Игрушки

Игрушки, или записки бунтующего архаиста.

 Любая научная парадигма, литературное течение, философская система, идеология (в самом широком смысле слова) переживают в своем развитии три этапа. Сначала новые веяния являются достоянием избранных – пытливых и нестандартно мыслящих – умов. Затем этот новый стиль эпохи (если «стиль» понимать как совокупность эстетико-мировоззренческих принципов) уже считается общедоступным и общепринятым для всех людей науки и искусства, становясь законом и образцом для написания диссертаций и монографий, сочинения романов и критических очерков, съемок кинофильмов и постановок спектаклей. Все, кто активно вовлечен в культурное пространство, начинают мыслить примерно одинаково, будучи искренно уверенными, что человечество приблизилось как никогда близко к разгадке истины . Так, на первых двух этапах зарождается и крепнет новый способ познания мира, выражаемый в научной и художественной формах.
 После этого наступает самая печальная глава жизни некогда новой, а затем ставшей общепринятой культурной идеологии. То, что было достоянием только самых умных, талантливых и чутких - всех тех, кого мы привыкли звать «элитой», - бросается в несколько огрубленном и, что греха таить, опошленном виде в народ. Процесс можно описать и по-другому: в народ, мол, идеология была доставлена, как есть, а вот он-то, народ, оказался к этому не готов, воспринял ее упрощенно. Пусть так - суть от этих извечных жалоб интеллигенции не меняется. Новое течение в науке и искусстве начинает деградировать, так как его беззаботно уничтожают эпигоны – бесталанные подражатели, количество коих растет параллельно с тем, как новая культурная парадигма наращивает силы и увеличивает свою власть над пытливыми умами и чуткими сердцами.
 Суть эпигона – неумение создать что-либо оригинальное – остается без изменений, но со временем сильно меняется его облик. Из знающих свое место графоманов и довольно-таки сносных стилизаторов они превращаются в бездарностей, прекрасно сознающих это, но пытающихся все-таки самоутвердиться, паразитируя на стволе господствующего культурного кода. Если нет возможностей придумать что-нибудь новое и оригинальное, можно попробовать разрушить основание под всем тем, что уже создано – вот философия эпигона. Один эпигон почти безвреден, но бездарностей всегда очень много. Плодом их деятельности становится постепенная дискредитация господствующей научной, литературной или художественной школы в глазах всего ученого или творческого сообщества, что означает, как минимум, утрата некогда могущественного мировоззрения лидирующей позиции в борьбе за истинность познания действительности.
Постепенно процесс мутации людей, обделенных талантом, но надеющихся превратиться в значимых ученых или поэтов, приводит к тому, что они уже не хотят довольствоваться простой ролью термитов на стволе культуры, а жаждут стать своего рода законодателями мод, вдохновителями новой идеологии, глашатаями новой абсолютной истины. Оказывается, что для этого достаточно свое желание красиво самоутвердиться за счет уже созданного обрядить в звучные термины «деконструкция» и «демифологизация», оправдать свою хроническую ординарность тем, что все, что можно, уже, дескать, открыто, исследовано, написано, сказано. Но этого мало! Чтобы отказать своим современникам в том, чего нет у себя, творческая индивидуальность с ее постоянной рефлексией и стремлением к оригинальности самовыражения признается фигурой отжившей, старомодной, ненужным рудиментом навсегда ушедшей эпохи. После этого новое учение, являющееся новой импровизацией на старую тему – научного и философского скептицизма, именует себя «постмодернизм» (в искусстве) «постструктурализм» (в искусстве) и начинает претендовать на звание новой культурной парадигмы.
Сначала только интеллектуальная и творческая элита готова была подхватить новые веяния в гуманитарной науке, разочаровавшейся в структурализме. Однако первые борцы со структурализмом быстро нашли себе союзников. В связи с происходящими во всем мире процессами демократизации и заметного доступа к образованию гораздо большего, чем прежде, количества людей, ко второй половине 20-ого века, культурное пространство наполнялось весьма амбициозными молодыми людьми, которые не совсем оказались готовы к тому массиву научной и художественной литературы, который им необходимо было освоить, но пытавшихся реализовать себя на культурном фронте. Хорошо образованный гуманитарий, любящий свой предмет, очень много времени уделяет чтению; ему приходиться понимать через те вещи, которые ему не довелось пережить. Постоянное чтение огромного количества философской, художественной и научной литературы приводит не только к замкнутости, но и к душевной черствости. Ведь когда к 22-23 годам прочитана чуть ли не вся литература от Гомера до Джойса, когда почти уверен, что ничего нового не узнаешь, а реального жизненного опыта очень мало – возникает ощущение исчерпанности культуры и литературы, в частности. Появлявшаяся же у подобных людей потребность писать (хоть что-нибудь!), точнее, строчить статью за статьей, а потом книжку за книжкой у этих читателей оправдывается просто попыткой компенсировать все то время, которое они потратили на свое пристрастие к чтению .
