Наедине с самой собой

Основано на реальных событиях.



Часть 1.

На очередной остановке, такой же мокрой и такой же серой, как и все остальные, в вагон зашла толпа людей. Все они шли, торопясь, и садились на свободные места. Один юноша, озябший, чем-то похожий на художника, торопливо шел вперед. Неожиданно его взгляд упал на меня. Он резко остановился.

- Не занято? – спросил он, указывая на место рядом со мной, и встряхнул волосами, с которых тут же в разные стороны разлетелись редкие капли.

- Свободно. – ответила я, далее погрузившись в чтение. Мои все еще влажные пальцы оставляли следы на мелованной бумаге. Чтобы отчетливее видеть текст, приходилось прищуриваться и смотреть сквозь пелену, созданную каплями, которые стекали с челки на глаза.

А он просто сидел рядом, бок о бок со мной. Я не почувствовала ни запаха его одеколона, ни запаха сигарет, ни тепла его тела – присутствие человека рядом не ощущалось. Но ощущался его изучающий взгляд. На короткое мгновение, на которое я отвлеклась от чтения, почувствовалась сюрреалистичность окружающего – тяжесть этого взгляда из ниоткуда, не принадлежавшего никому, эти глаза, существующие отдельно от тела, очень грустные глаза и очень старые. Юноша смотрел на меня… на лицо, волосы, руки… Он читал со мной мою книгу и резко поднимал на меня глаза. Я чувствовала напряжение. Мне не нравилось сидеть под его пристальным взглядом. Казалось, он знает что-то, чего не знаю я.

- Девушка, а что для вас одиночество? – неожиданно и как-то слишком резко, будто ударив наотмашь, спросил он меня.

- А почему вы задаете этот вопрос? И почему именно мне? – вполне спокойно сказала я. Спокойствие уже давно стало символом этого года – искусственное спокойствие, вымученное, выстраданное, долгожданное, но такое непривычное. Еще совсем недавно все вокруг кипело, взрывалось, горело… громкая музыка, бессонные ночи, бесконечные лица… эмоции, крики, таблетки, алкоголь… ненависть, злоба, месть, боль. Я из этого ушла, даже не потому что устала. Наверное, я всего лишь предпочла одной пустоте другую, как бездарная актриса, продолжающая играть старую пьесу в новом театре, с новыми актерами, на новой пыльной сцене под руководством нового, но такого же бездарного режиссера.

- Я задаю этот вопрос всем. В свои песни я вкладываю не только свое мнение, но и мнения окружающих. Сейчас я пишу об одиночестве. Что вы подразумеваете под этим словом?

- Если я отвечу вам на этот вопрос, вы позволите мне спокойно дочитать книгу? – мой голос звучал недовольно.

- Я не буду вам мешать, даже если вы не ответите мне на вопрос. Я не собираюсь приставать к вам. – Солгал юноша.

- Я знаю. – Засмеялась я. Смех прозвучал приглушенно, в нем присутствовали давно позабытые интонации, когда-то мне очень свойственные.

Я ответила ему. Он задал следующий вопрос. На меня посыпалась плеяда философских вопросов, которые были мне более чем интересны, но которые я не испытывала желания обсуждать в набитой электричке.

- Для меня одиночество – это свобода. А свобода – это одиночество. – я не стала распространять эту фразу, хотя могла объяснить легко и доступно смысл сказанных слов. – Это не хорошо и не плохо. Это факт. Одиночество может быть полным внутренним – своеобразное отрешение от всего. Или же может быть перманентным внешним состоянием. Смотря, какой аспект рассматривать…

Юноша задумался и как-то особенно посмотрел на меня.
- Вы очень похожи на одного моего знакомого…
- Не думаю. – Снова смеюсь. Все тот же смех, уже более уверенный, но все такой же позабытый, оставленный в прошлом.

Когда он спросил меня, любила ли я, во мне словно что-то переключилось. Любила ли я? Нет. Думала ли? Да. Но зачем отвечать на такие вопросы незнакомому человеку, в окружении множества таких же незнакомых лиц?

