво изрек: «мм-м». Видимо, повертев по-всякому слово Кузнечное, Юра так и не достиг совпадения его образа с сохранившимися в памяти местами. Образ строгого рабочего поселка на узкой косе между бескрайним Ладожским озером и безбрежным карельским лесом остался не ассоциированным. Просто надо чаще туда ездить. И хотя бы раз за жизнь, если та длится уже больше шестисот миллионов секунд, там надо побывать.
Закончив выдох – и как следствие, перестав петь дифирамбы майской морской мимолетной четырнадцатой букве русского алфавита – Юра спросил, что в Кузнечном хорошего. Я рассказал. Про замечательную и местами нетронутую карельскую природу, голубые глаза озер, окаймленные отвесными скалами, которые стерегут эту суровую красоту своими непреступными стенами, отполированными холодными северными ветрами, ранними снегопадами и поздними первыми дождями. Про бескрайние леса, горделиво тянущиеся к пасмурному небу за крупицами тепла и света. Про весьма необычное преддверие леса в виде пыльных карьеров с бросающимися на туристов Белазами. В общем, я рассказал. Патетические литературные штампы придали моему рассказу более авторитетное звучание. Как будто это не только мое восприятие Кузнечного, но и мнение многих уседенных мудростью экспертов.
Имитируя диалогичность принятия решения, Юра несколько раз за время моей искрометной речи глубокомысленно высказался: «Кру-у-уто». В подтверждение того, что у физиков богатый русский язык и в душе они все лирики, в Юриной части псевдодиалога также были замечены реплики: «прикольно», «забавно», «супер» и «ни фига себе». А еще: «ага», «м-м-м» и «вау». И даже: «ха-ха-ха».
Вопрос сколько в Кузнечное ехать как-то особо не поднимался. То есть вроде бы я сказал Юре, что электричка идет туда около трех часов, но Юра вроде бы не обратил на эту ремарку особого внимания. Во всяком случае, никакого сбоя в программе от сочетания несколько-часовой прогулки и трехчасовой езды до места ее проведения у Юры не возникло. Хотя может быть, та немного странная фраза «ха-ха-ха» как раз и прозвучала, когда человек висел? May be, may be.
Для проведения двуликого мероприятия, повернутого ко мне полуликом под названием поход, а к Юре – ; лицом «прогулка», единогласно выбрали среду. Дело в том, что Юре со страшной силой захотелось закосить военную кафедру, которая весь этот год обещала бывать для Юры именно в среду. Захотелось закосить ему так сильно, что этого желания хватило и на то, чтобы убедить меня, что от пропуска одного дня ничего страшного не произойдет. Так одинокий глас бойкотирующего антимилитариста дополнился моим изменчивым, но все же пока что прояпонским, и стал решительно зовущим в пампасы единогласом.
Среда и для меня была довольно удобным днем, чтобы косить. Всего три пары, одной из которых нет, еще одной почти нет, а оставшейся как бы нет – но временно. Такой день один раз пропустить совсем не страшно.
Поэтому я вполне соглашался с логичными выводами пространных сентенций, которыми Юра затоплял податливый эфир. И Юрин порыв закосить, прогулять, забить оказался столь мощным и непреодолимо заманчивым, что через сравнительно небольшой временной промежуток – две минуты телефонного разговора – я подумал: «А действительно, pourquoi бы не pas?» и всецело разделил Юрины планы относительно посещения университета в ближайшую среду. Днем больше, днем меньше – и, правда, какая разница?
Покончив с принципиальными вопросами мироздания – быть или не быть – мы перешли к конкретно-организационным – что, где и когда. Лишь через полчаса электроны перестали бестолково метаться по телефонному проводу из конца в конец, и оказалось, что три конкретно-организационных вопроса имеют такие ответы: электричка, в Девяткино, в 9:16.
Чтобы успеть на эту электричку, мы договорились встретиться на платформе в 9:10. Благополучно приехали в Девяткино почти одновременно где-то в районе 9:15, так что даже хватило времени купить билеты, но не хватило, чтобы промокнуть под дождем.
(Впрочем, это лишь оптимистическое усреднение. На самом деле, не промок и купил билет лишь я. Соответственно, получается 0.5 группы непромокших и купивших билет. Округляем до целых в большую сторону – получаем будто все сухие и ни одного зайца.
Что касается 9:15 – то тут все довольно точно. Действительно, Юра приехал в 9:13, а я в 9:17. В среднем получается как раз 9:15 даже без всяких сомнительных округлений.)
Юра приехал чуть раньше меня. И получил суровое наказание за бег впереди паровоза – где паровозом считать электричку, а под бегом впереди понимать стояние подле.
Когда я вышел из метро, с кончиков Юриных ушей уже свисали капли дождя размером с крокодильи слезы. Юра совсем вымок – чего не скажешь обо мне, потому что в метро дождя как всегда не было. Но с другой стороны – и опять же в отличие от меня – купить билет Юра почему-то не успел.
В 9:18 мы сели в электричку – в данном случае этот устоявшийся оборот означает «кое как втиснулись в переполненный тамбур» - и, поделив по-братски Юрины наушники, принялись молча (ибо хотелось спать) и стоя (хотя и манили своей неприступной твердыней придавленные увы не нашими задами лавки) слушать Дельфина. К сожаленью, слова «открой мне дверь – и я войду и принесу с собою осень» звучали несколько из серии «с добрым утром!» или, более современно: «а мужики-то не знают…». Пока Дельфин, потягивая пиво, сочинял шуршащие желтой листвой осенние строчки – она – осень – взяла и, никого не спросив, пришла, наполнив опустевшие леса холодными каплями затяжного дождя.
Капли, взявшись за руки, уже давно стали сплошным шатром, отгородившим остывающую землю от солнечного света и сиянья звезд. С каждым днем солнцезащитная пелена становится все плотнее и, забыв горячее дыхание лета, все сильнее пропитывается сырым холодным и прозрачным ароматом осени. И еще целых полгода дождь не станет ни на крупицу июльского зноя теплее.
Сейчас одного взгляда за окно было достаточно, чтобы понять, что осень пришла. Вокруг поезда, несущегося сквозь словно опустившееся до самой земли дождевое облако, вздрагивали разными цветами облепленные капельками дождя деревья. В их листве можно было отыскать любой цвет, кроме одного. Сколько ни вглядывайся, не найти в них зеленого цвета. У художника, каждый день вновь и вновь создающего этот мир, тюбик с зеленой краской закончился еще месяц назад. Как всегда он истратил любимую зеленую краску раньше времени. И теперь ему ничего не остается, кроме как скрывать зеленый цвет под желтым, оранжевым, красным, бордовым, алым, пурпурным и коричневым. Ведь время не ждет. Картина мира не может ни минуты оставаться неизменной. Вот еще один взмах колосящейся на ветру кисти – и еще на лепесточек зеленого меньше.
Электричка останавливалась у очередного погрузившегося в дождь полустанка, и глухо и как-то пусто открывались двери вагона. В их печальном безмолвии чудилось напоминание, что дверь обратная той, что была воспета Чижом и так мила Хайнлайну, уже раскрыта настежь, и еще вот-вот, еще два-три удара ветра – и вообще слетит с петель, а http://www.gismeteo.ru притом нагло врет. На улице было что-то около +17, дождь, а гисметео ничуть не краснея своей небесно-голубой прямоугольной рожей утверждал, что будет +22, ясно.
Полгода назад я закрыл «Дверь в лето», погруженный в состояние светлой грусти, которое обычно бывает, когда только что кончилась прекрасная книга. А теперь уходят в небытие последние крупицы лета. Миру грустно. Он утопает в нескончаемом дожде, цепляется за лето, которого уже нет, и безудержно плачет. Он кутается в нескончаемую мантию облаков, укрывается ею с головы до ног, весь растворяясь в серо-белой неопределенности – и не может согреться. И холодной пустотой зияет дверь в лето, которая по климатическим причинам работает сегодня, завтра и еще много-много дней только на принудительный выход. УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ! К СОЖАЛЕНИЮ, ВАМ ПРИДЕТСЯ ПОКИНУТЬ ЛЕТО, ПОТОМУ ЧТО ЕГО БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ.
Перед Токсово сонную тишину нашего плывущего сквозь потоки воды тамбура нарушили контролеры. В этот раз они были сами на себя непохожи. Их совсем не волновал материальный вопрос. Может быть, дело в погоде, может – в погоде лишь отчасти, но контролеры были непривычно вежливы и совсем ненавязчивы. Без лишних слов они взяли с Юры всего десять рублей, мельком взглянули на мой немного влажный билет и в такт дождю прохлопали дверьми дальше.
Поскольку Юра, платя десятку, пояснил контролерам, что едет до Кавголово, когда Кавголово наступило, я не преминул напомнить Юре, что ему пора выходить. Юра ответил, что чего-то как-то ему не хочется.
Сквозь раскрытые двери вагона виднелся мокрый асфальт платформы. Черточки дождя размечали на его поверхности змеящиеся берега все новых водоемов. Ручьи собирались в реки, реки – в озера. А озера вздрагивали и мелели от множества немедленно промокавших ног отважных людей, не побоявшихся покинуть электричку в самый разгул стихии. Не успев толком обмелеть, озера тут же наполнялись новыми потоками льющейся с неба воды.
Видя как недра электрички покидает столько народу, мы обрадовались, что наконец-то сможем воссоединить наши пятые точки с лавками и устремились в вагон, но оказалось, что он все еще забит под завязку. Несколько десятков человек не изменили ровным счетом ничего.
Мы вернулись в тамбур, удивляясь, куда в будний день и такую нелетную погоду может ехать так много людей. Продолжили меланхолично слушать плеер, и безуспешно выискивать в пейзаже за окном +22, ясно.
В Лемболово из вагона ввалилась в тамбур чертова туча весело горланящих школьников. Они быстро освоились в узком ущелье между дверьми на окраине вагона, и даже успели завязать несколько вооруженных конфликтов. Сражение было в самом разгаре, еще вот-вот и должна была пролиться первая слеза. Но тут вошла верховный главнокомандующий фрау сэнсэй и отобрала все эсминцы и гранатометы. Решение важных политических вопросов продолжилось в мирном русле.
Я всматривался в лица людей, которых уже вряд ли смогу понять и никогда не буду вновь таким же веселым и беззаботным. Смог бы я сейчас представить себя на месте кого-нибудь из них, увидеть мир его глазами, сквозь призму того, что интересно, нравится, скучно, неприятно, дорого, фиолетово – ему? Увидеть мир таким, каким он представляется мальчику 12 лет? Нет. Я прекрасно помню отдельные события, факты своего детства, но самого себя, каким был тогда, безвозвратно забыл. Воспоминания выглядят как фильм. Как будто все происходило не со мной, а с кем-то другим.
Тут нас заинтересовал тот факт, что в школьную бытность мы вели себя точно так же, примерно в это же время года, и ровно на той же станции. Deja vu. Только роли поменялись – теперь мы сторонние наблюдатели. Мы заинтересовались странным совпадением и даже отважились спросить у галдящей и сметающей рюкзаками все на своем пути толпы не из 366 школы ли они, случайно. Оказалось, что нет. Ребята из двести какой-то. Значит, не одна 366 школа проводит в Лемболово осенние дни здоровья. Что ж, отрадно, что не все горы мусора в Лемболово созданы учениками нашей школы.
Кроме разрушения экосистемы Лемболово встреченные нами школьники способствовали прояснению вопроса, кто и куда и в таком количестве едет на электричке.
Когда они вышли из электрички, и дверям поезда, наконец, удалось закрыться, мы решили покинуть временно приютивший нас тамбур. Раскрыв двери в вагон, мы с радостным удивлением обнаружили, что теперь он почти пуст. Оказывается, шумные личности с колючими рюкзаками умудрились занимать практически все сидячие места. А мы, когда заглядывали в вагон в прошлый раз, в своей нелюбопытной сонливости даже не обратили внимания на то, что там почти одни школьники. Зато теперь для нас стала приятным сюрпризом возможность наконец-то перейти в положение сидя. Нам не только удалось найти свободное место, но и довольно вольготно расположиться, полностью заняв две стоящие друг напротив друга лавки.
Некоторое время мы ехали в комфорте. Но времени на дорогу было положено так много, что к концу пути наш интерфейс с лавкой требовал незамедлительного разъединения.
Вертясь так и сяк в безуспешной попытке найти где-то сзади хотя бы крошечный неотсиженный клочочек, я наблюдал, как из ниоткуда во Вселенную окна являются, стремительно растут, молниеносно проходят расцвет, быстро вянут и исчезают частицы огромного мира.
Небольшой участок стены, оконная рама и с калейдоскопической скоростью проносящиеся за окном пейзажи стали тождественны видимой части Вселенной – превратились в мою метагалактику. Я все больше погружался в эту странную систему мироздания, и вскоре для меня перестало существовать что-либо еще, кроме неизменной рамы и никогда не повторяющейся картинки в ней.
Полупустая электричка постепенно выпускала под дождь мелкими группками, а чаще по одиночке последних своих пассажиров. Заключительные полчаса пути в нашем вагоне остались одни мы. А когда мы уже начали забывать, что было такое время, что мы не ехали в электричке и что до того, как мы оказались в электричке, что-то еще было, мы заметили, что приехали в Кузнечное.
Выйдя на платформу, я опасливо покосился на домик в районе головного вагона. Возле этого домика двумя годами ранее мы с Юрой (другим) подверглись нападению людей при исполнении и под градусом, которые требовали у нас паспорта и убеждали, что Кузнечное – это погранзона (хотя до границы с Финляндией по прямой 40 км), что при этом до озера Ястребиное километров 30 (на самом деле 10) и что вокруг тайга и мы непременно заблудимся, долго не сможем разблудиться (потому что тайга), на нас кто-нибудь нападет (закон – тоже тайга) и все такое прочее(весь мир – тайга, и водка – тоже). Целой горки документов – студенческого билета, банковской карты, именной БСК – для идентификации наших личностей им не хватило. Они потребовали с нас домашние телефоны и якобы пошли звонить – узнавать, действительно ли мы – это мы, а наши домашние адреса – это наши домашние адреса. В итоге, оказалось, что домой нам они не звонили, а обещанных под каждой сосной погранцов (которые по версии «синих человечков» должны были немедленно наброситься на нас и сцапать) мы так и не обнаружили. А пограничники не обнаружили нас – за что им спасибо.
Благодарить вообще-то некого. Ведь служащие погранвойск не смогли нас найти преимущественно по причине своего несуществования. «Премного благодарен вам за то, что вы не существуете». В окрестностях Кузнечного пограничников просто нет. Тем не менее, спасибо всем, кто оберегает границы нашей Родины – за то, что они это делают не в Кузнечном.
Погранзона действительно существует. Только экзистенция ее имеет место быть несколько ближе к Финляндии, чем навеяли винные пары скучающим станционным полицаям. Она начинается за железной дорогой Выборг-Хийтола. Не сказать, что очень близко к границе, но раза в полтора поближе, чем Кузнечное.
Помня о неприятной встрече, в этот раз, чтобы не возникало лишних, совершенно ненужных проблем мы взяли с собой паспорта и к общению с представителями таежного закона были готовы. И естественно, никакой встречи не состоялось. Неволшебная магия в который раз подействовала. Если к чему-то очень хорошо подготовишься – оно непременно не произойдет. Кроме того, в этот раз сказалась погода. Дождь недавно кончился, но вряд ли это было видно стражам порядка сквозь слезящиеся грани вновь и вновь поднимаемых стаканов. Для них все также шел дождь, и они предпочитали мирно развлекаться в тепле и уюте своей хижинки вместо того, чтобы не предвидящегося смеха ради выползать в негостеприимную станционную сырятину.
Мы прошли к концу платформы. Я посмотрел на низкое, погруженное в величественную печаль небо с застывшими в вынужденном полете облаками и свинцовым диском бесцветного солнца, едва заметного в своем укрытии на самом дне пасмурного океана.
Почему-то я очень остро ощутил эти двести тысяч шагов на север, которые туманной стеной отделяли меня от дома. Я чувствовал за своей спиной громадный пласт пространства. Я находился на его самой северной оконечности. Он упирался мне в спину, подталкивал вперед, призывал сделать шаг в таинственное и неизведанное.
Здесь, у последней точки, до которой можно добраться на электричке, заканчивалось все привычное и понятное. Впереди раскинулся загадочный и манящий Север. Я остановился и прислушался. Набежала легкая воздушная волна и в ее дуновении я услышал ставшую такой близкой чудесную, охватывающую одномоментно все уровни восприятия, музыку. Север звал меня величественными взмахами воздушных крыльев-облаков и хрустальным звоном зеркал озер под искрящимся танцем дождя, волнующим запахом елей и смеющимся журчанием ручьев, разносящих вместе с прозрачными ветрами и неутомимыми птицами торжественный и беззаботный, радостный и угрюмый, такой разный и вместе с тем такой цельный гимн Севера. Он струился в каждом звуке, слышался отовсюду. Он был душой Севера, той тонкой и неуловимой сущностью, делающей Север таким неповторимым, непохожим ни на что иное.
Его мелодия звучала для меня со всех сторон, и куда бы я ни посмотрел, все казалось мне не таким, как там, за южным горизонтом. Даже обычная железнодорожная шпала была здесь вовсе не обычной железнодорожной шпалой, а в первую очередь, такой крошечной и такой необходимой частичкой Севера.
На пути к цели нашего маршрута – озеру Ястребиное – отрезком пути номер раз значилась рабочая одноколейка. Она ведет к карьерам, из которых что-то очень шумно и пыльно добывают и увозят на Белазах. Благодаря тому, что одноколейка начиналась прямо от станции, мы ее сейчас же нашли (во время прошлого вояжа в Кузнечное с другим Юрой так не получилось) и бодро зашагали по ней. Станционный светофор просигналил нам на прощанье сумрачным красным огоньком из-под пыльного стекла и обиженно скрылся за поворотом, так и не убедив нас остановиться и немного подумать.
Где-то через 15 минут резвого хода мы несколько согрелись, головы наши стали работать заметно лучше, и тут-то мы вспомнили, что собирались купить спички.
Впереди по маршруту никакой торговли не предвиделось. Эльфы и гномы еще не перешли к рыночным отношениям. Мы вздохнули, накричали на выскочившую из-за кустов дворнягу, испуганно убежавшую обратно, и сами, поджав хвосты движения вперед, зашуршали щебнем между шпалами туда, откуда только что пришли.
На всякий случай я ощупал карманы и мысленно перевернул рюкзак – проверить, не нужно ли нам еще что-нибудь. Нет, все остальное есть. Не хватает только спичек.
На станции в магазинчике мы купили целых десять коробков спичек. Это, чтобы наверняка. Продавщица, обрадованная возможностью немного развеять скуку, поинтересовалась, зачем нам столько спичек. «Лес поджигать», - честно ответил я. «Ну, костер разводить», - поправился, увидев, что шутка с обобщениями вышла неудачная. Женщина явна не училась там, где снятся интегралы.
Вновь идем по одноколейке. Она вырастает сразу после конца платформы под небольшим углом влево от железнодорожного полотна. Ее протяженность около двух километров. И на большей части этих двух км она непрерывно оглашается дружным, но далеко не дружественным собачьим хором, подразумевающим, что все проходящие мимо в страхе начнут танцевать собачий вальс. Здесь то ли частный сектор, то ли дачи, то ли еще какая фигня, тяготеющая к наличию «и лает, и кусает» особо пакостного сорта. Каждому нашему шагу был аккомпанементом непрекращающийся злобно пульсирующий, надрывный лай. Он был настолько немелодичен, труслив и мелок, что не очень заслуживал называться лаем. Так, недобитое вяканье какое-то. Под такое не танцуют.
Не подавая виду, что все слышим, мы тем стремительнее продвигались вперед. Кроме четвероногих маргиналов, нарушивших мерное развертывание симфонии Севера, нам еще успешно досаждало неудобное для ходьбы расстояние между шпалами. Я, конечно, понимаю, что служить для ходьбы по ним – это далеко не основная задача шпал. Я, разумеется, знаю, что главная их задача – служить для лежания рельс на них. Но все же, неужели никому из ответственных за геометрию железной дороги никогда не приходило в голову сделать расстояние между шпалами чуть меньше или чуть больше – что в данном случае все равно, ибо всяко лучше того, что есть. Ведь не может же быть, что рельс способен надежно покоиться на шпалах только при таком расстоянии между шпалами – и ни плюс-минус сантиметр ни-ни. И вообще, здесь попахивает злым умыслом. Потому что это надо было еще постараться уложить шпалы так, чтобы между ними получалось расстояние ровно в две трети длины шага.
