Понимаешь, сынок...

Григорий Савельевич сидел у окна и смотрел на дождь. Сгущались сумерки. Вдалеке серое небо у же слилось с серой землей, и лишь во дворе еще можно было разглядеть силуэты прохожих, по лужам спешащих домой. Одинокий наблюдатель распахнул окно, и в уют комнаты ворвался наполненный свежестью, влагой и пьянящим ароматом сирени воздух. Шелест дождя стал громче, и Григорий Савельевич, как бывало не раз, вновь услышал полный страдания голос покойной жены Клавдии: «Зачем же ты привез меня сюда, Гришенька?.. Кругом коробки каменные, люди неприветливые да смрад машинный. Задыхаюсь я здесь, как же ты понять-то не можешь? Уедем, давай уедем... А?..»
Когда-то молодой инженер Гриша Ясенев увез невесту Клаву с тихого хуторка в двадцать дворов. И хоть жили они сорок лет душа в душу, все эти годы жена рвалась из шумного города в село. Со дня ее гибели в аварии прошло уже семь лет, но Григорий Савельевич вновь резко ощутил неистребимое чувство вины.
На плите тихо завывал закипающий чайник, в прихожей бубнил телевизор, по подоконнику отстукивал стокатто дождь. Незаметно подкралось одиночество и опустило на плечи Ясенева тяжелые холодные руки. Как же так случилось, что к 70 годкам - ни детей, ни внучат?.. Все работал, зарабатывал, жил во имя будущего... вот и результат - никому не нужность..
Мысли Григория Савельевича вновь понеслись по знакомому кругу. «Уеду, ей Богу, уеду…Разведу сад большой: вишни, абрикосы, сливы. Авось, успею еще… Прикуплю живности всякой… И буду доживать свой век в тишине и спокойствии – утречком на рыбалку, за грибами, вечерком – с соседями на веранде, за рюмашкой самогоночки. Уеду…Завтра же пойду к Славику и попрошу подыскать домишко в селе».
Славик... Ушлый общежитский старожил... Славился тем, что почти ничего в этой жизни не делал просто так. Любил при знакомстве прикинуться этаким «рубахой-парнем», способным помочь в чем угодно, достать что угодно и вообще – единственным и незаменимым. Творил же сие с единственной целью – максимально быстро втереться в доверие и так же – по максимуму использовать его потом. Сколько помнил себя Славик, он всегда обретался в дешевой общаге – то в одной, то в другой, а так как все эти общие: кухни, ванные, щербатые тарелки, откормленные тараканы и сплетни осточертели, он всеми силами пытался вырваться оттуда на свои, и только свои, вольготные метры. Квартира превратилась для Славика в идею-фикс и ради нее он был готов на очень-о-о-о-ччень многое…
Повезло парню с Ясеневым не на шутку. Будучи человеком смекалистым, он прекрасно понимал, чего особенно не хватает знакомому в его возрасте – сыновней заботы, участия, да просто человеческого тепла! Вот он и решил слегка «породниться»: сбегает в магазин, на рынок да в аптеку, принесет чакушечку к празднику, изредка вытащит домоседа на рыбалку, а сам, подбираясь все ближе, шаг за шагом, прощупывает «почву»...
Со дня их встречи прошло всего несколько месяцев, но уже не раз слышал Славик от Григория Савельевича взволнованные рассказы о его давних намерениях.
-- Понимаешь, сынок… - так ласково, по-отечески обращался он к Славику - не могу я здесь больше! Все в этих стенах напоминает о ней. Уж сколько времени прошло, а все слышу ее голос. Ты парень крученый, помоги мне найти приличный домик в селе. А я квартиру продам, часть денег - тебе, не обижу. А захочешь – приезжай в любое время и живи сколько душе угодно.
-- Железно, Савельич, ты ж меня знаешь! - уверенно парировал Славик, крепко пожимая морщинистую руку друга. Он уже понял, что и как нужно делать…
В канун Рождества общежитский мальчик приволок Ясеневу целую корзину деликатесов. « Ну что, старина, будем праздновать?» И как только захмелевший старик вновь извлек на свет божий «сельскую идею», Славик, как будто между прочим, заговорил:
-- Вот ведь отец, как жизнь устроена! Ты в городе квартиру имеешь и к земле тянешься, а я из этого навозного плена еле вырвался. У меня ведь тоже дом есть, и неплохой, кстати! Я ведь сперва как думал: поживу тут, да уеду назад. Но что мне там делать? И девчонки-то симпатичной днем с огнем не сыщешь – все старухи да коровы.
Григорий Савельевич, слушая Славика, радовался как ребенок: он уже видел себя в новом доме. Вот он сидит в кресле-качалке с трубкой, вот поливает колодезной водой нежные саженцы и клумбы, вот, перекинув через плечо удочки, шагает по росе на реку…
-- Что ж ты, абормот, раньше молчал? Поехали! Завтра же! Обещаю: понравится дом, покупаю! Сразу! – не мог сдержать восторга Ясенев. А Славик долго и не ломался. Он был уверен: сестра с семьей, как всегда, уехала на две недели к родне в Карпаты. А значит, никто не помешает им осмотреть дом и внутри и снаружи. Ну а насчет ухоженности тоже оговорка готова: сдавал, мол, в аренду, так и сяк…
Поглядев на дом своей мечты - большой кирпичный, со светлой верандой, бедняга Ясенев даже прослезился: «Знаешь, сынок, а Бог есть!.. И наконец-то он сжалился надо мной».