Статья-манифест Р. Барта «Смерть автора» – это эпатаж. Это пустой, но яркий лозунг, в который сами же постструктуралисты не до конца верили. Ввели они его потому, что надо было на теоретическом уровне свести счеты с главным носителем «таланта» - того качества, какого у них-то – прочитавших, но не познавших - быть в принципе не могло. Расправившись таким образом с субъектом, постмодерн пошел в наступление на предикат. Так, непонятный, вызывающий скептическую усмешку глагол «творить» тоже стал ненужным и уродливым рудиментом прошлого, вместо него поставили более более подходящий – «писать». Вскоре декларируется, что, кроме потребности писать (хоть что-нибудь и в какой удобно форме), для писателя, точнее, «скриптора» (этакого суррогата похороненного «автора») ничего более не важно и, собственно говоря, не нужно. Итак, теперь уже не «автор творит», а «скриптор пишет», разрушая попутно все возможные стереотипы читательского восприятия текста.
Когда постмодерн входит в пору своего расцвета, расплывчатые, проникнутые, как положено в таких случаях, бунтарским духом теоретические построения постструктуралистов обретают четкость. Многочисленные претворения в жизнь принципа деконструкции, постоянное подчеркивание исчерпанности традиционной культуры в ее старом виде, требование принять свои идеалы как единственный способ спасения в нынешней культурной ситуации – все это признаки культурной парадигмы, достигшей пика своего развития. В тот момент, когда уже не только самые продвинутые критики, но и большая часть интеллигенции, кроме упертых маргиналов, готовы признать в Сорокинах и Пелевинах живых классиков отечественной словесности, когда основные положения постмодерна мог легко на двух пальцах объяснить любой первокурсник филологического факультета, постмодернизм начал потихоньку выдыхаться, теряя свои позиции в качестве господствующего мировоззрения в интеллигентской среде.
Почему это произошло? Слабость постмодернизма не в сопутствующих ему настроениях скептицизма и, тем более, не в непонятности для широких масс. Совсем наоборот. Во-первых, позиция скептика очень комфортна тем, что подвергать все сомнению можно сколько угодно без риска для собственной репутация Во-вторых, для начинающих писателей и ученых, как ни для кого (в силу возраста, по крайней мере), абсолютно понятно и полностью принимаем дух нигилизма – вечный спутник всех постструктуралистких построений. Даже самые правильные и дисциплинированные мальчики и девочки 17-20 лет в глубине души хотят быть бунтарями и свести все существовавшее в культуре до них к некоему подобию конструктора, который надо разобрать на самые мелкие детали, а потом, если захочется, заново построить. В конце концов, кто как не постмодернисты сделали метафору игры ключевой в своей эстетической программе. Вот эта-то любовь поиграть в высокоинтеллектуальные игрушки и стало причиной того, что постмодерн перестал далее развиваться, так как лишь в игре, как выясняется, и был весь его смысл, все то новое, что постмодерн принес с собой. Раскусив эту единственную фишку нового искусства, очень многие читатели-поклонники постмодерна устали от его шаблонности и однообразия. Пожалуй, любому уважающему себя скекптику давно стоило бы примерить на себя маску стоика и, как доктору из пьесы Ибсена «Кошкин дом», тихо пойти, никому не мешая, умирать, видя у себя следы того же смертельного недуга, который так уверенно и категорично диагностировал у смертельно больного пациента. Однако наши некогда самые продвинутые умы банально «заигрались» в свои высокоинтеллектуальные игры, элементарно не заметив своего гибельного положения.
Обвинять постмодернизм в аморальности глупо. В конце концов, любой человек, близкий к науке и искусству, мечтает быть выдающимся ученым и читаемым писателем. Заслуга же постмодерна в том, что он нашел очень удачный способ для творчески бесталанного, но высокоинтеллектуального гуманитария почувствовать себя активно вовлеченным в литературный процесс. Однако постмодернистов и постструктуралистов можно сравнить с подростками, которым мы склонны прощать многие глупости, объясняя это их несознательностью, еще недостаточной взрослостью. Посмотрите на наше нынешнее поколение 10-15 летних: даже у круглых отличников, самых лучших и дисциплинированных из них главным хобби являются компьютерные игры. Ребенок вообще любит во что-нибудь поиграть – это абсолютно нормально. Однако именно компьютерные игры дают ребенку возможность реализовать свое растущее самолюбие, почувствовать себя взрослым, сильным, ловким и, главное, могущественным. Интерес к компьютерным играм – это примета времени, но чрезмерное ими увлечение – игромания – очень опасна, так как развивает аутизм, сказывается на успеваемости ребенка, делает его физически и, что еще страшнее, эмоционально недоразвитым, то есть не готовым к взрослой жизни, стремление к которой и выражается в тяге ребенка к игре.
