Еврейская мама

САША ЩЕРБА

ЕВРЕЙСКАЯ МАМА

Посвящается Арье Леви


Фима – мужчина 35 лет
Дина Григорьевна – его мать
Кирилл – его сын
Нина – его женщина
       Василий Петрович – муж Нины



ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Квартира Дины Григорьевны

Дина Григорьевна: Боюсь ночи. Ночь для меня…каждая ночь – экзамен. Она спрашивает
       у меня урок, который я не знаю, мне стыдно перед ней и страшно её.
Фима: Мама, мамочка, я умру?
Дина Григорьевна: Нет, сынок, не умрёшь.
Фима: Только не лги мне. Сколько осталось? Месяц? Полмесяца?
Дина Григорьевна: Я не врач, Фимушка.
Фима: Но ты же должна чувствовать, сколько, сердцем чувствовать?
Дина Григорьевна: Когда ты пришёл ко мне два месяца назад, пришёл, надеясь, я
       чувствовала сердцем, что если кто-то на белом свете тебе и поможет,
       то это буду я. Не терзай меня, Фимушка.
Фима: Хорошо, мама. (Закашливается). Чёрт! Чёрт! Проклятый кашель, он
       душит меня. (Накрывается с головой одеялом).

Дина Григорьевна встаёт с кресла, берёт со стола питьё, несёт его Фиме.

Дина Григорьевна: Фимушка, сын, выпей – станет легче.
Фима (Отбросив одеяло): От меня отказались врачи. Ты понимаешь, что это такое? Я
       умру. Я заражаю тебя. Мне стыдно, мама.
Дина Григорьевна: На, сынок, выпей тюленьего жира. Он – вкусный, я его посолила. Он очень полезный, Фимушка, очень. Я его как-то пила после войны.
Фима: Всё бесполезно, мать, всё бесполезно. (Пьёт).
Дина Григорьевна: Вот и молодец, а теперь отдыхай.

       Пауза.

Фима: Мать, умирать – страшно?
Дина Григорьевна: Почему так устроен мир, что старухи наподобие меня ждут – не
       дождутся смерти, а она всё не идёт и не идёт, а молодые, такие, как
       ты, хотят жить, а жизнь поворачивается спиной к ним? Отчего я не
       Бог? Я бы всё это переделала, всё-всё.
Фима: Мама, дай мне ещё тюленьего жира!

       Дина Григорьевна даёт ему жир.

Дина Григорьевна: Вот и хорошо, Фимушка, жизнь постепенно возьмёт своё у
       смерти.
Фима: Ты хочешь сказать, смерть возьмёт у жизни?
Дина Григорьевна: Нет, Фимушка, жизнь возьмёт.

       Звонок в дверь.

Дина Григорьевна: Да!

       Входит Нина.

Нина: Здравствуйте, Дина Григорьевна! Как наш болящий?
Дина Григорьевна: Болящий болеет, Нина. Я его тюленьим жиром пою, и он, вроде бы.
       Пьёт.
Нина (выкладывая снедь из сумки): Здесь апельсины, курица. Дина Григорьевна,
       пристройте всё это куда-нибудь.
Дина Григорьевна: Спасибо, Нина, спасибо, доченька. (Уходит).
Нина: Фима, я так больше не могу.
Фима: Что не можешь?
Нина: Ты – здесь, я – там.
Фима: Зачем ты пришла?
Нина: Я люблю тебя, и если бы у меня было куда, забрала бы тебя к
       себе.
Фима: Я болен, Нина, от меня отказались врачи, я не знаю, сколько мне
       осталось.
Нина: Сколько бы ни осталось, я хочу, чтобы это время мы провели
       вместе, ты и я.
Фима: Ты понимаешь, что такое жить с больным туберкулёзом под
       одной крышей?
Нина: Да, понимаю.
Фима: И я понимаю, поэтому говорю тебе: мы не должны быть вместе.
       Каждый поцелуй может стать роковым. Уходи, Нина, и больше
       Не приходи.
Нина: Не гони меня!
Фима: Я знаю, ты – честный, порядочный человек, и быть может, жалеешь меня, только не приходи больше. Сегодня мне особенно плохо.
Нина: Фима, твоё благородство стоит мне счастья. Я не хочу уходить. Я скажу Дине Григорьевне, что ушла от мужа навсегда и останусь у тебя. Останусь, - она меня не прогонит.
Фима: Как ты не понимаешь, что я никогда на это не соглашусь? (Закашливается). Там, на столе, вода. Дай.
Нина (давая пить): Вот так, Фима, ещё, ещё. Дине Григорьевне одной тяжело за тобой ухаживать, я буду помогать ей, возьму отпуск за свой счёт…
Фима: Уходи, Нина.
Нина: Ну что ты ершишься, дурачок? Нам с тобой ещё будет хорошо. Так хорошо, что болезнь отступит. Я остаюсь. Съезжу домой за тряпками и вернусь, хорошо?
Фима: Нет.
Нина: Как это «нет»? Очень даже «да».

Входит Дина Григорьевна.

Дина Григорьевна: Ну что, договорились?
Нина: Дина Григорьевна, я ушла из дома.
Дина Григорьевна: Ты это серьёзно, Нина?
Нина: Серьёзно. Сейчас привезу вещи. Не прогоните? (Уходя) До свиданья! Я скоро.
Фима: Мама, никогда не пускай её больше ко мне. Никогда. Слышишь?
Дина Григорьевна: Как же я могу, Фимушка? Сердцу не прикажешь. Она любит тебя. И давно.
Фима: Ты хочешь, чтобы ей стало плохо?
Дина Григорьевна: Я хочу, чтобы было хорошо тебе, Фимушка. И ей.
Фима: Мне уже никогда не будет хорошо, понимаешь, никогда. (Закашливается).
Дина Григорьевна: Какой у тебя безудержный, больной кашель. На, выпей жира. (Даёт жир).
Фима: Мать, ты уверена, что это помогает?
Дина Григорьевна: Не нужно сомневаться, Фимушка. Это – помогает. Ты – встанешь на ноги, ты – сильный, и я – сильная, и Нина – сильная. Мы все сильные. На, выпей ещё!
Фима: Мама, я редко говорил с тобой откровенно, до конца. Слушай! Если я скоро умру, не забывай Кирилла. Чаще будь с ним, говори с ним обо мне, рассказывай всё, - какой я был, что любил, что не любил, всё, начиная с самого детства, всю правду, без прикрас. Пусть знает, что у него был отец, со своими слабостями, не святой, но – отец, который его любил.
Дина Григорьевна: Кирилл – умный человечек, Фимушка, у него есть глаза, и он понимает, что ты дал ему жизнь, только я прошу тебя, Фимушка, не надо! Ради меня, ради него, ради Нины. На свете существует порядок: умирать положено тем, кто пожил. А пожил ли ты? Нет. Пока нет. И рассказывать будешь ты сам. Обо мне.
Фима: Спасибо, мать, спасибо за всё!
Дина Григорьевна: За что, Фима? За что спасибо? Я делаю для тебя что-нибудь особенное, чего не сделала бы другая мать?
Фима: Да, мама.

       
Входит Кирилл.