Потом он начал задавать слишком важные для меня вопросы – именно те, которые я обдумывала накануне или те, обдумать которые стоило…

Казалось поразительным, как он из пропасти возможных вопросов, из бесчисленных вариаций тем вычленял именно то, что задевало за живое: своими заостренными коготками царапало старые раны, соскребая едва выросшую новую кожу. Я бы могла ему ответить, уже своими же ногтями окончательно сорвать с былых рваных ран то, что их защищало. Но к чему снова жить с кровоточащим сердцем, вскрывать тщательно закрытое, освежевать себя в этой антисанитарии – в окружении этих людей, которые прислушивались к нашему разговору, под их любопытными взглядами?

- Судя по тому, как вы выглядите, вы слушаете андеграунд. Поэтому я вас и спросил. Меня интересует мнение таких людей.

Юноша говорил многое. Вежливость и ненавязчивость, рассудительность и поразительная циничность вопросов делали ему чести, могли бы меня заинтересовать, если бы я не была настолько закрыта, прежде всего, от самой себя. Он говорил очень интересные и неглупые вещи. Но я не хотела с ним разговаривать. Мой голос был слишком холодным, интонации слишком тактичными – я откровенно давала понять, насколько он мне мешает.

- Вы знаете, сколько нам осталось жить? Вот я умру… – он подумал несколько минут, отрешенно глядя в окно, - минут через двадцать…

- Вы собираетесь публично покончить жизнь самоубийством? – мой взгляд даже не оторвался от книжки. Про себя я снова посмеялась, приняв это за попытку привлечь к себе внимание. Параллельно мелькнула мысль о теракте, который он, возможно, собирается устроить.

- Нет… Просто через двадцать минут мне пора уходить.

Но снова молчание с моей стороны. «Бывают моменты, когда хочу молчать. Молчать той тишиной, что громче слов…» - это ведь я писала когда-то… когда писала. Одна моя знакомая говорила: «Молчание – это сила снизу». До сих пор не понимаю полного смысла ее слов, но тогда задумалась именно об этом. Молчание – это действительно сила, но в основном разрушающая. Сколь многое в моей жизни она разрушила! И почему же я теперь так часто пользуюсь этим оружием, зная на собственном опыте, как больно оно режет? Боль из-за него сравнима разве что с ударом кнута, только послевкусие молчания не растекается приятным теплом по телу, а горечью гложет изнутри.

- Девушка, а как вас зовут? Вы знаете, через сколько времени вы умрете?
- Счастливые часов не наблюдают. – невпопад сказала я эту шаблонную фразу. Шаблонность… Это тоже символ последнего времени.
- А вы счастливы? – недоуменно и вопрошающе поинтересовался молодой человек.
- Я не несчастна.
- Это разное… – мне показалось, что после этого он сказал что-то то ли на латыни, то ли на испанском. Я переспросила.
Тихо-тихо он прошептал: «Вы практиковали черную магию?»
Мой ответ не был утвердительным. Его лицо озарила тень недоверия – тень знания того, что я лгу.

После этого вопроса я задумалась об его психическом здоровье, сопоставив с заявлением о скорой смерти. А юноша по-прежнему говорил очень многое. И не сказал мне ничего нового. Каждая его фраза – то, что когда-либо говорила я сама. Каждая его высказанная мысль – то, что некогда обдумывала и обсуждала я же. Каждый его вопрос – тот, который я сама задавала самой себе… но задавала слишком давно… и который пора было задать вновь.

Мне было очень жаль его… Жаль - потому что он задавал очень важные вопросы, важные в первую очередь для самого себя, и это отчетливо читалось на его лице, а я не отвечала на них, хотя могла в полной мере ответить как ему, так и самой себе. Но мой голос был слишком холодным, слишком отрешенным… Сколько же высокомерия и презрения, едва прикрытых декадансом спокойствия и показной усталости, было в моих глазах! А он задавал мне мои вопросы – и мог бы получить ответы, не будь в моем прошлом того опыта, который эти ответы породил, сделав меня закрытой, холодной, безразличной.

