Бедокур

Раздольно пирует Лытков. У него родился сын. Идёт по улице не вдоль, а поперёк, подойдёт к забору, покачается, схватившись за него, и заорёт песню до вздутия на шее вен.

Шумел камы-ы-ш,
Дере-евья гну-ули-ись,
А но-очка тё-омна-я-а была-а.
Одна возлю-юбленна-а-я пара-а
Всю но-очь гуля-ала до-о утра-а.

Слетевшие с ног носки, волочась, подметают улицу. Выйдя на поляну, он набрёл на лужу, заполненную гусями. Всполошившись, гуси захлопали крыльями. Растопырив руки, Лытков стал ловить их, но, промахиваясь, плюхался в воду. От неудавшейся затеи он стал плясать. Мокрые штаны сползли и связали его икристые ноги. Поднялся гусиный крик, полетели перья. Собрался народ. Бабки костерили Лыткова.

— Чёрт, нажрался, дорогу уже не видит.

Мужики, покуривая, поддакивали.

— А на кой свинье дорога.

Хохоча, ребятня расселась на полянке.

Вскоре, обессилив, Лытков рухнул и уснул, лёжа по пояс в взбаламученной грязной луже.
— Кто это? — шумели любопытные.

— Да мужик с балалайкой, Матюха Лытков, — осведомил кто-то.

— Ну и придурок, — заключил народ и стал расходиться.

В двадцать первом году известил свет своим первым криком Андрей Лытков. Деревня, которая его приняла, была уральским казацким селением. И пошёл с этого времени отсчёт его нехитрой мужицкой жизни. Играл с ребятами в казаки–разбойники, мусолил азбуку. Постигал буквы, порой до пота, вырисовывая их на доске. Но самым его любимым делом было катание верхом на коне. Сидел на нём, как влитый. Отец приучил его с измальства к лошадям и гордился своим сыном. «Видал, какой ездок, прирождённый», — восхищался он порой вслух.
Подросший Андрей стал возить на лошадях воду и всякие грузы. В сороковом году объявили ему сборы в Армию. Устроили проводины, всей улицей пировали. Захмелевший отец сельчанам говорил: «Вот увидите, мой Андрюшка непременно взойдёт в генералы. Для этого у него всё есть. Вон крепыш какой, выкормился, сукин сын». Увезли Андрея и он потерялся в миру.
После войны жизнь стала возобновляться. Люди выбирались из усталости и отогревались на мирном солнышке. Обожгла и обкатала война и Лыткова. Появился он в армейской гимнастёрке и штанах «галифе». Это всё, что у него было за душой. Теперь живёт в общежитии и работает на шахте. В общежитии он чувствует себя чужим человеком. На него смотрят как на шатуна - бедолагу, сторонятся. Живет он в молчаливой уединенности. Бывает, что-нибудь ляпнет, невпопад, косятся на него, странным он им кажется. Как-то он попросил парня из общежития, любившего рисовать: «Нарисуй мне лошадь, а дорогу я сам дорисую». Парень посмотрел на него непонимающе, ухмыльнулся, но всё же нарисовал. Лытков прикрепил рисунок над своей кроватью и, уходя на работу, обязательно смотрел на коня. Недоброжелатели смеялись над ним, говорили художнику: «Мужик-то с балалайкой лежит, любуется твоим конём».

Сиротливо было Лыткову на белом свете. Тоска сердце сушит. Познакомился он с вдовушкой Марусей и решил к ней перебраться. У Маруси было пятеро довесков: два сына и три дочери. Замаялась она с ними, мужика в дом нужно, хозяина. Её муж – шахтёр Семен Доркин рано умер. Предложение Лыткова о переселении к ней она приняла с охотой, всё-таки опора, мужик в доме будет. По такому случаю сообразили вечеринку. Пришли гости, расселись, друг друга рассмотрели и стали пить. Лытков был не разговорчив и в одиночку налегал на выпивку. Во время пляски Маруся обратила внимание, что Лыткова в доме нет. Разгорячённая она выскочила во двор, никого нет, только из огорода хрипло доносилась песня. На траве сидел Лытков, возле него недопитая бутылка водки и стакан. Он пел:

Бродяга-а к Байкалу-у подходи-и-т,
Рыбацку-у-ю лодку-у бере-о-т,
И грустну-у-ю песню заводи-и-т-
Про роди-и-ну что-то-о поё-о-т.

— Ты чё, Матюха, здесь?