Кирилл: Общий привет! Мама прислала пирожки с капустой. Папа, как ты себя чувствуешь? Пирожки я съел в школе с Лариской, а маму не люблю.
Дина Григорьевна: И очень плохо делаешь.
Фима: Как дела, сын? Только серьёзно.
Кирилл: Писали сочинение: «Что тебе нравится в людях?» У меня – тройка за содержание.
Дина Григорьевна: Оболтус. За что же тройка, всегда же было «хорошо»?
Кирилл: Всегда было, да сплыло. Не то написал.
Фима: Что же ты написал? Только не ври.
Кирилл: Написал, что в людях мне нравятся глаза. Не у всех, конечно, - у Лариски.
Фима: И всё?
Кирилл: Всё.
Фима: Я бы тебе поставил единицу. Нужно было написать, какие глаза у Ларисы. Как ты в них долго можешь смотреть, не отрываясь, как тебе нравится смотреть в них, не отрываясь, как ты узнаешь их среди пяти миллиардов прочих глаз. (Закашливается).
Кирилл: И что бы мне тогда поставили?
Дина Григорьевна: Двойку, но – честную.
Кирилл: За что же двойку?
Дина Григорьевна: За то, что рано тебе ещё думать про твою Лариску, - на всё своё время. Мы с твоим дедушкой, Кирилл, с детства друг друга знали, а поцеловались только после свадьбы.
Кирилл: Знаю-знаю, а папа родился оттого, что вы друг друга берегли.
Фима: Кирилл-Кирилл, ты за этот год вырос. Я болел, а ты рос.
Кирилл: Я наполовину росс, - по маме, а по тебе с бабушкой – еврей.
Дина Григорьевна: Остряк. Родителей не выбирают, и бабушку не выбирают. Хочешь есть? Я поставлю чай.
       
Уходит.

Кирилл: Папа, тебе очень больно?
Фима: Кирилл, не подходи ко мне близко!
Кирилл: Почему?
Фима: У меня туберкулёз: эта штука очень легко пристаёт к людям. И вообще, я хотел сказать тебе: звони мне чаще по телефону, а приходить старайся реже. Пойми, я не гоню тебя, но так нужно, не обижайся.
Кирилл: Мама как-то сказала мне, что ты хороший, но скучный. Это правда?
Фима: Не торопись. Вырастешь, всё поймёшь.
Кирилл: А я и так всё понимаю: у тебя – туберкулёз и ты никого не хочешь видеть. Ты думаешь, что умрёшь. Но ты не умрёшь, понимаешь? Не
       умрёшь! Никогда! А если умрёшь, то в один день со мной и бабушкой.
Фима: Какой же ты, Кирилл, в сущности, ребёнок! Так бывает: живут люди, болеют и… умирают. Это естественно, как естественно и то, что вместо них в мир приходят новые люди. Так было всегда.
Кирилл: Но кто-то же всё это выдумал? Ведь всё это не взялось ниоткуда?
Фима: А ты поговори об этом с твоей Ларисой, вы посоветуетесь и решите всё это изменить, и, может, всё это и изменится?


       Входит Дина Григорьевна

Дина Григорьевна: Садись к столу, Кирилл. Фима, а мы с тобой - позже.
Кирилл: Хорошо, бабушка! (Садится)
Фима: Кирилл, хочешь попробовать, какой отравой меня здесь поят?
Дина Григорьевна: Пей, пей! (Даёт Фиме жир).
Кирилл: Что это?
Фима: Плавал себе тюлень, рыбу ловил, а его – раз, и на жир!
Кирилл: Тюленя?
Фима: Его, родимого! Хочешь?
Кирилл: Фу! Я лучше чая с вареньем.

Входит Василий Петрович

Василий Петрович: Здравствуйте!
Фима: Здравствуйте! Вы – кто?
Василий Петрович: Это – седьмая квартира? Тогда я к вам. (Садится на стул). Меня зовут Василий Петрович. Я – муж Нины.
Дина Григорьевна: А где Нина?
Василий Петрович: Вероятно, дома.

Пауза

Дина Григорьевна: Кирилл, пойдём на кухню?
Кирилл (дожёвывая): Угу!

Уходят

Василий Петрович: Вот Вы, значит, какой.
Фима: Какой? (Закашливается)
Василий Петрович: Не богатырь.
Фима: Издеваетесь?
Василий Петрович: Совсем нет. Сколько у Вас книг! (Встаёт, идёт к полке). Знаете, я Достоевского читаю, Чайковского слушаю, а в голове возникает: вот это когда он писал, кофе пил, это – после ночи с женщиной, это – после сигаретки, а это, глядишь, без морфия не напишешь. Дура она!
Фима: Кто?
Василий Петрович: Моя жена Нина.
Фима: Почему?
Василий Петрович: Я – врач. Вы на ладан дышите.
Фима: Я её не неволил.
Василий Петрович: Не неволил. Я – крепкий, здоровый человек, с заработком, с именем. Меня жалеть не надо.
Фима: И меня – не надо.
Василий Петрович: Чёртова ситуация! И ничего не сделаешь! Она там вещи собирает. Убить Вас, что ли?
Фима: Не смешно.
Василий Петрович: И мне не смешно. Вот для меня вопрос: кто виноват – Вы, она, я? И в чём виноваты? Ну Вам-то, положим, недолго осталось, а ей, мне – сколько? И что это за свойство вашей нации под себя грести?
Фима: А Вы занятный.
Василий Петрович: Спасибо!
Фима: Знаете, грести под себя всё же лучше, чем под себя делать.
Василий Петрович: Калека, почти мертвец… Что она в Вас нашла? Красивая, самостоятельная… За что Вас любить?
Фима: А разве любят за что-то конкретное? Любят – и всё. Просто так.
Василий Петрович: Просто так не любят. А Вы, кстати, её любите?
Фима: Вы очень прямой человек, Василий Петрович, нахальный даже. Да, я люблю Вашу жену, люблю, и оттого не хочу, чтобы она жила здесь. Но и с Вами она не будет.
Василий Петрович: Почём Вы знаете? Вы умрёте, и она будет со мной.
Фима: Она никогда не была с Вами счастлива, - Вы умный человек, без пороков, но она заслуживает большего.
Василий Петрович: Вас, что ли? Чужое счастье как обувь с покойника!
Фима: Она ещё молода, красива, она ещё будет счастливой.
Василий Петрович: Вы – собака на сене. Ни себе, ни людям.
Фима: Уходите! Вам здесь нечего делать! (Закашливается).
Василий Петрович: Мертвец! Дышащий, говорящий! Да, я – врач, но Вы вне закона для меня. Вы у меня жену увели.

Входит Дина Григорьевна.

Дина Григорьевна: Кто мертвец? Мой Фима? Да как Вы можете? Какой из Вас, к лешему, врач? Вы – идиот о двух полушариях! Уходите!
Василий Петрович: Нет уж, раз я пришёл, то выскажу всё, до конца! Как это так, знать, что неизлечимо болен, и всё равно блудить как мартовский кот? О душе надо думать, об имени, которое после себя оставишь, о других людях, наконец! Женщина слепа, бросает мужа, дом ради двух ночей с человеком, который ни её, ни моего мизинца не стоит. Ну, не обидно ли? И мамаша такая же: лишь бы было хорошо её ненаглядному. Я за жизнь сотни жизней спас, жалел всех, а как мне самому жизнь зад кажет? И за что? Разве я заслужил? Хорошо, я уйду, но знайте: вам остался день, у него кровь горлом завтра хлынет.
Дина Григорьевна: Злой, неблагородный человек! Уходите!
Василий Петрович: Что ж, как говорится, физкульт-привет!