Когда я уходила, не сказав ему ни слова, и чувствовала его взгляд на своей спине, я думала об этих вопросах, начала снова задавать их самой себе, но ожесточив взгляд и сжав руки в кулаки, даже не заметив, как ногти впились в кожу до крови, грубо отбросила все вопросы в сторону. Полы плаща шелестели, а стук каблуков возвращал к реальности. Все в прошлом. Я теперь другая. Да, вопросов осталось слишком много, но к чему бороздить эти раны, зачем вспоминать былое, которое, как бы каламбурно не прозвучало, похоронено? Мартовское кладбище, ботинки полные талого снега, сугробы по колено, и единственный человек рядом, который был по-настоящему рядом весь тот период – все, о чем спрашивал юноша, осталось за этой чертой. Жизнь до этого дня и жизнь после прожита двумя разными людьми. Полное ощущение разочарования, растоптанная вера, тупая боль, переоценка ценностей – в тот теплый мартовский день внутри перевернулось все, сбросило старую кожу, освободив место для новой сущности, в новом обличии, но, главное, с новым нутром.

«Жить прошлым было бы легче. Просыпаясь утром, выкуривая сигарету, вспоминать, грустить и жалеть, загибаться от боли, сгорать только для того, чтобы не чувствовать? Это путь тех, кто не может найти в себе сил спустя время воскреснуть. Да, время не лечит, особенно если тратить его на бесплотные попытки сохранения иллюзорной жизни в прошлом – время даже не позволяет забыть. Но со временем, если отпустить прошлое и принять пустоту, которую оно занимало, начать стремиться к новому, которое заполнит эту пустоту, можно начать вспоминать нечто другое, жить по-другому, жить с другими людьми… А похороненное прошлое? Оно так и останется там, в бережно хранимой шкатулке воспоминаний, будет соприкасаться краями с таким же похороненным. Новое не умалит ценности и значимости прошлого, но может стать не менее ценным, значимым и необходимым.

Своим прошлым легко прикрывать и оправдывать свое настоящее, не делать конкретных шагов навстречу новому. Почему? Потому что было такое прошлое? Но какое прошлое? Неудачи, промахи, ошибки, боль, предательство, потери – через это проходят все, из этого состоит жизнь. И что - разве это повод не идти дальше? Многие боятся рисковать, совершать ошибки, боятся психологической боли, боятся повторения предыдущего опыта. Можно пытаться предохранить себя от этого в дальнейшем, закрываясь от всего, не подпуская к себе никого, не разделяя свою жизнь с кем-то. Но такое предохранение возможно только на кладбище, спрятаться от психологической боли можно только в могиле… там же можно обрести полное одиночество. А некоторые делают из себя кладбище при жизни. Они ссылаются на то, какое ужасное прошлое с ними случилось и этим оправдывают свои неудачи и поражения в жизни, оправдывают свою пассивность. Не стремятся к чему-либо, отталкивают тех, кто мог бы стать самым близким для них…» - наверное, это был мой самый распространенный и исчерпывающий ответ на один из вопросов юноши. Искренний, но не до конца… Я не упомянула о том, как сама, совершив ошибку, закрылась.

Именно поэтому я не могла спокойно погружаться в мертвое прошлое, пытаться вернуться к умершей себе, чтобы рассказать этому юноше то, что я знаю, ответить на его вопросы – ответить распространенно и исчерпывающе.

И с тех пор мне постоянно казалось, что он знал что-то, чего не знала я… Мне кажется, он говорил определенные слова и спрашивал о том, о чем необходимо было меня спросить – не для того, чтобы я ответила. Не для того, чтобы я ответила ему – а для того, чтобы ответила самой себе.

Он говорил о случайностях, о случайных встречах – о том, во что это выливается. А я не хотела с ним говорить, отвлекаться, проникать публично себе в душу и при людях говорить о том, что так мне важно. И… как же мне было жаль его!

