Ева

Солнце снова начало прогревать землю, лед постепенно таял, и пахло весной.
Ева ушла ещё осенью, и сияло в тот день точно такое же солнце, да и как - будто бывает другое, но тогда оно было холодное, и лишь слепило глаза. Глаза…, да, глаза у неё было потрясающей глубины, большие, красивые, но иногда в их покое появлялся блеск слабого безумства, какой-то болезненный тусклый блеск. Именно он заставил меня обратить на неё впервые внимание, задолго до той осени. Ей было всего четырнадцать. Но в этом сущем детстве проскальзывало что-то взрослое, несуразно несоответствующее её вечным шалостям. Я очень радовался, когда мне выпадала редкая возможность понаблюдать за её поведением, и мне, как медику, хотелось разгадать её феномен, и, поставив диагноз, успокоится. Но все вышло совсем иначе.
Она была красива: развитая, пышногрудая и стройная. Если не смотреть на её милое детское личико, то казалось что перед тобой роскошная женщина, но никак не ребенок.
Действительно, женского в ней было много, и даже слишком много для её нежного возраста.
Да, Создатель щедро одарил её страстью и пылкостью, и казалось, она опередила свое время, но все это я узнал позже.
В тот день я столкнулся с ней в дверях, когда она, окинув меня презрительным взглядом, медленно вышла из дома, и, оглянувшись, бросилась бежать. Ева была моей дальней некровной родственницей, но этот статус позволял её видеть на всех семейных мероприятиях, в которых она с упоение участвовала. Не знаю, куда она упорхнула, но вернулась не скоро, вся покрасневшая, переполненная известным только ей невообразимым счастьем.
Вечер был шумный и тянулся медленно, наверное, потому что я, признаюсь, я никогда не любил праздников, может оттого, что в моей консервативной и замкнутой семье их никогда не было. Ева, с несвойственной ей медлительностью, приближалась, и к моему удивлению села рядом со мной – так близко, что я смог различить цвет её опущенных глаз. Они были синие (именно синие, а не какие-то голубые), такой цвет часто называют фиалковым, и мне это название очень нравилось. Видно было, что она очень устала и грустна, но довольная улыбка её необычных губ сбивала с толку. Она первая обратилась ко мне:
-Ахуни , тебе тоже тут скучно?
Я был ошарашен нежностью её обращения ко мне, и ответил так же ласково, проведя рукой по её густым, прямым волосам до поясницы.
-Пойдем, почти шепотом сказала она, крепко вцепившись мне в руку своей худенькой но очень сильной ручонкой. Я пошел за ней, на секунду задумавшись о том, что же скажут её родители, увидев эту картину, но, бросив взгляд на мать Евы – мою дальнюю тётку с отцовской стороны, я понял, что она и не заметит нашего ухода, и другая мысль промелькнула у меня в голове: «Хорошо, что я с ней».
Ночь готовила город ко сну, а мы все шли и шли, поспешно удаляясь от его сердца.
-Ева, воскликнул я, увидев куда она меня привела. Это было устье мелкой реки, название которой я давно забыл, с берега которой открывался захватывающий дух вид на ***вы горы, в холодных и грозных вершинах которых находило покой гаснувшее, уставшее солнце.
Я, оглянувшись кругом, понял, что тут никто не бывает, а если и бывает то проходит мимо. У реки этой росло странное раздвоенное дерево с густой кроной и широким, необъятным стволом. У него, словно небрежно и в спешнее брошенный, лежал шерстяной плед, и я уже знал, кому он принадлежал.
-Ева, ещё раз сказал я, но она не ответила. Не ответила она и тогда, когда я взял её за плечи и взглянул в её глаза, в которых отражалась вода, что казалась, наполнила их своей влагой.
Тут она вырвалась и села на одеало, положив руки на колени, а на них свою чудную головку так, что волосы упали тяжелыми прядями на плечи. Она, словно в забытье смотрела куда-то в сторону, вызывая во мне легкую дрожь и страх.
Я старался вспомнить хоть что-то из учебников и огромных томов по историям болезни, чтобы как то объяснить её состояние, но она меня отвлекла своим тихим «Сядь рядом». Я подошел, и тут что-то в ней переменилось, и она стала улыбаться, и весело щебеча, рассказывать мне что-то о политике и искусстве, нервно дергая край своего чудного платья. Иногда она останавливалась на полуслове и снова о чем-то начинала думать, тогда я взял её за руку и спросил:
-О чем ты думаешь, Ева?
