Мысли палача

Я – последняя линия правосудия, высшая форма обороны закона, крайняя мера дознания. Да, официально моя профессия запрещена, хотя она такая же древняя, как проституция, журналистика и юриспруденция, но куда уж без меня даже в современном мире? Конечно, демократы ненавидят мою специальность, критикуют, вопят о бесчеловечности, однако это не мешает мне существовать. Потому что любой следователь прокуратуры, милиции, службы контрразведки не может без моих навыков и опыта, умения добывать то, что ему не под силу или из-за боязни превысить полномочия и быть обвиненным в этом. Вот мне и передают то, из чего я должен выудить информацию или кого заставить признаться. Это не только настоящие воры и убийцы, но и те, кого нынче принято называть «политические» - журналисты, верующие, политики, правозащитники. Бывают и бизнесмены, и иностранцы. Но мне все равно, кто это за люди. В моих глазах они не люди, а...

Вот и сейчас занесли в мой кабинет «мясо». Мой кабинет – это подвальное помещение под следственным изолятором, а «мясо» - это туша с сердцем, почками, мозгами, скелетом, мышцами и сосудами, полная крови. В первые минуты оно называется человек или гражданин, как хотите, и даже пытается держаться достойно, да только потом превращается в то, что любой может разглядеть в анатомическом атласе. Я работаю спокойно, и никуда не тороплюсь. Мне платят не за время работы, а за результат. И поэтому я знаю, что если не через полчаса, то через часа два подозреваемый сознается во всем. Даже в том, что он не делал. Однако это не спасает от остановки процесса дознания. Ведь следователи получают свое, но и я должен получить свое – удовольствие.

Я получаю неподписанные документы от лейтенанта, который ведет уголовное дело. Он мне ничего не говорит, а мне и не нужно что-либо объяснять, я же знаю, что от меня требуется. Офицер уходит, а я поворачиваюсь к своей жертве. Злобно ухмыляюсь. Не он первый, и не он последний, кто испытает на своей шкуре мое искусство. За годы оно отточилось, стало виртуозным, могу сказать, что заслуживаю «Оскара» за свой труд, жаль, что подобных премий нам не выдают. Хотя... в средние века инквизиция отметила бы мои таланты...

Начинаю неторопливо. Наручники позволяют удерживать подозреваемого от резких движений, а мне совершать свои операции. Человек мычит, дергается, но я продолжаю всаживать под ногти раскаленные иглы. Потом прижигаю уши сигаретой. Надеваю противогаз и зажимаю шланг. Приятно смотреть, как мучается жертва. Развожу едкую жидкость и прыскаю порцию под противогаз. Что там начинается – сплошное удовольствие. Человек вертит головой, но разве это остановит процесс разъедания глаз и кожи?

Я прекращаю, снимаю с него противогаз и сую под нос документы. Ничего не спрашиваю – жертва сама понимает. Но сильной оказалась, бестия, качает головой, мол, нет. Это вызывает ухмылку на моем лице. Приятно видеть сильного противника. Ну, ничего, я только разогреваюсь. У меня от боли и безисходности мусульмане свинину ели и водку пили, христиане соглашались на обрезание без анестезии, а иудеи становились язычниками и приносили в жертву своих детей. Недавно я заснял на видеопленку начальства из прокуратуры, как подследственный бизнесмен ел прогнившую почку своего партнера, которого, кстати, я умертвил раньше. Да, к слову, все органы жертв я помещаю в литровые банки и выставляю в своем кабинете для обозрения. Это оказывает нужное психологическое воздействие на последственного. Некоторые сразу говорят, что виновны. Но меня это не устраивает. Ведь мне нужно не только признание, но и закрепить в сознании жертв, что отсюда никто не уходит просто так, не познав таинства жизни и смерти. Они только тут осознают, что я – навсегда, их бог, родитель, фемида, хозяин.

Я продолжаю. Насаживаю лейкопластырем на человека провода, и кручу динамо-машину. Тока достаточно, чтобы тот вопил от боли. Еще бы! Ведь один конец на пенисе, а другой – на глазу. Для меня покрутить ручку - это спорт, можно сказать, что я занимаюсь физической нагрузкой. Занимаюсь этим часика два. Приятно, мускулы наливаются силой, даже в тренажерную не надо ходить. Потом перехожу к водным процедурам: вставляю в ухо подследственного воронку и заливаю воду. Лью до тех пор, пока из всех щелей организма не начинает течь жидкость.

Человек мычит, кивает головой, мол, давай бумаги, подпишу. Я передаю ему ручку, слежу, чтобы подписи были четкими, без ошибок. После чего прячу все в папку и кладу на полку. Для лейтенанта я добился нужного. А теперь работа для меня. Жертва думает, что все закончено. Естественно, это не так. Я беру скальпель – всегда интересовался устройством глаза (хотя у меня их полная коллекция!). И приступаю, не смотря на протесты со стороны человека. Его крики вызывают у меня соответствующие эмоции. Я ювелирно расписываю «тату» на его теле, не оставляю без внимания ни один участок тела – все должно быть «раскрашено».

Иногда мои «клиенты» умирают, но кого интересует судьба «мяса»? Все списываем как вынужденная необходимость. Ведь мои коллеги обязаны сохранять стабильность в стране, бороться с преступностью, укреплять власть. А тут все средства хороши. Безотходных технологий не бывает. Обычно медики оформляют, что человек умер от инфаркта или простуды, хотя любой человек, взглянув на мой «труд», усомнился бы в квалификации такого патологоанатома.

Заканчиваю к ночи. Весь пол в крови. Запах пота и сырого мяса. Жертва не шевелится. Ее тело – сплошной синяк. И вообще трудно понять, что это было когда-то человеком. Мои ассистены отводят подозреваемого в камеру. Если выживет, то предстанет перед судом. Если нет, то запакуют в цинковый гроб – и на кладбище. Вообще-то, я бы и могильщиком бы работал, если должность палача была бы занята.
Я так люблю свою профессию, что и на дом беру работенку. Правда, не от правоохранительных органов, а от мафии. Они мне тоже часто носят «мясо» - должники, конкуренты, партнеры, предатели... А мне все равно, из кого выбивать информацию.

Главное – не результат, а процесс!
(15.03.2008)