Уходит. Фима закашливается. Выходит Кирилл, услышав,
что хлопнула дверь.

Кирилл: Ушёл этот тип?
Дина Григорьевна: Ушёл.
Кирилл: И о чём вы говорили?
Дина Григорьевна: Ни о чём. Просто сидели и молчали.
Кирилл: Бабушка, врать - грешно. Я слышал, как ты на него кричала. «Неблагородный человек»!
Фима: Кирилл, не будь жестоким к людям – бабушка не хотела, чтобы ты расстраивался из-за нас.
Кирилл: Папа, а кто лучше – мама или тётя Нина?
Фима: Ты некорректно ставишь вопрос, Кирилл. Из двух женщин ни про одну нельзя говорить, что она хуже другой или лучше, - обе они по-своему хороши.
Дина Григорьевна: Да уж.
Кирилл: Значит, тётя Нина лучше?
Фима: Разве я это сказал?
Дина Григорьевна: Если уж Кирилл всё равно слышал, то я выскажусь. Женщина, ни одна женщина не слепа. Быть может, он любит её по-своему, но, видно, как-то не так. Не может двум людям быть хорошо, если один притворяется. Он сказал, что не заслужил… Слово-то какое подобрал! Как будто за выслугу лет счастье должно расти, а несчастье – убавляться. Если бы так было, то живи себе и живи до ста лет, береги себя. Нет! В том-то и дело, что и счастья, и несчастья обрушиваются, как снег на голову, не угадаешь! Об имени сказал, нужно думать, - верно. Но уж ты выбирай: имя или любовь. Любовь – зла. То, что жалел, - тоже верно, но жалеть-то без корысти надо, за так. А если уж ты врач, то будь врач всегда:
и дома, и на работе, и когда жена уходит. Фу-у!
Фима (смеясь): Ну ты, мать, даёшь! Только – зря, он тебя не слышит.
Дина Григорьевна: Ты слышишь, Кирилл слышит, - что за беда? Но и молчать мне нельзя. Хотя и правда, - говорила до подозрительности красиво.
Кирилл: Бабушка, а что его с папой не поколотили?


Трое смеются. Входит Нина.


Нина: Здравствуйте, я пришла!
Дина Григорьевна: Нина, только что здесь был твой муж.
Нина: Он, конечно, хамил, ругался, топал ногами?..
Дина Григорьевна: Нина, ты хорошо подумала?
Нина: Хорошо, Дина Григорьевна. (Целует Дину Григорьевну). Очень хорошо, так хорошо, что зонтик забыла.
Фима: Какой зонтик, Нина? О чём ты?
Нина: Такой большой зонтик, складной, японский, от дождя.
Фима: Кирилл, сходи на кухню, поставь чайник.
Кирилл: Не пойду, говори при мне.
Фима: Хорошо, оставайся, если хочешь. Тебе же хуже. Нина, ты ушла из дома?
Нина: Да. Ты же знаешь.
Фима: Пойми, я не вправе жить с тобой под одной крышей. Ты заболеешь. Если ты останешься здесь, то отсюда уйду я.
Кирилл: Папа, какой же ты глупый! Тётя Нина любит тебя!
Нина: Спасибо, Кирилл, спасибо, мальчик! Фима, как ты жесток! В первую очередь – ко мне, во вторую – к себе. Неужели ты думаешь, что я буду счастлива без тебя? Мне мало видеть тебя два раза в неделю, очень, очень мало! Я хочу видеть тебя на закате, на рассвете, всегда, когда захочу, в любое время! Я хочу менять под тобой простыни, я хочу приносить тебе чай в постель и читать на ночь твоего любимого Хемингуэя вслух. Я хочу вместе с тобой одолеть твою болезнь и ни с кем не делить тебя после, ни с ней, ни с чем-либо другим. Не гони меня, Фима! Ну хочешь, я встану перед тобой на колени? Ну? Что же ты молчишь? Что ты молчишь?

Фима падает с кровати, у него идёт горлом кровь.

Дина Григорьевна
(кричит): Фима!
Кирилл
(бросаясь к отцу): Папа!
Нина
(бросаясь к Фиме): Фима!

Дина Григорьевна и Нина кладут Фиму на кровать лицом вниз.
Дина Григорьевна: Чёрт! Кровь! Кровь!
Кирилл: Бабушка, звони в «Скорую»!
Дина Григорьевна: Бесполезно. Они ничего не сделают. Фимушка! Фима!
Кирилл: Папа! Папа!
Фима: Отпустило. Не кричите!
Нина: Фима, потерпи! Сейчас будет врач. Хороший врач.
(Из-за двери, уходя): Очень хороший врач!
Дина Григорьевна: Что, сынок, легче?
Фима: Легче, мать, легче. Ещё поживём.
Дина Григорьевна: Слава Богу, слава Богу, Фимушка!
Кирилл: Папа, я так за тебя испугался! Пожалуйста, не надо больше!
Фима: Хорошо, больше не буду. Знаешь, мать, а Костлявая была так близко, что я рассмотрел её гнилые зубы.
Дина Григорьевна: На, выпей жира!
Фима: Не стоит, мать, добро переводить.
Дина Григорьевна: Ну что ты, Фимушка? Что ты? Разве можно так говорить?
Фима: Можно, мать, - теперь можно. Кирилл, не пора ли тебе домой? Мать, наверное, ждёт.
Кирилл: Папа, выпей жира! (Даёт жир). А Костлявая – это смерть?
Фима: Да, Кирилл.
Кирилл: И ты её видел, и видел, что у неё гнилые зубы?
Фима: Знаешь, довольно-таки неприятная тётка. Гораздо хуже всех прочих тёток.
Кирилл: Ты же говорил, что женщины не бывают плохими? Или врал?
Фима: Про эту можно сказать, что она – плохая. Очень, очень неприятная особа. Мать, укрой меня вторым одеялом – ногам холодно.
Дина Григорьевна: Сейчас, сейчас, родной! (Укрывает, садится на кровать рядом с Фимой, гладит его по волосам). Тебе теплее, сынок?
Фима: Как мне всегда нравились твои руки! Нежные, они пахнут всегда парным молоком и ещё чем-то, у чего нет названия. Одним словом, мамины руки. Кирилл, иди сюда, сядь рядом! Мама, погладь его по голове! Хорошо тебе, мальчик? (Кирилл молчит). Может быть, ты будешь счастлив со своею Ларисой, может, с кем-то ещё, но таких рук, как у моей мамы, не будет ни у кого из них! Запомни их, Кирилл, запомни на всю жизнь! (Целует Дине Григорьевне ладони).
Дина Григорьевна (сквозь слёзы): Ефим, ты всегда был ласковым мальчиком! В детстве, в юности, и сейчас ты тот же для меня мальчик Фима, который говорил незнакомым людям на вечерних прогулках: «Здрасьте пожалуйста!»
Фима: Здрасьте пожалуйста!
Кирилл: Разве вы с бабушкой незнакомы, папа?
Дина Григорьевна: Да, Кирилл. Оказывается, я плохо знала твоего отца. У него – мужественное, большое сердце! Здрасьте пожалуйста!
Фима: Здрасьте пожалуйста, Кирилл!
Кирилл: Здрасьте пожалуйста, папа и бабушка!