Её ладонь в миг похолодела в моих руках, и она ответила:
-Я думаю о том, что будет
-А что будет? – Спросил я, улыбаясь.
Она молчала, и снова продолжила рассказывать свои (казалось выученные заранее) истории.
Становилось холодно, и я снял с себя пиджак, накинув его на её голые узкие плечики.
-Почему ты любишь это место? – снова перебил её я.
-Тут спокойно, мне спокойно. – Ответила она.
Мы болтали много часов к ряду, и вспомнив о празднике, который должен был уже закончится, помчались туда. К моему удивлению и счастью нас не искали. Ева зашла в зал первая, поправляя волосы, я же долго стоял на улице, и, войдя, старался скрыть свою озадаченность. Ева лукаво улыбнулась мне, уходя.
Солнце было скрыто облаками, и весь день шел дождь, пронизывающий и гадкий. Почти два года я с Испании, и вот время командировки медленно подходило к концу. Испания покорила меня своими, солнечными и жаркими летними днями, душными, но порой прохладными ночами апельсиновыми деревьями и низкими причудливыми домами, ну и, конечно же, с морем – цвет которого напоминал мне её глаза.
Да, я не забыл Еву, лишь какие-то черты стерлись временем, но тот вечер на берегу реки разливал во мне тепло воспоминаний волнами фиалковых глаз на смуглом лице.
Зазвонил телефон: тетка спрашивала точную дату моего приезда, видимо готовя праздник по такому знаменательному поводу. Я был не против. Наскоро попрощавшись, я стал собирать вещи, упаковывая их в два больших чемодана. Среди вещей была одна маленькая коробочка, перевязанная атласной розовой лентой – это был подарок для Евы. В ней были заколочки, который я часто видел на маленьких испанках, туалетная вода и пара книг которые я счел интересными.
В день приезда, я решил отдохнуть, и уже рассматривал умерший от ожидания, свой дом, как вдруг кто-то постучал в дверь. Сердце моё забилось сильнее обычного, и я не решался открыть её, а когда открыл, никого не было.
Гости собирались, весело здороваясь и целуясь, подбегали ко мне, обнимая. Евы не было.
Зазвучала музыка, подали ужин, а её все не было. Настроение мое испортилось, я ковырялся в тарелке вилкой, небрежно и без аппетита.
В зал снова кто-то зашел, я поднял глаза на двух девушек, и снова обратился к вареным овощам. Но сердце мое бешено застучало, и я снова поднял глаза на дверь. Одна девушка, ничем не примечательная стояла ко мне лицом, привлекая к себе внимание ярко красным платьем, признаться очень красивым и строгим. Другая же была одета в голубое, воздушное, однако обтягивающее её тонкую талию, но не менее чудное, и стояла ко мне спиной обнимая моего кузена. Вторая девушка была очень тонка в кости, её прямые, медные волосы были коротки, едва скрывали уши и затылок. Когда она повернулась, я поразился её почти белому лицу, но сразу узнал её по глазам, по нежному рту и прямому продолговатому носу. Сердце кричало: Это была она. Ах, как она похорошела, как изменилась…
Ева бросила на меня скользящий взгляд, и сделала вид, что она меня не узнала, да как же не узнать? Весь вечер я не отрывал от неё жадных глаз своих, а она, даже сталкиваясь со мной взглядами, делала вид, что не замечает меня. И лишь в конце вечера, когда все были в легком дурмане, девушка в красном платье, пришедшая с ней, подала мне записку, скоро удалившись. В записке была лишь фраза, которую, впрочем, можно было сказать вслух:
Я жду тебя в беседке.
Я сразу же бросился на задний двор, в котором росли яблоневые деревья, и в углу которого, в беседке, она ждала меня.