Подстраиваясь под злонамеренные две трети, шагаю так, будто ноги у меня разной длины. Левой ногой делаю шаг длиннее обычного – шагаю через шпалу. А правой, словно укороченной, дефектной, бессильной, отмеряю крошечные шажки в жалкое расстоянице промежутка между двумя соседними шпалами. Таким кривобоким образом получается, что средняя длина шага лишь ненамного отличается от привычной. Вроде как иду нормальным шагом.
Минут за 25 мы таки проходим одноколейку. Она упирается в забор – эдакое чисто символическое сооружение из тоненьких витиеватых металлических прутиков. Невысокая, лишенная практических функций декоративная ограда в стиле парадных пригородов нашего славного города Святого Петра. Можно хоть перелезть, хоть протиснуться между прутьями, хоть выломать прут и сделать себе калитку прямо там, где стоишь. Но есть и другой путь – в заборе дверь и она не заперта. Пройдя в нее, останавливаемся и некоторое время соображаем, куда следует идти дальше. Наконец, в нескольких десятках метров от нас, за кустами проносится махина Белаза – ага, значит, нам туда.
По узенькой тропке, обтекающей забрызганные пылью сосны, выходим на белазную дорогу. Вспоминаю, какой величественной она казалась тогда ночью. И сейчас место выглядит весьма внушительно. Широкий, грязный, застеленный многослойной периной пыли грейдер, высоченные карельские сосны, проносящиеся на бешеной скорости и несколько метровых колесах громадные Белазы. Все вокруг такое большое и такое суровое, неприветливое, что проникаешься к нему особым восторженным почтением.
А ночью все большое казалось еще больше, высокое – еще выше, быстрое – еще быстрее. Ночью этот мир выглядел столь величественно, что своей громадой ощутимо придавливал к земле. Рождал вопросы, что делаю я – такой маленький и слабый – в этом царстве великанов. Самоубийца, продирающийся сквозь лес слоновьих ног, ежесекундно рискующий быть раздавленным непреодолимой силой. Целиком положившись на волю случая, балансируя на грани. Склонившись перед громадной силой, которая совершенно не враждебна тебе, но столь велика, что может уничтожить тебя по чистой случайности. И эта случайность никого не удивит – она прогнозируема.
Ok. Начало белазной дороги есть. Теперь наша задача найти выход на тропу Хошимина.
Ее мы решаем не так быстро и само собой, как задачу по поиску одноколейки. Довольно долго блуждаем вокруг карьеров. Поднимаемся на руко- (точнее, черпако-) творные горки, спускаемся в ощетинившиеся булыжниками низины, уворачиваемся от Белазов, водителям которых нет до нас дела (и хорошо, что нет дела – ведь единственное дело, которое само собой напрашивается им до нас иметь – это как можно скорее выдворить наглых туристов с территории /чего-то/добычи).
Встречаем на одиноком, понуром столбике у дороги довольно любопытную табличку. На ней еще можно разглядеть выцветшие буквы. Щурясь – не от солнца, от пыли – читаем. Написано, что с 12 до 11 часов ведутся взрывные работы, и находиться тут нельзя.
Некоторое время я мучительно пытаюсь понять, что же это за таинственный промежуток времени с 12 до 11. Прямо какое-то время назад получается. Наконец медленно, но верно до меня доходит, что с 12 до 11 – это когда 12, 13, 14 и так далее, сквозь весь вечер и целую ночь до самых 11 часов утра. Вот юмористы эти креаторы малотиражных табличек с фиговой полиграфией. Уж проще было бы написать, что взрывные работы ведутся круглосуточно, но с перерывом на час с 11 до 12 утра. А то какая-то китайская грамота с финской системой падежей и дифференциальной нелинейностью получается.
Далее, несмотря на то, что находиться вблизи карьеров нельзя, табличка достаточно подробно и совершенно бестолково расписывает, что произойдет, если ты здесь все-таки нашелся. Ключевым и единственным содержательным для нас в этом описании представлялось лишь то, что после третьего гудка раздастся взрыв. Правда, оставалось непонятно с какой стороны его ждать.
Поскольку уже было за полдень, то есть загадочное, на первый взгляд непродолжительное время с 12 до 11 наступило, мы некоторое время стояли в нерешительности. Все-таки боязно идти, когда вокруг все взрывается. Впрочем, по здравому размышлению, мы пришли к выводу, что, во-первых, взрывают нечасто (за полчаса, что мы здесь находились, еще ни одного взрыва не прогремело), во-вторых, должно быть взрывают все-таки породу в карьерах, а вовсе не дороги, по которым эту породу возят. Удовлетворившись этими доводами, а в особенности, последним из них, мы продолжили поиски тропы Хошимина.
Дорогу и впрямь никто не собирался взрывать. Иначе Белазы не шныряли бы по ней с такой привольностью. Или шныряли бы, но тогда в пейзаже явно не хватало многочисленных искореженных обломков взорванных Белазов.
И без всяких разрушительных взрывов дороге досталось немало разрушения. День и ночь Белазы безжалостно топтали ее своими страшными колесами. Без разбору давили, разрезали и отбрасывали в стороны все, что попадалось на пути. И постоянно, не прекращая ни на мгновение, на нее оседали все новые и новые слои пыли.
Пыль не разбирала, куда падать и покрывала собой не только дорогу, но и все, что на ней находилось. К несчастью, в этот пасмурный день на утопающей под пылепадом дороге понесчастливилось найтись нам. Мы изо всех сил старались перестать быть самодвижущимися пылесборниками, но пока что не особо преуспевали в этом занятии. Как ни старались найти тропу Хошимина и перестать наконец изображать из себя говорящие пылесосы, но продвигались к успешному решению проблемы жутко медленно, несмотря на сравнительно высокую линейную скорость нашего движения.
Линия нашего пути виляла и гнулась, как капризная змея. Уже в который раз своими бессмысленно-сложными телодвижениями она приходила к тому, что закручивалась в безнадежный, никуда не ведущий узел. В центре этого узла мы оглушительно врезались в собственные следы и останавливались. Произносились магические заклинания монголо-татарского происхождения, и снова начинали выписываться пресмыкающиеся загогулины.
В поисках тропы Хошимина – видя, что поиски затягиваются – мы попытались узнать, как на нее попасть у случайно встреченного рабочего. Он сидел у обочины белазной дороги и делал что-то очень громкое с каким-то обгорелым девайсом, наводящим на мысли о зачем-то притащенной с помойки кухонной плите. Некоторое время он игнорировал наше присутствие. От дикого воя его аппарата даже валяющиеся на дороге камешки в испуге хотели подпрыгивать, но так онемели от страха, что не могли пошевелить ни единым атомом. Докричаться до шумного человека, в силу специфики выполняемой им работы, не представлялось возможным. Оставалась единственная возможность обратить на нас его внимание – попасться ему на глаза. Некоторое время нам это не удавалось, но потом вдруг удалось.
Он посмотрел на нас, но нисколько не заинтересовался нашим присутствием и уже готов был вновь удалить нас из сферы воспринимаемого им, но мы активно воспротивились этому, что выразилось в размахивании руками и почти перекрывавших грохот сравнительно утихомирившегося девайса криках. Мы очень старались и до следующего Большого Взрыва нам все-таки удалось домахаться и докричаться до появления у рабочего некоторого интереса к нам. Чтобы вербальный контакт смог осуществить обмен информацией, пришлось нагнуться и проорать ему почти над самым ухом, что мы хотели узнать, где находится тропа Хошимина и как на нее попасть. Рабочий некоторое время висел, потом ему, по-видимому, удалось выполнить операцию чтения с диска, и он, потрескивая ржавым металлом мучимого им прибора, изрек, что не знает, где тропа Хошимина. Далее его жуткий девайс вновь заработал на всю катушку, и мы поспешили ретироваться в более акустически-благополучные края.
До таблички «улица Хошимина», с какого-то дома на этой самой улице Хошимина и снятой, мы все-таки, как оно ни удивительно, добрались. Произошло это поразительное событие лишь часа через полтора после таблички о с 12 до 11. Мы долго мучились с неотвратимо сходящимся в одну и ту же точку узлом, но наконец нам каким-то образом удалось его распутать и вытянуть из него ниточку, прямиком ведущую к заветной мечте последних семи тысяч секунд наших жизней – тропе Хошимина.
Отрадно заметить, что пока мы возились с искривлениями маршрута, нас не взорвали. Взрывоопасные карьеры, вопреки предостерегающим настолбовым надписям, в качестве лекарств от жизни не оказали на нас ровным счетом никакого воздействия. Было несколько отдаленных взрывов, но взрывная волна от них дошла до нас уже такой ослабленной, что по сравнению со сногсшибательной турбулентностью, производимой мимо снующими отродьями автозавода на букву «б» это были лишь приятные дуновения легкого утреннего бриза – не более. Жаль лишь, что до самой тропы Хошимина этот бриз был бризом лишь по своей слабой силе – по остальным параметром, в особенности, по химическому составу, он был не слабо неприятным. Аромотерапия, сильно бьющая по носу.
Табличка «Улица Хошимина» висит на веревке, перетянутой над тропой в нескольких метрах от земли. Ничто в этом месте не предвещает, что встретишь здесь такое яркое проявление цивилизации, претендующей на урбанизацию даже столь отдаленного от города лесного уголка.
Надпись производит сильное впечатление, особенно, когда видишь ее в первый раз. Нечто настолько городское, самое городское, что только можно вообразить – посреди леса, на извивающейся среди сосен, скал и луж давно – никогда – не топтаной маршрутными такси тропе.
Как это часто бывает в лесу и его окрестностях, тропу Хошимина мы нашли в тот момент, когда начали по ней идти. Еще минуту назад мы безо всякой надежды заглянули в очередной ничего не предвещающий аппендикс дороги, и тут с удивлением обнаружили, что перед нами ничто иное, как искомая тропа Хошимина.
К этому времени нам уже изрядно надоело ходить вокруг карьеров, поминутно отпрыгивая от Белазов, дышать пылью и видеть вокруг вместо древесно-травяного земного леса песчано-каменную лунную пустыню.
Конечно, эта пустыня представляла собой внушительное зрелище. Она была образована путем многолетнего вытаскивания почвы и последующего переезжания недоубитой растительности – если таковая еще имела наглость остаться – многотонными грузовиками, роняющими во все стороны кусочки извлеченной со дна карьера породы. Не слишком изящный способ ведения ландшафтных работ, но результат, тем не менее превосходит самые смелые ожидания наиболее крезанутых уфологов.
Особенно неотразимо территория убитой природы выглядит ночью. Если бы здесь построили желтый дом, было бы несложно найти повод, чтобы разрешить для его пациентов ночные прогулки. Даже прописать их как невероятно полезную лечебную процедуру, обозвав ее красивым словом лунотерапия или, еще лучше, селенотерапия. Ибо выйдя на улицу, все просто крезанутые еще бы непременно и залунатились. Они бы видели полную луну. Каждую ночь. И не наверху, в небе, а на земле, вокруг себя, повсюду. Ибо фотографии этих мест, сделанные ночью могут отличаться от фотографий, присланных луноходами, разве что более высоким качеством.
Все здесь словно на Луне. Мертвая каменистая пустыня без малейших следов растительности и воды. Черное ночное небо с солнцами прожекторов, аккуратно отделяющими скальпелем света день от ночи. Даже воздух кажется в этих местах каким-то особо разреженным, опустошенным. Будто из него гигантскими компрессорами жадно высосали все, что в нем было свежего, радостного, способного творить жизнь. Осталась одна монотонно клубящаяся печальными стаями пыль.
Мы остановились передохнуть – ура! уже не передОхнуть от того, что не продохнуть - и я, прислушиваясь к отдаленному гулу техники, вспоминал, как мы искали тропу имени героя социалистического труда Хошимина в прошлый поход в Кузнечное. Тогда мы пробирались через карьеры где-то с полуночи до трех часов ночи. Так же сновали Белазы, где-то что-то грохотало, с еще большим усердием от Белазов приходилось уворачиваться. В непроглядной тьме эти громадные грузовики – рядом с которыми фуры показались бы игрушками для новорожденных гномов – становились чудовищами не в образно-переносном смысле, а воспринимались нами, как самые что ни на есть настоящие, реально существующие и за нами охотящиеся чудища.
А откуда-то издалека это царство мрака и ужаса прорезали ослепительным светом мощные прожектора. Направленные пучки света, идущего от них, создавали четкие границы света и тьмы. Там, где был свет, все было довольно отчетливо видно, стоял ослепительно яркий день. Где света не было – царила кромешная тьма, бесконечная полночь небытия. В свете прожекторов перед нами открывалась изборожденная трещинами и разломами желтоватая долина, присыпанная бесчисленными камнями всевозможных размеров от самого мелкого, какой мы только могли различить до здоровенных несколько-метровых глыб. Не было видно ни травинки, ни кустика, ни листочка. Ни лужицы, ни ручья. Это была совершенно мертвая пустыня. В добавление к характеру пейзажа, типичная для безвоздушного пространства резкость перехода от света к тени, ослепительная яркость первого и бездонная чернота последней создавали невероятно острое и почти непреодолимое ощущение, что что-то случилось и мы каким-то невероятным образом очутились на Луне. Все смотрелось здесь именно, в точности так, как на снимках лунной поверхности, и абсолютно соответствовало нашему представлению о том, как Луна должна выглядеть.
Как известно в 1969 году американские астронавты высадились на лунную поверхность в штате Невада. Конечно, в Соединенных Штатах Америки, как и во всякой порядочной стране встречаются довольно неплохие заповедники лунных пейзажей, но все же это – не Кузнечное. Это гораздо хуже. Какая Америка! Какая Невада! Я убежден – глубоко и бесповоротно – что самое оптимальное место в мире для проведения лунных экспедиций – это smth-добывательные карьеры в Кузнечном, LO, Priozersk district.
Где еще вы встретите такую неподдельную лунность видов. Где, кроме как ни здесь, вам придется спасаться от враждебности самой что ни на есть настоящей инопланетной фауны – страшных динозаврообразных неуглеродных форм жизни, использующих в пищу то, что в Неваде сорок лет назад заливали в баки старых грузовиков, но, по-видимому, не пренебрегающих и гуманоидной пищей. Где, наконец, вы сможете впервые установить контакт с инопланетной формой жизни, живущей в причудливом симбиозе с этими неуглеродными динозаврами.
С трепетом в душе вы услышите такую удивительную инопланетную речь, когда местный абориген, довольно необычно поприветствовав вас ударом по верхней части скафандра, прокудахчет – нет, лучше провоет, нет, прошипит, ах черт, такая сложная фонетическая система, даже не знаю, как лучше назвать акт генерации этих непостижимых звуков – словом, когда из ротовой полости аборигена раздадутся звуки «Шозанах!», вы будете убеждены, что чудесный носитель инопланетного разума так стремительно выскочил из неуглеродного динозавра, лишь с одной целью поприветствовать вас на своем непонятном местном наречии. И вы, как всегда, ошибетесь.
Мы были куда лучшими экзобиологами и космопсихологами и отлично понимали правила и мотивы поведения местной фауны. Мы прекрасно знали всю цепочку причинно-следственных связей от дна до самого горлышка главного побудителя жизнедеятельности обитателей карьеров. Вся их карьерная карьера была известна нам от начала до конца. Но от этого не делалось комфортнее в этом загородном луна-парке. И хотя днем полного луноподобия у окружающего пейзажа не было, на-себе-пребывания-фобию он вселял не меньшую.
Наконец-то переместившись из черно-белого мира Луны в ярко-сочный мир Земли, мы были жутко рады этому событию. Наслаждение тем, что ты вдыхаешь чистый, легкий, напоенный ароматами осеннего леса воздух, а не ту безымянную газовую смесь, что сгружала на протяжении последних нескольких часов тонны пыли в наши легкие, что вокруг не каменисто-песчаная смерть, а восторженно-зеленая жизнь, что вместо оглушающего грохота бездушных машин тебя окутывает, наполненная невероятной глубиной оттенков тишина леса. Привычная земная природа умопомрачительно радовала глаз после холодной, жутковатой лунной пустыни. Хотелось дышать глубоко-глубоко, и никогда больше не покидать Землю ни за какие вареники, пусть даже если они и с другой планеты.
Плывя на волнах радости, мы были так умиротворены, что далеко не сразу заинтересовались тем подозрительным фактом, что дорога все больше и больше заворачивает на юг.
И вообще, странная это дорога – та, что, как нам казалось, была тропой Хошимина и должна была вывести нас к озеру Ястребиное.
Во-первых, я никак не мог понять, по ней ли мы шли к Ястребиному в прошлый раз. Я смотрел на вроде бы знакомые места – и верил, и не верил. Временами был совершенно убежден, что это – точно та дорога. Вот знакомый поворот, вот упавшее дерево, вот нависающая над дорогой скала. Но порой местность выглядела абсолютно незнакомой, и представлялось очевидным, что прежде я здесь никогда не был. Причем, такие перемены происходили с частотой, порой пугающе близкой к частоте поворота вопрошающего взора влево – вправо. Словно за то время, пока я смотрел направо, слева успела поработать группа садовников-приколистов, садистски изменив местность до неузнаваемости – причем, с сохранением незамечаемости самого факта изменения. Или же кто-то усердно рылся в моих мозгах мертвенно-бледной четырехпалой рукой, стирая и искажая воспоминания о маршруте.
Другая странность дороги носила чисто формальный характер: у дороги была странная форма. Что-то донельзя негеометричное. Дорога ни разу не сворачивала влево, тем не менее, ее направление неумолимо менялось с западного на южное, притом, что северным оно никогда не становилось и самопересечений дороги не наблюдалось. Евклид был готов умереть на бис от такого надругательства над его представлениями о геометрии пространства. Даже Эйнштейн выщипал бы себе всю бороду, но ни за что не смог бы втиснуть эту невообразимую петлю странной дороги в свое искривленное пространство-время, сколько ни волнуй смычком скрипичные струны.
И, третье, что бросалось в глаза, вид эта дорога имела такой, мягко говоря, необычный. Через каждые пару метров, а местами и чаще, ее усеивали стволы поваленных деревьев. Между стволами валялись отрубленные ветки, мелкие и крупные щепки и прочие искореженные фрагменты древесных тел. Все это выглядело так, будто кто-то прошелся здесь гигантской электробритвой, держа ее нетвердой, сильно трясущейся рукой.
Проникнутые после хождения по лунной пустыне белазных карьеров инопланетной тематикой, мы единогласно высказали предположение, что дорогу эту сделали марсиане. Кто еще мог с такой легкостью и полнейшей бесполезностью скосить столько леса? Только тот, кому это было действительно легко и имело какой-то смысл. Как биологические объекты с самыми неопределенными способностями и ценностями, на эту роль лучше всего подходили марсиане. Благодаря ограниченности среды своего обитания пределами информационного поля Земли марсиане с легкостью наделялись любыми желаемыми качествами. Для этого было достаточно легкой рекомбинации нейронов в голове фантазирующего субъекта.
Мы разглядывали это странное кладбище деревьев, пытаясь понять, что же произошло. Неопределенность условий задачи делала правдоподобным практически любой ответ. Но нам казался наиболее вероятным такой незатейливый сценарий: марсиане попросту выбрались в эти места на пикник. Ведь еще известный правозащитник в сфере межпланетного туризма, знаменитый писатель Аркадий и Борис Стругацкие в своем нашумевшем отчете о ПВД «Пикник на обочине» прямо указывал на существование таких пикников.
К вечеру пикник, как водится, преобразился до неузнаваемости. Он разлился огненными потоками меж длинных теней уходящего солнца и, сохранив от себя дневного лишь первую букву, сменил пол и стал называться старинным русским словом попойка.
Этот ойкающий поп вместе со сгущающейся тьмой терял в себе остатки ясного сознания. И чем темнее делалось в его голове, тем ему становилось скучнее. Тут выяснилось, что делать марсианам уже совсем нечего. Говорить тут тоже уже было нечего – и не кому. На разум опустился, окутал его плотно и неодолимо последний слой светонепроницаемой ткани. Сознание, упрятанное на самом дне темной бочки, совсем померкло, и решили они прокатиться по лесу на своей марсианской машине. Не то, чтобы решили. Ведь, чтобы принимать решения, нужно обладать действующим разумом, а не тем, чей ресурс на сегодня до дня исчерпан. Просто вдруг оказалось, что они сидят в своей машине и куда-то несутся. А, надо заметить, марсианской машине никакие препятствия не страшны. В лесу ей все нипочем – словно свинтившему с ума катку на детской площадке. Отсюда и весьма опустошительный результат в виде дороги, мановением сверхтитанового колеса образованной из леса методом сметания всего на своем нетвердом пути.