Теперь я знаю, несколько новых дефиниций одиночества. Одиночество – это когда ты вынужден разговаривать с незнакомыми людьми, обсуждая с ними вопросы, ответы на которые нужны как воздух. Ровно как и прямая противоположность понятого определения – когда ты не можешь быть откровенным с людьми, потому что не можешь быть откровенным с собой. Это все из той категории, которую невозможно объяснить словами… Случайности неслучайны, и они порой переворачивают жизнь с ног на голову. Заданные им вопросы постоянно кружили где-то рядом, требовали ответа. А я все смотрела на часы, пряталась в книги и молчала, изредка вежливо повторяя, что я не настроена на беседу. Не настроена на беседу с самой собой.



Часть 2.

Ночь еще не наступила, но я уже проснулась и монотонно, с одинаковыми промежутками времени между глубокими затяжками, курила одну за одной тонкие сигареты, оставляя на белоснежном фильтре пошлые следы красной помады. Даже дорогая красная помада оставляет следы на фильтре моих сигарет, как символ присущей мне своеобразной пошлости, которая находит свое выражение даже в таких мелочах. Иногда, полуприкрывая глаза, я смотрела на фильтр, на этот красный цвет и слабо вздрагивала. Кровь с молоком, как символ страсти и скромности, красная кровь на белоснежной коже – перестали быть моим любимым цветовым сочетанием.

Череда образов и обрывков воспоминаний заставила грустно ухмыльнуться полученному опыту. Перед глазами тут же всплыли картины этих давних событий – «на них кистью талантливого художника начертан силуэт девушки, которая слабо входит в квартиру, закрывая дверь, безвольно сползает по ней. На ее бледном лице нет слез. Она сидит, сжав колени руками, и не думает ни о чем, растворяясь в своих ощущениях. Зазвонивший в комнате телефон отрезвляет ее. Далее всплыла вторая картина, третья, четвертая – девушка тихо пробирается в комнату, снимая трубку, голосом, лишенным примеси хоть какой-либо эмоции, говорит, что занята и кладет ее обратно. Брезгливо она раздевается, отбрасывает одежду в другой конец комнаты. Все белоснежное кружевное белье в ее крови. Она все еще ощущает грубые руки, которые удерживали ее. Крики, удары, оскорбления отголоском звучавшего несколько часов назад снова приобретают силу. Она присаживается на кровать, но вскрикивает от боли и ложится в позу эмбриона, сжав до боли в ладони кулон, который висит на шее. Проходит время. Она начинает плакать и прячется под одеялом...»

Глядя на книгу, на ту, которую я когда-то читала в электричке – в той самой, в которой встретила того странного юношу – я мимолетом освежила воспоминания. Как же отчетливо помню, когда это было, из-за случившегося по дороге домой. Была осень, дождливая и теплая. Был четверг. Образовалась еще одна черта, разделившая жизнь на «до» и «после».
С тех пор время летело незаметно не из-за феерий и событий. Монотонность происходящего слила все дни в бесконечный один. Какое сейчас время года? Весна, лето, осень или зима – важно ли это? День за днем все так пошло и однообразно – одинаковая, без примесей ежедневных изменений, дорога на работу и обратно, все те же лица, все те же взгляды… и все тот же перечень воспоминаний, который все же удалось оставить в прошлом и начать жить заново – в новой пустоте, но все же заново.

Я не могла находиться дома и решила прогуляться. Совершенно не хотелось проводить этот вечер с кем-то, поэтому я не стала никому звонить, и, надев первые попавшиеся вещи, быстро собралась. Решение пришло неожиданно и удивило саму себя – захотелось проехаться в электричке, выйти на любой остановке и пройтись.

До вокзала доехала быстро.

Сев в электричку, довольно типично для себя, достала книжку – очень давно не могла найти время, чтобы дочитать ее, хотя оставалось меньше трети. В электричке было много людей, и чем дальше мы отъезжали от Москвы, меньше их не становилось. Когда я дочитала книгу, с удовольствием отметила, что пора выходить.

