Существительное по имени он

       Каждый год в августе я ездила туда. Садилась в дешевый грязный поезд, забиралась на вторую полку и терпеливо ждала. Ждала, когда рельсы кончатся. Когда усталая проводница позовет к выходу. Когда на перроне появится он. Человек, которого ненавижу или люблю самой жалкой в мире любовью. Вот поезд начинает изрядно трясти перед остановкой, скрипучие длинные двери открываться, я начинаю жутко нервничать. Вот уже опрокинута лестница, по которой будут смело толкаться пассажиры, наступая друг другу на ноги. На моем лице читают испуг, и вместо того, чтобы пробираться к выходу, я терпеливо пропускаю всех, чтобы хоть на десять минут, но отодвинуть тот момент нашей встречи. Но время не резиновая жвачка. Выходя из вагона последней, сердце жутко бьется, ноги дрожат. Я сразу узнаю его прокуренную фигуру, он, не говоря не слова, берет мой тяжелый чемодан бросает в багажник своей старой красной машины, которую любит до безумия. Пять часов утомительной дороги, и я в его тихом раю, в его маленьком мирке под именем Вохма. Он там родился, вырос. Оттуда так хотел уехать, мечтал. Грезил о богатстве и большом городе, но в итоге доживает свой век именно здесь.
       Две недели, две недели… Но здесь один день приравнивается к одному году. Большие девочки не плачут, но вся обстановка располагает, даже заставляет проливать сухие слезы, каждый вечер в маленькой комнатке, заедая большой порцией вредной еды. Запивая каждый кусок теплой водой из чайника, я не понимала, почему каждый год приносит все больше безнадежности и некой утопии. Помните Обломова? Помните его большой халат, в котором он пытался спрятаться от жизни с ее проблемами. А ведь здесь то же самое, как ни больно мне это говорить. Хотя до Штольца мне тоже далеко, да и прежнего вдохновения нет. Я помню раньше, хоть скрипя сердцем, но он брал меня на рыбалку, учил кататься на машине, водил к себе на работу, показывал всем, какая у него красавица дочь. А теперь лишь скупое равнодушие. Просто равнодушие, понимаете. И так все 14 дней. Когда стрелка часов показывает, что августовское солнце уже не такое яркое и уже не так обжигает кожу, а местные девицы идут на рынок за новыми тетрадками и сумками, я смело даю себе обещание, что это последний раз. Со злобой собирая вещи, я твержу, что последний раз ходила по этому сырому скрипучему дому, кормила и ухаживала за его старой кошкой, готовила ему свежие салаты, которые он никогда не ел. Ведь он по обыкновению либо спал, либо смотрел телевизор. Когда я входила в его душную комнату, которая была постоянно закрыта наглухо, он заметно улыбался. Его голос, пропитанный самыми дешевыми сигаретами, звучал особенно неуверенно, и постоянно заикался на первом слоге. «Зачем я? Для чего? Кошка сыта, салаты уже протухли, на ковры снова налетела пыль? Дальше что?» Дальше он скажет, что неимоверно любит меня и скучает по тем временам. По тем временам, по тем временами... По тем ужасным временам для меня. Поэтому пауза. (об этих временах стоит тихо промолчать. А лучше вовсе не касаться воспоминаниями, иначе польется красная вода из наглухо закупоренной бутылки)
       Иногда мы с ним все-таки разговаривали. Он выспрашивал обо мне, есть ли у меня друг, по какому предмету у меня четверка, часто ли я болею. Только все эти никчемные любезности обязательно кончались расспросами о ней. С кем она, как она сейчас выглядит? Потом пел длинную и надоедливую песни о Диме, ее теперешнем муже, моем отчиме. Когда песня подходила к своему логическом завершению, у него делалось такое жалкой лицо. Думалось, что вот вот и из глаз потекут настоящие слезы. В такие моменты я всегда выходила, ссылаясь на придуманный входящий вызов. Я убегала, не потому, что боялась видеть слезы близкого человека. И не потому, что было по-настоящему его жалко. Были какие-то смешанные чувства уродливой жалости с искренним отвращением. Это не когда видишь на улице брошенного котенка, берешь его домой, кормишь, постоянно не выпускаешь из рук. Это наоборот. Когда какую-то вещь хочется запрятать куда-нибудь далеко. В какое-нибудь потаенное место, которое никто не найдет. Чтоб каждую секунду быть в полной уверенности, что с ней ничего не случиться. Что выбрано самое надежное место, чтобы меньшее проверять и меньше касаться... Хотя, увы, не получается. За тысячу километров, я чувствую, что это не так.
       Он постоянно ноет в трубку, поет баллады о своем несчастном существовании. Жизнь эдакая сволочь, жизнь только бьет. Ответь, дорогой? Ты хоть мизинцем пошевелил, чтоб она стала лучше? Ты только ноешь, а когда нытье не спасет, достаешь из- под кровати горькую и таким образом пытаешься как-то сгладить все неровности вокруг тебя. Правда, это не неровности, ты настоящих неровностей не видел. Ты мыслишь, как ребенок, в своих проблемах винишь всех, только не себя любимого. Ты постоянно врешь, обманываешь меня по мелочам. Говоришь, что еле сводишь концы с концами, хотя, я знаю, это не так. От тебя не было никогда ни какой помощи и даже, находясь в твоем сонном царстве, мне всегда приходилось на все выкладывать из своего кармана. И ты так жалок, ей Богу. Нельзя так говорит, скажете. Отец, как никак. А я говорю… Я говорю «он», «к нему», «для него». Чего лукавить, сказать «папа» я боюсь. Может жестоко, но для меня он стал именно неким местоимением. Жалким местоимением, которое как лямка, тянется за мной все время. Лямка, которая ужасно натерло плечо, врезается в кожу, оставляя красные следы. Но при попытке снять эту тяжесть, боль так сковывает тело, что невозможно пошевелиться. Поэтому я стараюсь ее не трогать, даже не касаться. А тем более ничего не менять, потому что все усилия уйдут в пустоту, будут напрасными и не принесут никакой пользы. Бутылка очень хрупкая. А красной воды накопилась так много!..