Время шло, ноги тоже, а с дорогой ничего не прояснялось. Напротив, все ее специфические странностные свойства нарастали.
О том, по этой дороги я шел в прошлый раз или все-таки не по этой через некоторое время я перестал даже задумываться, потому что страшно. Ведь если думать об этом, то пришлось бы менять свою точку зрения через каждые несколько шагов. А это уже не точка зрения, а двоеточие какое-то выходит.
Направление дороги вскоре стало даже не юго-западным, что уже нас не очень устраивало и немало удивляло, а вообще южным. Впрочем, точно определить, где какая сторона света, мы не могли, потому что не было ни компаса, ни солнца. Компас я не взял, потому что поверил проГОНзу http://www.gismeteo.ru, а солнца не было просто так, но в полном несоответствии с сияющими обещаниями гисметео. Дождя тоже не было – хоть в этом прогноз погоды совпадал с самой погодой. Не ошиблись синоптики серых бесцветных ночей и в отсутствии предсказания ураганов, наводнений, цунами, смерчей, снежных буранов и прочих концов света. Но солнца все равно не было.
Лес заполняла сплошная и чрезвычайно монотонная мгла. Все тона ее – один серый. Небо было таким низким, что казалось, будто густые облака нанизаны прямо на макушки деревьев. Гигантскими бледно-скучными воздушными шарами они заполонили все небо. Испарения раздули их до такого громадного объема, наполнив совсем не летучей водой, что теперь они даже не могут толком оторваться от земли, тянутся к ней, как струи фонтанов-шутих к сухой одежде. В этом тусклом параде бескрайних воздушных шаров свет ударялся в зрительный нерв, перед этим претерпев столько отражений-преломлений, что уже до невозможности затруднительно было определить, с какой стороны этот ныне разбитый на мелкие песчинки лучик света изначально летел. Поэтому все направления теперь казались равновозможными для нахождения солнца. Теоретически солнце было везде. Практически – его не существовало.
В природе ощущалось затишье, как перед грозой. Но это была не весна, а совсем наоборот 27 сентября. Поэтому затишье не хранило в себе светлую улыбку и не предвещало грома, молнии и теплых тропических ливней. Грустно нахохлившись, оно дождь-холод-ветренно предполагало долгую тягомотину непроглядных серых осенних дней, когда ночная мгла неуловимо переходит в дневную мглу, и между этими двумя мглами нет почти никакой разницы. В лесу в ночной мгле бесцветный оттенок древесных веток кажется лишь чуть темнее, чем во мгле дневной. А в городе две мглы слегка разнятся количеством плавающих в ней бесцветных зонтоголовых созданий и степенью их сонности – днем и одно, и другое выше.
Поплакавшись в промокший воздух на отсутствие лучшего естественного компаса по имени Солнце и на естественное отсутствие компаса антропогенного, мы почесали репы. Корнеголовый плод понуро кивнул. Да, других вариантов нет. Оставалось ориентироваться лишь по всяким ненадежным признакам вроде асимметричного расположения веток на деревьях, сколиозных муравейников и наших туманных внутренних ощущений – не забывая при этом через каждые несколько минут желать что-нибудь светлое составителям прогноза безоблачно несостоявшейся погоды.
А рельеф дороги под мелодичный шелест светлых пожеланий 2gismeteo становился все менее пригодным для ходьбы. Дорога почти до неразличимости скрылась под умирающими деревьями. Мы уже шли не по дороге, и вообще, не очень-то шли. Последние полчаса наши ноги презрели это пошло-обыденное занятие и посвятили себя во все мозоли единственно и всенецело одной сверхидее, прекрасной, возвышенной цели – акробатике. Объектом наших вынужденных экзерсисов стали бесчисленные поваленные деревья, сплошным слоем замазавшие почему-то показавшуюся им неприличной надпись «ЗДЕСЬ БЫЛА ДОРОГА». А что плохого? Красивое женское имя – Дорога. Лучше, чем Вася или вообще какое-нибудь Супермэнбэтмэнтерминаторагентнольнольсемьтанюха. А главное – по ассоциированному с этим словом объекту УДОБНО ХОДИТЬ. А от этого «ТУТА НАКЛАДЕНЫ ЕЛКИ» ничего хорошего и ни капельки тепла на душе, а лишь горящие болезненным огнем истерзанные острыми суковатыми отростками пятки. Более того, не все стволы соглашались с утверждением, что перешагнуть их проще, чем обойти. Некоторые из них заболели манией величия – возомнили себя горами, а значит «умный в гору не пойдет – умный гору обойдет» - это про них. И мы уже не спорили, понимая, что пятки нам еще пригодятся – ведь надо еще успеть освоить шаманскую практику хождения босиком по упавшей с двадцать пятого этажа материнке – и послушно обходили деревья-горы лесом.
Как нетрудно заметить, нам было особенно неудобно передвигаться главным образом потому, что больно. Причиной этого, помимо свойств дороги – и куда в большей степени – было, как опять же не составляет никакого труда догадаться, то, что мы шли босиком.
Найдя тропу Хошимина и возрадовавшись тому, что наконец-то отыскали в Кузнечном лес, мы немедленно разулись. Пока ноги ступали по ровному грунту, идти босиком было приятно, но с проявлением марсианского происхождения дороги удовольствие стало стремительно уменьшаться, и вскоре, сменив знак плюс на минус, стало все нарастающим неудовольствием. Тем не менее, что-то заставляло нас продолжать идти босиком. Возможно, мы – мазохисты.
Вопрос: Зачем мы шли босиком? (В оригинале: Ребята, вы с дуба рухнули? Без литературно-цензурной обработки: Вы че,…?)Ответ: не знаю. Как-то оно само собой так получилось. Все как в русских народных сказках: нет причины, но хоть отбавляй следствий.
На самом деле, на этот раз причина все же была: появился возвышенный порыв – разуться. И «зачем?» тоже не суждено остаться безответным. Вот целый листопад разноцветных объяснений:
Мы разулись:
Чтобы ощущать землю босыми ногами. Чтобы было прохладно и немного щекотно. Чтобы порой возмущаться, какого черта здесь валяются эти дурацкие колючки. Чтобы наблюдатели НАТО, притаившиеся где-то за линзами спрятавшихся в зарослях скрытых камер, обалдели и подумали «These unthinkable Russians? Never! Better I’ll return to Arabs. There everything’s clear». Чтобы пятки покрылись тонкой корочкой грунта. Чтобы потом отмыть их в холодном озере и высушить над огнедышащем костром – и повторить все по новой. Чтобы была радость и легкая неуверенность оттого, что делаешь что-то не так. Чтобы когда-нибудь все же обуться. Чтобы вспомнить, что вроде бы были еще носки, но где же они? Чтобы поехать домой без носок и пить чай. Чтобы когда-нибудь разуться посреди города, а обуться уже дома и два дня ходить по квартире в болотных сапогах. Чтобы обуться, наконец, в нормальные кроссовки и в тот же вечер задремать в электричке, а, проснувшись, обнаружить, что друзья привязали тебя шнурками к лавке. Чтобы все же успеть выскочить из вагона, по пути невежливо растолкав почти сомкнувшиеся двери отъезжающей электрички. Чтобы понять, что новые кроссовки остались с порванными шнурками не случайно, и пойти домой босиком. Чтобы думать сейчас: зачем мы разулись?
Дорога тем колючим временем вела себя все неприличнее. Потеряв всякое смущение, она дошла до того, что стала вести себя уже на юго-восток – то есть практически назад к станции. Разумеется, юго-восточное направление появилось тем же непостижимым образом, что и ранее юго-западное и южное – без каких-либо пространственно-осязаемых на то причин. А степень болезненной для наших ног пересеченности местности стала таковой, что вынудила нас остановиться и подумать, что же делать дальше. Делать, иначе как возвращаться к последней развилке, было нечего. К этому, разве что, можно было добавить обувание, но мы не стали.
Тут мы вновь приступили к интенсивно-глубокомысленному репочесанию – очень нас смущал один факт. А точнее, отсутствие этого факта – факта наличия развилок у сопровождавшей нас от белазных карьеров дороги. На всем протяжении тропы Хошимина или не тропы Хошимина – в общем, того, по чем мы сюда пришли – не было встречено ни одного ответвления, ни единого камня с надписью вроде: «Налево, добрый молодец, пойдешь – в болоте утонешь. Направо пойдешь – комары съедят. А прямо не ходи – конем станешь». Дорога ни разу не раздваивалась и не сливалась в одну из нескольких. Она везде была одна. И чтобы очутиться на какой-нибудь иной дороге, с более великодушным к босым личностям покрытием, похоже ничего не оставалось, кроме как идти совсем назад – туда, где начиналась дорога, – признав, что это не тропа Хошимина.
Но, стоп… Ведь недалеко от карьеров мы проходили сегодня под табличкой «улица Хошимина». Значит, по крайней мере, некоторое время мы все же шли по тропе Хошимина. А потом – вдруг перестали по ней идти. Как это понять? Здесь может быть только два варианта. Либо мы все же где-то свернули с Хошиминки. Либо эта сучковатая лесоферма – и есть тропа Хошимина. Оба варианта не очень правдоподобны. Тем не менее, их суммарная вероятность равна достоверному факту. Гм… Или третий вариант – внелогический – творится чертовщина, возможно все что угодно, а скорее, то, что вовсе не угодно, черт его знает, что делать, ничего не понимаю, конец связи.
Внелогизмы трогать пока не будем. Верить, что в данный момент безжалостно впивается нам в стопы тропа Хошимина – отказываемся. И, следовательно, идем обратно искать развилку, которой не было.
Преодолеваем смущение отсутствием объекта, к которому собираемся направиться, и, пританцовывая от остроты ощущений, начинаем неторопливое и скверно бранящееся движение назад.
В силу абсолютной странности дороги – она была странной во всех своих проявлениях – не обошлось без столкновений с новыми странностями и на обратном пути. Главной странностью было то, что мы решительно не узнавали мест. Когда мы шли туда, я тоже не понимал, здесь я шел в прошлый поход или нет. Но теперь неузнавание того, что по идее невозможно не узнать, приняло куда более угрожающие размеры. Теперь мы уже не узнавали дороги, по которой проходили не год и не два тому назад, а не далее как сегодня, какие-то несколько часов назад. Что это? Стремительно прогрессирующий ранний склероз? Галлюцинации? Головокружительный деграданс ассоциативной системы зрительных образов? Или все так и должно быть, а мир просто сошел с ума, которого у него по идее нет, а значит, сошли с ума мы?
Ответов не было, была странная дорога и ничего не понимающие мы. Вопреки всем разумным доводам – и не разумным тоже, просто всему вопреки – нам не переставая казалось, что обратно мы идем совсем не той дорогой, что туда. При этом стопощипательность дороги, а также ее пяткопокалывательность и пальцецарапательность были в эту сторону явно выше, чем в ту, а нагромождения деревьев – жертв иноземного выжившего из ума разума – являли собой еще более чудовищное зрелище.
Это кладбище деревьев, смертельно пострадавших от марсианской экспансии, словно росло на глазах. Еще несколько часов назад здесь было ощутимо меньше этих чуть присыпанных изморосью открытых могилок. Теперь на нашем пути возвышались такие груды искореженных останков елей, сосен и берез, что делалось как-то не по себе. А убежденность деревьев, что они горы и их следует обходить, если не считаешь себя дураком, уже не вызывала насмешливого недоумения. Да, это действительно горы. Именно такими они и должны быть.
Несмотря на негативный для нас характер всех ранее встреченных странностей марсианской дороги, через несколько километров – а может быть тысячелетий – мы увидели единственную, но столь важную для нас положительную странность.
К тому времени нам уже столько раз было наглядно показано, что мы глупы и не способны здесь ни в чем разобраться, что мы отбросили какие-либо попытки анализировать причинно-следственные связи происходящего. Лишь бы нам не шибко больно было – а так пусть как хочет, так оно и происходит.
А приятная странность оказалась такой. Каким-то образом получалось так, что при движении в обратном направлении у этой дороги становилась видимой развилка. Существование развилки как функция от направления. И более того, в этом месте было совершенно очевидно, что та дорога, по которой мы когда-то пошли, никак не могла быть основной. Конечно, строго говоря, никаким положительным качеством такая зависящая от направления вектора скорости видимость не является. Ведь если бы видимость главной дороги была бы инвариантом относительно направления движения, нам не пришлось бы битый час топать по убитым деревьям и добивать наши сбитые стопы.
Но в этот момент неизотропность марсианской дороги нас обрадовала. Что уж там говорить. Заблудившемуся всегда чертовски приятно разблудиться. И мало того, что мы, похоже, нашли верную дорогу, оказалось, что дорога становится усеянной всякой колюще-режущей бякой как раз начиная с этой развилки – в смысле неправильная дорога становится усеянной, а правильная – идет такой же гладкой и ровной, как было в начале тропы Хошимина.
Во второй раз за этот день возрадовавшиеся отысканию правильной дороги, мы бодро, легко и весело зашагали вперед.
Порог чувствительности наших стоп к тому времени задрался уже столь высоко, что грунтовая дорога казалась мягким бархатистым ковром. Мы могли бы хоть прыгать по ней на одной ноге с рюкзаком и с дерева – стопы все равно бы ничего не почувствовали.
Местность вокруг была очень живописная. Дорога то и дело, полого поднимаясь вверх, неожиданно обнаруживала себя на вершине скал. Некоторое время она шла вроде бы совсем горизонтально, но потом вдруг оказывалось, что как-то незаметно мы уже успели спуститься далеко вниз. Мы находились в самой низине, окруженные со всех сторон ставшими такими высокими скалами. Потом дорога опять легко и неуловимо забиралась наверх – и вновь нас обдувал со всех сторон свободный ветер, и вершины деревьев виднелись где-то внизу.
Пару раз наш путь пересекали ручьи. Они были неширокие – не более нескольких метров. Мы с легкостью и сходу брали их благодаря наличию импровизированных мостов материализовавшихся в форме перекинутых с одного берега на другой стволов деревьев. К нашей радости, в этих стволах нам уже не чудилось ничего марсианского.
Местами, особенно на возвышенностях, по глухому звуку, который сопровождал ходьбу в моменты опускания ноги на землю, можно было предположить, что под нами находятся карстовые пустоты. Возможно, совсем недалеко внизу скрываются от солнечного света и туристического рюкзака колоссальных размеров пещеры. Жаль, что пока ничего о них неизвестно. Интересно было бы побывать не только в наземном, но и в подземном Кузнечном, куда марсиане, наверное, еще не добрались.
Найти узкое, похожее на чью-то нору, отверстие, спрятавшееся где-то в густых зарослях ежевики. С трудом протиснуться в него. Обнаружить, что оно становится шире. Уже можно встать на четвереньки. Еще несколько движений и уже можно разогнуться. Теперь ты свободно шагаешь по узкому, но довольно высокому – выше чем переход у Гостиного Двора – туннелю. Вот стены начинают разбегаться и пропадать в темноте справа, темноте слева. По изменившемуся эху ты понимаешь, что находишься в большой пещере. Тут ты ударяешься головой о потолок и обнаруживаешь, что это не потолок, а толстая еловая ветвь, а выше по-прежнему бесцветное небо. Замечтался.
Вскоре справа за кустами, совсем близко от дороги мы увидели первое озеро. Его берега поднимались над водой на считанные сантиметры. Оно было словно гигантское слегка матовое зеркало, лежащее прямо на земле. Граница между водой и сушей была столь расплывчата и неуловима, что мы поняли, что видим рядом с собой не просто прогалину в лесном массиве, а озеро только когда подошли к нему почти вплотную и его можно было потрогать рукой, не более чем, сделав несколько шагов вправо от тропы.
Расплывчатость границ суши и воды усугублялась продолжавшей постепенно сгущаться мглой. Солнечный свет становился все более рассеянным. Мы знали, что солнце должно быть где-то слева, уже совсем невысоко над горизонтом, но, даже имея такие уточняющие сведения, позволявшие весьма сузить пространство для поиска, мы не могли понять, из какого места этого бесконечного пан-небного облака происходит бесцветно-тусклый и ни к чему конкретно не относящийся вроде бы солнечной, кажется, свет.
Это сияние действовало расслабляюще и усыпляло. Временами казалось, что ты не идешь по тропе, а плывешь в нескольких миллиметрах над землей в какой-то плотной, вязкой среде, одновременно и похожей, и не похожей на воду. По плотности окружающая нас субстанция явно напоминала воду. В то же время, плотность была несколько иной.
Находясь в воде, ты чувствуешь, как каждому твоему движению что-то препятствует, не дает совершать резких движений, не позволяет быстро двигаться. А здесь ничего подобного не было. Можно было бежать так же быстро как на занятиях по физкультуре в вечной гонке за зачетом.
У воды плотность образуют мириады молекул вещества, а здесь же плотность создавалась сгустившейся и одновременно рассеявшейся по всему окружающему пространству лучистой энергией. И в полную противоположность воде, затопивший этот мир свет, казалось, не создавал вообще никакого сопротивления движущимся сквозь него материальным объектам.
Собственно, сияющая всеми оттенками бесцветного света мгла воспринималась плотной средой – и была таковой – только в наших мыслях. Никак не взаимодействуя с миром материи, она оказывала существенное влияние на тонкий мир чувств и мыслей, и чуть менее тонкий мир ощущений и внутренних состояний. Это влияние выражалось, помимо снотворного эффекта, в пофигизмо-усиливающем действии.
Понимая, что, встретив за сегодня такую кучу непредвиденных расходов времени, на электричку нам будет успеть непросто, я глубоко вдохнул влажный, мягкий, нежный, убаюкивающий воздух и мне вдруг стало очень легко. Отпали все ненужные вопросы. Прекратились напряженные попытки разрешения существующих лишь в воспаленном сознании проблем. Я полностью расслабился и понял, что очень счастливый человек.
После нескольких часов слалом от Белазов и выслеживания марсиан, чтобы успеть на последнюю электричку, нам необходимо уйти с Ястребиного, пробыв там всего не более нескольких часов. Но почему это – необходимо? Кто сказал, что необходимо? Еще как обходимо! И не такое обходили! Вот возьму и прямо сейчас обойду! И на следующем же вдохе я решаю: нафиг последнюю электричку, к черту торопиться, в баню куда-то успевать, по барабану быть бодрым и не спящим на завтрашних парах, до лампочки вся эта пустая суета.
Ну, посидим у озера допоздна, потом ночью пойдем в Кузнечное. Ночью же в него придем. Все так же ночью уедем на первой утренней электричке, которая что-то около четырех часов пополуночи-на-цыпочках-в-сторону-рассвета. Конечно, нормально не поспим – так на то есть завтрашние пары. А заблудимся в ночном лесу – тоже нестрашно, все равно когда-нибудь разблудимся. А, кроме того, ночной лес рано или поздно станет утренним, а потом непременно дневным – и все станет прозрачным для наших безразличных к инфракрасному излучению глаз. Пока будем с головой погружены в процесс разблуживания, с голоду не помрем – у нас ведь с собой тушенка. Не вечно и даже не долго ей томится в тесной жестянке не съеденной, но кончится – тоже не беда. Вспомним былые пещерные времена и откроем сезон охоты на марсиан. Свежее марсианское мясо – ням-ням! Это вам не консервы из прошлогодней кирзы!
Юрин пофигизм, также черпаемый полной грудью прямо из воздуха, тоже заметно возрос. Его хватило и на то, чтобы довольно быстро принять мое совратительное предложение. Хоть даже оно и связано, в том числе, и с тем, что дома сегодня ночевать не будем. А это так неудобно – отвечать на вопрос «почему», когда единственный правдивый ответ «а просто так», а все остальные – либо демагогия – в смысле «растекание кашеобразной мыслью по туманным завитушкам нашей Галактики», либо демагогия – в смысле «нагло-злонамеренное введение в заблуждение».
На эти вечные родительские «почему?». «А почему ты, сынок, не идешь в школу? А почему у тебя выросла борода? А почему ты ушел от нас жить к этой женщине? А почему ты называешь этого мальчугана своим сыном? А почему твои волосы побелели? А почему ты все был маленький-маленький, а потом вдруг взял, состарился и умер?» Le secret de la vie le pourquoi. Настоящие ответы до невозможности банальны. Или все так сложно, что невыразимо словами. Остаются туманные намеки, поэзия и много-много лжи.