Смеются. Входят Нина и Василий Петрович.


Василий Петрович: Знаете, моя жена любит Вас больше, чем я ожидал. Вытащила меня из такси и сказала: «Умирает». А Вы, я вижу, смеётесь. (Щупает пульс). Снимите рубашку, майку. Дышите. (Слушает лёгкие). Не дышите. Хорошо. Ладненько. Знаете, если бы Создатель согласился исполнить любое моё желание, я попросил бы Его сделать новую «аж два о». Сделал бы Он, как вы все думаете? Мамаша, можно Вас на секунду? (Шепчется с Диной Григорьевной).
Нина: Фима, тебе легче?
Фима: Нина, ну зачем ты?
Нина: Так было нужно, Фима. Не говори ничего, я всё вижу по глазам!
Фима: Хорошо, я буду молчать.
Нина: Вот и молчи! (Укрывает Фиму одеялом).
Дина Григорьевна: Ниночка, Кирюша! Врач сказал, что больному нужен покой. Пока вы оба здесь, он не уснёт, понимаете?
Нина: Конечно, конечно, Дина Григорьевна!
Кирилл: Что, мне – пора? Пойдёмте, тётя Нина?
Нина: Пойдём, мальчик, заберусь в какую-нибудь киношку!
Василий Петрович: Тюлений жир и полный покой, лучше – сон. Прощайте!


Нина, Кирилл, Василий Петрович уходят.


Фима: Что, мама, плохо дело? А я и без него знал, что плохо. Что он сказал? Сколько? Два дня? День? Ночь? Ничего? Молчишь? Значит, ничего.
Дина Григорьевна: Укрыть тебя вторым одеялом?
Фима: Как-то мне рассказывали про мать, которая умерла стоя, чтобы её сын, боящийся больше всего смерти, увидел, что смерть – не так страшна. Она встала с постели за десять минут до смерти, позвала сына к себе, встала спиной к стене, сказала ему: «Не бойся!» и умерла. У меня холодеют ноги, мама. Мне холодно, мама! Вот она стоит в углу и смотрит на меня! Ты видишь, видишь, мать?! Мне страшно, мама! Говори! Говори хоть что-нибудь! У неё абсолютно дикие, жадные глаза. Ты видишь, мать? Холодно. (Откидывается на подушку, закрывает глаза).
Дина Григорьевна (поёт): Шма, Исроэль! Адонай элохейну, Адонай эхат!
Шма, Исроэль! (Зажигает свечу, идёт в тот угол, где Фима видел Смерть, делает свечой пассы).
Адонай элохейну, Адонай эхат! Шма, Исроэль!












       ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ


Прошло полгода. Квартира Дины Григорьевны. Входит Нина, ставит в вазу принесённые цветы.

Нина: Дина Григорьевна!


Из кухни выходит Дина Григорьевна.


Дина Григорьевна: А, Ниночка! И цветы принесла. Вот спасибо!
Нина: А что, Дина Григорьевна, не выпить ли нам чайку с вареньем?
Дина Григорьевна: Ниночка, извини, - у меня пирог подгорает. Ты посиди здесь одна по-свойски, а я управлюсь и приду.
Нина: Хорошо, Дина Григорьевна. Кирилл будет?
Дина Григорьевна: Обещал.


Дина Григорьевна уходит. Нина садится. Входит Фима, закрывает Нине сзади глаза руками.


Нина: Фима?
Фима: Ну, неинтересно. Сразу угадала.
Нина
(Убирая Фимины руки): Где был, кого видел?
Фима: Гулял. Просто гулял, ходил и дышал. Весна! Люди – весёлые, погода – чудесная, на деревьях – почки, воробьи в лужах купаются.
Нина: И ты.
Фима: И я. Радуюсь всему этому, всё это вижу, обоняю, ощущаю, в общем – живу! Ещё чуть-чуть – и начну стихи писать.
Нина: Обо мне?
Фима: О тебе, о лужах, о воробьях. Люблю их: жизнерадостные птахи!
Нина: Поцелуй меня!
Фима: А можно два раза?
Нина: Можно. Сегодня всё можно.
Фима: Ну что ж: раз-два-три целую!


Нина срывается с места, убегает от Фимы, они кружатся вокруг стола, потом Фима ловит Нину, обнимает, и они некоторое время стоят так.


Нина: Не знаю почему, вспомнила школу. Пятый класс и тебя с новеньким портфелем, в сверкающих ботинках, стеснительного-стеснительного, нового в нашем классе.
Фима: Ты тогда первая надо мной посмеялась.
Нина: Прости меня, неразумную! (Складывает перед лицом руки). А если серьёзно, меня ужасно тянет в то время. «Видишь: карточка помята, в лыжных курточках щенята, смерти – ни одной…»
Фима: «Волны катятся полого, белой скатертью дорога, вечер выпускной».
Нина: Как хорошо! Ты и весна! И я…


Входит Василий Петрович.


Василий Петрович: Проходил мимо. Здравствуйте! Вру. Знал, что сегодня соберётесь. (Садится). Тянет меня сюда почему-то, и не только оттого, что здесь Нина. Весна. Природа – живой холодильник – открывай и ешь, что внутри. Нина, может вернёшься? Ты мне нужна.
Нина: Ты решил испортить нам праздник?
Василий Петрович: Я тебя ни в коем случае не тороплю, подумай хорошо, кому ты теперь важнее, - у меня руки стали трястись. Когда твой Фима умирал, ты была рядом. Я вчера в отделении чуть не вздёрнулся.
Нина: Но не вздёрнулся ведь. Если бы ты знал, как мне хорошо сейчас! Я всех готова любить, и тебя люблю.
Василий Петрович: За компанию.
Нина: Ты же врач, ты понимаешь, что после болезни люди или выздоравливают, или – нет. Я выздоровела вместе с Фимой.
Василий Петрович: Фима, отпустите её ко мне, зачем она Вам? Вы найдёте ещё, лучше найдёте, поверьте.
Фима: В одну и ту же реку не входят дважды. Я люблю Нину.
Василий Петрович: И я её люблю.
Фима: Хотите коньяку?
Василий Петрович: Чем Вас отпоила мама, тюленьим жиром?
Фима: Да.
Василий Петрович: Вот и дайте мне тюленьего жира.
Нина: Не ёрничай.
Василий Петрович: Плохо чувствовать себя дураком, вредно.
Нина: Ну, будь умницей, сиди себе тихо, раз пришёл, радуйся вместе с нами, если ещё можешь, сейчас пирог будет, чай.
Василий Петрович: Чувствовать себя дураком не только вредно, но и небезопасно, особенно если это с тобой – впервые в жизни. Ладно, Нина, я посижу здесь тихо, поглазею на вас… А всё-таки жаль, Фима, что Вы так и не умерли полгода назад: покойники – тоже люди…
Фима: А мне – не жаль. Жить – гениально, любить – великолепно, дышать – потрясающе! Мир, я люблю тебя! Счастья тебе, Входящий! Пусть дорога твоя будет нескучной, пусть твои глаза привыкнут к небу, а уши – к птицам, пусть звёзды вызывают в твоей душе восторг, а соловьи – удивление! Пусть не познаешь ты, что есть на свете подлость и слепота, пусть вокруг тебя будут чистые, весёлые люди, которые научат тебя петь песни и радоваться даже малому! Пусть печали твои будут светлыми, а сердце – большим!
Василий Петрович: Эк Вас разобрало, Фима! Пусть у тебя из-под носа уведут жену и этим наплюют в душу, пусть ты сопьёшься и перестанешь верить в себя, пусть на твоих глазах изнасилуют учительницу-практикантку, а ты в это время будешь пить пиво из мутного стакана, пусть тебя заставят в тюрьме есть своё дерьмо и при этом улыбаться, пусть, прожив жизнь, ты вспомнишь, что заметил облака над головой только два раза: первый – когда было особенно жарко, и второй – когда чей-то трёхлетний сын на улице сказал, что облако похоже на инвалидную коляску. Пусть, Входящий, ты намыкаешься за жизнь так, что с радостью помрёшь на скрипучей койке в Доме Престарелых, и перед смертью скажешь соседу по комнате: «Мразь!»
Нина: Довольно. Ты – не врач, ты – вообще никто, ты – нечто. Скверное нечто. Да, Фима жив, и я жива, и сейчас мы будем пить чай из фарфоровых чашек. А ты дай нам жить, если сам не можешь!


