Дым

Шамкающим ртом старуха доедала остатки серого молочного супа, всё ещё продолжая звучно ударять по тарелке алюминиевой ложкой. Её выленялые, с оттенком некой синевы глаза отсутствующе глядели то ли на обшарпанную стену, то ли за неё – но всё равно и там не в силах были разглядеть хотя бы линию горизонта… Она уже ничего толком и не помнила из своей немаленькой вроде жизни (да в этом учреждении и вспомнить-то не давали!) – только после того, как таблетками в очередной раз напичкают рыком умирающего зверя кричала: «Война! Школа!» и ещё что-то похожее на «одна ». Но это так слишком сентиментальным санитаркам казалось. А на самом деле – «когда» - да хоть и была в беспамятстве, но как-то всё же не решалась добавить «умру».
       Да, в психушке было мало солнца и до обеда и почему-то после – стояла она как-то специально безнадёжно, беспросветно. И посему Аврелия Викторовна уже ничего не соображала, так как по приезде сюда она только солнце-то и понимала, а сейчас темно… И кашу дают лишь по вторникам, четвергам и пятницам. Да и таблетки как бы не забыть принять…
       Не волнуйся, Аврелия Викторовна, не забудешь! Тут за тебя и подумают и решение примут. Да и память напрягать нечего – под флагом Спокойствия и Забвения уже не одно десятилетие плывёт сие учреждение со своими преданными пассажирами.

       Старуха, движениями старой повозки с тюками белья, которую вытягивают из безнадёжной грязи, продвигалась из столовой к палате. Облезлый линолеум, словно панцирь старой черепахи, торжественно блестел при свете тусклых коридорных ламп.
Он словно верил своим самоотверженным хрустом, что Аврелия Викторовна была как прежде – непокорно бодрой, а вовсе не поникшей клячей, коих с лишком повидало покрытие на своём веку… То ли дело раньше! Всю свою одинокую старость она провела «на селе», бесконечно навещая то одних, то других соседей. «Здравствуйте, Люба! Здравствуй, Витя! Как жизнь молодая? А где Оленька и Коленька? Я вот тут им гостинец принесла!» - и она виновато растекалась улыбкой, как солнечный мёд – если капнуть в середину – со всей присущей моменту липовой гордостью и добротой стремится к краям тарелки. И она доставала из израненного молью коричневого пальто - сухие медовые пряники, чудом найденные в безжизненной хлебнице, или карамельки с до тошноты сладким повидлом внутри. Неистово веруя, что преподносит «детишкам» по меньшей мере малиновый пудинг, увенчанный праздничной вишенкой.
А «детишки» уже не верили волшебному вкусу карамельки, а посему, поморщившись, отворачивались, принимая «традиционно дурацкие» гостинцы, и смеялись за сгорбившейся спиной над (как бы это помягче) чересчур наивной старостью. А ведь было время, когда Аврелия Викторовна служила для Оленьки и Коленьки – полным сказочных историй Оле-лукойе, бесстрашным капитаном их неутомимого «Смельчака» и просто добрым волшебником, в чьём доме можно было без зазрения совести творить самые настоящие чудеса и переворачивать всё с ног на голову!
       А теперь что? Всё как дым пролетело…
       «Старуха сошла с ума»,- вынес вердикт на совете соседей дядя Миша и, припоминая непростительно забытые советские времена, прочитал внушительную речь (в качестве аргументов – «Последнее время не узнаёт своих», «Слишком часто и подолгу сидит в гостях – ну, невыносимо уже!», «Со своим Васильком надоела тоже»), коею подытожил следующим:
       «Надо принять меры!»
       Меры (по обоюдному решению) состояли в том, чтобы откомандировать старуху куда подальше – чтоб не портила и без того расшатанную нервную систему трёхэтажно-многоквартирной братии. А лучше в больницу – её там и подлечат, витаминок поколют… А так как Аврелия Викторовна рассудком двинулась (ко всеобщему облегчению) – да и в обычную больницу её не примут (ну не болит же ничего!) – остановились на ближайшей психиатрической клинике. Там бабусе уж точно местечко подыщется …
       Усевшись на болезненно земляную, а отнюдь не белую больничную простыню старуха принялась ждать таблетку – это жёлтенькое солнышко на ладони, а если повезёт – будет розовая, как часть бус её матери, с которыми она играла в детстве. А ждать Аврелия Викторовна умела! Ох, умела! Это единственное, что оставалось ей в подарок от судьбы – как мнимая незыблемая декорация счастья – дескать, жди и будет тебе самое, что ни на есть настоящее… Она и слово-то это произносить боялась, «счастье» – вдруг спугну. И не спугнула. Так как нечего в судьбе было спугивать.
       Ждала всю жизнь: с трепетом – первой волшебной любви – так и не встретила красивой да преданной. Окончания педучилища – на работу хотелось поскорей, ребятишек учить. Потом – с покорностью и надеждой – сына с войны, о которой толком ничего и не знала. Где сын находится? – «Афган, да и всё» - отвечала. Все понимали. Только вот ей казалось, что это дурной сон какой-то – поздний ребёнок, единственный. Василёчек мой! А она ж его воспитывала! А как же кормила, одевала! Сама перебивалась, всё сыну – чтоб в старости было кому…
       Дверь в палату, прошипев, отварилась, и на пороге возникли – ярко накрашенная дама, сухонький старичок и медсестра. Те больные, которым жизнь ещё не совсем опостылела, с интересом безумного коллекционера уставились на вновь прибывших.
       - Вот она, возле окна в углу, - указала тонкой светлой ладонью медсестра и удалилась. Парочка направилась к Аврелии Викторовне. Старуха с улыбкой безразличия поворотила еле державшуюся на испепелённых временем шейных позвонках голову к непрошенным гостям.
       - Ну, здравствуй, Аврелия! – изрёк старичок и аккуратно присел на край кровати.
Размалёванная брезгливо осмотрела интерьер палаты и решила, что благоразумней будет постоять.
       - Ну как живёшь? – снова прокряхтел старик. – Я брат твой. А это твоя племянница.
 Старуха никого не помнила – только клацала вставной челюстью, пихая её во рту языком взад и вперёд.
       - А Василёк мой пришёл… - словно вспоминая незыблемую забытую истину, протянула Аврелия Викторовна.
       - Да, про завещание с ней вряд ли что выяснишь, - понизив голос, наклонилась дамочка к старику так, что ярко каштановые короткие волосы, словно огромные муравьи посыпались на выбеленное, с ранами красной пудры, лицо.
       - Ну что ж, пока сестра,- посидев немного, выдохнул старичок и, заламывая края пожившей своё шляпы, вышел вслед за дочкой.