Сегодня у нас предостаточно тумана. Поэзией пропитались даже потрескавшиеся скалы. А ложь несостоявшегося солнечного дня плавает в каждой луже – она настоящая амфибия. Мы тоже, частенько вшлепываемся нашими тренированными пятками в лужи. У нас за спиной по упаковке макарон. И мы вполне готовы сказать, что это лапша, и приступить к ее телефонированию любому, кто жадно воскликнет «почему?».
Первое озеро исчезло из виду так же незаметно, как появилось. Только что оно подступало почти вплотную к тропе, а тут вдруг мы обнаружили, что справа от дороги уже не плоское водное пространство, а поднимающиеся на десяток метров скалы. Их поросшие мхом склоны пробудили во мне желание поскалолазать. Видимо, мох показался мне похожим на зацепки, разноцветно и в том числе зеленоцветно усеивающие стену университетского скалодрома.
Сбросив рюкзак, я твердой походкой чемпиона подхожу к скале. Внимательно изучаю отвесный склон. Прикасаюсь рукой к наиболее заинтересовавшим меня местам. Каждый жест, каждый взгляд наполнены бездонной глубиной смыслов. Все рассчитано, все продумано. Ни одного лишнего движения. Подготовка к восхождению – это не менее серьезно, чем полет на Марс. Особенно, в свете недавних прилетов с Марса. Скалолаз – это не менее круто, чем космонавт. Особенно, если первый из них – я, а второй – не я.
Я поставил ногу на выступ в скале на высоте полуметра над землей. Нога сейчас же соскочила с уступа и заняла исходное положение у подножия моего заоблачного Эвереста. Я попробовал извлечь что-нибудь полезное из размещения на выступе другой ноги, но результат был ровно тем же, что и с предыдущей ногой. На этом запас неиспытанных на пригодность к покорению этой вершины ног иссяк. Я еще некоторое время пытался изобрести альтернативную стратегию взятия непокорной горной вершины, в которой не был бы задействован этот скользкий уступ, но все мои поползновения тотчас же соскальзывали вниз, а стена, увенчанная в заоблачных высях такой манящей и такой недостижимой вершиной, по-прежнему оставалась неприступной.
Юре было очень весело. Он уже несколько минут заявлял в мой адрес: «ХА-ха-ха», особо налегая на первый слог этой фразы. В отместку я прекратил цирк, и мы продолжили движение в сторону озера Ястребиное.
Местность становилась все более скалистой. Со всех сторон нас окружали поросшие мхом и не поросшие мхом, спрятавшиеся за деревьями и не спрятавшиеся, а совсем голые – всевозможные скалы. Я больше не делал попыток их покорять, позволив им и дальше гордо стоять мною непокоренными.
Временами дорога превращалась в узкий туннель среди низко нависающих отвесных скальных стен. Скалы дышали вечной сыростью и наступившей осенью. Впрочем, радовало отсутствие комаров. В летнюю пору эти паразиты носятся здесь тучами и норовят впиться во все на своем пути. Может быть, поэтому скалы такие бугристые. Тысячелетиями их склоны полировали миллиарды триллионов врезавшихся в них комариных тел. Осенние ветра и зимние снегопады с вешними водами в придачу закрепляли эффект, и с каждым годом скалы становились все более рельефными, что тем не менее не сделало их более пригодными для восхождений начинающих покорителей горных вершин.
Продвигаясь в узком туннеле, окруженном со всех сторон скальными стенами, скальным полом и скальным потолком, я вспомнил другой туннель. Когда десять лет назад я шел по туннелю под Темзой, точно так же надо мной низко-низко нависал толстый слой камня. И точно так же этот слой был ничто, кусочек тончайшей фольги по сравнению с колоссальными объемами воды, притаившимися выше. Отличие лишь в том, что в Лондоне вода, как и положено, стремится вниз и собирается в ограниченный с четкими контурами водоем под названием Темза. А здесь вода расползается по всему пространству, никуда не стремясь, не находясь нигде конкретно и не имея ясных границ. А еще совсем недалеко от туннеля под Темзой находится Гринвичская обсерватория, где можно в любую погоду узнать, где какая сторона света. У нас, к сожалению, Гринвича под боком не было. И соответственно, не про какую канаву нельзя было сказать наверняка, что она идет строго с севера на юг. Оставалось идти, не задумываясь о таких глупостях, как азимут.
На наклонных уступах многих скал росли деревья. Некоторые из них просто поражали своей живучестью. Умудриться вырасти на почти отвесной каменной стене, где не только не понятно, откуда добывать питательные вещества, необходимые для жизнедеятельности, но остается загадкой даже то, как вообще на таком склоне можно удержаться, не рухнуть вниз. И не только, устояв в бою с земным притяжением, вырасти, но и уверенно цвести каждую весну, делать все шире шатер ветвей. И даже в далеком-далеком будущем, набрав не одну сотню годовых колец, покинуть мир, не обессилено сорвавшись в пропасть, а, продолжая стоять, уже в буквальном смысле мертвой хваткой вцепившись в холодный камень, даже когда уже много-много лет ни одного листа не вырастит на его ветвях под лучами весеннего солнца. Не покинуть места, уготовленного ему судьбой быть домом на всю жизнь даже тогда, когда жизнь окончательно иссякнет в нем.
Но не всем деревьям удавалось так несгибаемо следовать своему предназначению. Порой на скалах попадались деревья со сломанными стволами, вершины которых тянулись не к солнцу, и вообще никуда не тянулись, а безжизненно свисали к зовущей их на вечный покой земле.
Земля же местами была вовсе не землей в привычном наборе вызываемых этим словом ассоциаций, а самым настоящим камнем. Под ногами были скалы, со всех сторон скалы и даже над головой нависала все та же сероватая твердь, так гармонирующая своим цветом с сегодняшней погодой.
Я взглянул на небо и тут же в мои глаза стали врезаться тончайшие прозрачные стрелы. Это в погоде появились намеки на попытки разрешить все разом. И некоторое время нас безудержно поливало дождем. Потом погода осознала несоразмерность объемов накопившегося с установленными метеорологами для этих мест нормами на количество осадков в единицу времени. Стремленье в одночасье вылить эти тонны и тонны воды было равносильно попытке осушить Байкал путем его вычерпывания огородной лейкой. Поняв и с грустью приняв этот факт, небо перестало пытаться излить на нас неизливаемое и еще больше нахмурилось.
Под выпавшим в осадок, но не способным никуда эти осадки излить небом активизировались марсиане. На этот раз плоды их деятельности приняли форму почти что плодов в ботаническом смысле этого слова. Мы увидели, что под ногами разлито что-то красное. Настороженные столь неожиданным перекрашиванием дороги в традиционные марсианские цвета, мы нагнулись и с удивлением обнаружили, что вся дорога, на сколько хватает глаз, испещрена крошечными сросшимися между собой, как опята, бесчисленными красноватого цвета грибами.
Некоторое время мы были поглощены созерцанием и поражанием. Наконец, восприняв и переварив всю сосредоточенную в облике этих грибов странность, мы пошли дальше на запад. Через некоторое время, как и все марсианское, грибы совершенно неожиданно исчезли. Оглянувшись назад, мы увидели как раз то, что и ожидали. А ожидали мы увидеть что-нибудь неожиданное. На этот раз оно приняло форму зависимости количества грибов на единицу площади земной поверхности от того, с какой стороны на них смотришь. Проще говоря, мы увидели, что позади нас грибов не так-то уж и много. Так, мелочевка – несколько грибов на десяток метров пути. То есть получалась такая картина. Если смотреть с востока на запад, то кажется, что грибы покрывают землю бесконечным ковром, а если взглянуть на все это с запада на восток, то увидишь, что никакого грибного ковра и нет.
Увлеченные своим удивлением грибными аномалиями, мы не заметили, как скалы справа от дороги расступились, и сквозь не слишком плотные ряды сосен выглянуло узкое и продолговатое, окаймленное с трех сторон скалами, величественное и, по-видимому, чрезвычайно глубокое озеро. Только когда мы почувствовали в воздухе запах пресной воды, не могущий происходить от скальной сырости, мы обратили внимание на это живописное озеро – номер два в нашем маршруте.
Его воды безмолвно дремали, укутанные скалами, лесом и облаками. Неподвижная водная поверхность казалась тончайшей, невесомой тканью. Она искрилась и переливалась неземным сиянием. Она покачивалась волнами неведомых морей. Она вспыхивала звездами далеких галактик. Как и все в этом мире, она прилетела с неба. Давно-давно, когда мир был не таким, как сейчас, она вместе с другими бесчисленными бриллиантовыми россыпями озер безмолвно парила в еще не сформировавшемся пространстве. Казалось, никогда не будет конца этому вечному, прекрасному, беспечному полету к центру Земли. Но встретив эти чудесные, только что рожденные огнем и льдом скалы, она, будто зачарованная окружающим великолепием, прервала свой неторопливый полет, чтобы навеки повиснуть между небом и землей в этом скальном разломе. Ее покой охраняют неприступные каменные стены, временами мерно покачивает, еще больше убаюкивая, порой проникающий в этот маленький уединенный мирок ветер, а, иногда мелодично вздрагивая, щекочет, расходясь по поверхности волнистыми кругами, дождь.
Крошечный промежуток пространства, где скалы ненадолго уступают лесу свое право образовывать береговую линию озера, вскоре кончился, и сероватые в рассеянном солнечном свете воды скрылись от нашего взора за выбравшимися вплотную к дороге скалами.
Как раз к концу озера номер два триединство окружающего пейзажа окончательно стало для нас просто единством, и весь остаток пути до Ястребиного мы уже не знали, какое по счету озеро поблескивает возле тропы, и как давно это озеро превратилось в скрывшие полнеба скалы, вместо которых уже вырос густой лес.
Усыпленные монотонным чередованием леса, скал и озер, мы безмятежно плыли над тропой, покачиваемые незаметными спусками, неуловимыми подъемами и неразличимыми поворотами. Лишь временами гармонию наших слившихся с окружающим пейзажем сознаний нарушала тревожно-недоумевающая мысль, которую лучше всего можно выразить словами «Где же Ястребиное!?»
Мы идем от Кузнечного уже четыре часа. От Кузнечного до Ястребиного около 10 километров. Ну, пусть даже 15. Четыре часа идем – а Ястребиного все нет! И даже если выкинуть час, потраченный на борьбу с марсианской топографией, все равно очевидно, что продолжает твориться нечто марсианское. Мы так стремительно движемся к Ястребиному – а его все нет. Не порядок. Марсиане.
Наконец, возле очередного озера встречаем двух человек, один из которых занят собственным растворением в окружающем пространстве, а другой наблюдением за процессом растворения соли в заполняющей котелок воде. То, что плещется в котелке, судя по времени, надлежит называть ужином. Первый из увлеченных растворением отвлекается от дела и смотрит на нас. Для этого ему приходится немного повернуть голову, вероятно разрушив тем самым достигнутую путем многочасовой медитации гармонию. Мы робко подходим. Здороваемся. Спрашиваем, в какую сторону Ястребиное, и далеко ли до него. С радостью узнаем, что идем в правильную сторону, и до цели осталось всего пятьсот метров.
Моя радость, похоже, чуть слабее, чем Юрина. Ведь он думает, что пятьсот метров – это пятьсот метров. Но я знаю, что не все в лесу просто, как топор. И даже топор бывает совсем не просто, когда требуется срубить дерево топором, который оставил дома. Чего уж там говорить о пятистах метрах, когда даже топор – это непросто. В лесу пятьюстами метрами порой называют все, что угодно, зачастую сильно превосходящее настоящие пятьсот метров. Дело в неизменном оптимизме туристов: куда легче прорубаться сквозь дебри сказочной тайги, веря, что до Красной Площади какие-то там пятьсот метров. Ну, и конечно, унификация. Один, два, много – рядом, недалеко, пятьсот метров. В лес ходят, чтобы ходить по лесу, а не чтобы ходить с калькулятором.
Оставив нашего информанта дальше погружаться и растворяться, продолжаем путь. Буквально через минуту за очередным бугорком дороги обнаруживаем еще троих неожиданных туристов. Просто удивительно, как вдруг стало много людей. За четыре часа не встретили ни одного человека, а тут всего в сотне метров друг от друга целых две группы. Может, и впрямь где-то через двадцать сосен будет Красная Площадь, и поэтому такие толпы народу?
На всякий случай спрашиваем и у них про Ястребиное и вновь слышим в ответ, что мы на верном пути и идти осталось совсем немного.
Слева промелькнуло еще одно озеро. Мы были настолько поглощены мыслями о Ястребином, что почти не заметили его. Потом начался подъем. Он был уже не таким ненавязчивым, как те, что прежде. Если раньше мы проплывали над подъемами, даже не осознавая, что поднимаемся, то теперь нам пришлось не только обратить на него внимание, но и немного напрячь всякие разные мышцы, и сердечную в том числе. Крутой подъем. И похоже, пятьсот метров все-таки оказались марсианскими. Мы идем от растворяющегося в пейзаже туриста уже десять минут, а никаких следов Ястребиного нет и в помине.
Тропа забирала все круче вверх. Деревья плотно лепились одно на другое, повышаясь с каждым шагом, как построенный на склоне многоподъездный дом. За их плотной стеной не было видно конца этому подъему. Словно он собрался завлекать нас вверх до тех пор, пока мы не рухнем от усталости в лужу посреди какого-нибудь не самого низкого облака. А потом умрем от холода, голода и скверного высокооблачного климата. Но это в воображаемом потом, а пока мы сравнительно спортивным шагом продвигаемся вверх – и верим, что делаем это не зря.
И тут меня осенило. Ну, конечно не зря! Ведь этот подъем – и есть самый верный признак того, что озеро Ястребиное уже совсем близко. Должно быть, начинаются те самые скалы, которые я видел в прошлый раз на противоположном берегу Ястребиного. Значит, мы без двух капель пота у цели. Ура!
И сегодня мы даже умудрились, идя с востока, подойти к Ястребиному именно с восточной стороны. Раньше так не получалось. Это несомненный прогресс, подтверждающий, что мы не просто успешно боремся с географической тупостью, но уже близки к появлению, даже можно сказать, географической мудрости. И ведь в прошлом походе у нас были и атлас, и компас, и даже солнце. И, тем не менее, тогда мы пошли от Кузнечного вначале на юг, потом шли-шли-шли, не забывая периодически и зачем-то менять направление движения, и в итоге вышли к Ястребиному с западной стороны. Сегодня же мы смогли, идя с востока, выйти именно на восточный берег озера Ястребиного, не имея при себе ни атласа, ни компаса, ни солнца (над собой). И даже всевозможные происки марсиан не смогли помешать нам достигнуть цели.
Озеро Ястребиное и окаймляющие его с востока скалы – нечто неделимое. Невозможно представить озеро Ястребиное так, чтобы не высились над ним громады Больших Скал. Так же невозможно вообразить Большие Скалы без прозрачных вод Ястребиного у подножья. Когда говорят «Ястребиное» имеют в виду озеро и скалы, и когда говорят «Большие Скалы» тоже подразумевают озеро и скалы.
Тропа, в силу того, что под ногами не осталось грунта – одни только скальные породы – пропала. Подъем стал менее крутым, и вскоре мы оказались на небольшом плато, образующем вершину скального массива. Внизу, туманное от обилия скопившейся в воздухе влаги, расстилалось озеро Ястребиное.
Облака недоуменно вздохнули. Даже они еще не могли поверить в то, что мы сделали это. Несмотря ни на что, вопреки всем прогнозам погоды и прогулкам инопланетян мы смогли сбиться с пути все-таки на один раз меньше, чем найти верную дорогу. Именно этот один раз решил все. Проблуждав кучу времени непонятно где, как и почему, мы все же пришли туда, куда так долго истово стремились.
Я недоверчиво поглядывал на озеро. Все еще не решался долго не отводить от него взор, словно боялся, что оно растает, испарится в бездонные небесные океаны. Я отворачивался, переводил взгляд на что-то случайное, не фиксируемое сознанием. И через несколько мгновений снова бросал короткий взгляд на Ястребиное. Оно никуда не исчезало. Постепенно я осмелел и стал удерживать на нем взгляд дольше С картинкой ничего не происходило. По-прежнему в центре композиции оставалось озеро. Оно существовало не менее реально, чем капли дождя на моей футболке. Мы, действительно, у цели.
За счет сковавшего свет в плотные тиски тумана Ястребиное казалось чрезвычайно далеким. Подойдя к краю скалы, мы взглянули вниз. Скала обрывалась почти вертикальной стеной и где-то очень далеко внизу, подернутое сероватой дымкой, тускло поблескивало озеро. По высоте эти скалы казались никак не ниже лыжного трамплина в Юкках, который, в свою очередь, был с хорошую многоэтажку.
Тоже где-то внизу виднелся лесистый противоположный берег озера. Он был до того внизу, что не составляло никакого труда наступить на него ногой. Нужно было лишь чуть приподнять ногу над пропастью, зажмурить один глаз и поверить в то, что ты великан. И все ели, сосны и пеньки западного берега оказывались тонкими ниточками чахлого газона под громадиной твоей ноги.
Похоже, мы находились напротив самой узкой части озера, где оно, вытянувшееся с севера на юг почти на два километра, имеет в ширину менее сотни метров. В этом месте высота скал сравнима с шириной озера.
Тут мне захотелось немного поматематизировать реальность. Точнее, мое сознание, еще не до конца освободившееся от дурных математических наклонностей, сделало это само, не спросив разрешения. Мне – плоско так, словно в учебнике по планиметрии, – подумалось, что мы сейчас находимся в лежащей между вертикальным катетом и гипотенузой вершине прямоугольного равнобедренного треугольника, один катет которого – вертикально обрывающиеся вниз скалы, другой – поверхность озера, а гипотенуза – луч зрения при взгляде на противоположный берег. Порой людям, даже на парах по матанализу не очень-то думающим о математике, вдруг в самой далекой от математики ситуации в голову приходят всякие нездоровые математические ассоциации. Так и мне сейчас. Это математика мстит мне за то, что я ее ненавижу. Подкарауливает меня, чтобы обрушиться в самый неожиданный момент.
Радует, что уровень абстракции в этом математическом бреде уже довольно низкий – где-то на уровне седьмого класса общеобразовательной школы. Значит, высшая математика почти оставила меня. Еще чуть-чуть и ассоциации будут не сложнее, чем у нормальных людей: единица – один палец, вышка – телевидение вещают, поле – коровы пасутся, ядро – обожаю арахис, кольцо – на безымянный, группа – мы вместе, интеграл – что-то вроде логарифма и т.д. Пока еще поле для меня не там, где кто-то сказал «му». Но я потихоньку восстанавливаю свое ментальное здоровье и уже лишь смутно помню, что такое ядро и кольцо в математическом смысле. Скоро и поле станет для меня милым явлением природы, на котором благоухают всякие красивые цветы, колосятся пшеница с рожью и жужжат полчищами мух коровьи блины. И я перестану завидовать тем, для кого поле – это просто поле, став одним из них.
Справа, в совсем туманной дали виднелся северный берег Ястребиного, который находился на самой границе с Карелией. Казалось, небо над карельским берегом было чуть ниже, чем здесь – как будто, на таком расстоянии уже заметны проявления не-плоско-как-блинной формы земной поверхности. Поэтому при взгляде на северный берег озера создавалось впечатление, что он находится гораздо дальше, чем было на самом деле. Несомненно, на видимые масштабы оказывала большое влияние и плохая видимость. Высокая насыщенность воздуха влагой создавала ощущение, что между нами и северным берегом озера лежит куда больший пласт пространства – десятки километров, – хотя в действительности до раскинувшегося по правую от нас руку берега было немногим больше полутора километров.
Убедившись в реальности существования этого озера и реальности того, что мы до него дошли, я продолжил неторопливо разглядывать прилегающую к Ястребиному местность.
Береговая линия змеилась сложным узором. Она виляла своим многокилометровым телом куда сложнее, чем какая-нибудь кобра. То и дело она вонзалась в берег всевозможными бухточками, заливами. Чувствовалось, что нам видно далеко не все озеро. В некоторых местах очертания водоема улавливались лишь приблизительно.
Справа и слева от нас громоздились голые скалы. К северу они плавно понижались и постепенно становились покрытыми густым лесом. У южной оконечности озера скалы довольно обрывисто шли вниз и быстро превращались в болотистую низменность. Лежащий напротив нас берег был совершенно плоским и поросшим довольно густым смешанным лесом. Рельеф карельского берега, по-видимому, – и видимому весьма с трудом – был чем-то средним между равниной западного берега и высокими скалами восточного. Сквозь густую пелену мы видели, что северный берег лесист и немного приподнят над водой. Каких-либо более существенных подробностей мы не могли различить. Тем более, время было уже около пяти часов, заметно вечерело.