На улице было холодно, но комфортно. Поздний ноябрь был прекрасен. Оголенные деревья прельщали своей чистотой, под ногами не было ни грязи после дождя, ни первого снега. Пятиэтажные кирпичные дома очень отчетливо говорили о провинциальности той станции, название которой я даже не посмотрела. Редкие прохожие исподлобья косились на меня, словно чувствовали чужую. И я действительно была чужой для этих мест, хотя когда-то подобное окружение было мне родным.

Отдалившись от жилого района, я увидела старый деревянный дом, довольно крепкий, но, очевидно, нежилой. Молнией сверкнуло желание войти внутрь. Было очень тихо, лишь иногда звуки ветра нарушали идиллию и покой. А из этого дома как будто доносилась музыка, которой не было на самом деле, но она манила.

Не чувствуя страха, я вошла.

Дощатый пол был покрыт пеплом, всюду небрежно разбросаны окурки самых разнообразных сигарет: и некогда очень дорогих и некогда очень дешевых. Это место уравняло бы богатых и бедных, мужчин и женщин, детей и стариков, верхних и нижних – в нем царила особая атмосфера, которая бы захватила любого вошедшего в этот дом.

Было так тихо и мне казалось, что я одна. Неожиданно я заметила высокую, расслабленную, с довольным взглядом женщину в пепельно-сером. Ее троном служило антикварное кресло, некогда опаленное и покрытое ровной чередой глубоких порезов, очень похожих на шрамы на венах тех, кто не ушел из этой жизни, хотя хотел и пытался. А приглушенная музыка, манившая меня сюда, все-таки звучала. Она заставляла холодный взгляд этой женщины блуждать… Но нет, ничто не могло ее заставить. Это музыка играла для нее, ласкала капризный слух моей давно забытой любимой мелодией.

- Почему ты здесь? – снисходительно спросила она и ласково, по-матерински посмотрела на меня.

Я опустилась на скамью рядом, наполняя каждую секунду размеренными затяжками. Задумалась. Совершенно не осознавая сколько прошло времени, я наконец-то посмотрела на нее и сказала:
- Я хотела остаться наедине с самой собой.

Женщина улыбнулась и сделала вид, что не замечает меня, начав внимательно рассматривать свои изящные туфли на очень высоких каблуках.

Реальность внутри этого дома не застывала, все изменялось и наполнялось новыми деталями… или же, наоборот, теряло старое. Постоянное движение. Дом ощущался живым организмом, живущим своей жизнью.

Бросив взгляд на стену, я увидела старинные часы с разбитым циферблатом. Стрелки тем не менее шли. С другой стены исчезла картина, бездарная репродукция Сальвадора Дали, столь уместного в создавшейся сюрреалистичности.

- Посмотри в окно, что ты там видишь? – женщина в сером неожиданно возникла рядом, хотя мне уже начало казаться, что она лишь плод моего больного воображения. Женщина взяла меня за руку и подвела к окну.

- В окне я вижу школу. Меня ведут под руку в мой первый класс, но, перепутав, заводят в другой…
- Теперь перед окном моя первая подруга. Ее высекли родители в наказание, и она показывает мне свою спину, всю в следах от розг.
- Она спровоцировала мою злобу… Теперь я вижу, как сама порю ее ремнем. Она кричит, плачет и просит прощения, а я крепко держу ее за волосы. Закончив, я прощаю ее и обнимаю.
- Похороны… Все плачут. Тогда я этого не замечала, потому что плакала сама. Было вдвойне больно из-за того, что никто не утешал. Оказывается, они просто не видели моих слез, потому что сами плакали!
- Санаторий… Там я впервые научилась бороться, но взамен приобрела те качества, которые ранее презирала в людях.
- Удаляющая спина. Трижды. Одна и та же. Это многому меня научило. С тех я приобрела новую фобию и щедро награждала других видом моей удаляющейся спины.
- Выпускной… Всем одновременно очень грустно и очень весело, но я совершенно не ощущаю того, что чувствуют они все. В моих глазах видно, что я повзрослела раньше остальных и хочу скорее уйти.
- Снова похороны… Сколько же боли! Теперь уже рыдают у меня на груди, а я стойко держусь.
- Я словно в поезде, и перед глазами проносится все мое прошлое – все значимые этапы, мужчины, женщины, учеба, работа, друзья, встречи, расставания, борьба, новые начала. Отчетливо видно, где ошибки допускала я, а где моей ошибкой было прислушаться к советам других, которые считали, что знают, что было бы правильнее. Видно, где, не смотря на весь страх и риск, я сделала верный шаг. Вижу лес… Ночь. Он принимает меня, обнимает и укрывает. В костре я сжигаю письма и фотографии – своеобразный акт отречения от прошлого. Сплошные образы и воспоминания. Неужели всего было так много!

