И облака плывут...

Мне было 17 лет, я носил зеленый свитер старшего брата, любил Beatles и смотреть на весенние облака. Ты была старше меня на три года, жила в общаге и обожала танцевать под «Кармен» Бизе. Мы познакомились ранней осенью, когда на улице начали идти заунывные дожди, все были без ума от «Брата» с Бодровым, а я только втягивался в институтскую жизнь. Ты носила красные расклешенные джинсы, называла всех на «ты» и щурилась, когда глядела вдаль. Когда я увидел тебя в первый раз, я скучал и пил дешевый сок на дискотеке в ДК института. Было темно и шумно, ты танцевала медленный танец с каким-то рыжим верзилой, и я подумал, что ты красивая. Кажется, нас познакомил наш общий приятель, не снимающий темные очки даже в помещении и смешивающий водку с шампанским. Ты представилась Леной, и это имя так подходило тебе: в нем было тепло солнца, воздух, полный тополиного пуха, и трель полевого колокольчика. Мы стояли за стойкой полунастоящего бара, ты пила теплый молочный коктейль, рассказывала про чудно проведенное лето и смотрела мне прямо в глаза. Я отводил взгляд, ты шутила и смеялась, и тебя поминутно приглашали танцевать лощеные старшекурсники. В тот вечер я напился до беспамятства и узнал, где ты живешь. Очнувшись в сломанном кресле пустого ДК, я понял, что я влюбился.
Ты жила в однокомнатной квартире общаги на пару со своей подругой. Подругу звали Маша, она училась на вечернем и на выходные уезжала к родным в Подмосковье. Почти каждый вечер ты приглашала к себе знакомых с института, и серые стены с недоклеенными обоями сотрясали звуки смеха, безудержного гомона и вопли Prodigy. Мы играли в «мафию», кидались друг в друга подушками без наволочек и пили кефир вместо водки, потому что денег вечно не хватало. Под конец ты ставила своих любимых Scorpions и целовалась с парнем, носившем сережку в левом ухе. Я сжимал в руках подушку и думал, что когда-нибудь его задушу. Иногда ты глядела в мою сторону, и тогда я не слышал ничего вокруг – ни людей, ни музыки. Все разбредались за полночь, когда приходила злая завхоз в выцветшей кофте и гнала всех из общаги. Ты стояла на пороге, красивая и великолепная, махала всем рукой и подставляла щеку для поцелуев. Через пару недель парень с сережкой сменился говорливым снобом с разноцветными глазами, который, скорей всего, носил линзы. Он вальяжно обнимал тебя, подпевал Лагутенко и пытался острить. Я с тоской слушал надоедливое щебетанье одногруппницы под ухом и уже не старался натыкаться на твой взгляд. Я возвращался из общаги через два квартала до метро вдоль Садового, мок под хмурым ночным дождем и думал, что к тебе больше не приду. Но я приходил к тебе снова.
Через месяц после знакомства я столкнулся с тобой в кафе института. Ты пила чай с лимоном, от тебя пахло удивительными духами, и я навсегда запомнил этот запах. Как-то раз в метро я вдруг почувствовал его, резко обернулся и начал искать тебя – напрасно: это была не ты. В кафе мы разговорились, я купил тебе пирожное, а ты сказала, что хочешь гулять. У меня была лекция, но ты уговорила меня не ходить, да я и не хотел – через час мы очутились в парке Горького. Он был почти пуст, с деревьев свешивались желтеющие листья, шел незаметный дождь, а ты смеялась и говорила, что обожаешь такую погоду. Ты, шутя, брала меня под руку, у меня холодело в груди, мы собирали сырую траву и пытались сплести венок, а из динамиков одинокого парка пели «Руки вверх» со своим «Малышом» - ты смешно повторяла детскую речь и тщетно предлагала мне под них станцевать. Я говорил, что ты похожа на принцессу несуществующего королевства, а ты кокетливо отмахивалась венком – дождь прошел, и небо вспарывала радуга, по которой, как по шоссе, плыли облака. Темнело рано, я снял с карточки всю стипендию, и мы отправились в «Кодак-Киномир» на очередную серию про Джеймса Бонда. В кинотеатре ты держалась за мою руку, а после фильма напевала «Tomorrow never dies» и вскидывала голову, как Шерил Кроу. Я проводил тебя до общаги, там ты обняла меня и поцеловала. Я стоял как истукан, глупо улыбаясь, а ты взъерошила мне волосы и исчезла в дверях. Я шел домой, смотрел на прячущиеся в темном небе облака, почему-то вспоминал говорливого сноба и чувствовал себя самым счастливым.
Я начал приходить к тебе в общагу после пар, ты принимала меня ласково, но в шумной компании, одинокой и многоликой одновременно, ты смотрела на меня обычным взглядом, смеялась таким щемящим душу смехом и танцевала со всеми, кто хотел. Я злился на твою веселость и ненавидел тех, с кем ты была весела. Я решил не приходить к тебе, но забыть тебя я был уже не в силах. А через неделю ты позвонила мне сама. Я приехал к тебе: ты была одна, на всю комнату пели Light House Family «High», в окно било совсем не осеннее солнце, а ты валялась на кровати и, закрыв глаза, чуть улыбаясь, слушала. Я сел на кровать напротив и молча смотрел на тебя, пока песня не кончилась. А потом мы сидели и разговаривали – точнее, говорила ты: о себе и своей жизни. Потом ты закурила свои любимые «L&M», а потом ты сказала, что вчера у тебя умер отец. Ты опустила голову, руки твои задрожали, и, как ты ни сдерживалась, ты заплакала. Я сидел и в бессилии смотрел на твои дрожащие плечи. Потом я подошел и осторожно обнял тебя. Мы сидели молча, вечерело, и слышен был только стук часов и твой сдержанный плач. У тебя было много знакомых, но ты была одинокой.