 Ребенок, сидящий полдня в компьютерном клубе и проходящий игру за игрой, и писатель-постмодернист или ученый-постструктуралист, штопающие книгу за книгой, имеют очень много общего. Все поборники концепции «смерти автора» - те же самые подростки, которые, стремясь познать все прелести жизни не выходя из комнаты, так до конца и не взрослеют. Вы видели когда-нибудь геймера не 12, а 25 лет? Страшное впечатления производит этот боящийся окружающего мира человек, которому компьютер необходим как наркотик, не правда ли? То же самое можно сказать о творческой и ученой незрелости людей, которые, придумав свои, довольно простые, правила игры, постепенно все меньше интересуют культурное сообщество, которое, как и большинство взрослых людей, руководствуется принципом «делу время, а потехе час».
Постмодерн быстро исчерпал себя еще и потому, что пытался бороться с массовой культурой. Это было величайшей глупостью, грубейшим стратегическим просчетом его идеологов. То, что массовая культура бессмертна и неистребима, было понятно еще Некрасову (см. «Кому на Руси жить хорошо»). Однако постмодерн, позиционировавший себя не элитарной даже, а элитарнейшей культурой, претендуя занять доселе недосягаемые интеллектуальные высоты, сам полез копаться в этом болоте, именуемым ныне «поп-арт». Ладно еще Р. Барт ополчался на «буржуазность»: было это в 60-е годы прошлого столетия в хронически больной левизной Франции в разгар студенческое антиправительственного движения. У нас же единственным завоеванием постмодерна можно считать победу над «совком». Однако и здесь наши постстмодернисты всех мастей откровенно заигрались. Когда происходила деконструкция соцреализма как стиля и десакрализация всей советской культуры, здание рухнуло удивительно быстро, так как не нашлось почти ни одного человека, кто бы вздумал его защищать: «совок» очень быстро прекратил свое существование еще в годы перестройки и гласности, когда перестал быть нормативным стилем, элементарно не выдержав конкуренции. Таким образом, даже здесь постмодерн всего лишь сумел добить держащуюся на соплях ветреную мельницу. В конце концов, пройти еще одну игрушку на компьютере – это тоже достижение … для геймеров.
Однако массовая культура в ее новом виде оказалась сильнее и живучее самых продвинутых образцов элитарной культуры, вздумавшей покуситься под ее основания. Поп-арт в его современном виде носит застрявшее на зубах имя «гламур». Перед этой новой заразой постмодерн бессилен. Тем более, что сам гламур усвоил – в упрощенном и пошлом, как и он сам, виде – всего его, постмодерна, приемчики, став его отражением в кривом зеркале. Между стойким скептицизмом убежденных сторонников Р. Барта и М. Фуко и наглым цинизмом гламурных мальчиков и девочек, беспечно тратящих папкины деньги и считающих себя властелинами этого мира, всего лишь один малюсенький шаг, то есть почти никакой разницы. Та же Ксюша Собчак, если вглядется, занимается одновременно созданием мифа о себе и параллельной деконструкцией этого мифа, проще говоря, нагнетанием пафоса вокруг собственной персоны и снятием излишек оного с помощью легкого, а иногда и жесткого стеба. Чем это не игрушки – только не с абстрактными культурологическими терминами, а - с собой и огромной толпой восхищенных поклонниц в гламурненьких розовых сапожках?! «Если есть деньги (и большие), то все позволено» - вот девиз гламура и глянца – нового проявления той самой буржуазности, которую пытался уничтожить, разобрав по косточкам в духе своей методики, Ролан Барт. Деятели постмодерна потеряли не только свое былое влияние, но и какую-либо оригинальность, оставив лишь свое интеллектуальное превосходство, которому грош цена, когда интеллект, как у геймера-подростка, занят только новыми игрушками.