Пораженная увиденной собственной жизнью со стороны, увидев все новыми глазами, многое поняв, оценив прожитое трезвым взглядом, я обернулась к женщине в сером и посмотрела в ее холодные болотного цвета глаза.

- Хочешь еще посмотреть на себя? Ты же именно этого хотела… Видишь зеркало у противоположной стены? Взгляни в него.

Снова, взяв меня за руку, оставив необычайное ощущение нежности, она подвела меня к старому, покрытому пылью, складному зеркалу, состоящему из трех частей. Оно располагалось у той стены, на которой, растворившись в воздухе, висели часы с разбитым циферблатом.
Этапы взросления, изменения внешности, черт лица… взгляд, приобретающий все новое содержание – все это я увидела в трехстворчатом зеркале – значимые года в моей жизни и то, какой я была тогда. Параллельный беспрерывный и интенсивный процесс самоанализа не отвлекал от наблюдения, а дополнял его, итогами поражая меня. С какого-то момента из трех разных зеркал на меня начали смотреть разные люди, которыми, тем не менее, была я сама. Каждая из них сама стояла в окружении зеркал и представлялась бесконечным отражением, каждое из которых чем-то отличалось от предыдущего. Это даже больше, чем двуличность, а настоящая многогранность, с неисчисляемыми гранями. Неужели это все я? Какой же я была… Уродливой и прекрасной, низкой и величественной, чистой и грязной, спокойной и безумной… От многочисленности увиденного кружилась голова, а взгляд даже не мог сфокусироваться на всех оттенках самой себя. Усталые, расслабленные, порочные, невинные, агрессивные, умиротворенные, зависимые, властные, жестокие, мягкие, холодные, голодные, пресыщенные – все эти глаза одновременно смотрели на меня из бесконечных зеркал: бесконечное число граней и оттенков, образов и сущностей, в чем-то схожих, но в чем-то слишком различных.
Для того чтобы увидеть приближение женщины в сером, оборачиваться не пришлось. Ее подплывающая сзади фигура столькими же гранями отражалась в зеркале. Она обняла меня за плечи и томно прошептала, максимально приблизившись к моему лицу:

- Ты ведь хотела побыть наедине с самой собой? Понять саму себя?

Притронувшись своей маленькой бледной рукой к моей щеке, она провела по ней острым ногтем, покрытым стального цвета лаком, оставив легкую царапину, и снова направила мое лицо к зеркалу, в котором я увидела обновленное отражение.

Я стояла перед старым пыльным трехстворчатым зеркалом в остывшем нежилом деревянном доме и медленно проводила ногтем по своей же щеке. Пепельно-серый цвет моей одежды очень гармонировал с обрамлением зеркала. На очень высоких каблуках я сама казалась высокой, мое тело было расслабленным, а взгляд довольным.

С самого начала в доме я находилась в одиночестве – наедине с самой собой.
Все еще глядя в зеркало, ухмыльнувшись и встряхнув волосами, я бросила в окружающую пустоту единственную фразу: «Действительно… прошло много времени».


Анна Рейх, ночь с 13 на 14 января 2008 года.