— Да знашь, не могу я в такой компании

— Вот полоумный, да что они тебя съедят, что ли.

— Съесть-то, не съедят, подавятся, но при случае сожрали бы и глазом не моргнули бы. Смотрят на тебя как на какую-то зверюшку.

— Да выкинь ты это всё из своей башки, дурень. Нужен-то ты им, кажется тебе всё это. Пошли, а то нехорошо получается.

— Ну, иди, я счас.

Компания перепела все песни, ноги поотбивала в пляске, а Лыткова всё нет.
«А гдей-то твой Матюха?» — любопытничали бойкие бабёнки. Маруся сходила в огород, но там Лыткова не было. Она походила вокруг, нигде его нет. Гулянка расстроилась, все стали расходиться. Становилось темно и душно. Очумев от водки, Лытков стал бродить босиком по посёлку. Он без конца падал, шарахался, крутился по улицам, смеша народ, собрал всех собак, взахлёб лаявших на него.

Таким образом, он прощался с холостяцкой жизнью. Ему было боязно вступать в семейную жизнь и еще страшней оставаться одиноким. Но страх одиночества взял верх и он с муками вошел в мужья. Пришёл Лытков в дом Маруси Доркиной с котомкой, в которой были чашка с ложкой да шапка с фуфайкой, на ногах — кирзовые сапоги. С этим багажом он открыл двери в семейную жизнь.

Маруся сочная, красивая женщина, но старше Лыткова. Ароматная бабья прелесть это скрашивала. Они были счастливы, и весь медовый месяц ходили голубками.
Но вскоре семейная жизнь Лыткова отяготила. Он уходил из общежития, чтоб пристать к семейной жизни, найти приют. А нашел оковы. Нет свободы. Стал проводить время в компании с бутылкой. Видя такое дело, что мужик от дома отбивается, Маруся решила родить ребёнка, чтоб покрепче привязать Лыткова к дому и забрюхатела.

Рождение сына, сколько обрадовало, столько и напугало Лыткова. Он ещё больше почувствовал себя одиноким, понял, что его придавили обузой.

Как-то занесло Лыткова в столовую, там мужиков набилось, что селёдки в бочке. Пиво пьют, галдёж стоит, ничего не слышно. Лиц не разобрать в табачном дыму. Опьяневшему Лыткову, захотелось полюбить всех, излить свою душу, обнять всех и выкричать им свои добрые чувства. Лытков громко запел. Но он был чужим среди выпивох. «На зуб его», — бросил клич местный уркаган. Выволокли его на улицу и размяли кулаки о Лыткова, попинали, отбили ему бока.

На утро он едва встал. Опохмелившись, он дошёл до шахты, но в лаве работать не смог. Лежит, не может шевельнуться, бока ноют. Тут, как на грех, мастер объявился. А от Лыткова, как от винной бочки, разит.

— Ну, что косой, всё принюхиваешься? — не стерпел Лытков.

Мастер был раскосым и убеждённым воспитанником советских лозунгов.

— Я косой, да не косой, а ты не косой, да косой. Почему, Лытков, не работаешь, где уголёк твой? Всё, с этого дня ты уволен, я не потерплю лодырей,— вскричал мастер Путников с пеной у рта.

Не сделал норму Лытков, не нарубил отбойным молотком угля, не мог рук от боли поднять. Не мог он, согнувшись в три погибели, откидать нарубленный уголь в конвейер лопатой « Карагандинкой», как делал раньше. Наестся, надышится пыли по самую макушку, только сплёвывает густой мокротой. Дышит, раздирая меха груди, до хрипоты. Глохнет от шума отбойного молотка, а от металлического скрежета конвейера выворачивает нутро. Пот течёт в три ручья грязными струями по загривку да за пазуху. Мокрая рубаха липнет, связывая тело.

Сидит Лытков на крылечке, теперь есть время рассмотреть своего пузанчика голопупого и даже поговорить с ним: «Ну, ты, проказник, открыл свою пипирку, и крыльцо все опрудил».
Маруся ему долго рассиживаться не дала, погнала на работу. Устроился он в аэропорт заправщиком самолётов. И опять пьянки пошли. Маруся приноровилась его пьяного бить, бьёт, чем попало: поленом так поленом, совком так совком. И чем его больше била, тем он больше пил.