Я дернул носом, резко вдыхая сгущенный сумерками воздух. Капельки-росинки на носу вздрогнули. В грудь ворвался целый ливень насыщенного влагой воздуха. Он благоухал ароматом грозового коктейля со взбитыми ливнями. Порывы ветра рассыпали по лицу мириады мельчайших капель воды. Чтобы называться дождем, ее плотности не хватало совсем чуть-чуть. Все вокруг было пропитано запахом дождя. Открытым предметам достаточно было побыть на воздухе какую-то пару минут, чтобы основательно вымокнуть.
Я провел рукой по голове. Волосы были мокрыми, как если бы я только что нырял на дно морское. Впрочем, я еще и не вынырнул – со дна этого окружившего нас со всех сторон неба. Пока не придет, разогнав прохудившиеся бурдюки облаков, Солнце, вынырнуть не представляется возможным. Остается плыть, не забывая не заснуть вопреки всем убаюкивающим всполохам ветра и взмахам дождя. Не спи на скале – на дне озера, глубоко вдохнув позвоночником острые лезвия камней – вернее.
Заметно намокли куртки, мокрыми были и мы сами. Сырой воздух увлажнял предметы куда эффективнее, чем непошедший дождь – хоть если бы тот и пошел. Туда, куда дождь пробирался бы часами, претерпевая бесчисленные столкновения с молекулами одежды, словно фотон, пытающийся выбраться из недр Солнца – сырой воздух проникал почти мгновенно, делал там свое мокрое дело в считанные секунды.
Небо наполнилось водой до краев и раздулось и готово было вот-вот лопнуть, выплеснуться на землю стремительным потоком. Но это была лишь иллюзия. То небо, которое жило в моем восприятии – собиралось. А настоящее, которое вечно, лазурно, беспечно, а главное, со мной не знакомо – то вовсе не собиралось лопаться и выплескиваться. И его ничуть не смущало пребывать в образе неба на грани дождя притом, что никакого дождя не будет. Небо просто было. А дождя просто не было. Вопреки всей туманной видимости, изморось так и не переступила того неуловимого порога, за которым она перестает быть изморосью и становится дождем. Небо предпочло плавно сцеживать воду дуновениями ветра, а не выбрасывать все сразу всемирным потопом. Хоть это и был бы грандиозный плевок, но иногда можно плюнуть на синоптиков и вовсе не плюя.
Вскруженные восходящими турбулентными потоками воздуха, мы раскинули руки – широко-широко, чтоб весь мир разом объять. Некоторое время мы стояли, от горизонта до горизонта разметав воздушные крылья, словно вечно парящие над беспредельностью мира птицы, и наслаждались чувством высоты и полета. Сильный ветер создавал острое ощущение, что ты в самом деле летишь. Туманность пейзажа, которая вполне могла сойти за смазанность вследствие быстрого движения, усиливала это ощущение. Поскольку ветер дул с запада, со стороны Ястребиного, можно было стоя лицом к озеру, каждой клеточкой поющего на ветру тела ощущать, что ты летишь, что нет больше никакой необходимой связи тебя с землей. Спокойные и неспокойные, прозрачные и непрозрачные, такие непостоянные и неопределенные, воды озера раскинулись под ногами целым миром, окаймленным лесом и облаками, вместившим в себя все, что есть на свете, неуловимым и непостижимым.
И два ястреба взлетели над скальным озером Ястребиное. Ястребы закрыли глаза – и уже казалось, ноги не касаются земли, и со всех сторон только воздух и рассыпанные по пространству капельки воды. Порыв ветра – и воздух так свистит в ушах и рвет рукава, будто ты летишь с головокружительной скоростью. Ветер стихает – и вот ты неторопливо паришь над озером. И тебе некуда спешить – ты знаешь, что это озеро, эти скалы, этот лес и это небо будут вечно.
Но наша вечность грозила вот-вот разбиться о прибрежные скалы. Я открыл глаза и в ужасе обнаружил, что мы стоим на самом краю плато и лишь каким-то чудом до сих пор еще действительно не совершили головокружительный полет над озером – неуправляемый и скоротечно ведущий к неизбежному концу, к сожалению.
Я осторожно заехал Юре по носу своим бывшим крылом, привлекая его внимание к реальности. Юра перестал летать и не дал мне сдачи.
Вспомнив о тибетских монахах, сидящих в позе лотоса на склонах Гималайских гор, мы опустились на корточки и морщась от боли, добились от ног неудобного положения, к несчастью, необходимого, чтобы косить под тибетских монахов. Далее мы занимались мирным погружением в непознанные глубины своего «я», более не давая хищным рыбам повода надеяться на халявный ужин в виде наших раскинувших крылья тел.
Впрочем, в дальнейшем повод был еще несколько раз дан. Это происходило, когда мы совершали трудный и опасный спуск к озеру. В это время гипотетически существующие глубоководные хищники озера Ястребиное запросто могли еще пару раз вхолостую щелкнуть своими гипотетическими челюстями в надежде, что наши тела вдруг соизволят оказаться в темных глубинах озера. Но это было на целую четверть часа потом, а пока мы продолжали погружаться в темные глубины наших сознаний-подсознаний.
Вскоре наметилась тенденция к всплытию, и уже через минуту я, незаметно для просветленных, смог взять фотоаппарат и сделать снимок, к которому подошла бы подпись «Принц Сиддхартха Гаутама с неофициальным визитом в Ленинградскую область, проездом из нирваны в Карелию» или что-нибудь еще вроде этого.
Юра вскоре открыл глаза и увидел перед собой Карелию. Потом он немного сместил направление взгляда, потом еще раз и опять, и обнаружил, что он еще в Ленинградской области. Конечно, на самом деле он ничего подобного не обнаружил, но если бы его географическая мудрость уже возвышалась над географической тупостью, словно эти скалы над озером, он бы непременно заметил, что находится в Ленобласти.
Впрочем, мой мобильник не считал, что это – Ленобласть. Вместо Tele2 на экране отображалось MegaFon и пояснение, что для совершения звонка перед номером абонента теперь необходимо набрать еще некий код. Это неопровержимо указывало на то, что у моего Tele2 начался роуминг. Стало быть, ближайший к нам ретранслятор GSM находился в Карелии. Физически мы оставались в Ленинградской области, а мобильно были уже в республике Карелия.
«Ой-йо», - задумчиво произнес Юра. Этой цитатой из почти одноименной песни группы «Чайф» Юра умел выражать очень широкую гамму чувств и смысловых оттенков. Я попытался угадать, что же сей волчий напев значит в этот раз. Решил, что Юра хочет есть и спросил, так ли это. Юра ответил, что имел в виду «Офигительное место».
Было сделано еще несколько панорамных, портретных и смешанных панорамно-портретных снимков. После этого мы, поймав напоследок порыв ветра, побыли еще пару мгновений ястребами и устремились вниз к озеру Ястребиное – конечно, уже традиционным пешеходным путем, предварительно перестав быть птицами.
Спуск без приводящего к летальному исходу летания позволил нам целых много минут наслаждаться видом плавно приближающегося озера. К концу спуска выяснилось, что этих много минут было так много, что горный туризм с элементами скалолазания нам уже успел порядком надоесть.
Кроме того, я решил, что надо есть. Для удовлетворения этой надобности требовалось встать на стоянку и произвести еще ряд телодвижений и даже экзогенных химических реакций.
Юра теперь поддержал мое предложение, и мы отправились на западный берег озера, решив не изобретать велосипед и не ловить журавля в небе, а использовать для стоянки то же место, что и в прошлый поход, которое кроме известности своего географического положения обладало еще такими ценными качествами, как: близость воды, близость дров, наличие скамеек, наличие мостков, с которых очень удобно переходить к водным процедурам, живописный вид на высокогорья противоположного берега, наличие местных достопримечательностей антропогенного происхождения, позволяющих проводить в этих дебрях Борнео культурную программу.
Что касается, достопримечательностей, то в-первую очередь, несомненно, следует упомянуть прибитую к дереву табличку, гласящую на двух языках «Северо-Западная улица», «Northwest street» и номер дома – 3. Табличка, судя по дизайну, приперта не из Питера. Для большей красочности под ней укреплен фонарь – что-то вроде мигалки поливальной машины.
Другой достопримечательностью стоянки является нечто из совсем иной истории. Если первая достопримечательность – предмет глубоко городской, то вторая – атрибут далеких джунглей, где вечное лето и свирепые москиты. Если чуть-чуть отойти от озера, то упрешься в небольшой, но довольно крутой подъем. Возле него, как водится, стоит большое высокое дерево. К дереву на высоте нескольких метров привязано альпинистской веревкой бревно. Используя в качестве каркаса с одной стороны бревно, а с другой – вершину крутого склона, то есть землю, здесь настланы доски. Получается гнездо-шалаш-беседка на манер жилищ обителей наиболее болотистых тропических лесов, вынужденных жить на деревьях.
На пути к стоянке, после утомительного спуска с заоблачно высоких гор, мы очутились на низменности, едва ли поднимавшейся над поверхностью озера более чем на несколько сантиметров. Разумеется, даже тропа оказалась здесь изрядно заболочена. Несколько раз, на особо мокрых участках пути, нам встречались перекинутые через топи мостки. Ближе к превращению южного берега в западный местность немного приподнялась над озером, и болото кончилось.
Мы обогнули небольшой залив и вышли к мысу, возле которого планировали… теперь уже заночевать, поскольку для успевания на последнюю электричку в Питер нам нужно было прямо сейчас брать ноги в зубы и чесать на станцию. Но в зубы мы собирались взять совсем другие штуковины, а ноги вовсе не чесались куда-либо идти.
Мы скинули рюкзаки и уселись на лавочке. Вокруг было разбросано полно дров, но нам пока что было лениво их собирать. В то же время, зубы определенно тяготились бездельем, и желудок был полностью с ними согласен. Я просунул руку в рюкзак, достал котелок и вприпрыжку – чтобы компенсировать физическое неудовольствие перехода в энергетически менее выгодное состояние духовной радостью стремительного движения – побежал к озеру.
Бодрой трусцой добрался до оконечности мостков, – где вода должна быть гораздо чище, чем у берега – набрал полный котелок воды и бросился обратно, старательно расплескивая его содержимое. Но как я ни старался, к предполагаемому месту костра донес почти полный котелок воды. То, что полный почти – хорошо, как раз хватит места макаронам.
Пока я запасался водой, Юра тоже не терял времени зря и занялся таки сбором топлива для костра. Выполнив миссию по добыче пресной воды, я тоже принялся собирать дрова.
Собственно, все большие дрова были компактно сложены на блюдечке с голубой каемочкой нашими великодушными трудолюбивыми предшественниками. Некоторые усилия нам пришлось приложить лишь для сбора должного количества всякой мелочи, необходимой для того, чтобы в неумелых и не оттуда растущих руках настоящие дрова смогли загореться.
Через некоторый промежуток времени, проведенный в высматривании и вынюхивании хвороста, мы в очередной раз взглянули на пару бревен, забросанных кучей веток, и удовлетворились увиденным. Дров должно хватить. Юра продолжил собирать мелкий хворост, а я отправился превращать бесформенное нагромождение древесины в костер.
Первым делом я полез в рюкзак и извлек из него старые конспекты по матанализу. Потом вновь углубился в рюкзак и, немного пошарив в нем, вытащил коробки спичек. Швырнув тетрадки к тому, из чего требовалось сделать костер, я присел на корточки и задумался как бы мне в этом преуспеть.
Я взял тетрадь. С наслаждением выдрал из нее несколько листов. Свернул листки перееханной катком трубочкой и запихал их в самую чащу веток. Чиркнул спичку о коробок. Она не зажглась. Чиркнул еще раз. Она не зажглась. Взял другую. Через некоторое количество чирканий и выбрасываний я смог добиться того, что огонь на кончике сто двадцать пятой спички появился, а еще через несколько сотен неудачных спичек удалось донести его до бумаги и охватить ее им.
Пламя весело накинулось на конспект по матанализу и принялось с громадной скоростью уничтожать сухие внешне, но совершенно гнилые по сути леммы, теоремы и определения, производившие при своем сгорании неприятный запах. На глазах таяли всякие неприличные математические слова. Еще раньше ускользала нить логических умозаключений, показавших свою крайне низкую термоустойчивость и, вообще, оставлявшую желать лучшего адаптируемость к условиям сколько-нибудь заметно отличным от затхлого воздуха факультетских кабинетов. Кривые буковки греческого алфавита, и до того не очень разборчивые, мгновенно теряли форму и улетали с дымом на небеса, которые так давно их заждались.
Математика горела хорошо, а вот дрова все никак не хотели этого делать. Вскоре была торжественно сожжена целая тетрадь, а костер тут же, угрожая в случае неудовлетворения его требований потухнуть, затребовал новую порцию конспектятины. Я жестокими, неумолимыми движениями нарвал из следующей тетради бумаги и подхватил ею потухающий огонь, который немедленно вновь разгорелся на полную катушку, видимо, намереваясь сегодня устроить зарвавшейся царице наук настоящую инквизицию.
Когда Юрой была собрана в резерв внушительная куча хвороста и он уже навострился пойти поржать над тем, какой я крутой кочегар, костер, наконец, начал устойчиво гореть. Пламя как-то разом охватило долго упиравшиеся бревна, и вот уже перед нами вырастал столб огня, с голодухи навевавший мысли о таких сочных поджаристых сосисках под томатным соусом.
Теперь надо было приспособить костер для приготовления вожделенного ужина. С этой целью я приволок два особо толстых бревна. Кряхтя, поставил их по разные стороны костра. Просунул через ручку котелка палку. Аккуратно разместил эту конструкцию из котелка и палки концами последней на толстопопых бревнах. Получилась неплохая опора для котелка.
Осторожно, стараясь не убить огонь водой, мы подвесили котелок над костром. Пламя с шипением поглотило несколько все-таки выплеснувшихся капель. Что для огня в больших количествах смерть – в небольших лишь раззадоривает. Вроде легкого подзатыльника. «Эй, ты, аболтус! Не расслабляйся!». И огонь набрасывается на бревна с новой силой, с жадностью охватывает котелок ярко-красной ладонью и устрашающе водит вокруг него переливающимися радугой пальцами, стремясь поколебать его и даже обрушить – и там огню смерть. Стараясь этого не допустить, мы следим, чтобы котелок не перевернулся.
Наконец огонь перестал метаться, суетливо перекладывая хворост с места на место, и стал гореть спокойно и величественно. Мы уселись на лавочку у костра и принялись заслуженно отдыхать.
Как известно, вечно можно смотреть на огонь, воду и то как работают другие. В данном конкретном случае мы любовались сразу и первым, и вторым, и третьим. Мы наблюдали как огонь трудится не покладая искрящихся языков над согреванием воды. Но сколько на огонь не смотри, быстрее от этого вода не вскипит.
Мы уже согрелись и отдохнули достаточно для того, чтобы осознать низкий комфорт лавки, изготовленной из кривого, сучковатого ствола дерева. Поэтому мы решили сменить объект созерцания с системы огонь-работает-вода на просто воду. Кроме того, возникла справедливая мысль, что раз вода из озера Ястребиное подходит для внутреннего применения, то вполне сойдет и для наружного. Стало быть, купаться.
С этой мыслью мы бодро и весело направились к мосткам. С приближением к такому манящему и такому пугающему водному простору бодрости и веселости в нас заметно поубавилось. Некоторое время мы, молча переглядываясь, нервно подпрыгивали возле мостков. Ситуация становилась неловкой по отношению к нашему моржовому опыту.
Я смотрел на воду и никак не мог заметить в ее сероватом покое предвестие чего-либо хорошего. От нее шел леденящий душу холод. А своей неподвижностью она напоминала затаившегося хищного зверя, готового в любой момент наброситься и растерзать.
С бездонным пессимизмом вглядывалось в наше будущее низкое небо. Как могло, оно давало нам понять всю мрачность и тяжесть того, что смогло вырвать из туманных глубин будущего, в которое оно глядело специально для нас, проглядев до слез и не уходящей пелены свои некогда ясные очи.
Тем не менее, стоять так до бесконечности и ничего не предпринимать, кроме неуверенного переминания с ноги на ногу и нервного подпрыгивания на месте тоже было нельзя.
Неуверенным жестом придворной дамы я пугливо окунул пальчик-мизинчик в воду. Что ж, не так уж и холодно, подумал я. Поделился своими наблюдениями с Юрой, на что получил в ответ логическое умозаключение, имеющее в виду, что если я так считаю, то почему бы мне не искупаться. Я, чувствуя себя загнанным в угол и в то же время наслаждаясь тем, что через пару минут неминуемо получу великолепный заряд свежести, бодрости, радости и еще множества всяких положительных эмоций и ощущений, приступил к извлечению своего тела из одежды.
Мои манипуляции проявили способность к передачи позыва к своему осуществлению оптическим путем, и Юра тоже принялся разоблачаться. При этом он не забывал легонько подпрыгивать левой-правой, левой-правой на манер выгнанного из теплой берлоги медведя. Это комичное зрелище поддержало во мне боевой дух, и я даже нашел в себе мужество, чтобы улыбнуться и вообще принять вид человека, который очень хочет залезть в холодную воду и ни капельки ничего не боится.
Вскоре мои тело и одежда были полностью отделены друг от друга и я, проникнутый торжественностью момента, зашлепал по мокрым и холодным бревнам мостков к их оконечности, намереваясь оттуда совершить первое за долгое время окунание в ледяную воду, и рассекать, точно ледокол, могучей грудью ледяную корку, ловко уворачиваясь от замороженных лютой стужей рыб. Конечно, здесь я допустил легкое преувеличение. Никакого льда, ледяной воды и не выдержавших межпланетного холода рыб в озере не было. Я намеренно немного пренебрег фактами, чтобы лучше передать суть дела. А как ни прискорбно это признать, суть была как раз такова, что мы боялись воссоединиться с водой так исступленно и самозабвенно, как если бы все про нее вышесказанное было правдой.
Глубоко вдохнув и, возможно, зажмурив глаза, я с громким всплеском, окончания которого уже не слышал, с головой погрузился в воду. И это называется не ледяная!? Я, фыркая и отплевываясь, вынырнул на поверхность и принялся изо всех сил работать всеми еще подконтрольными моему сознанию мышцами, силясь хоть сколько-нибудь согреться.
Получилось плавание на манер выпавшей за борт любимой собаки Амудсена. Бедняжке вздумалось прикорнуть у края палубы. И когда перед ней уже проплывали в туманном облаке сновидений миски свежего мясо, вкус которого она уже почти не помнила, корабль качнуло чуть сильнее обычного, а потом произошло что-то из ряда вон выходящее. Ей так не хотелось возвращаться в мир, где утренняя порция консервов отличается от вечерней только положением тени от мачты. Но пробуждение захлестывало ее куда более сильной волной, чем все снившиеся за ее жизнь завтраки, обеды и ужины вместе взятые. Вокруг были самые настоящие волны. Дрожа от холода, она с ужасом обнаружила себя бороздящей просторы Арктики без плавсредств вовсе. Никогда еще пелена снов не рассеивался настолько.
Так и для меня после ледяного шока возникло какое-то ощущение пробуждения, словно мне удалось, наконец, сбросить так долго – всю жизнь! – сковывавшие меня цепи сна. Это было чувство освобождения. Когда твой разум, сознание, душа парят где-то высоко-высоко. Им так легко и светло, что кажется, будто весь мир, вся жизнь, все-все на свете сливается в невероятном ощущении парящей в бескрайнем просторе радости.
Мир вокруг заметно преобразился. Точнее, не сам мир, а то смутно-непередаваемое, что есть его проекция на мое сознание. Все вокруг стало более резким, более острым. Свет стал ярче, звуки громче. А главное, и света, и звуков – и вообще всей воспринимаемой мною из внешнего мира информации – стало неизмеримо больше. Границы моего восприятия невероятно расширились. Я мог одномоментно замечать громадное количество вещей, думать сразу обо всем на свете. По телу прошел колоссальный прилив бодрости и, словно была отброшена какая-то пелена, всего меня наполнило непередаваемое ощущение, которое, наверное, и называется просветлением. А через несколько таких долгих и до краев наполненных истинной жизнью мгновений мое тело совсем привыкло к температуре покачивающейся вокруг среды и еще на сколько-то секунд мне стало абсолютно комфортно. Можно уже было не так истошно загребать всеми конечностями, силясь согреться.