Входит Дина Григорьевна.


Василий Петрович: А вот мы сейчас у старшего поколения спросим! Дина Григорьевна, Вы какую начинку в пироге больше любите – белую или серую?
Дина Григорьевна: Всё шутите, Василий Петрович? Каким ветром? А я уж думала, Вы устроились как-нибудь.
Василий Петрович: Да не шучу я, Дина Григорьевна, а ветер самый обычный – встречный. Так как же – белую или серую?
Дина Григорьевна: Подам к столу пирог, отрежу Вам самый большой кусок, и Вы тогда можете или есть, или разглядывать начинку, сколько душе угодно.
Василий Петрович: Остаюсь, Дина Григорьевна, - уговорили. Дадите мне пирога… А впрочем, не нужно мне пирога, Вы мне водочки в честь праздничка!
Дина Григорьевна: Что ж, можно и водочки, если хотите. Фима, поддержишь компанию?
Фима: А стоит?
Василий Петрович: Подумать только: Фима раздумывает, праздновать ли ему День Рождения, или нет, раздумывает и решает… Решает…
Фима: Чай. Плюс тюлений жир.
Нина: Дина Григорьевна!
Дина Григорьевна: Что, Ниночка?
Нина: Кое-кому уже хватит пить. Кое-кто может по пьяной лавочке попасть под поезд. Чай, Дина Григорьевна!
Василий Петрович: Какая забота! А может, кое-кто и хочет попасть под поезд?


Входит Кирилл.


Кирилл: Папа, у меня за сочинение два балла! Здравствуйте, все!
Дина Григорьевна: Очень хорошо! (Уходит на кухню).
Фима: За что же тебя так?
Кирилл: Тема была: «Что мне не нравится в людях».
Нина: И ты, конечно, писал о Ларисе?
Кирилл: Я писал о нашем директоре школы.
Фима: Похвально. И что же ты написал?
Кирилл: Написал, что от него всегда пахнет гнилыми яблоками, что он индюк и мизантроп.
Фима: Зря ты это, Кирилл! Нужно уметь прощать людям.
Василий Петрович: Ничего не зря! Знаю я их директора! Индюк и мизантроп.
Нина: Кирилл, мальчик, а ты не пробовал поставить себя на его место? Ну да ладно! Как мама?
Кирилл: Тётя Нина, а у Ларисы будет маленький.


Пауза


Нина: Какой маленький?
Кирилл: Ну, маленький ребёнок.
Нина: Как ребёнок? Какой, то есть, чей?
Кирилл: Ну, ребёнок. Мальчик или девочка. Мы решили, что я буду покупать ползунки и игрушки, а Лариса – кроватку, а в классе уже деньги на коляску собрали.
Фима: Подожди, Кирилл! Это – очень серьёзно. Откуда ребёнок? Кто его отец? Ты?


Василий Петрович хлопает в ладоши.
Входит Дина Григорьевна с чайником в руках.


Нина: Дина Григорьевна, Кирилл сказал, что Лариса ждёт ребёнка.
Дина Григорьевна: Кирилл, это правда?
Кирилл: Ну что такого, бабушка? Ну, самый обычный ребёнок, кричать будет, писаться, потом вырастет.
Дина Григорьевна: Доигрался. Когда это произошло? Ларисины родители знают?
Кирилл: Наверное, знают. Мы с Ларисой думали, как им всё сказать. Лариса решила написать им письмо.
Фима: Ты понимаешь, что вы натворили? Где были ваши головы?
Кирилл: Нормально.
Дина Григорьевна: Что нормально?
Кирилл: А Сергея она и на порог теперь не пустит.
Нина: Какого Сергея? Бедный, бедный мальчик!
Дина Григорьевна: Кирилл, ты можешь объяснить, какого Сергея?
Кирилл: Лариса поссорилась со мной и подружилась с Сергеем. У них должен был родиться маленький Олег, но Сергей не захотел, и теперь маленький Фима родится у нас.
Нина: Бедный, бедный, благородный Кирилл! (Гладит Кирилла по голове).
Кирилл: Тётя Нина, а у Вас тоже будет маленький?
Дина Григорьевна: Кирилл, ты решил жениться на Ларисе?
Кирилл: Мы с ней теперь будем до самой смерти, но это – секрет.
Дина Григорьевна: Ты вырос, Кирилл. Ты вправе принимать решения, вправе приобретать что-то и от чего-то отказываться. Ты вырос… Где вы с Ларисой будете жить? Откуда будете брать деньги на жизнь, на маленького Фиму? Молчишь? Ладно, не буду тебя терзать. Кирилл, я люблю тебя!
Фима: Кирилл, а я тобой горжусь. Мне очень нравится, как ты себя ведёшь! Так держать, парень! Счастья тебе, Входящий!
Кирилл: Вы надо мной смеётесь? Зачем?
Василий Петрович: А действительно, зачем? За что? За то, что мальчик любит? Ну, любит, и пусть себе любит!
Нина: Кирилл, над тобой не смеются, тебя жалеют, мальчик, и тебе не верят. Зачем тебе понадобилось нас обманывать? Ты ревнуешь меня к отцу? Твоя мечта о Ларисе – не более чем мечта. Красивая, трогательная, но жизнь – другая, в жизни так не бывает!
Кирилл: Бывает! Бывает! Я люблю её! Сергей – сволочь, подонок!
Фима: Ты не догадываешься, отчего она с ним? С ним ей лучше.
Кирилл: Со мной ей лучше!
Дина Григорьевна: Не закатывай истерики! Пройдёт время, и всё будет так, как ты себе представляешь.
Кирилл: Бабушка, она меня бросила? Я теперь человек второго сорта?
Дина Григорьевна: Кирилл, возьми себя в руки! Что ты говоришь?!
Кирилл: Я убью его! Убью!
Нина: И сделаешь больно многим людям сразу. Разве он виноват, что она любит не тебя?
Фима: Кирилл, ты хотел взрослого разговора, отчего же ты плачешь? Иди в ванную, умойся и приходи.
Кирилл: Хорошо, папа, я умоюсь и приду, но ты знай, что это очень больно, когда тебя бросают, и вы знайте.
Василий Петрович: А мы знаем, мальчик, по крайней мере, я знаю. Это такая тупая, надоедливая боль, как две зубные, и ноет сердце. Вот здесь и здесь.
Кирилл: Как странно: родные люди не знают, а Вы знаете. Правильно: здесь и здесь. (Уходит).
Дина Григорьевна: Пришла пора любить, ничего не попишешь. А я ему завидую! Ладно, пойду досматривать пирог. (Уходит).


