Она ушла

       Она ушла. Она ушла, захлопнув за собою дверь. Она ушла, захлопнув за собою дверь так, что отвалился кусок штукатурки…



       Она ушла, захлопнув за собою дверь так, что отвалился кусок штукатурки и это услышал сосед по лестничной клетке Севастьянов. Он открыл свою дверь в тот момент, когда она спускалась по лестнице. Я смотрел на нее, а Севастьянов в свою очередь на меня.
       - Чё, бросила? Вот все они такие…суки. Заходи, выпьем. У меня осталось малость от вчерашнего банкета.
Не сказал бы, что я хочу так рано пить, но всё же я пошел. Просто, пообщаться.
       В коридоре было темно, и свет пробивался лишь из туалета, дверь которого находилась напротив вешалки с одеждой. Зайдя, я наступил на гору тапочек, и чуть не споткнулся, и когда засквернословил, Севастьянов крикнул:
       - Чё ты там мнешься? Давай иди уже.
       - У тебя здесь тапок не меренно, я чуть не упал. В темноте не вижу ничего.
       - Там лампочка перегорела. В сортире свет зажги, и дверь открой…над уровнем головы выключатель.
       Я не нашел выключатель - так прошел. Ведь сам в тапочках был.
       Пока я мешкался, Севастьянов уже приготовил выпивку и закусь, в виде: начатой бутылки водки, пол бутылки коньяка, салата, неизвестного состава, консервы какие-то и корейские закуски. На кухне царил бардак, как и после застолий, всё было в раковине забито грязной посудой, остатками пищи и бычками. В самой кухне был полумрак. Хотя шторы были раскрыты, на улице была пасмурная погода.
       - Что отмечали-то? – поинтересовался я.
       - У Залипухина сын родился. Пол цеха припёрлись, ё-моё, я аж охренел! Куда я, мол, вас размещу? Уместились! Слыхал что-нибудь вчера?
       - Не. Я…это…
       - С бабой кувыркался, я понимаю,…ну что ж разливай, что сидим?
       - Ты что будешь?
       - Да водибулички плескани чуть.
       - А я, коньяк буду. Лимончик есть? – Севастьянов закрыл на пару секунд глаза, пытаясь видимо вспомнить, есть ли лимон, потом открыл и сказал:
       - Не-а. Точно нет. Есть мандарины. Хочешь?
       Я согласился на мандарины, хоть что-то кисленькое.
       Выпили. Потом была небольшая временная пауза, которую нарушил похоронный марш, доносящийся с улицы. Мы оба встали и подошли к окну. У нашего подъезда стоял гроб, вокруг, человек семь – восемь. Из них мы разглядели соседа с пятого этажа, Паклина.
       - Точно, вспомнил, мать же у него померла недавно, - сказал Севастьянов. Он еще у меня телефон похоронного бюро спрашивал. Я спросил: «Кто?», он ответил: «Мать». Спокойно, говорит, померла. Тихо заснула и…все.
Мы сели обратно, за стол. Я опять разлил.
       Выпив и закусив, я вспомнил, как, будучи изрядно пьян, спросил соседского мальчишку о смысле жизни. Он ответил, что смысл жизни заключается в поедании конфет и пирожных, а когда человек умирает, он сам становится конфетой.
       - Ну, так что у тебя с бабой – то? – спросил Севастьянов, заталкивая в рот дольку мандарина.
       - В смысле? С Аней? Да все не плохо. Хочет всё свадьбу, а я не могу пока. Там обещали мне денег повысить, но…
       - Эт че, она вот так, хлопает дверью и ты, говоришь, ВСЕ НЕ ПЛОХО? – удивился Севастьянов.
       - Кто хлопает? Аня? Да она и мухи не обидит – то. Она же хрупкая, худенькая, очень ранимое создание. Она всё для меня делает, а я - дерьмо. Пытаюсь что–то там…
       Севастьянов прибавил в голосе:
       - Какая же она худая!? Да в ней два меня и два тебя!
       - Да ты её ни разу не видел.
       - А эта, утром,… ну что дверью хлопнула!? Не она?
       - Тьфу, ты черт! Эта из ЖЭУ приходила. У соседей в низу что-то льется, они думали, я заливаю. Вызвали, она пришла, посмотрела и сказала, что это конденсат скапливается на трубе…
       На этот раз разлил Севастьянов. Мы выпили, поели молча, и Севастьянов сказал, что у него дела. Я поблагодарил за угощения и пошел до дому.