Но потом, вместе с ослаблением чувства просветления, появились неприятные ощущения в кончиках пальцев и в районе ватерлинии моей шеи. Кончики пальцев попросту начали коченеть, а в шеи, видимо, сказывался большой перепад температур, а точнее разница скорости теплоотдачи. Очень быстро мне стало жутко холодно и я изо всех сил кинулся к берегу.
На последних метрах заплыва я уже так сильно замерз и мне стало все настолько упоительно пофигу, что из последних сил я испугался того, что еще чуть-чуть и добровольно останусь здесь превращаться в айсберг. Как ни странно, этот страх отсутствия страха оказался сильным. Меня действительно напугало то, что я дошел до такого состояния, что мне совсем не страшно взять и прямо сейчас, прямо здесь умереть. Страх был действенным. Он придал мне новые силы и, отчаянно цепляясь каменеющими пальцами за мостки, я, с трудом, но все-таки вырвал свое тело из лап сладкой смерти от переохлаждения.
Трясясь от холода, и передвигая ногами, словно ходулями, я выскочил из воды и принялся растирать задубевшую кожу, подпрыгивать, вращать руками, бегать кругами и еще массой всяческих способов пугать скалы на противоположном берегу.
Тут выяснилось, что пугаю я, на самом деле, не скалы, а затаившихся в них марсиан. Марсиане тотчас поспешили показать как им страшно. Для этого они избрали самый хитрый и вероломный способ. Очевидно, они хотели запутать нас и окончательно сбить с толку.
Я взглянул на скалы восточного берега – и мои руки-ноги как-то сами собой прекратили гимнастику. То, что я увидел по ту сторону озера было действительно ПО ТУ СТОРОНУ и производило куда более сильное впечатление, чем покалывания в начинающих отходить от холода конечностях.
Творилась весьма выходящая за всякие рамки марсианщина.
На этот раз марсиане не использовали никаких марсианских символов. Они оказались куда изворотливее и коварнее. В стремлении скрыть свое марсианское происхождение, спрятаться, замаскироваться эти хитрые создания зашли далеко, чертовски далеко. Они, можно сказать, покусились на святое. Ибо в качестве средства введения нас в заблуждение эти наглецы выбрали нечто, символически связанное с самым дорогим для нас и совершенно недопустимым для манипуляций всякими инопланетянами.
На противоположном – когда-то восточном, а теперь марсианском – берегу озера, вспыхнул и со скоростью шоссейного велосипеда, пренебрегая всеми смертоубийственными обрывами, пронесся среди скал невероятно яркий и безупречно синий огонь. Совершенно очевидно, что его источник имел внеземное происхождение. Ведь земными источниками света здесь могли быть только туристы. Но туристы не умеет так ярко светить и, уж конечно, не способны парить над пропастью, словно ангелы, безмятежно прыгая с уступа на уступ или обходясь без уступов вовсе.
Несложные логические построения наводят на мысль, что синий свет, скорее всего, как-то связан с нашей Голубой Планетой. И тут же вырисовываются подробности этой связи. Ага! Беспринципные марсиане решили замаскироваться под земных туристов! Нет, ну какая наглость! И ведь, наверняка, это были именно марсиане. Больше просто некому, а эти сегодня и так весь день дурачатся и уж кому, как не им, расторможенным пикником на чужой планете, осмелиться на столь вызывающую выходку.
Желая дать понять марсианам, что туристы не боятся и псевдо своих не признают, Юра с равнодушно-независимым видом перешел таки к водным процедурам, а я вышел из оцепенения и солидной трусцой направился мирно догреваться к костру.
Юра шумно воспринял свою долю просветления и, выскочив и прискакав, устроился отогреваться поближе к огню. Мне стало уже довольно тепло и я пошел к мосткам за одеждой, которую перед этим забыл забрать, будучи слишком сосредоточен на других средствах согревания, а также на марсианах. Подойдя к неподвижной водной глади, я взглянул на марсианский берег, но ничего особенного там не заметил. Ни огня, ни следов пребывания людей или кого бы то ни было. Сереющие в начавших незаметно спускаться сумерках скалы, неподвижные в вечернем безветрии деревья и никаких признаков вторжения инопланетян.
Я любовался безмолвием и сам постепенно погружался в этот монотонный ритм едва уловимого покачивания волн на поверхности озера.
Мне захотелось полежать на мостках, слушая шелест воды о бревна и любуясь облаками. Я лег на спину, довольно удобно расположившись в углублении между двумя толстыми стволами деревьев, образующими каркас мостков. Некоторое время я лежал с закрытыми глазами. По телу разливалась приятная смесь пульсирующего тепла, свежести и наконец-то нашедшей место отдохнуть усталости.
Открыв глаза, я взглянул на небо. Оно разливалось затаенной глубиной смыслов и молчало. Небо все знает и, не желая, а скорее, попросту не умея разделить свое знание с кем-либо еще, безмолвно хмурится.
Я перевел взгляд ниже, и остановил его на верхушке скал. Скалы и небо казались почти одного цвета, но, тем не менее, между ними была четкая, не вызывающая сомнений граница. Легкое, парящее, не ведающее масс и объемов безмолвие неба зримо отличалось от ясно очерченного и неподвижного безмолвия камня.
Скалы величественной громадой нависали над озером. Словно суровый властелин склонился над покорно опустившим голову подданным.
Казалось, эти скалы хотят объять целый мир. Они застыли в вечном прыжке ввысь, которым вознамерились подняться выше всего, что есть в этом мире. Они захотели быть выше, видеть дальше, но тектонические процессы внезапно кончились и честолюбивые планы окаменели в какой-то полусотне метров от начала прыжка.
Приподняв голову, я посмотрел на озеро. В его темных глубинах плавали ответы на все незаданные вопросы. А выше, где ответы теряют вес, а вопросы испаряются, в его неподвижных светлых водах нашли свое единство небо и скалы. Это было так естественно и просто, но, тем не менее, казалось куда более удивительным, чем все глупые проделки марсиан.
Сумерки спустились уже довольно густые, но вместе с тем, по-карельски прозрачные.
Свет достиг высшей степени рассеянности. Фотоны сбились с пути и беспорядочно сновали во все стороны. Путаница и неразбериха в их рядах отражалась на окружающих предметах ровным и безразличным сиянием. Свет равномерно разливался повсюду, затопляя все вокруг, проникая в каждую впадину. Сошедшие с ума фотоны то и дело заскакивали в самые глубокие трещины скал и сейчас же уносились куда-нибудь в чащу леса. Ничто не осталось не затронутым хотя бы крошечной каплей этого сияния.
Свет казался жидкостью. Как и воздух. Но воздух как будто перестал существовать как самостоятельная сущность. Он был вроде дополнения света. Не более, чем его составной частью. Да и все вокруг ощущалось лишь чем-то вторичным по отношению к свету. В его прозрачном океане плавали скалы, лес и облака, костер и дым от него, тропинка, мостки и все на свете.
В этом ровном сиянии небо было ничем не ярче поверхности озера. И создавалось такое ощущение, что отражение неба и скал в водах озера, в точности, как зеркало воспроизводящих все цвета и очертания предметов – это никакое не отражение, а те же самые облака и скалистые берега, которые ничуть не менее реальны, чем что-либо еще в этом мире.
Казалось, что вокруг меня не озеро, а тончайшая пленка, повисшая в туманной бесконечности. Сверху и снизу возвышаются деревья, потом скалы, а дальше – в оба направления простирается в беспредельность небо. Словно я лежу в центре заполненного облаками бескрайнего простора. А если некоторое время не отводить глаз от облаков, то становится ясно, что не просто лежу, а лечу, парю над и под – среди – бесконечности.
Вместе со мной по бескрайнему простору неспешно плывет невесомая поверхность озера – центральная плоскость мира, по обе стороны которой все одинаково. Поверхность окаймляют скалистые берега, а дальше мой небольшой мирок кончается, и взгляд упирается в небо.
Я переворачиваюсь на живот и, свесившись над водой замечаю не далее, как в метре самого себя, точно так же свешивающегося с мостков и машущего рукой. Я протягиваю руку, пытаясь поздороваться с собой-по-ту-сторону-поверхности-озера – и равноценность двух полубесконечностей мира нарушается, подернутая рябью. Я неподвижно стою на четвереньках и жду, пока волнение утихнет. Постепенно поверхность становится неподвижной, и я вновь убеждаюсь, что мир по ту сторону воды ничем не отличается от нашего и, более того, является его частью.
Возвращаюсь в первоначальное положение – лежа на спине. Расслабляю лицо, шею, плечи, руки и дальше до кончиков пальцев ног и полностью погружаюсь в созерцание бескрайнего мира и ощущение полета в бесконечности.
Тут мостки начали раскачиваться. Вначале я решил не обращать на это внимания, но качка усилилась. Пришлось прекратить полет и узнать, в чем дело. Дело оказалось в том, что Юра тоже решил полежать у воды. Он как раз укладывался поудобнее на мостки, что и вызвало такую сильную качку.
Прежде чем раствориться и улететь, Юра рассказал, что вода в котелке вскипела, и он засыпал туда макароны. Я мысленно продолжил фразу «…так что теперь твоя очередь…». Заканчивать фразу и мне было лень. И так все ясно. Надо идти к костру и следить, чтобы с костром, с котелком, с водой, с макаронами и с окружающими деревьями не случилось чего-нибудь нехорошего.
Осторожно, чтобы не перевернуть котелок, я помешал макароны. На всякий случай, попробовал их на вкус – не готовы ли еще. Нет, еще совсем твердые. Видимо, Юра и впрямь засыпал их только что.
Я подбросил в огонь веток, убедился в том, что котелок установлен надежно и не собирается излиться на костер, оценил степень пожароопасности, как пренебрежимо малую, и с чистой совестью пошел прогуляться.
Не спеша взобрался по лесенке на достопримечательность номер два – шалаш дикарей, живущих на деревьях – и попытался разглядеть оттуда мостки. Вначале без труда нашел костер, от него мысленно провел перпендикуляр к берегу озера и увидел, что там что-то чернеет. Наверное, это и был Юра с мостками.
Пренебрегая лестницей, я побежал вниз прямо по крутому склону и в мгновение ока метровыми прыжками, минуя костер, примчался к мосткам. Оттуда понесся обратно к беседке, и снова вниз.
Ноги отдохнули, и бег доставлял громадное удовольствие. Хотелось бежать так быстро, как только возможно, а лучше еще быстрее, потому что в этом прекрасном, погруженном в мистический полусвет прозрачных сумерек лесу невозможное неминуемо должно стать возможным.
Находясь в лесу, погружаешься в незнакомую жизнь – ту жизнь, которой неведомы бетонно-стеклянные города и многоэтажные торговые центры. Тебе вроде бы ничего неизвестно о ней. Но постепенно откуда-то из невообразимой глубины веков начинают подниматься туманные воспоминания. Словно тебе все здесь хорошо знакомо, словно ты и не выходил из леса, и не было никаких пирамид, колизеев и башен Петронас. Еще вчера ты сидел у костра, что-то вытачивая из клыка мамонта. Добившись того, чтобы пламя было не слишком сильным, но в то же время, чтобы оно не потухло, ты как обычно, погрузился в чуткий, неглубокий сон. Несколько раз ты слышал отдаленные звуки чьих-то шагов. Ночь выдалась спокойная. И ты заснул глубже обычного – и вот тебе все это приснилось.
Мир современный уходит куда-то в сторону, но просыпается то, что дремлет большую часть жизни и идет из далекой древности. Ты чувствуешь, как тело наполняется первобытной энергией. Полной грудью вдыхаешь воздух, наполненный непривычным многообразием запахов. Все чувства обостряются. Машинально ты прикидываешь, в сколько прыжков сможешь взбежать на тот холм и человек современный в тебе удивляется такой прыти. Но сейчас тебе это не составляет труда.
Через некоторое время макароны были готовы. Мы слили воду, положили в котелок тушенку и, вооружившись мисками и ложками, приступили к самому важному мероприятию любого похода – ужину.
Конечно, ужин никогда не сможет стать чем-то большим, чем просто ужин. И все-таки, в лесу, когда ты целый день куда-то шел, с тяжелым рюкзаком, голодный, терпя всевозможные лишения и неудобства – ужин это очень важно.
Завтрак проскакивает безвкусно и незаметно – с утра все равно еще есть не хочется.
Обед совершается впопыхах, в коротком перерыве между первой и второй половинами дневного маршрута. Есть, конечно, уже хочется, и даже очень, но, во-первых, слишком мало времени, чтобы полностью насладиться вкушением пищи, а во-вторых, понимаешь, что после этого надо еще идти, и поэтому особо не наедаешься.
А к ужину и аппетит разыгрывается зверский, и потом идти никуда, дальше палатки (если она есть) уже не надо. Так что лишь во время ужина в походе можно в полной мере утолить голод и по-настоящему наесться и даже объесться.
Поэтому ужин получился обильный и поглощался нами чрезвычайно долго. Когда мы покончили с макаронами и, помыв и набрав котелок, поставили кипятиться воду для чая, уже почти стемнело, а когда приступили к чаепитию, темень сгустилась такая, что стало не видно не только ни скал, ни озера, но нельзя было разглядеть даже деревья дальше десятка метров от костра.
По этому случаю мы занялись переговорами с родителями, рассказав им, где и как – и пытаясь объяснить почему – мы проведем эту ночь. Переговоры шли долго и напряженно, мир висел на волоске, но все кончилось сравнительно благополучно, и до войны дело не дошло.
Я выполнил свою дипломатическую миссию без каких-либо изворотов, рассказав все как есть, Юра же несколько исказил действительность, стремясь тем самым представить ситуацию в более светлых тонах и снизить напряжение, грозившее вылиться в бурю родительского негодования. Такая точно отмеренная ложь во имя спасения мира.
Юра рассказал своей маме, будто сейчас он празднует что-то с одногруппниками в общаге. Праздник, по всей видимости, затянется, и Юра, пожалуй, не будет пытаться успеть на последнюю электричку, а лучше он переночует здесь, тем более, завтра занятия все равно в Петергофе – чего туда-сюда зря кататься.
Стремясь не выдать свое истинное местонахождение, которое разнилось с заявленным километров на сто пятьдесят, Юра на время телефонного разговора отошел подальше от костра, чтобы мама не услышала потрескивания дров. И очень Юре досаждал ветер, стараниями которого было ну никак не похоже, что Юра звонит из помещения. Точнее, было бы не похоже, но к счастью, связь была паршивой, и посторонние звуки – так как их было слишком много – не привлекали внимания. И напрасно Юра так ругал ветер.
Мы еще некоторое время молча сидели у костра, ловя несущие уют и покой волны теплого воздуха. Идти никуда не хотелось. Горячее дыхание костра удерживало нас на постоянном расстоянии от потрескивающих дров. Лишь только мы пытались немного удалиться от огня, становилось как-то холодно и темно. А стоило подсесть чуть ближе к этой якобы холодной плазме, как огонь из ласкового и уютного превращался в кусочек раскаленного до паров вольфрама экваториального полдня в аду. Костер словно два магнита, расположенных по обе стороны от нас, не давал нам сдвинуться ни вперед, ни назад. Мы сидели, прикованные к ставшему нашим креслом в кабинете гипнотизера бревну, и неотрывно глядели на переливающиеся красным, желтым, синим всполохи магнетизирующего пламени.
Тем не менее, спешить пока что было некуда. Только недавно двенадцатью километрами востоко-юго-восточнее наступила последняя электричка и до первой утренней оставался еще не один вагон времени. Даже с поправкой на темноту, времени, чтобы дойти до станции было еще никак не меньше семи вагонов (где вагон равен одному часу). Даже если ползти со скоростью 2 километра в час, можно еще целый час наслаждаться костром. Но в этом наслаждении все отчетливее проступали черты самозомбирования, посему мы решили, что лучше выйти еще раньше. На всякий случай. И пока еще можем куда-либо идти. А то еще чуть-чуть и уже ничто кроме смерти огня не сдвинет нас с места. И надо не забывать – ведь мы еще собирались посетить завтрашние пары. А для этого было просто необходимо успеть именно на первую электричку.
Почему-то больше всего хочется попасть на крайние в расписании электрички. Всегда. Вне зависимости от объективных причин. Почему тянет на последнюю еще можно понять – на грани фола, но все же вернуться домой сегодня. А вот что хорошего в первой – совсем не понятно. Хоть первая, хоть вторая – все равно ведь потом весь день будет хотеться спать. Наверное есть какое-то особое очарование в этой мучительной погрузке своего тела в вагон в самый глухой час, когда утро еще не проснулось, а ночь уже спит без задних ног. Эта психоделическая, похожая на сон электричка, которая врезается в узкий промежуток твоего сознания, проносясь с адским шумом между платформами. Нервный визг несмазанных тормозов. Последняя попытка разорвать пелену сна. И долгая вибрирующая тишина. Ты наконец замечаешь перед собой проем открытой двери вагона. Вспоминаешь, что вот уже с вечера собираешься сесть в эту электричку и, включив следующий сон, вплываешь в нее, опускаешься на что-то твердое. Кажется, это называется скамейка. В каком-то сне уже видел что-то подобное. Ты лежишь, за окном с невероятной быстротой проносятся станции. Мимо проходят контролеры. У них жутко смешные голоса. Они все время шутят. Тебе сниться, что это мороженщики. Ты смутно улыбаешься и ничего не платишь, потому что спишь.
Около десяти часов мы твердо и безотлагательно решили двигать к станции. Жарко отбиваясь от горячих пут зомбо-мОГНЯтика мы вначале по миллиметру, но потом все быстрее и быстрее уносили наши тела и души от костра. Лишь обнаружив себя на оконечности мостков, погруженными в темноту, тишину и не магнитную среду, мы смогли полностью избавиться от мягкого, нежного, назойливого влияния костра. К счастью, не магнитной средой, в которую мы так незаметно погрузились, была пока что не вода, но очнись мы от ожесточенной битвы с врагом в себе мгновением позже, в волнах, так мирно идущих по озеру были бы закодированы исключительно нецензурные слова и выражения.
Набравшись холодной отчужденности и бесстрастности ночного надозерного воздуха, мы гордой, решительной и вместе с тем флегматично-расслабленной походкой двинули к костру, чтобы окончательно закрепить победу. Что интересно, все эти духо- и телодвижения совершались в полной темноте. Что еще интереснее, темноту эту мы не заметили.
Твердой рукой я взял котелок и вылил из него последние капли чая, чтобы потушить костер. Последних капель вышло маловато, и костер лишь стал вполовину слабее, но не потух. Тогда я пошел за водой к озеру.
И тут-то мессидж, который можно передать словами «ну, и темень!» или «я что ослеп!!?» или даже «…, … …!!!??» дошел таки до моего просветлевшего сознания. Стоило отойти от огня на какой-то десяток метров, как меня окружила непроглядная тьма. Обернувшись назад, я увидел яркое пятно костра и в мистическом красном свете два дерева и силуэт Юры. Уже в нескольких метрах от костра свет из красного становился темно-красным, бледнел, растворялся во мраке. Предметы теряли ясные очертания. Еще можно было различить массивное бревно в трех метрах от огня, а дальше было уже совсем ничего не разобрать.
Я вновь повернулся к озеру и наощупь двинулся вперед. Как же мы шли здесь пару минут назад? Фантастика… Слева заблудившимся в бурю кораблем проплыло шалашеобразное сооружение, в ночи показавшееся входом в пещеру дикого кабана-отшельника. Еще семь шагов, которые я напряженно отсчитываю сам не знаю зачем, и мои ноги, наконец, ощущают под собой что-то твердое. Не грунт. Это уже мостки. Слева и справа и повсюду спереди и, в общем, даже подо мной – вода. А я это только мгновение назад заметил. Почти ничего не видно. Нагибаюсь, провожу рукой на уровне ниже стоп и действительно оказываюсь кончиками пальцев в воде. Останавливаюсь. Осторожно зачерпываю котелком воду. Стараясь не потерять равновесие – что в полной темноте куда сложнее, чем в неполном свете – возвращаюсь обратно.
Глаза немного привыкли к темноте и, обернувшись, я увидел чуть более светлую часть пространства может быть в метре, а может в неясной бесконечности передо мной. Это было озеро, из которого я только что наощупь набрал воды.