Как-то грелась она на печке. Слышит песню. Открывается широко дверь и вот он предстал Лытков, в полу слетевших штанах, в дым пьяный и к Марусе: «Любимая моя, Маруся!» Маруся запустила в него попавшей под руку трёхлитровой банкой. Морда — в кровь, банка — вдребезги. «Маруся, не хулигань», — промычал Лытков и сел на пол, закрыв кровавое лицо руками. Маруся билась в истерике, она причитала и причитала, моля бога: «За что мне такое наказание? Господи, образумь ты этого малахольного».

По пьяной лавочке, при заправке самолёта Лытков с напарниками чуть не сожгли самолёт и его выгнали из аэропорта.

Теперь кукует он дома, голова пухнет от раздумий. Денег нет, а семью кормить надо. Маруся ворчит. Ребятишки скулят и волчатами смотрят на Лыткова. Горюет он, влез в ярмо, а как вылезти — не знает. Ушёл в заситку, придумать ничего не может.
Ребятишки подрастали, старший сын Толька уже крепышом становится, неслухом растёт, ширмачит, зубоскалит. Как-то Лытков сгоряча влепил ему затрещину. Тот пообещал, как подрастёт, то расплатится: «Ты мне дядька чужой».

Однажды встав утром, Лытков впервые за многие годы посмотрел на мир трезвыми глазами. Июльский день занимался. Восточный склон неба переходил от пламя-горящего к бездонного бело-голубому цвету. По садам и огородам бойко сновали воробьишки, оглашая окрестность своим чириканьем. Хлопотливые куры царапали землю, собирая мелкие камушки и, спугнутые, хлопая крыльями, проносились под ногами у баб, гнавших в стадо коров. Подсолнухи, подняв головы, подставляли солнышку погреться свои жёлто пухлые личики.

Вспомнилось Лыткову, как осенью сорок первого его с Дальнего Востока перебросили на Запад. Когда проезжали Урал, у него защемило сердце по родной земле, которую он может больше и не увидит. В Челябинске, вокзал был запружен народом. Сквозь стук колес доносился стон и рев. Эшелон за эшелоном шли без остановки. Везли с Востока свежие силы, чтоб остановить супостата. Часть, в которой находился Лытков, сгрузили в Москве и на парад, на Красную площадь. С парада их бросили в бой. И подумалось Лыткову, что судьба, «злая мачеха», сохранила его, вот он видит утро, а живет слепым.

Погрустил Лытков, опершись на забор, выглядывая на волю со двора, и пошёл шабашничать. Шабашные деньги шли также на выпивку. Теперь Маруся стала перед пьяным Лытковым закрывать дверь на крючок. Однажды добравшись до дому, он дёрнул дверь, но не тут-то было, дверь не открывается. Стал стучаться, но ни звука. Постучался, постучался — тишина, повозился и отошёл, сел на корточки. Посидел, понуро опустив голову.

— Эх, в бомбу мать. — Метнулся опять к двери, давай её рвать и колотить.

— Открой, говорю, курва, а то вышибу дверь.

Колотил он, колотил, снова сел. Посидел, подошёл к окну.

— Маруся, а Маруся, ей богу, больше не буду, открой, а.— На глаза у него навернулись слёзы. Вытер их грязным кулаком.

— Марусенька, красавица моя, я больше не буду. Последний раз, вот те крест, последний, всё, брошу я это дело, брошу.

— Кобель ты бессовестный, сколько у тебя этих последних разов было — послышался голос изнутри. — Малохольный и как только тебя земля держит.

Брякнул крючок. Лытков вошёл в дом. Маруся с заплаканными глазами бросилась отчитывать его.

— Хлопаешь своими шарами замороженными, навязался на мою голову. Ну, сколько я могу с тобой мучиться? Сколько ты будешь шаромыжничать? Сколько?

Лытков молча сел, виновато моргая глазами.

Подросший неродной сын Толька Доркин тоже стал выпивать. Сидит Лытков, бреется, самодельным станком, сделанным из безопасного лезвия и палочек, связанных нитками. Заходит Толька с дружками,

— Матюха, пить будешь? Бормотуху принесли.

— Спрашиваешь, как не буду, конечно, буду.

Лытков, закончив бриться, радостно потирая руками, подошел к бутылкам, выставленным на столе.

— Счас, мы ее, родимую, приголубим.

Он засуетился, захлопотал, гремя стаканами. Вскоре стол был готов.

С оживленными, радостными лицами, стали пить.

— Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец — начал Лытков прибаутками.