Пауза


Василий Петрович: С тех пор, как я один, я потерял состояние времени. Только ночь отдельно, отдельно утро, день, вечер. Вчера купил записную книжку и записал на первом листе, чтобы не забыть: «Я – Василий Петрович Одинцов».
Нина: Весна – мальчик её почувствовал. Фима, а что – Лариса - красивая девочка? По-моему, в ней должно быть что-то особенное.
Фима: Она фотогенична, - Кирилл мне показывал фото, она упряма, судя по тому, как упорно отвергла Кирилла, способна на чувство, в общем, она растворила в себе Кирилла, что – печально. Он не готов любить. Пока не готов.
Василий Петрович: Я Вам морду набью!
Нина: Успокойся! Никто тебя не задевал!
Василий Петрович: И что Вы, Фима, не умерли? Ну почему, почему Вы остались жить? От Вас мне только горе.
Нина: А ты никогда не поймёшь, почему. Слушай же: он был нужен мне, матери, сыну. С ним вместе умерли бы и мы, а если бы и остались жить, это было бы доживанием, по крайней мере, для меня и для матери. Он не мог умереть, потому что мы его очень любили. Ты можешь сказать, что и любимые умирают. Но это – другие любимые, а это – мой Фима, конкретный мой Фима, с головы до пят мой. Смерть часто поднимает руку на любовь, но теперь любовь – сильнее.
Василий Петрович: Очень интересно. Ещё чуть-чуть, и у тебя вырастут крылышки, а у меня – рога. Хотя рога у меня уже выросли.
Фима: А Вы не больно-то вежливы.
Василий Петрович: Извините, - весна.


Входит Дина Григорьевна, несёт пирог.


Дина Григорьевна: Тряхнула стариной, приготовила. А вы уж ешьте. Василий Петрович, Вы хотели узнать, какая начинка? Режьте!
Василий Петрович: С удовольствием, Дина Григорьевна! Сейчас мы посмотрим, что у Вас внутри… (Режет пирог). Вязига! Обычная вязига!


Все смеются, входит Кирилл.


Дина Григорьевна: Садись, Кирилл!
Кирилл: Спасибо, бабушка! (Садится).
Дина Григорьевна: Успокоился?


Дина Григорьевна внезапно закашливается, долго кашляет. Василий Петрович начинает смеяться, долго смеётся.


Нина: Что с Вами, Дина Григорьевна? (Василию Петровичу) Заткнись!
Дина Григорьевна
(Сквозь кашель): Ничего, ничего, Ниночка, - что-то в горло попало. (Кашляет).


Пауза


Фима: Мама!
Дина Григорьевна
(Перестав кашлять): Фима, все, извините меня, я что-то неважно себя чувствую, пойду к себе, отдохну, полежу.

Уходит.


Нина (Василию Петровичу): Кретин! Почему ты смеялся?
Василий Петрович: А я, как поем, всегда смеюсь, песни пою!
Кирилл: Что это было?
Фима: Бабушке стало плохо.
Кирилл: Это серьёзно?
Нина: Нет, Кирилл, это пройдёт, - её где-то очень сильно продуло.
Василий Петрович: Да, Кирилл, это со временем прекратиться, если не вмешаться.
Кирилл: Я Вас не понимаю.
Василий Петрович: А что здесь понимать?
Нина: Вчера по «Маяку» гоняли Армстронга. Весь отдел побросал работу. Наверное, сейчас весь рай пляшет под него.
Василий Петрович: Да, такого музыканта взяли бы сторожем в любой наш Дом Культуры.
Нина: Он был очень добрый, хотя хулиган с трубой.
Фима: Я чувствую себя подлецом.
Кирилл: Почему, папа?
Василий Петрович: Видишь ли, Кирилл, взрослые люди ошибаются чаще детей, но сейчас твой папа не ошибся…
Фима: Замолчите! Я сам!


Входит Дина Григорьевна.


Дина Григорьевна: Что ты сам? Знаете, люди, у меня кончился чай. Пойду займу полпачки у Людмилы Сергеевны снизу.


Уходит


Нина: Фу! Кажется, всё в норме. Фима, ты слышишь меня? Так вот, слушала я вчера трубу, и мне захотелось петь. Никогда так не хотелось. Без слов, вполголоса пела и пела для себя, а открыла глаза, вокруг меня люди, слушают меня молча, про радио забыли. Я замолчала, а они просят: «Пой!»
Василий Петрович: И ты взяла трубу…
Нина: Ну что ты за человек?
Василий Петрович: Брошенный я. Есть орангутанги, есть шимпанзе и гиббоны, а есть брошенные терапевты. Фима, Вам не стыдно? Ведь это – из-за Вас.
Кирилл: Что из-за папы?
Василий Петрович: Кирилл, у тебя была великолепная бабушка, - она умела готовить пирог с вязигой. Знаете, она сделала очень правильно, это – цепная реакция. Один мой знакомый попробовал вырвать себе зуб разводным ключом – получилось. Потом он вырвал себе так все зубы – оставил три. Шепелявит теперь, но мясо ест. А здесь – вязига. Но дело не в том. Дина Григорьевна вырвала у Фимы разводным ключом зубы. Ведь Вы, Фима, как я теперь догадываюсь, когда-то были зубасты. Хорошо, я ничего не скажу Кириллу, я – мастер, но не этого. Хотя, почему нет? Слушай, Кирилл!
Нина: Ты – скотина! Прекрати!
Василий Петрович: Отчего же? А мой знакомый, тот, который выдрал себе разводным ключом зубы, живёт скверно, лучше вообще не жить, чем так-то: ловит в реке рыбу, всегда неудачно, продаёт возле пивного бара, а потом покупает водку. Если повезёт, бутылку. Выпивает один, и пьяный – очень несчастлив, примерно так же, как Нина, если её, как бы это поразумнее сказать, не осчастливить вовремя. Сволочи вы! Старуха показала, как себя нужно вести. Не клянчить у жизни последнее, не говорить, что тебе – нужнее других. Настоящая мать – ушла, чтобы сын и его женщина… Да что говорить! Высшая справедливость в том, чтобы сделать доброе и уйти, когда его больше не хотят! Нина, заткнись! Слушай, мальчик! Твоя бабушка – лишняя в этом доме! Ты не думай, что лишний – я, я здесь вовремя, на своём месте. И ты на своём.
Кирилл: А кто лишний?
Василий Петрович: Лишний – твой отец. Он занял чужое место.
Кирилл: Как чужое? Мой отец – не вор!
Василий Петрович: Ты думаешь? Когда… Когда…
Нина: Прекрати! Он ребёнок, ему больно!
Фима: Отчего же, пусть продолжает. Слушай внимательно, Кирилл, - сейчас будет правда.
Василий Петрович: Правда? Вы хотите правды, Фима?.. Нет, не могу! При Кирилле не могу почему-то.
Фима: А я могу. Кирилл, когда я думал, что умру, я просил бабушку рассказывать после тебе обо мне. Теперь я хочу рассказать тебе о бабушке… Немец был очень тяжёлый. Здоровый ленинградский немец. Санки еле скользили по ступеням лестницы в подъезде. Труп привязали к санкам и с пятого этажа тянули санки вниз, твоя бабушка шестнадцати лет и её подруга. Немец был мужем её подруги, красивый, толстый, - такие умирали первыми почему-то. Можно было бросить труп на улице, но решили довезти до морга. До морга было три километра по морозу, и девочки, голодные девочки повезли немца Фридриха до морга, чтобы одна из девочек знала потом, где его похоронят, и, если выживет, имела возможность приходить на могилу. Потом, много после, немец Фридрих стал сниться твоей бабушке. Санки еле идут по грязному льду, существует Бухенвальд, а твоя бабушка, шестнадцатилетняя, из последних сил тянет за верёвку, чтобы труп не остался на улице. Она всю жизнь везёт санки, эти самые санки, по грязному снегу… Возле морга, где трупы штабелями укладывали в машины, девочек спросили, почему они плачут. Девочки ответили, что это муж одной из них, и им сказали: «Ну и что? Другие-то не плачут». Сейчас, много позже, твоя бабушка надорвалась, везя санки со мной, Кирилл. Она заболела, везя санки по грязному снегу.
Кирилл: Чем? Чем, папа?
Фима: Тем, чем болел я, Кирилл, и от этого я чувствую себя…
Василий Петрович: Да, шварцен катцен кратцен!
Нина: Прекрати.
Фима: Она вырвала меня у смерти, Кирилл! И я, Кирилл, должен ей. Она выздоровеет, как я. Я не буду от неё отходить! Я довезу санки.
Василий Петрович: До морга.


