Бумажное оправдание

Когда пришел конвой, узник спрыгнул с нар. Он был бодр, как никогда.
– Что на завтрак? – пошутил он. Один из конвоиров, хмурый, с грубыми чертами лица лейтенант, ответил:
– Свинцовый горох.
Тоже пошутил, надо полагать. Хотя в этой шутке была доля правды: узника вели на расстрел. Когда свыкаешься с этой мыслью, начинаешь бравировать. И чувствуешь себя «на коне», пока не заглянешь в направленные на тебя стволы...
– Люблю гороховый суп! – воскликнул узник. – Ах, как мама готовила его... Знаете, – обратился он к конвою, – если вдруг окажетесь у нас, в Слете, обязательно зайдите к моей матушке. Какой суп! Вы никогда не простите себе, если не отведаете его...
– Иди, иди, – ответил лейтенант.
– А компот! – не унимался узник. – Компот, который хвалили все окрестные деревни! Бывало, наварит мама компота, много-много, здоровенный котел, и устраивает пир! И приходят все подряд, пьют, радуются... Эх, мама... Бедная моя мама...
Узник замолчал и на секунду зажмурился, слегка сбившись с шага. Бедная мама... Да, он никогда не мог простить себе ее казнь во имя Революции... И никогда не мог понять, почему он все-таки решился на этот чудовищный шаг. Мама... Мама... По щеке узника покатилась слеза.
– Да... Трудно теперь отведать ее суп... – пробормотал он. Тяжелая, обитая медными пластинками дверь распахнулась, и конвой вывел человека, такого хрупкого и беззащитного, под палящее солнце. Узник зажмурился, и прижал руки к лицу, стирая слезы. Доведя его до стены, конвой отступил назад, а пятеро солдат, сидевших с мутными, осоловевшими от жары глазами под навесом, бросили карты и поднялись, перехватывая ружья.
Узник уперся спиной в стену, солдаты встали напротив. Командир, который, почему-то, оказался одним из конвоиров и не имел знаков отличия, поднял руку – и стволы уставились на человека. Он смотрел в их черные отверстия, и вдруг, как неожиданный порыв ветра в стоячий летний зной, ветра, сбрасывающего с лица волосы, пошли в его голове воспоминания. Как погиб отец, и они голодали, холодали, просили милостыню... Как появился отчим – офицер, карьерист, любивший давать волю рукам и слову... Как он сам, узник, стал теоретиком и яростным активистом захлестнувшей страну Революции – да что там, какая революция... Так, постреляли, убили правящую династию, да казнили кучу народа... И заглохло все. Как уже после он пытался оправдаться, суя под нос судье приказы, приказы, приказы – всего лишь бумажки, не способные ничего изменить: убийца – всегда убийца, и не важно, по какой причине он им стал... Опять мама, красивая, нежная, всегда тихая женщина, вдруг закричавшая антиреволюционную пропаганду прямо посреди площади – почему, ПОЧЕМУ он не бежал тогда вместе с ней, почему не попытался ее спасти, почему поддержал трибунал? И какое в мире бумажное оправдание, какой подписанный приказ сможет хотя бы смягчить вину мерзавца, сумевшего сотворить такое?
Узник плакал. В слезах расплывались черные точки направленных в него отверстий, но они его не пугали. Он даже не особо замечал их... Закрыв лицо руками, он зашептал:
– Мама... Мамочка...
Ружья грохнули одновременно.