— Пончики–мончики, пирожки–мирожки. Давай по махонькой. Дай бог — не последний. — Он залпом опрокинул стакан, понюхал краюху хлеба и съел ломоть с головкой лука.

—Эх, часы золотые, медью политые, как заводить, так за угол заходить. Подвыпившие пацаны просят Матюху рассказать про войну. Неохотно он рассказывал про войну.

— Чи кушать, чи радио слушать. Што, вам рассказывать. Я в штрафбате ошивался, у Рокоссовского воевал. Схлопочешь ранение, проваляешься в госпитале, оттуда на передовую. А там что-нибудь набедокуришь, смотришь — опять загремел в штрафбат. Вот так и пробедокурил войну. Бросали нас в самое пекло, как псов. Глаза водкой зальёшь, пасть оскалишь и пошёл в бога мать перемать на пули, всё тебе трын-трава. А немец огнём косит нас, как траву. На пушечное мясо отправляли в штрафбат за малейшие шалости. А, я был шаловливым, доблестные воеводы, затыкали нами прорванную оборону, что дыру ветошью. Победу нашими костями мостили мудрые рукоуморители.

— Матюха, а на войне как, кто больше убьет, тому больше и медалей вешают? Ты много немцев убил? — спросил кто-то из дружков.

— А кто их знает, кто их считал, что наших, что ихних, не до счёту было. Зверели все. А зверь есть зверь, он что считает, ему лишь бы убить.

От безделья Лытков опух, и жизнь в доме не сахаром стала. Биться с врагом, да в окопах вшей кормить тяжкое испытание. Биться с собой, да с бабой — испытание для Лыткова непреодолимое.

— Хватит гоголем ходить, лоботрясничать, иди на шахту устраивайся, — погнала Маруся вновь Лыткова на работу.

Шахтовое начальство смотрело на Лыткова с недоверием и решило этот вопрос переложить на коллектив. В раскомандировке шахты открыли собрание. Председательствующий огласил вопрос о приёме на работу Лыткова.

— Кто желает выступить по этому вопросу?

Тянет руку Хархулин. Дали выступить. Хархулин, прокашлявшись, вдохновенно начал.

— Я товарищ Лыткова знаю, как своя пять пальца, работал я с ним. Он человек не плохой и не хороший. А работать он может. Хочет — два норма берёт, хочет — ни одна не берёт. Слышал я, что у него баба старый, верно — старый, видел я его на остановке, но ничего — жить можно.

— Ты чего Хархулин предлагаешь? — не стерпел председательствующий.

— А я предлагаю — его можно принять, а можно и уволить.

Хохотом взорвалась раскомандировка.

— Вот кобель, а говорил: «Я тебя обожаю, Матюха», — бормотал, переминаясь, стоя перед собранием Лытков.

Пришёл он домой ни с чем. «Люди, людишки, как кровожадное воронье, учуют легкую добычу и клюют до белых косточек». С горечью вспомнились ему людские пакости. То рабочую куртку, снятую во время работы в лаве, прибьют к стойке. То рукава отрежут у неё. То вытащат из кармана куртки тормозок — закуску и подложат дохлую крысу. То из фляжки воду выльют и напиться нечем, а жажда при работе страшнее голода. Пришлось Лыткову на шахте поставить «крест».

И вновь пошли шабашки, пьянки. Теперь ситуацию решил взять в свои руки Толька, он стал ощущать себя хозяином в доме. Под нос Матюхе кулаком тычет, нет, нет, да и приложит. И как-то с дружками сильно побили его. Отлежавшись, Лытков ушёл из дома. По бродяге, шалопаю Маруся стала скучать. Чего-то ей не хватает в жизни. Наказала Тольке с дружками прознать о Матюхе, где его чёрт носит. И пронюхали они, что он живёт с одинокой бабёнкой в соседней деревне. А Лытков, скучно живет, тоскует по хорошей жизни. «Как люди умеют складно жить? А у меня все карусель, да карусель».

Поздним вечером нагрянули в ту деревню Маруся со старшим сыном Толькой и с двумя здоровенными лбами. Бойко стучится Маруся в дверь.

— Открывайте.

— Кто? — глухо донеслось из хибарки.

— Жена законная, вот кто, — задорно со смехом ответила Маруся.

Показалась в окне женская голова и вскоре исчезла. Выглянул с испуганным лицом и сам Лытков и вскоре тоже исчез. Ещё громче стала стучать и приговаривать Маруся, но дверь никто не открывал. Тогда молодые парни, взломав дверь, проникли в сенцы. Раздался изнутри дома женский рёв. Но, не обращая внимания, подвыпившие, ребята весело взломали дверь в избу. Попав внутрь, они увидели ревущую испуганную женщину. Лыткова не было видно.