Пауза


Кирилл: Почему бабушки нет?
Нина: Я схожу за ней.


Встаёт, у двери поднимает с пола листок, оставленный Диной Григорьевной.


Здесь записка.

Фима: Прочти, Нина!
Нина: «Я заболела, ухожу насовсем, не ищите меня – бесполезно. Мама».


Пауза


Василий Петрович: А что я говорил? Выжили старуху, браво!
Фима: Василий Петрович, Вы – кто?
Василий Петрович: А то Вы не знаете? Я – ворон местный.
Нина: Может, это – шутка, с запиской?
Василий Петрович: Так не шутят – стиль не тот. Фима, Вы украли у матери… жизнь.
Нина: Как ты можешь?
Василий Петрович: А как ты можешь?
Фима: Она не могла далеко уйти. Она замёрзнет и вернётся. Ко мне. К нам. Она не могла, не могла… (Плачет).
Нина: Не плачь! Не плачь, ты ни в чём не виноват, чтобы плакать!
Фима: Ты не знаешь: она всё взяла на себя. Моё – на себя. Он прав.
Василий Петрович: М-да-а! Фима, я Вам как терапевт говорю: верните то, что взяли!
Кирилл: А я не могу? Не могу отдать за папу?
Нина: Какой-то бред! Все вы несёте какой-то бред!
Василий Петрович: Это не бред, Нина! Скажите ей!
Фима: Кирилл, иди домой! Мать заждалась.
Кирилл: Я не хочу домой! Я не хочу домой, папа.
Василий Петрович: Жаль, что меня зовут не Фридрих.
Нина: Все вы несёте какой-то бред! Бред!
Фима: Нина, он прав.
Нина: Прав?!
Кирилл: Ушла. Бабушка ушла. Написала, что искать – бесполезно, и ушла. Она больная, но как она не поняла, что нужна и больная?
Нина: Она не хотела, чтобы мы заразились, Кирилл.
Кирилл: Как она не поняла, что лучше заболеть, чем жить, не зная, где она, моя бабушка? Папа, я ухожу. Ухожу искать её, и ты меня не держи, я не появлюсь здесь без неё. До свиданья, тётя Нина, - я иду искать бабушку, папину маму. Ждите нас! (Уходит).
Нина: На улице ещё холодно.
Фима: Возьми плащ у неё в комнате.
Нина (Вставая): Ты идёшь?
Фима: Её искать бесполезно. (Пауза). Впрочем, иду. Еврейская мама. (Встаёт).


Занавес.


       ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ


Квартира Дины Григорьевны. Василий Петрович, Кирилл.


Василий Петрович: Садись, Кирилл, в ногах правды нет.
Кирилл (Садясь к столу): А где есть?
Василий Петрович: В ночах. Не расстраивайся, - найдётся твоя бабушка.
Кирилл: Где?
Василий Петрович: Человек – не иголка. (Пьёт).
Кирилл: А кто иголка?
Василий Петрович: Люди. Люди, брат Кирилл! Стихи пишешь?
Кирилл: Пишу.
Василий Петрович: Бродского читал? Так это я.
Кирилл: Вы?!
Василий Петрович: Ну да! Он, Бродский, все стихи у меня украл.
Кирилл: Может, Вам хватит, Василий Петрович? Пьяный Вы уже.
Василий Петрович: Ничего-ничего, брат Кирилл! Ты почитай стихи. Люблю я их.
Кирилл: Я Вам одностишье прочту:
Безменом взвесили женщину…
Василий Петрович: Хорошо! Как хорошо, Кирилл! Безменом. Женщину. Хорошо, малой! Хотя какой ты малой? Знаешь, я когда-то тоже любил писать мистические стихи.
Кирилл: А что ещё делать-то?
Василий Петрович: Любил. А потом всё сжёг.
Кирилл: Рукописи не горят.
Василий Петрович: Рукописи-то, Кирилл мой хороший, не горят, зато душа горит. Давай-ка я ещё одну хлопну. (Пьёт).
Кирилл: Пьющий Вы, Василий Петрович, плохой.
Василий Петрович: Ху-у! (Закусывает). Я хороший, только злой.


       Входят Фима и Нина

О! Фима! Здравствуйте, Фима! Ну, не нашли? Вот и мы не нашли.
Фима: Всё юродствуете? (Садится). А мне не до смеха.
Нина: И мне не до смеха.
Василий Петрович: Поверьте, и мне. Один в мире парень.
Нина: Кто?
Василий Петрович: Обман.
Фима: Не смейтесь. Я не верю в Ваш смех!
Василий Петрович: Я сумасшедший, Фима! А какой дурак поймёт сумасшедшего?
Нина: Тогда мы, Василий Петрович, умываем руки! Хватит пить!
Василий Петрович: Жаль, Нина! Жаль, что всё так получилось, что ты ушла.
Фима: Побывали бы Вы в моей шкуре!
Василий Петрович: Я, Фима, никогда не буду Вами, так как Вам несказанно повезло.
Фима: Не Вам, Василий Петрович, далеко не Вам это решать.
Василий Петрович (пьян): Что? Раздавлю, как окурок, выброшу в помойное ведро, вымою руки, вытру полотенцем и выключу свет на кухне.
Фима: Несчастный пьяница! Врач-терапевт!