Когда я подошел, она пристально вглядывалась в меня, на губах сияла улыбка. В тот момент, я понял, что она будет моей, она должна быть моей. В чертах её лица поселилось спокойствие, но мне не удалось, не подметить то, что глаза ее, как и в те годы, были наполнены пугающим меня больным блеском. В ней не было более детскости, хотя ей едва исполнилось шеснадцать. Шелковое платье её подчеркивало хрупкость фигуры, на шее было тонкое и изысканное золотое колье, и я усмехнулся тому, что те подарки, которые я не забыл взять с собой, подходили для маленькой девочки, а эта девушка была мне незнакома. Незнакома, но я так хотел её узнать.
Ева села на лавочку, когда я протянул, со смущением, коробочку, она как ребенок с нетерпением начала развязывать бант и глаза её загорелись. Когда она увидела содержимое, она рассмеялась, так наивно и чистым звонким смехом, и с ним же сказала:
-Что же я, по-твоему, ещё дитя?
Но видно было, что подарки ей пришлись по душе. Когда же она взяла в руку коробочку шоколадных конфет, облизнулась, и поблагодарила меня небрежностью поцелуя своих пухлых губ. Щеки мои загорелись, а она снова стала задумчива, и эта задумчивость не покидала её до конца. Она мне более нравилась в такие моменты, даже больше чем в обычном состоянии.
Это необычное спокойствие молчания, почти невидимая тень страдания на её беленьком (куда же делась смуглость, я так и не понял) личике придавала образу её мягкость женственности и чарующую таинственность. Она словно корила себя за минутное забытье, и счастье, и воспоминания давили её на грудь. В лунном свете показались на её щеках слезы и она, поспешно встала, убегая. Цоканье её туфелек в ту ночь я не забуду никогда.
Стояла теплая весна, и я предложил Еве прогуляться, через пару дней после того вечера, предварительно попросив согласия у её матери.
Она дала свое согласие, и мы гуляли весь день, хотя я и обещал привести её домой к обеду. За этот день мы привязались друг к другу, и она прошептала со смущением тихое «да», и я был счастлив.
У моего давнего друга был праздник, и я не мог не зайти туда, и, решив, что раз мы с Евой помолвились, то можем пойти туда вместе. Когда мы подъезжали к его дому она часто брала меня за руку, резко обнимая, и так же резко отталкивая меня, не позволяя насладиться хрупкостью её тела, запахом или взглядом.
-Ева, спросил я её нежно, когда мы подходили к дому, в котором произошел ниже описанный случай, а почему ты отстригла свои роскошные волосы?
-Неужели, мне так не идет? - со всем своим кокетством и сияющей улыбкой спросила она, но, нервно сжав мою руку, давая понять, что она врет. И снова страшный блеск наполнил омуты её глаз. О, как она была прекрасна в такие моменты. Когда мы зашли, мы услышали шум музыки и множество переливающихся голосов, я был смущен. Ева же смутилась больше меня. С небрежной легкостью, сняв пальто со своих плеч, я ждал, когда она разденется, но она стояла и смотрела вперед, и, отвернувшись, хотела было бросится к двери, но я крепко сжал её в своих объятиях.
-Давай уйдем, прошептала она, прошу тебя…
Но я не мог ей ответить, к нам уже подходил мой друг, и поцеловав меня, спросил, познакомлю ли я его со своей очаровательной спутницей. Сделал он это со свойственной ему язвительностью. Но, увидев лицо Евы, он со злостью схватил, было её за руку, но тот час отпустил, посмотрел упрямым взглядом мне в глаза. Я её представил своей невестой. Он хотел что-то сказать, но сдержался. Я понял, что они были знакомы. Ева не отвечала на вопросы, лишь всхлипывая, все сильнее обнимала меня, прося, чтобы мы ушли.
Сейчас, вспоминая тот день, я жалею, что мы остались. В тот вечер я не узнавал свою Еву, и счел её поведение оскорбительным как для себя, так и для неё самой. Она была кокетливо открыта, открыта до неприличия, открыта настолько, что если бы меня не было рядом, и нас бы не представили как будущих супругов, я был уверен, что многие бы начали уделять Еве внимание, должным образом не для благочестивых целей. Я был зол, и не верил своим глазам, да и как тут им было поверить. Куда делась та скромность и кротость женственности, куда делась та задумчивость и молчание, которое я полюбил в ней? Последующие дни, когда я имел глупость взять свое предложение обратно, и не разговаривал с ней, эта мысль не давала мне покоя, и казалась выцарапанной на моем сердце. В тот проклятый вечер я много слышал о распущенности моей Евы, и глаза заставляли разум верить ушам, хотя сердце и сопротивлялось яро и громко. После этого мы долгое время не виделись, и я в попытке забыть ей, и отогнать всякую мысль о ней не ходил на семейные мероприятия, и прочие вечера, и как позже узнал, ею там тоже не было.