— Ищите его, — скомандовала Маруся, а сама принялась отчитывать женщину.

— Ты что же, отбила у меня законного мужа и воешь. Ребёнка оставила без отца и думаешь, ладно. Не вой, Москва слезам не верит. Я больше тебя плакала, пока вы здесь хахаля разводили да хиханьки-хаханьки, на вот тебе, на, и она принялась теребить женщину за волосы. А тем временем Толька с помощниками отыскали Матюху. Он завернулся в шубу и среди тряпья лежал на печи. Волоком его стянули с печи, и разгорячённая Маруся с кулаками наскочила на него, и стала бить, по чему попало: «Вот тебе, кобель, бессовестный, вот». У Лыткова из разбитого носа хлынула кровь. Обессилив от ярости, Маруся опустилась на лавку и, причитая и всхлипывая, кончиками платка утирала слёзы.

— Ишь, прижились здесь, два голубка, а ну давай вставай, развалился, — закричала она на Матюху.

Дюжие ребята встряхнули его, поставили на ноги. От побоев Лытков сделался пьяным.

— Умывайся, и поедем домой, — угрожающе закричала на него Маруся

— Маруся, я боюсь, убьёте меня.

— Боишься, а сына изладить не боялся, а по бабам бегать, как сивый мерин, да озорничать, не боишься, а тут вдруг испугался. Нет, субчик, ты не на ту нарвался. Я из тебя дурь вышибу. Всю жизнь ты безобразишь. Давай сматывай манатки и домой, там у нас ещё будет с тобой разговор.

Обмякшего и оробевшего до безволия Лыткова затолкнули в такси и укатили от развороченного дома.

Теперь Лытков чувствует себя подневольным. В нём полным хозяином властвует безволие. Он трезвости не помнит, бражничает без пробуду. Ночь поселилась в душе, сердце омертвело, в жилах течет холод. Бражничают с ним вместе и Маруся, и Толька, и дружно Лыткова грызут. В очередном пьяном угаре Толька стал куражиться над Лытковым.

— Ну, Матюха, пришло время свести тебе счёты с жизнью. Ты, сволочь позорная, не живёшь, а жизнь поганишь.

Лытков побледнел, нижняя губа задрожала.

— Ты что, что ты, Толик? — робея, Лытков отступил к стенке. Хмель слетела, глаза заполнились страхом.

— Помнишь, как ты меня, пацана, бил? — Толька угрожающе наседал. Кулаком он ударил по голове Лыткова, тот покорно сел на пол. В глазах пошли круги. Рассвирепевший Толька накинул на шею Лыткову верёвку и стал его подвешивать к потолку на крюк. Лытков хрипел, и становился синим. Заглянули в летнюю кухню захмелевшие Толькины дружки и под хохот увели разгорячённого Тольку. Верёвка от содроганий оборвалась, и полуживой, Лытков свалился на пол.

После этого Лыткова не стало в посёлке, и никто не знает, где он и что с ним.
Жизнь шла своим чередом, много воды утекло. Лежит Лытков на траве и смотрит, как лошади пасутся, щипая травку. Забился он в глухую деревню, работает конюхом и живёт в конюшне. Он с детства любил лошадей. Среди лошадей он чувствовал себя человеком. Лошади лучше, чем люди. Он стал бояться людей. А хотелось ему, чтоб его люди любили.
Подошёл к нему паренёк.

— Ну, наконец, едва нашёл тебя.

В пареньке Лытков признал своего сына.

— Вот и свиделись, — вымолвил Лытков. Они вошли в конюшню. Отец, чем мог, угостил сына. Сын известил отца, что мать живёт с другим мужиком, пьют и дерутся. Посадил Лытков сына на коня верхом покататься. Сын катается, а у Лыткова тепло на сердце и захотелось покатать на лошадях не только сына, но и внуков.

На прощание Лытков вышел на дорогу, чтоб проводить сына на станцию.

— Отец, как тебя зовут по настоящему? — спросил его сын.

Стал припоминать Лытков, как его звать, и не может вспомнить. Запамятовал своё имя. Он молча смотрел в след уходящему по дороге сыну.

— Сын, сын, меня зовут Андрей!! Андрей!! — плача, закричал Лытков.