       - Зря только ехали, - беззлобно охал старичок, волочась за дамочкой по коридору. – Какое у неё теперь завещание? Взбрело тебе в голову! У неё и имущества никакого, поди, нет.
       - А кому это всё достанется – не сегодня, так завтра? Соседи расхапают? Она ж неплохо вроде жила – обстановка какая-никакая. Продать куда в деревню можно… Чего добру пропадать? Мы ж родственники!
       А в перечёркнутом железными прутьями окне покорно умирал жёлто-оранжевый закат. Старуха Аврелия уже ничего не хотела от жизни – только в горизонт смотрела, как-то даже необычайно сосредоточенно.
       «Василёк, - она уже не произносила святое имя сносившимися связками – говорила её душа, и имя сына разливалось в спёртом больничном воздухе как непревзойдённой красоты музыка. – Василёчек, сынок».
       Через несколько дней Аврелии Викторовне стало заметно хуже. За три недели пребывания в зарешёченном здании – она значительно похудела – кожа да кости. Фигуру навела – с долей иронии посмеялась бы в былые времена… Глаза ввалились и при вечернем свете тёмными асфальтными выбоинами смотрели в кружащуюся по всюду пустоту. Руки напоминали корявые суки, уже не принадлежавшие дереву, которое потихоньку умирало своей отдельной смертью. Всё в ней гибло. Да и неважно. Пусть! Лишь бы только хоть на мгновенье Василёк… Вот тут… Как раньше – молодой, красивый, мой…
       А его не было, как не было уже и воспоминаний о нём. Словно не вынашивала она его мучительно долго, не кричала от разрывающей её боли, когда рожала. Будто и не существовало во Вселенной той безумной радости от того, что сделал первый шаг, сказал «мама», принёс первую пятёрку из школы… Всё заволокло – только белый дым, клубами поднимающийся в небо, смешивающийся с облаками. Серое, извивающееся, ватное стояло перед её покорившимися, никого не винившими, смиренно отступающими перед жизнью глазами. Только дым… Дым…