Расщеплению и холодному анализу ради анализа, принимающему форму утонченной и высокоинтеллектуальной игры, подвержены не только концепты массовой культуры, но и то, что мы называем «классикой», то есть сливками нашей культуры. Тут уже игрушки посложней и только для истинных эстетов – потому и интересней. Недавно, например, я прочитал 600-страничный фундаментальный труд Аси Пекуровской под названием «Страсти по Достоевскому. Механизмы желаний сочинителя». Казалось бы, исследователь поставил перед собой очень сложную, но благородную задачу – проследить те мотивы, которыми руководствовался писатель при написании своих произведений. На деле же оказалось, Пекуровская, решила поиграть в ролевую игру – еще одну новомодную игрушку нашего времени. Взяв на себя роль врача-психоаналитика, она избрала Достоевского своим пациентом, не поленившись (что, кстати, делает ей честь) для этого поднять огромный материал, представленный не только произведениями классика, но и его обширной перепиской. В итоге доктор Пекуровская нашла у Достоевского симптомы мазохизма, ипохондрии и истерии, развившихся на почве сложных взаимоотношений с отцом и прочих обстоятельств жизни русского писателя, самым интересным и важным из которых является один грешок его юности. Оказывается (и делается это только в форме предположения – как же иначе), что на совести Достоевского камнем лежит самый тяжкий ставрогинский грех. Пациент при этом почувствовал облегчение и улучшение только после того, когда написал скандально известную главу «У Тихона» в романе «Бесы», где, дескать, не просто во всем покаялся, но и смог сыграть роль собственного врача-психоаналитика, как бы выразив в лице Тихона и Ставрогина свое ego и alter-ego. После прочтения этой книги берешься за произведения самого Достоевского, по прочтении которых прекрасно понимаешь, что все подобные исследования – тоже игрушки. Миф о Достоевсоком, мастерски развенчанный г-жой Пекуровской, все равно остается жив в нашем сознании. И дело не в том, что г-жа Пекуровская не смогла ничего плохого Достоевскому сделать – у нее и цели такой не было, она просто, как с куклой, поигралась с фигуркой классика, отрывая ей, фигурке, ручки и ножки, с интересом наблюдая, что же останется. Подобное исследование псевдонаучное исследование преподносится нам под пикантным соусом неофрейдизма, облачается в обертку остросюжетного детектива и обдается запахом «Биографии Чернышевского» набоковского Годунова-Чердынцева. Автор решает две задачи. Сначала она разбирает миф о Достоевском на мельчайшие детали, хотя ей и нам, конечно, с самого начала ее предприятия становится понятно, что делает она это понарошку, играючи. Фигуре писателя на самом деле ничего не угрожает.
Суть подобных исследований в том, чтобы дать интеллекту реализоваться в столь к себе манящей реальности, где так, как тебе хочется, ставятся фигурки и ложатся фишки. постструктуралисты-постмодернисты выполняют все свою хитрые построения не с помощью разума или даже рассудка, а опираются на интеллект, который вообще-то не предназначен для того, чтобы обобщать и синтезировать. От этого и вся эта «фрагментарность» и жалобы на «разорванность бытия» как на форму существования действительности. Оно и понятно: интеллект – это своего рода чернорабочий в человеческом мозгу, он не может (да и не должен!) понимать действительность более, чем поверхностно. Интеллект – это первая, низшая степень познания научных теорий, философских школ, литературных течений – всего того, что мы по объективным причинам не можем познавать на сенситивном уровне.
 Высокоинтеллектуальные игрушки, в которые играются постструктуралисты, абсолютно безвредны и действительно весьма занимательны, так как каждый раз не устаешь удивляться этому фокусу, когда объект исследования или напряженной рефлексии писателя, уже расчлененный и изуродованный, сразу по прочтении книги, становится тем же, кем мы его (например, Достоевского) привыкли видеть. Это и есть принцип компьютерной игры, когда истекающий кровью супергерой, мертвым лежащий под вывеской Game over, через полминуты снова бегает с автоматом и крушит всех подряд
 Несмотря ни на что, неприятный осадочек на душе все-таки остается. Этот «осадочек» позволяет нам весьма стойко и равнодушно относится ко всей этой хитро сшитой идеологии бесталанных, но «высокоинтеллектуальных» ученых и деятелей искусства. Вся штука в том, что когда постструктуралист играючи развенчивает очередной «миф», он часто докапывается до чего-то такого, что уже и нас задевает. Так, нам становится обидно уже не за, предположим, Достоевского, а за себя. А все потому, что для человека культурного, то есть приобщенного к культуре и так или иначе себя ей посвятившего, все то, что зовется «классикой» становится частью его самого. Ведь только тот, кто читает ради чтения и пишет для того, чтобы написать, становится постмодернистом-постструктуралистом. Остальные идут в науку и искусство по другим причинам, их ведет туда талант, призвание. Соответственно, их познание культуры и ее основных столпов ведется не только интеллектом, но и чем-то еще – душой, навреное, как бы банально это ни звучало.
Культура всегда пропускается через себя, а не отдается целиком и полностью на откуп низшему когнитивному инструменту – интеллекту. Пострструктурализм же лишь в состоянии обеспечить нас суррогатом научного исследования или произведения искусства, завлекая в виртуальную реальность поверхностно понятых «смыслов». Вообще, поверхностность – это атрибут бездарности, безталанности. Культура, немыслимая без рефлексии, эту бездарность придает забвению. Так, постмодернизм, наполненный деятелями, имеющими талант геймера, на наших глазах превращается в надоедающую высокоинтеллектуальную игрушку для современного культурного человека.