       Входит Дина Григорьевна


Дина Григорьевна: Ругаетесь? Дерётесь без меня? Славно. Нельзя уйти и на пять минут.
Василий Петрович: Это всё, Дина Григорьевна, Ваш сын. (Целует ей руку). Я ему говорю: «Не надо, Фима, бояться не успеть. Успеете. Успеете подраться». А он: «Нет, не успею!» И за глотку меня.
Нина: Дина Григорьевна, где Вы были?
Дина Григорьевна: Ходила по городу, гуляла просто. Заходила к друзьям, к старым. Те, кто были дома, открывали, приглашали в дом. (Садится). Но я их вытаскивала на улицу, и мы опять гуляли, вспоминали прошлое.
Кирилл: Бабушка, ты нас всех очень испугала.
Дина Григорьевна: Это ничего, Кирилл, ничего. Давайте-ка пить чай! (Наливает всем чай).
Фима: Мама, что же ты делаешь, мама?
Дина Григорьевна: Разливаю чай, Фимушка, чай. Вчера снился странный сон: иду какими-то тёмными коридорами, почти на ощупь, жду, когда они кончатся, а они всё не кончаются и не кончаются. И вдруг…
Василий Петрович: Свет?
Дина Григорьевна: Нет, ещё темнее стало, и – пропасть. Странный сон. А Вы, Василий Петрович, на Фимушку моего не обижайтесь: ведь Нина не к нему – ко мне ушла. Верно ведь, Нина?
Нина: Конечно, Дина Григорьевна! (Встаёт, целует Дину Григорьевну). Как Вы себя чувствуете?
Дина Григорьевна: А как себя должны чувствовать спокойные люди – счастливо! Кирилл, прочти что-нибудь из нового! Скучно что-то.
Кирилл: Хорошо, бабушка. Вот, вчерашнее:
       Ворованный свитер
       Узлом завязался на горле…
Василий Петрович (Смеясь): Браво! Да, брат, эти стихи хоть на туалетной бумаге печатай – читать всё равно будут! Завтра, мальчик, максимум послезавтра, и на тебя за них будут кричать, а ты будешь в ответ смеяться и песни петь.
Кирилл: Как сумасшедший?
Василий Петрович: Как нормальный. Я в детстве тоже ловил Золотую Рыбку в комнате на полу, а отец говорил: «Глубже, глубже закидывай!» (Вслипывает). И я верил, старался «глубже», а что вышло? «Красота спасёт мир».
Нина: Куда-то ещё лезет – учить! «Красота!» Какая?
Василий Петрович: Так ты, Нина, его, моего, нашего с костями съешь!
Дина Григорьевна: Какая красота, Василий Петрович? Вчера кладбище опять громили. Даже могилы наши вам покоя не дают!
Василий Петрович: И вам, как я слышу, не дают. Вы хотите, чтобы у нас вдобавок ко всему появился и комплекс вины? А как же Вы думали: простить по-нашему, а не спросить за всё по-вашему? Господь – самый первый антисемит.
Фима: Господь наверняка хочет иногда забыть будущее, прошлое.
Василий Петрович: Нет, Фима! Знаете самый короткий анекдот? «Слишком много совпадений».
Фима: Слышали. Вы новое что-нибудь скажите.
Василий Петрович: Вот он скажет, - Кирилл!
Кирилл: Я ничего не понимаю.
Василий Петрович: А чего здесь понимать? Ну, Кирилл! Ну-ну! Фу, мальчик нехороший. Впрочем, нет: Мальчик Нехороший – это я. Вот я вас! (Грозит пальцем, пьёт).
Дина Григорьевна: Не нужно! Не нужно, Василий Петрович, делать людей из людей!
Василий Петрович: Почему?
Нина: Они этого не заслуживают.
Василий Петрович: А переходите в мусульманство, Фима, в мусульманство, а? Там двести женщин обещают. В рае.
Фима: По какому праву?
Василий Петрович: Я? Вы?
Фима: Вы!
Василий Петрович: По праву сильного мы.
Нина: Дина Григорьевна, слышите? (Василию Петровичу): Ты же его убиваешь!
Василий Петрович: А я, Нина, всех убиваю – кого медленно, кого – очень медленно. Я – врач. Здесь недалеко. (Засыпает). В пустыне.
Дина Григорьевна: Пьян, как свинья.
Василий Петрович
(Всё это время притворялся пьяным): Как извозчик.
(Фиме): Боитесь ада, Фима? Не бойтесь, - никто не виноват, - во Вселенной так сложилось. Что? Всё. А пойдёмте куда-нибудь гулять, а? В огонь пойдёте?
Дина Григорьевна: Пройти через огонь – это значит побыть звездой. (Закашливается, падает).
Нина: Дина Григорьевна! (Бросается к ней).
Кирилл: Бабушка! (Бросается к ней).
Фима: Мать! (Бросается к ней).
Василий Петрович: Не мешайте ей, она умирает.


Распахивается окно, в комнату врывается ветер, гуляет по комнате, переворачивает предметы. Сразу вслед за ним – раскат грома. Гроза.

Кирилл: Неужели ничего нельзя?
Василий Петрович: Можно.
Нина: Что?
Дина Григорьевна (Сквозь кашель): Закройте окно – все простудятся.
Фима: Сейчас, сейчас, мама! (Закрывает окно).
Нина: Дина Григорьевна, Вам больно?
Дина Григорьевна: Нет. Теперь – нет.
Кирилл: Бабушка, ты умираешь? Не умирай!
Василий Петрович: Не бойся, Кирилл, это совсем не то, что вы думаете.
Дина Григорьевна: Отойдите от меня! Прошу.


Все отходят, Дина Григорьевна встаёт к стене. Смотрите! Смотри, Фима, твоя мама ещё в полном рассудке. Уйти стоя, - уйти красиво. И ты так же со временем. И Нина, и потом Кирилл. И мои правнуки, и все после. Стоя, Фима! (Закрывает глаза).


Василий Петрович: Подумайте, Диночка, может, не надо Вам, и Вам, Фима? Надо? Ну, ладно, ладно. Фима, Нина, Кирилл, всё ещё можно спасти…
Нина: Так делай, чёрт, что-нибудь!
Василий Петрович: Сколько, Нина?
Нина: Десять.
Василий Петрович: А Вы, Фима?
Фима: Двадцать.
Василий Петрович: А ты, мальчик-Кирилл? Сколько? Не торопись.
Кирилл: Я не знаю. Не понимаю. Всё!
Василий Петрович: А знаете, и я десять. Нет, двадцать. Нет, всё! (Кричит): Всё-о!


Темнота, так как в комнате гаснет свет. Слышны раскаты грома. «Шма, Исроэль», две свечки, потом третья. Темнота.


Кирилл (в темноте): Бабушка, Нина, папа? Где вы? Мне страшно, люди! Страшно!
Василий Петрович: Как странно… Как странно всё! Странно, и по-человечески красиво. Кирилл! Поёт еврейская душа!
Кирилл: Я плачу.


Свет. (Его включил Василий Петрович).

Василий Петрович: О, все ушли на улицу, Кирилл! А может, и мы с тобой пойдём на воздух, напуганный мальчик?
Кирилл: Бабушка умрёт? Умрёт?
Василий Петрович: Нет, они пошли в больницу. А впрочем, не знаю. Какая разница? А пойдём-ка и мы с тобой, брат - Кирилл? Не хочешь?
Кирилл: Нет.
Василий Петрович: Ну, тогда я один. (Вдруг тяжело, по-пьяному смеётся).
Кирилл: Какой у Вас страшный, дикий смех. Кто же так смеётся?
Василий Петрович: Последний. (Уходит).
Кирилл: Так не смеются. (Вдруг начинает безудержно, истерически рыдать и тут же уходит в чистый, детский, заливистый смех).
Я! Я! Я!

       Занавес