В такой непроглядной темени нам предстояло преодолеть десяток-дюжину километров до станции – или больше, если заблудимся. Я до сих пор не верил, что ночь настолько темная. Никогда еще я не видел темноты столь полной и всепоглощающей. Пока еще я тешил себя надеждой, что просто глаза не до конца отошли от ослепления костром, что еще чуть-чуть и я обязательно смогу видеть хоть что-то. Но будущее на этот счет показало нам смачную фигу, которую мы, впрочем, тоже не увидели, потому что было слишком темно.
Наощупь мы побросали в костер все оказавшиеся лишними запасы веток и конспектов. Огонь с воодушевлением накинулся на нежданную добавку и вмиг стал большим-пребольшим. Пламя сразу, одним взмахом огненных рук охватило всю математику.
С замиранием сердца мы следили за финальным актом драмы о дворцовом перевороте. Страсти накалились до предела. Материя сброшенной с трона царицы всех наук накалилась сильнее предела. Очищенье огнем рождало новую жизнь: чистую и одухотворенную. Но из ничего не возникает нечто. Сперва, изгибаясь и тая на глазах, уходило туда, откуда пришло – в никуда – старое, черно-белое, безрадостное. И тут же так легко, так светло разносилось по миру новое, светлое, чистое. Сколько тех воздушных качеств, которых так недоставало математике, содержится в этой прекрасной, парящей в небе высоко двуокиси углерода!
Длинные пальцы искрящимися зубастыми волнами поднимались и опускались, погребая в своих клокочущих глубинах все до одной нескончаемые ряды бьющих себя кулаком в грудь теорем, наставительно поддакивающих лемм и грозно опускающих на дубовый стол железо-бетонные кулаки определений. В мгновение ока превратились в неясно-прекрасные облака дыма распрямившиеся интегралы, переставшие брать что не попадя дифференциалы, недружные подружившиеся множества, скобяных дел мастера функции, туманные формы, безрадостные матрицы, колючие вектора, властолюбивые операторы, указующие градиенты, косные дивергенции, маргинальные уравнения, дьявольские кольца, гнилые ядра, чернокнижные группы и рубящие ладонью воздух определители.
Все это закончилось очень быстро. Ярко вспыхнув, конспекты сморщились и испарились. Лишь на какое-то мгновение поляна озарилась красным свечением и вновь померкла. Воздух принял в себя вновь рожденную жизнь и, тотчас забыв об этом, увлекся новым ураганом во Флориде. Пепелища вздорной низложенной царицы, наконец-то взлетев своим новым воплощением, старой отжившей формой скучно покоились на дне костра.
Чтобы увядающие отголоски огня очищающего в последнем грозном прыжке не перекинулись на окружающие деревья, мы вылили по периметру костра воду. Еще некоторое время постояли, поглощая последние дуновенья тепла, и, сделав ручкой огню гипнотизирующему, тронулись в путь. Отойдя от костра на пару минут, что, кстати, соответствовало всего нескольким десяткам метров расстояния – темнота друг черепах, – мы почувствовали, что сзади что-то произошло. Нечто такое шумно и ослепительно возносящееся к небесам.
Остановились на полушаге. Обернулись и увидели, что костер вспыхнул даже ярче, чем сразу после приема свежей порции конспектов. Видимо, загорелись иголки на брошенной в огонь еловой ветке – много иголок и сразу. Поляна стояла, озаренная испепеляющим блеском сверхновой. Обращенные к костру части деревьев заиграли вздрагивающим зловещим красным – и тем бездонно чернее показались взирающие на беспросветную бессветность остального леса противоположные половины древотел.
Костер очевидно не желал отпускать нас легко. Мириадами алых щупальцев он охватил лес на многие сотни метров вокруг. Путь к отступлению был отрезан. Но отступление, тем не менее, оставалось возможным. И единственный способ реализовать эту возможность – не воспринимать зовущие, манящие щупальца как преграду.
Костер был одиноким гипнотизером, и ему настоятельно требовались гипнотизируемые. Он тянул к нам свои магнетические лапы, звал нас, помахивал ароматным пряником и пронзительно рассекал черный ночной воздух черным же кнутом, но мы держались твердо.
Как бы там ни было, такой сильный костер оставлять наедине с лесом было весьма пожароопасно. Вспомнилась моя утренняя шутка, когда я сказал продавщице, что мы покупаем так много спичек потому, что собираемся поджечь лес.
Поджигать его совсем не хотелось. Он такой хороший, и с каждым движением руки далеко не пренебрежимо малой доли народонаселения шарикопланеты его становится все меньше и меньше. А если своими лапками начнет без всякой меры размахивать еще и костер, то очень скоро от леса останется не больше, чем от конспектов по математике. Это грустно, это нельзя допустить.
И, не подчиняясь чьей-либо чужой воле, а исключительно по собственному продуманному, ответственному, добровольному решению мы повернули обратно – то есть к костру, даже подпрыгнувшему от радости, причина которой была лишь видимостью.
Удовлетворившись 180-градусным изменением нашего курса, самоуверенный до наивности костер решил поиграть с нами в циклическое «Скорей сюда!» - «Да я вас, вообще-то, не звал». Сейчас как раз наступило второе. Краснея, огненный игрун принял пренебрежительную позу «а не убраться ли вам к черту», что имело такую конкретную реализацию: костер внезапно перестал бушевать и сделался таким маленьким-премаленьким, совершенно безобидным и погруженным в себя. Всем своим видом он показывал, что мы ему совсем не интересны, и вообще он собирается укладываться спать, а нам любезно предлагает идти лесом нафиг в баню. Мы остановились и, постояв пару минут, решили, что пожароопасности уже нет, и вновь стали удаляться от костра. Не успели мы отойти на все те же несколько десятков метров, как костер затрещал во весь голос: «Сюда! Скорее!! Ну, что же вы не идете!?» и вновь ослепительно вспыхнул. Мы опять пошли обратно.
Так продолжалось несколько раз. И создавалось впечатление, что это не просто глупая игра, а некое зашифрованное послание. Может быть костер не такой уж противный гипнотизеришка и хочет сказать нам что-то важное. И какие бы слова это ни были, определенно костер не хотел нас отпускать, был категорически против того, чтобы мы уходили.
Мы остановились и не шли ни вперед, ни назад. Мы напряженно вглядывались в красные всполохи. И наконец, до нас донеслось еле уловимое дыхание, которое звало и предостерегало:
Но мы не послушались. Нам было хоть и темно, но совсем не страшно. И мы пошли вперед.
Еще пару минут догорающий костер можно было разглядеть где-то позади, а потом темнота сомкнулась и стала совсем одинаковой со всех сторон. Несколько раз мы навернулись, при этом рискуя не только покалечиться, но и потерять друг друга. В полной темноте я мог различить смутные очертания Юриного силуэта только если он находился вплотную ко мне. Нам приходилось через каждые несколько шагов что-нибудь говорить, чтобы не потеряться.
Наконец, мы решили взяться за руки. Так было проще противостоять падениям и теперь мы уже ни за что бы не потерялись – по крайней мере, не потеряли бы друг друга.
Держась за руки, опасливо ощупывая землю, прежде чем поставить на нее ногу, качаясь из стороны в сторону и временами, несмотря на все предосторожности все же падая, целый час мы шли полкилометра вдоль озера.
Слева, поднимаясь и опускаясь, разливалась чернота с чуть заметной примесью света – поверхность озера. Это и был наш единственный ориентир. Требовалось ни за что его не потерять и в то же время не погрузиться в него. Совмещать эти условия оказалось довольно трудно, потому что озеро было лишь чуть светлее не озера и порой граница воды и суши не поддавалась однозначному определению. Рельеф же, прихотливый донельзя, так и норовил скатить нас в кажущийся в темноте бездонным водоем.
Потуги темноты и рельефа имели положительный результат, и несколько раз мы обнаруживали себя шлепающими по прибрежному мелководью, в то время как казалось, что озеро начинается еще несколькими метрами левее. Справа же при этом почти вплотную к нам росли какие-то буераки с такими сложными очертаниями, что было совершенно не понятно, как по ним пробираться. Но обувь становилась неприятно мокрой, и мы еще плотнее прижимались к скальным выходам, гуськом передвигаясь по узкой полосе земли, где уже не вода, но еще не буераки.
Порой же путь наименьшего сопротивления неровностям земной поверхности уводил нас слишком далеко от поющего голосом ночного шелеста волн единственного и неповторимого навигатора – поверхности озера. Тогда мы опять, ослепленные темнотой, ощупью куда-то взбирались, проваливались, падали, снова шли и выходили наконец к озеру.
Если бы нас кто-нибудь увидел в это время – что было совершенно невозможно, по крайней мере без прибора ночного видения, но все же – если предположить такое абсолютно невероятное событие, что нас кто-нибудь все-таки увидел, то он, наверное, решил бы, что мы жутко, просто в мясо-стельку-сосиску-дребедень пьяные, качаясь, идем из последних сил, с трудом поддерживая друг друга.
Это было правдой в том, что мы действительно дружили с вестибулярными аппаратами не лучше мертвецки пьяных индивидуумов. Темнота лишила нас каких-либо ориентиров в пространстве, за исключением чуть более светлой черноты озера слева от нас. Словно ежики в тумане или кроты в токийский полдень мы не знали за что ухватиться в этом непонятном непостижимом и почти неразличимом – пока обо что-нибудь не споткнешься и куда-нибудь не упадешь – мире.
Когда по всей не слишком ясной видимости случилось, что мы дошли-доползли до южной оконечности озера, надо было искать тропу в сторону Кузнечного и, соответственно, наш путь и путь береговой линии расходились. На ежика в тумане надели черные очки, а крот окончательно оглох от грохота машин. Совсем никаких ориентиров.
Идти стало еще невероятнее тяжелее. Теперь мы не только не знали, где идем, но не имели и сколько-нибудь ясного представления КУДА идем. Мы просто двигались где-то как-то куда-то в непроглядной темноте. Мы могли бы часами ходить вокруг одной и той же сосны и не заметить не только того, что ходим по кругу, но не увидев даже этой сосны и вообще ровным счетом ничего не увидев.
Словом, мы выполняли некое физическое упражнение – и не более того. Ведь мы никуда толком не двигались, а если и существовало стабильное продвижение в какую-нибудь сторону, то это была чистая случайность. Случайным было и направление движения. И еще масса вещей целиком и полностью зависела от случайностей. Например, чистейшей случайностью было то, споткнешься ты через двадцать шесть шагов или растянешься уже между тринадцатым и четырнадцатым шагами или вовсе ни разу не помнешь несподручными частями тела отнюдь не мягкую землю на протяжении еще целых семи минут «ходьбы». («Ходьба» отличается от ходьбы большей размерностью поступательной составляющей движения и, кроме того, обилием нетипичных для ходьбы вращательных движений, вроде тех, что возникают, когда некоторое тело кубарем скатывается с кишащего острыми ветками склона).
Вот и получается физкультура, а не туризм. Нет движения к новым горизонтам. А старые горизонты сузились до размеров воздушного шара в момент, когда он собирается лопнуть. По сути, все равно что вздрагивать окороками над беговой дорожкой. Но несравненно экстремальней. Столько риска, столько опасностей, столько головокружительных падений и кряхтящих взлетов на низких передачах.
Несмотря на всю тщетность попыток научиться ходить из пункта А в пункт Б мы еще некоторое время все же пытались куда-то идти. И все что я видел при этом – мои белые кроссовки, мелькавшие где-то внизу. Временами мне казалось, что я ослеп. Я смотрел направо, налево, вперед, вверх – и не видел ничего. Пугающе ничего. Сплошная чернота. Глубокая, бездонная, как будто в этом мире больше ничего не осталось.
Мне вспомнился пустой мир в Хрониках Нарнии. Мир, в котором ничего не было. Он стоял абсолютно пустой, совершенно темный. В нем ничего не происходило. И так продолжалось целую вечность. Но вечности пришел конец, и в пустом мире впервые зазвучала Песня. Та Песня, в которой невозможно разобрать ни слова, но она рождает новые миры. С первыми нотами Песни зажглись мириады звезд. В мире появился свет. Потом с новыми взмахами широких крыльев Песни, возносящейся все выше в экстазе сотворения, стали появляться растения, животные и все-все-все, что вместе образует мир, жизнь.
Здесь же было полно растений и – судя по временами раздающимся похрюкиваньям и повизгиваниям – столько же животных. А вот света не было. Этот мир казался немного ненастоящим без звезд, без Луны, без Солнца. Словно его и не было. Тот, кто создавал этот мир, упустил что-то очень важное. Он дал этому миру все необходимое, кроме света. Такой мир обречен существовать немного не по-настоящему. Всеми органами чувств он есть, а самым важным – глазами – его нет.
Я опускал веки – и от этого ничего не менялось. Будто я ослеп. Я начинал смутно верить, что действительно ослеп. Не разумом, но возникало какое-то неприятное ощущение, выраставшее из глубины меня в физически ощутимую данность. Тогда я поскорее опускал глаза вниз на мои спасительные кроссовки. Убеждался, что два белых пятнышка все еще видны и движутся не произвольно, а в строгом соответствии с движением ног. С облегчением переводил дыхание.
Если я останавливался – белые пятнышки тоже замирали на полувзмахе. Продолжал идти – вновь начинали двигаться. А значит, не были галлюцинацией, зловещим порождением моего сознания – столь внезапно и беспардонно отрезанного от зрительного канала информации. А раз так, значит, я могу еще что-то видеть. Значит, в этом мире еще что-то есть. По крайней мере, мои кроссовки точно существуют.
Дорога пинала нас под всевозможными углами, но мы продолжали идти. Тогда дорога взяла и уперлась в нас каким-то нагромождением, а мы, в соответствии с третьим законом Ньютона уперлись в нагромождение. Попробовали обойти его слева – не вышло, ткнулись вправо, но обо что-то споткнулись и чуть не упали. Решили пройти немного назад – и тут потеряли тропу.
Мы остановились и принялись думать, что же делать. В итоге было принято два решения. Первое: ходить только по тропам. Второе: чтобы реализовать первое условие светить себе экраном мобильника. Конечно, не хотелось расходовать драгоценный заряд аккумулятора – кто знает, что ждет нас впереди и где это «впереди» находится и как до него добраться и еще целое море вопросов. Но альтернативы как и чего-либо еще в этом лесу – черном, словно глаза мышки, проглоченной черным котом в черном чулане у черного хода черного дома в экваториальной Африке – мы не видели. Поэтому второй довод против включения подсветки – «а бу-бу-бу глаза бу-бу-бу только привыкли бу-бу-бу к темноте, а тут их бу-бу-бу ослеплять» - казался лишь жалким брюзжанием, происходящим от тупого нежелания что-либо предпринимать. Ибо привыкание к темноте, не сделало ее сколько-нибудь менее темной, а чтобы выйти на тропу и впредь держаться ее был необходим хоть какой-то свет.
Прежде чем включить подсветку мобилки, для общего обозрения местности мы сожгли несколько спичек. Их свет с отвычки от существования света вообще – показался невероятно ярким, почти ослепляющим. За те мгновения, пока огонь не потух в миллиметре от сжимавших спичку пальцев, мы прекрасно разглядели окружающую местность в радиусе десятков метров.
Как ни странно, оказалось, что мы стояли прямо посреди тропы. Просто поперек нее тянулись вздумавшие увидеть небо древесные корни, валялись неизвестно кем отломанные ветки и все такое прочее – поэтому двигаясь наощупь мы тропу не признали таковой.
Юрик отрегулировал подсветку дисплея так, чтобы он потреблял поменьше энергии. В награду за что мы получили такой невразумительный свет, что им с нескольких метров и фотопленку не убьешь. Зато удастся растянуть удовольствие жить и немного видеть до самого утра.
Мы осторожно зашагали по тропе – не очень задумываясь над вопросом куда она ведет. Главным было не сбиться с нее. Уж очень не хотелось лазить в кромешной тьме и в произвольных направлениях по столь пересеченной местности. Свалиться куда-нибудь – нет уж, спасибо. Мы выбираем относительную безопасность тропы. И пусть она будет хоть в два раза длиннее прямой дороги и выведет нас совсем не в Кузнечное, а в какие-нибудь Ручьи, все равно это лучше чем ломиться напрямую. Да и где при полном отсутствии ориентиров отыскать эту прямую.
Тропа постепенно поднималась вверх и набирая силу превращалась из узенькой тропки в лесную дорогу. Потом деревья расступились и мы вышли на плато. Дорога тут же рассыпалась на множество отдельных троп. Мы попробовали идти по одной из них. Она жутко петляла. Через некоторое время мы вернулись назад к той же развилке.
Мы обошли все тропы, но каждая из них неизменно возвращала нас назад к развилке. Целый час мы нарезали круги по небольшому плато размером не более футбольного поля. Марсианская ночная смена взялась за нас основательно.
Когда мы в десятый раз прошли мимо одной и той же бревенчатой конструкции, было решено на ней заночевать. Все равно плато не хотело нас отпускать. Конечно, можно было свалить с него, пройдя некоторое расстояние не по тропе, а просто бросив азимут, но мы ни за что не хотели ни метра без троп. И потом, где в этой бочке из-под мазута взять азимут? Ведь чтобы был сколько-нибудь определенный азимут, нужно ориентироваться. Иметь при себе компас. Или видеть какие-нибудь ориентиры. Но ориентиры видеть не получалось, а компаса не было. Была лишь темнота и до смерти скромное пятнышко света от экрана юриковского телефона, которое так пугливо погружалось в темноту, что выполняло скорее функции психологические, – убедить нас, что мир еще существует – а не осветительные.
А кроме того, бревенчатая конструкция выглядело сравнительно привлекательной, как место ночевки. Насколько мы могли разглядеть, там имелись все удобства, о каких только можно мечтать в лесу.
Это деревянное сооружение представляло собой элемент какой-то сложной стоянки со зримыми следами претензий на фешенебельность в былые дни. Осветив его мобильником со всех сторон, мы узнали, что это был некий помост, площадью где-то полтора метра на метр. Сверху трепыхались клочья разорванной полиэтиленовой пленки – из чего я заключил, что бревенчатая конструкция в свои лучшие времена могла служить остановившимся здесь туристам защитой от дождя, наводнения и прочих неприятностей походной жизни.
Сейчас же пленка служила скорее как средство от ночного покоя и тишины. Лишенный музыкального слуха и доброго расположения ветер извлекал из нее всевозможные неприятные звуки, которые разрушали всю слуховую компоненту гармонии ночной природы, а порой даже пугали пугливых нас. Казалось будто крадется какой-то зверь.
Мы залезли на помост и легли, подложив под головы рюкзаки. Я всерьез намеревался поспать, но ничего не вышло. На фоне массы других неудобств упиравшийся мне из недр рюкзака прямо в ухо котелок мог вызвать лишь ироничную улыбку. Все равно что под градом пуль беспокоиться, что наступишь на развязавшиеся шнурки.
Среди всевозможных дискомфортностей, как то: мокро, ноги болят, жестко, пленка противная шумит, от макарон в животе как-то не так, левая пятка чешется – особо настойчиво, все больше срываясь на крик звучало: «Холодно!». Пока мы шли, было тепло, почти жарко, а сейчас немедленно стало свежо, а потом и откровенно дубово.
Конечно, если бы мы до этого прошли не пятнадцать, а километров так пятьдесят, то теперь бы могли спать где угодно и как угодно. Но не настолько мы были уставшими. В нас еще оставалось более чем достаточно сил, чтобы обращать внимание на холод.
Досадуя, что поспать не удастся, я попытался хотя бы полежать в расслабленном состоянии, дать отдохнуть ногам и прочим стонущим о том, как они устали, частям тела.
Я старался внушить себе, что лежу на песчаном пляже. Экваториальный полдень. Испепеляющий зной. Палящие лучи солнца. У моих ног плещется пышущее жаром парное молоко южного моря. Мимо проходят продавцы прохладительных напитков, которые никогда в жизни не видели снега. «А, снег! Знаю. Это что-то вроде полежавшей в холодильнике мякоти кокосового ореха». Разносчики напитков клянутся и божатся, что их газировки холодные и даже со льдом. Я знаю наверняка, что никакого льда там нет, а температура напитков куда ближе к точке кипения, чем замерзания. В этом мире просто не существует ничего холодного. Есть только никогда не прекращающаяся жара. Даже бананы, которые свисают с тяжелых ветвей склонившейся над моей головой пальмы – горячие. На гребне прибоя несется на раскаленной доске находящийся на грани теплового удара виндсерфер. Вспотевший работник пляжа, заслоняясь ладонью от ослепительного света и балансируя на грани пригорания легкомысленно босыми ногами, торопливо стирает с выжженной солнцем дощечки, на которой по-старинке, мелом был написан теперь уже превзойденный рекорд жары. Девушки со смуглой кожей старательно втирают в себя солнцезащитные кремы. В пляжном кафе больше не продают мороженое – мощности холодильных камер не хватает, чтобы выдерживать условия его хранения. Все микроволновки давно распроданы и увезены на север блестящими свежевыкрашенными бортами белыми пароходами. В микроволновках больше нет нужды. Цыпленок зажаривается и сам, полежав какие-то полчаса на солнцепеке. Стремящиеся избежать судьбы этого цыпленка люди прячутся от солнца под бесчисленными разноцветными зонтами и навесами. Выброшенная на берег прибоем рыба сейчас же становится готовым к употреблению вяленым продуктом. Я тоже вот-вот свялюсь на солнце в собственном поту. Перед глазами начинает темнеть, и я из последних сил откатываюсь по раскаленному как угли песку под спасительную тень пляжного зонтика.