Я узнал о том, что она была с тем самым другом, и ещё несколько молодых людей из моего бывшего окружения заверяли, меня в том, что они ею владели, и низость этих, произнесенных с гордость, признаний вызывала во мне презрение, смешанное с подозрениями. Там же я узнал то, в чем, вопреки желанию, не мог сомневаться: Ева была больна, обреченно больна. Это был конец лета.
Я сидел, как обычно по вечерам у камина, в котором, впрочем, не было необходимости на диване, с бокалом виски и любимой книгой, когда увидел в окно, что с улицы кто-то зашел и направляется к дому. Фигура была тонкая – определенно женская, и когда я открывал дверь, сердце мое затрепетало. Это была Ева, вся бледная и болезненно прекрасная.
-Позволите войти, учтиво спросила она?
-Да, конечно, нехотя я ей ответил.
Разговор затянулся до поздней ночи. Ева дрожала, и я все боялся за нее. Тот ужас, который она вселила в меня историей ей отношений с моим другом, не покидал меня до утра, и даже после, обнимая её, я никогда не забывал о том, что его грязные руки касались моей чистенькой девочки.
Подумать только, как её маленькое детское сердце умело отдаваться, умело пылать огнем невиданным многим взрослым людям. И этот огонь сжигал её дотла, отражаясь искрами жара в покое фиалковых глаз. И насколько она была нежна и наивна в своей любви, настолько было просто этой губительной любовью воспользоваться. Он сломал её, не задумываясь, не боясь, не раскаиваясь. Видимо мои мысли так живописно отразились на холсте лица, что Ева взяла мои руки, и посмотрел куда-то в воздух, около моих глаз, прошептала, словно оправдываясь:
-Я не хотела, он, он насиль…Тут безудержные слезы полились по щекам, я не мог ничего ответить, лишь обнял её, и почувствовал каким холодным было её тело. Ева была оклеветана, но я не мог понять одного, едва решаясь спросить.
-Ева, начал я, когда она чуть успокоившись, лежала у меня на груди.
-Скажи мне Ева, но почему же ты в тот вечер была такой, какой (я долго пытался подобрать мягкое слово) какой они тебя представляют, и такой, какой ты не являешься.
-А что толку доказывать им, что я другая? Она произнесла это с вызовом и досадой, но в её голосе чувствовалась тонкая нить грусти, тонная и ничтожная, задушившая её новыми слезами. Я беспорядочно целовал её: то руки, то волосы, то щёки, когда она прошептала, прижимаясь ко мне с такой силою, как будто боялась, что я её оттолкну:
-Я больна… - тут я не дал ей продолжить, и так же тихо прошептал ей в ответ, что люблю её всей душой и никому никогда не отдам. Ей глаза мне показались в полуночной тиши серыми как осеннее небо.
Я любил и люблю её, и, зная как она в этом нуждается, повторял ей слова любви несколько раз в день, а порой, когда снова с ней случались приступы, мне приходилось говорить ей это много раз подряд, и лишь тогда она успокаивалась, понимая, что я её не брошу, и не выкину из своей жизни, не предам. Её страх был настолько силен, словно пронизал её всю, и сдавливал изнутри, причиняя невыносимую боль.
Я продолжал любить свою Еву даже когда солнечным, но холодным, осенним утром она оставила меня.

…………

-Ева, иди сюда, прокричал я, держа альбом со старыми фотографиями, случайно найденный на чердаке. В комнату вбежал ребенок, почти девушка в ситцевом платье, с длинными, не убранными волосами, маленьким ротиком и необычными глазами, что своим синим цветом, оттеняли румяные смуглые щеки. Она села со мною рядом, и я, обняв её, открывая альбом, сказал:
-Ева, смотри, какой красивой была твоя мать, когда я впервые её встретил.
На фотографии стояла ты – Ева, любовь моя. Ева.