На обратном пути Григорий Савельевич не мог ни есть, ни пить. Так разволновался от счастья, что Славик даже испугался: как бы «клиента» раньше времени не хватил удар. Уже по приезде вяло так предложил: « Слушай, Савельич, а давай, чтоб волокиты этой бумажной поменьше, взаимные дарственные оформим. Я тебе - дом, ты мне – квартиру. Ну а если доплату захочешь, так я ж - всегда рядом… Ты ж меня знаешь..»
-- Конечно! Молодец! Давай скорее, ты свои бумаги приводи до ладу, я свои и пойдем в контору, сынок!

Вскоре оба дарующих уже сидели в кабинете нотариуса. Славик чувствовал себя скверно. На лице его повисла гримаса страдания и он то и дело «отпрашивался» в туалет, объясняя это состояние тем, что отравился дешевым шампанским. Ясенев жалел парнишку. До сей поры пребывая в эйфории, он даже не заглянул в зеленую папочку с документами, прихваченную Славиком… Когда старик выложил на стол все свои бумаги, тот вновь схватился за живот, застонал и, наспех прошептав: »Ты давай, отец, все свое до конца «законь», а я сейчас подскочу…», в который раз выскочил из кабинета.
-- Ну что, будем вашего спутника ждать? – строго глядя поверх очков, спросила нотариус, словно подозревая неладное…
-- Да нет, что ты, дочка! Там еще столько народу томится. Давай, я все подпишу...
Это был последний день, когда Григорий Савельевчи смотрел на Славика с отеческой любовью. Он даже с благодарностью потряс его руку: «Да не переживай ты так, что сегодня не смог! Мы ж с тобой почти родня! Я завтра же уеду, сосед обещал вещи подкинуть фургоном. Вот! На, держи - мои ключи, а ты - как поправишь здоровье, оформишь и свою дарственную чин чинарем…»
Однако ответной бумажке так и не суждено было родиться на свет…
Ясенев уже успел выбрать «любимую» комнату в своей новой обители, когда вернулась из поездки сестра Славика. Она чуть не тронулась рассудком, выслушивая путанные объяснения странного незнакомого старика о том, что якобы брат подарил ему ее новый дом!
– «Боже правый! Да вы в каком веке живете, мил человек?! - в ужасе кричала она, обхватив голову руками. – Да Славик всего-то и пробыл тут неделю за всю свою дрянную жизнь и никаких прав никогда на дом не имел и иметь не будет! Этот гаденыш вас обманул! Езжайте- ка назад и срочно, срочно с ним разбирайтесь!..»
Но Григорий Савельевич так и не разобрался... Ни через день, ни через неделю… Он даже не смог забрать оставшиеся вещи, потому что сынок врезал в квартиру новые бронированные двери. Да и куда?.. «Дарственная... Да уж... вы сделали худшее, что можно было сделать! – покачала головой нотариус. « Ну теперь суд, только суд…и... не теряйте надежду...»
Григорий Савельевич пожил пару месяцев у бывшего сослуживца, потом – у старого товарища по армии. А потом…стал бомжом. Однажды он увидел в толпе Славика и, догнав, схватил за рукав куртки: «Как же ты мог?! Как? Ты ж был мне как сын?!» Голос старика дрожал от гнева и отчаяния.
-- Да ты че, дед? Не иначе наклюкался! – цинично фыркнул вечный общежитский мальчик. – На вот, возьми червончик на похмелку. Да не забудь помыться! А то винище от тебя!..
И он, брезгливо оттолкнув старика, растворился в привокзальной толпе. А Григорий Савельевич все стоял, зажав в руке смятую купюру, а по его щекам текли слезы. А может быть, это был дождь?.. Осенний, безжалостный, последний… Ясенев почувствовал, как жуткая, невыразимая тоска сдавила сердце. Он присел на краешек скамьи. «Клава…» - прошептал он. Боль нарастала. «Клавушка, милая, забери меня…» Лица прохожих, деревья, дома и небо вдруг закружились в каком-то странном сумасшедшем танце. А потом исчезли. Навсегда. Лишь рядом со скамейкой, в мутной луже еще долго плавал корабликом мятый червонец…