Медленно открываю глаза. Перед ними по-прежнему темно. Но нет ни моря, ни солнца, ни южных девушек, ни пальм, ни горячих прохладительных напитков, ни саможарящихся цыплят, ни раскаленного песка. Пляжный зонтик деградирует в рваную тепличную пленку. В голове немного ватно. Твердые как канаты мышцы, отсчитывая им одним известный ритм, поминутно бессильно вздрагивают. По спине разливается, застывает и начинает вкручиваться вглубь металлическая пластина. Сотнями винтиков она вонзается в мою спину.
Виновником всем этим радостям жизни было слишком долгое лежание не под лучами жаркого африканского солнца, а над мостками растерявшего все тепло карельского леса. И как я ни старался согреться методом самовнушения, ночная прохлада занимала все новые позиции, самой банальной теплопередачей по крупице отбирая с таким трудом накопленное несколькочасовой ходьбой тепло. Наконец, холод победил усталость. Я вскочил и принялся приседать, вращать руками и подпрыгивать.
Юра тоже выразил желание позаниматься физкультурой. Некоторое время мы старательно показывали, какие у нас шарнирные руки-ноги. Потом мы припустили бегать кругами по помосту. И вскоре не возвышенная, но чертовски насущная цель была достигнута – мы почувствовали себя немного согревшимися. Наши движения сразу потеряли присущую им до этого фанатичную исступленность. Еще пару кругов мы пробежали по инерции, но движение уже было отдельно от нашего сознания, существовало где-то вне и ни капельки не интересовало. Как следствие исчезла четкость и несколько раз мы даже столкнулись. Это дало толчок к осознанию того, что бегать-то уже совсем не хочется, а со страшной силой хочется лечь и не двигаться.
Теперь усталость всецело властвовала над нами, заставляя нас неподвижно лежать на помосте, не позволяя ни сесть, ни встать, ни даже поднять вверх руку или ногу. Но с каждым дуновение весьма свежего ветерка, с каждым новым наступлением ночной прохлады власть усталости ослабевала, а власть холода напротив росла.
Мы опять вскакивали и начинали заниматься всяческой физкультурой. Так повторялось несколько раз. Маятник доминирующего побудителя плавно раскачивался. Когда он отклонялся в одну сторону, наступало «холодно, надо двигаться», когда уходил в другую – придавливало к земле «устал, не пошевелить ни рукой, ни ногой».
Так мы в общем успешно боролись с холодом, не забывая при этом и про усталость. А вот со временем дело обстояло куда хуже. Слишком уж много его было. Оно непреодолимой чернотой тянулось на долгие часы вперед. Нам было совсем нечего противопоставить этому злейшему врагу чукчи в чуме, ждущего рассвета (а за рассветом будет лето). И до этого долгожданного, желанного рассвета оставалась еще большая часть долгой осенней ночи. Грустно.
Пока солнце не встанет – мы отсюда ни ногой. А значит, нам предстояло лежать, сидеть и прыгать на ставшем и постелью, и беговой дорожкой помосте еще часов шесть. И это время следовало чем-то занять. А делать было решительно нечего. Даже биться головой об стену не представлялось возможным за отсутствием стен – равно как и плевать в потолок.
Почитать книгу с мобильника? Нет уж, спасибо. Чтобы к утру он разрядился и когда мы окончательно заблудимся, не с чего будет вызвать вертолет с поисковой группой.
Что же делать? Что делать? Эх, не читал Чернышевского – вот и не знаю что делать. А прочитал бы – наверняка теперь знал бы что делать, когда делать нечего.
Какое счастье, если бы нам удалось поспать. Сесть – даже лечь – в машину времени и вмиг на мягкой перине снов перенестись на шесть часов вперед. В чудесное будущее, где ярко светит солнце. Как бы это было здорово. Но к сожаленью, холод встал непреодолимой преградой для путешествий во времени. Он цепко держал мозг, не давая перешагнуть за границу бодрствования, унестись в прекрасное далеко. А значит, перемещение во времени было возможно только самым черепашьим методом. С работающим сознанием, с плавным последовательным перешагиванием из одного мгновения в другое – и никак не ускориться, не превысить сколько-нибудь заметно эту постоянную и предопределенную скорость.
Всю жизнь человек обречен, хочет он того или нет, без права на обгон или остановку непрестанно двигаться вперед с одной и той же скоростью. День и ночь он едет в хрупком кузове с углеродистым каркасом сквозь вереницу мгновений с постоянной скоростью менее сотни ударов сердца в минуту. Он может немного ускориться. Но только на совсем короткое время. А сколько-нибудь замедлиться еще сложнее. Сквозь лобовое стекло лишь смутно виднеются ближайшие несколько метров пути. Дальше все очень расплывчато и туманно. А цель пути вообще неясна. Всю жизнь он едет свои 60-80 ударов сердца в минуту – и всю жизнь ломает голову над вопросами куда и зачем?
Куда? На кладбище, в крематорий? Но ведь там уже будешь не ты. Там будет лишь та машина, которой ты интуитивно управлял весь этот путь. Но где будешь ты сам? Куда приведет тебя эта дорога, по которой ты почти вслепую ехал десятки тысяч дней, но так и не понял –
Зачем? Зачем ты снова и снова задаешь этот вопрос? Зачем ты при этом убежден, что это самый глупый вопрос на свете?
Мысли сами собой, помимо воли уносились все выше – или наоборот глубже, в дебри безответных вопросов.
Глаза скользили по неясным очертаниям неопределенных объектов почти невидимого окружающего мира. Там призрачно плавали ответы на все вопросы. Но они были написаны черным по черному и их невозможно было прочесть.
И мы полусидели-полулежали, свернувшись бубликом-калачиком и покачиваясь вглядывались в темноту. До самого утра нам оставалось одно это занятие. Хоть до боли сожми веки, хоть раскрой глаза так широко, как только можешь – перед тобой будет одна и та же беспросветная чернота. И ты будешь бесцельно и бесконечно – время потеряет смысл – таращиться в нее. Даже сон не сможет избавить тебя от этого бесцветного занятия – ибо он не придет. Тебе холодно, и в эту ночь здоровый сон – как и любой другой – тебе не грозит.
Все глубже погружаешься в картину мира – картину, которой нет. Черный кружок в черной раме в неосвещенном подвале заброшенного музея. Он притягивает твое внимание. Его нет – и поэтому он с равной вероятностью повсюду. Куда бы ты ни посмотрел – везде один и тот же черный круг. Он неотступно следует за твоим взглядом. Он размазан по всему пространству. Он везде. Вместе с ним теряют однозначность своего положения твои глаза. Ты уже плохо осознаешь, чем именно видишь эту черноту. Где находится тот орган, в который сейчас не влетают фотоны.
Неясным становится положение рук, ног, головы, всего тела. Уже с трудом представляешь где у тебя чего находится. Если бы сейчас тебя обследовал невропатолог и предложил бы зажмурив глаза прикоснуться указательным пальцем к носу – у тебя это вышло бы точно также как с настежь распахнутыми глазами. В обоих случаях ты не смог бы найти свой нос. Ведь ты уже не помнишь, где он находится.
Сквозь пелену неясных мыслей пульсирующей волной то и дело прорывался один и тот же не теряющий актуальности вопрос: сколько времени? Сколько времени мы плывем по этой межпланетной пустоте с тех пор как этот вопрос задавался прошлый раз?
То и дело хотелось посмотреть на часы, но мы сдерживались и узнавали время не чаще, чем раз в полчаса. Если бы мы дали себе волю и стали выяснять сколько времени каждую минуту, то наверняка оно, видя сколько ему уделяют внимания, стало бы течь еще неспешнее. К утру на часы можно было уже вовсе не смотреть. Просто раз в полчаса у нас возникала мысль, что надо бы посмотреть сколько времени. В факте появления этого вопроса уже был заложен ответ. Раз интересуемся который час, значит проползло еще полчаса.
Время тянулось невообразимо медленно. Мы пытались беседовать, но нас неумолимо сносило на опасные метафизические темы. Мы старались говорить о самых пошлых будничных вещах, но темнота неизменно ввергала нас во все новые и новые пугающие глубины.
В нескольких метрах от меня вспыхнул точечный еле заметный огонек. Я подумал, что это галлюцинация. Сенсорное голодание зрительного нерва дает о себе знать. Чтобы убедиться, что это непроизвольный плод моего не дремлющего воображения я поводил глазами из стороны в стороны, уверенный, что огонек будет перемещаться вместе с глазными яблоками. И был немало удивлен, увидев, как горящая точка осталась неподвижной. Значит она существовала не только в моем сознании, но и там, во внешнем мире, по ту сторону моих глаз.
Это был абсолютный свет. Он не имел ни размеров, ни цвета, ни, в общем-то, яркости. Он просто светил. Больше всего он походил на сверкание блестящих елочных украшений, которые светят не своим, а привнесенным извне светом. Но даже если на земле и вправду лежал какой-нибудь кусочек стекла или иной светоотражающий предмет, то что, какой свет он мог отражать? Ведь была полная темнота. Ни луны, ни звезд, ни отраженных в небе огней большого города. А огонек тем не менее сверкал.
Я неотрывно смотрел на него. И чем дольше я не сводил с него глаз, тем ярче он казался. С одной стороны, я хорошо помнил, что с самого начала, как я его увидел, огонек был ни ярче, ни слабее, чем сейчас, но с другой стороны, его сияние буквально на глазах становилось сильнее. Наверное, дело тут было не в яркости, и вообще причина лежала не во внешнем мире, а в моем восприятии.
Потом произошло самое непостижимое. Огонек потух. Разом. Ни так, как плавно прекращается в елочной игрушке сияние люстры, когда отходишь в сторону, а мгновенно. Только что он светил – и вот он не светит.
Я рассказал Юрику о только что увиденном и спросил, видит ли он что-нибудь подобное. Юрик ответил, что лучше и не спрашивать, что он видит. Оказывается, ему уже некоторое время казалось, что вокруг ходят какие-то люди.
Время шло. Делало оно это очень вяло, нехотя, но делало. Теперь я видел уже сразу несколько точек. Потом мне стало казаться, что они плавно движутся. Приближаются ко мне. А еще меня беспокоила полиэтиленовая пленка. Я поминутно оглядывался на нее, каждый раз ожидая увидеть вместо нее все что угодно.
Когда я услышал проносящееся мимо нас грозное хрюканье, переходящее в рев товарного поезда, я понял, что надо что-то делать. Если мы не загрузим наши сознания чем-нибудь простым и банальным, а главное – конкретным, то с этими сознаниями может случиться что-то очень нехорошее. Говоря конкретнее, сумасшествие.
И тогда мне пришла спасительная идея поиграть в слова. Конечно, здесь тоже были свои подводные камни. Ведь в мире столько слов, опасных для ночующих в темном лесу. Но это не более чем островки в безбрежном океане правильных, понятных, уютных слов. И совсем не сложно держаться фарватера, когда его ширина почти бесконечна.
Юра с радостью поддержал мою идею, и торжественно-глубокомысленно произнес первое слово: «матфизика». Ах, каким мягким, гладким, словно привычная подушка, в которой нет никакого иного содержания, кроме комфорта и уюта, показалось нам это слово.
«Атом» - «мат» - «тварь». Пелена, застилавшая сознание, немного рассеялась. Огоньки стали слабее. Постепенно мозг пробуждался. Появился спортивный интерес. Родилась тактика. Быстрее всего кончались слова на букву «а», так как у многих слов эта буква последняя. Поэтому мы старательно придумывали слова, кончающиеся на «а». Мозги работали изо всех сил. Марсиане отдыхали.
Наступило время, когда на вспоминание еще какого-нибудь слова на «а» уходило по несколько минут. А вскоре мы признали, что слов на «а» больше не знаем. И если слово кончалось на «а», то после него называлось слово на предпоследнюю букву. Так за «коровой» последовали «вилка», «какашка», «кал».
Чем сильнее слова пахли, тем уютнее нам становилось в этом лесу. Ведь в образе туалета нет ничего мистического.
Три часа подряд мы играли в слова. На четвертом часе нам это жутко надоело. Я чувствовал себя роботом, над которым кто-то посмеялся, введя в него программу, которая заставляет робота непрерывно сыпать бессмысленными словами. А к этому времени слова для нас уже потеряли всякий смысл. Это были просто звенья ведущей куда-то вперед цепочки, которые нужно соединять по определенным правилам.
К утру стало совсем холодно. У меня начали замерзать руки. Я принялся вращать ими а-ля мельница. Уже почти не оставалось сил, а руки все не согревались.
С возрастанием дискомфорта под названием холод – а лучше, дубак – все другие неприятности отступили на задний план, как-то стушевались на фоне Его Дубачества. Организм сконцентрировался на решении главной проблемы. Основные запасы крови были направлены на отопительные нужды. Тело требовало экономии на всем во имя тепла. Мозг перешел в энергосберегающий режим, что выразилось в появление какой-то туговатости и вялости мысли. Думать стало лень. Игра в слова сама собой иссякла.
Полпятого. Первая электричка уже уехала. А мы все еще возле Ястребиного. Вряд ли за пару часов ночного плутания мы сколько-нибудь заметно удалились от озера. Еще час-полтора – и рассветет. Непременно рассветет. Мы уже забыли как это выглядит, когда светло. Мы уже в глубине души не верим, что вообще есть что-то кроме темноты. Но в то же время что-то подсказывает, что свет все же существует.
Мы вспомнили о наших колоссальных запасах спичек, подумали, что едва ли они нам еще потребуются и весь остаток ночи разводили карликовые костры из дров-спичек.
Тепла такой костер давал не много, но прекрасно избавлял от необходимости таращиться в темноту. Теперь можно было смотреть на огонь. А тепла между прочим вполне хватало, чтобы согреть руки, что уже радовало.
Я подносил ладони почти к самому огню – и не боялся обжечься. Огонь казался таким декоративным, ручным, что просто не верилось, что он может причинить боль. Я спокойно гладил его красную гриву, не задумываясь о силе стихии, к которой принадлежит этот огонь, как листая журнал гладят примостившуюся на коленях комнатную собачку, вовсе не думая о том, что от тех злобных созданий, что держат в страхе городские парки, ее отличают лишь размеры.
Наш маленький огонек делал жизнь несравненно радостнее. Он излучал тепло и свет. Он постоянно менялся. Каждое мгновение он был вроде бы один и тот же, но в то же время уже немного иной. Красные нити закручивались в причудливые узоры. Костер звенел на ветру разноцветными колокольчиками и подбрасывал в небо букеты алых роз. В его сердцевине поблескивали золотые кольца, а по краям искрилась лазурь неба.
Его гибкое тело было таким маленьким и хрупким, но родившая его грандиозная стихия делала его сильным, способным противостоять холоду и мраку. Где-то в глубине этого ярко-красного комнатного растения затаилась первобытная мощь огня – того, что не знает преград и в мгновение ока становится властелином мира.
Эта энергия незаметно передалась нам, придав немного бодрости на исходе бессонной ночи.
Через час спички кончились. Мы сожгли коробки и бумагу, в которую они были завернуты. Наступила темнота. Глаза привыкли к ней, и обнаружилось, что это уже совсем не та леденящая душу бездонная тьма, которая была несколько часов назад. Уже можно было различить очертания деревьев в десятках метров от нас. Так незаметно стало светать.
Мы сидели на небольшой поляне. Далее начинался не очень густой лес. В прогалине между сосен виднелась еще одна поляна. Земля вокруг поросла травой, чуть вдали ее сменяли скальные выходы.
Наконец, мы решили, что уже достаточно рассвело, и скоро можно трогаться в путь. Мы впервые за последние шесть часов слезли с помоста и принялись изучать окрестности, попутно согреваясь и разминая ноги.
Те скальные выходы оказались самой верхней частью плато, по которому мы блуждали ночью. Вниз же шла довольно широкая и пологая тропа. Мы ночевали недалеко от центра наклонного плато, не в самой его высокой части.
День обещал быть ясным. Мы легко определились со сторонами света. Тропа оказалась попутной, и мы двинули по ней.
А потом поднялось солнце. Мы предстали перед ним сонные и уставшие. Мир вокруг пробуждался, а мне все сильнее хотелось спать. Я чувствовал себя недобитым осколком вчерашнего дня. Чем сильнее разгорался день, тем неуютнее я себя в нем ощущал.
В сознании наблюдались провалы. Я иду, иду, потом – бац, провал, на какое-то мгновение сознание отключается. Потом снова обнаруживаю себя все так же идущим, но я – уже какой-то другой. Как будто прошла целая вечность и во мне что-то изменилось.
Это уплывающее сознание рождало чувство уходящей из-под ног земли, потери какого-то стержня, точки опоры. Мне хотелось за что-нибудь ухватиться. Мне было неуютно и немного страшно.
Юрик видимо чувствовал себя получше. Он сравнительно бодро вышагивал впереди, а я вяло тащился за ним. Даже проблему навигации он взял на себя. Я просто сказал ему, где должно находиться солнце при правильном направлении движения, а дальше Юрик выбирал дорогу сам. Я лишь вяло поддакивал.
Мы вышли к Большим Скалам. Внизу в утреннем тумане было озеро Ястребиное. У меня возникли неприятные головокружительные ощущения. Почудилось, будто меня хотят сбросить в это озеро с самолета. Я даже немного прибавил шаг, чтобы быстрее спуститься с таких неуютных скал в более приятные места с не таким пугающе широким и глубоким обзором.
Благодаря моему полуотключенному состоянию время бежало быстрее. Но с другой стороны, каждый шаг требовал больших усилий. Поэтому субъективно путь казался длиннее, чем вчера.
Через сколько-то минут мы вышли на широкую-преширокую тропу, прямиком ведущую к табличке «улица Хошимина» и зашагали по ней, монотонно поднимаясь и опускаясь вместе с дорогой и плавно обтекая препятствия в виде скал и гигантских муравейников.
Становилось тепло, почти жарко. От ночного холодильника осталось только деревянное ощущение в ногах.
Через четыре с половиной часа мы вышли к станции, не встретив по дороге никаких следов марсиан и ни разу не заблудившись. Почему-то, даже несмотря на все наши вчерашние плутания и заблуждения дорога обратно показалась раза в два длиннее, чем дорога туда.
На станции нас ждал неприятный сюрприз. Ближайшая электричка оказалась отменена и титул ближайшей приняла электричка, до которой целых четыре часа.
Вначале мы тупо сидели на лавочке. Потом мы, наконец, приняли какое-то решение. Решено было найти автобус до Приозерска, а оттуда ехать до Девяткино экспрессом, который должен быть через полтора часа.
Мы пошли искать что-нибудь вроде автовокзала. По пути аборигены предлагали нам такси. Мы не соглашались. Таксисты утверждали, что кроме такси – ну, и, естественно, электрички – отсюда больше ни на чем не уехать, но увидев, что мы даже при таком раскладе не дадим им ни копейки, они перестали нагло врать и рассказали, где находится остановка автобуса.
Там мы минут двадцать ждали автобус. Потом еще полчаса на нем ехали. А потом приехали. С Приозерского автовокзала как раз уходил автобус в Питер. Мы плюнули на электричку и сто рублей, и поехали на этом автобусе.
Дорогу от Приозерска до «Проспекта Просвещения» помню смутно и весьма фрагментарно. Помню, что светило солнце, и автобус то и дело поворачивал вслед за прихотливо виляющей трассой. Помню, были какие-то остановки. А еще меня доставал своей падающей головой Юрик. В качестве подушки он зачем-то норовил использовать мое плечо.
Марсианский поход
© Copyright: Светл, 2008
Свидетельство о публикации №208030500440
Свидетельство о публикации №208030500440
Рецензии