Вечером ты уехала на похороны домой. Я проводил тебя до вокзала, ты сначала просто пожала мне руку своей худенькой ладошкой, а потом прижалась и поцеловала. Тебя не было неделю, я вяло учился, а улицу покрыли первые заморозки. Через неделю ты приехала, но не сообщила мне об этом, и лишь на следующий день я оказался у тебя. Я купил твои любимые белые розы и вошел к тебе. В комнате танцевало человек десять, по радио Лагутенко пел свою «Девочку», а ты сидела на коленях у длинноволосого парня в косухе и пила вино из бокала. Ты не заметила меня, а я вышел и бросил цветы в мусорное ведро. Я спустился и направился к выходу. К метро я сначала шел, а потом побежал, побежал быстро, вдоль Садового и вдоль стремительных машин, задыхаясь от злобы и стыда.
На следующий день я увидел тебя в институте и прошел, не поздоровавшись. Ты подошла сама, на тебе были все те же расклешенные джинсы и голубой, под цвет глаз, джемпер. Я вдруг понял, что разлюбить тебя не смог. Ты стояла, мимо нас неслись студенты, а я вспомнил, как ты плакала неделю назад. Затем ты взяла меня за руку, и мы не пошли на пару. Мы сидели в кафе, пили газировку и ели чебуреки. Потом мы вышли на мерзлую улицу, ты сунула свои руки мне в карманы, и мы долго шли до твоей общаги. А потом я сказал, что люблю тебя. Ты сначала опустила глаза, а затем крепко обняла меня и как-то жадно поцеловала. Мы сидели на твоей кровати, ты называла меня «мой мальчик», а из вазы торчали розы, которые ты еще вчера вызволила из ведра. Вечером я засобирался домой, но, посмотрев в твои глаза, понял, что могу остаться на ночь, и никакой завхоз этому не помешает. Я никогда не настаивал и смущался, а ты никогда не смущалась и могла настоять. Потом, когда ты уже спала, я смотрел в потолок и думал, что так будет всегда. Ты проснулась, когда была глубокая ночь, и я вдруг услышал, что ты плачешь – тихо, почти беззвучно, лишь одеяло подрагивало. Я спросил тебя, что случилось, а ты ответила, ничего особенного. Я мягко прижал тебя к себе, и ты попросила у меня прощения. Я спросил – за что? а ты сказала – за то, что ты со мной. Я сказал, вот глупости, а ты прижалась ко мне сильней и всхлипнула. Когда ты плакала, ты была похожа на ребенка. Ты была сильной днем, а ночью ты была слабой и беззащитной. Ты заснула под утро, сжимая мою руку, и сердце мое горело от любви. Я понял, что смогу прощать тебе всё.
Это было счастливое время. После пар я забегал к тебе, ты готовила в старой обшарпанной кастрюльке пельмени, и мы ели их под твою любимую на тот момент песню Sweet Box «Everything gonna be alright». Ты докладывала мне добавки и говорила, что мне нужно поправляться, а потом молча глядела, как я ем. По вечерам так же собиралась шумная компания, пили кефир и вино, ты была в центре внимания, шутила и веселилась, и только я знал, какая ты слабая ночью. Я сидел рядом, и ты сжимала мою руку. На улице начал морозить декабрь, я со стеснением занимал у родителей и брата деньги, и мы грелись в McDonald`s, поедая картофель-фри и запивая кофе-гляссе. Темнело очень рано, в твоей комнате не было штор, и когда я приходил к тебе, в окно глядел темный глаз неба. Твоя соседка по комнате Маша здоровалась со мной, уходила на занятия, и мы оставались вдвоем – ты включала музыку и пыталась готовиться к зачету. Ты была не очень сильна в математике, я старался тебе помочь – но ты слушала вполуха и отвлекалась: напевала новый хит Браво «Серенада-2000» и помахивала пояском своего зеленого халатика. Потом ты заходила к вечно пьяному и вечно мрачному соседу напротив и брала у него гитару; я играл тебе «Полонез» Чижа и «If I Fell» Beatles – ты, замерев, слушала. Иногда я уходил, а иногда – когда Маши не было, - оставался, и тогда ты включала Scorpions «You and I». Мы лежали в темноте, в окне чернело небо с прячущимися облаками, а ты что-то рассказывала мне на ухо. Я слушал, и песня Scorpions сливалась с твоим голосом.
В конце декабря ты заболела гриппом. Я пришел к тебе вечером, ты лежала в халате на кровати, твое лицо было бледным, и ты, сдерживаясь, судорожно кашляла. Как назло, Маша уже сдала все зачеты и пару дней назад уехала к себе домой, - ты осталась в комнате одна. Я заглянул в холодильник – он был пуст и гол; спросил тебя, когда ты последний раз ела, а ты лишь кашлянула и ничего не ответила. Я хотел отругать тебя за то, что ты мне не позвонила, а ты только сквозь кашель улыбнулась «мальчик мой…». У тебя не было денег, ты жила на одних пельменях и дешевых суповых наборах, а меня взбесило, куда подевались все твои многочисленные знакомые. Я съездил домой за деньгами и накупил меду и лимонов, приехал к тебе, и ты долго отказывалась принимать. Уже позже ты написала, какие нужны лекарства, и я обошел все ближайшие аптеки. Той ночью я хотел остаться с тобой, но ты отправила меня домой, сказав, что можешь заразить. Я смотрел на твою бледную улыбку, на твои растрепанные волосы и осторожно обнимал перед уходом. Ты говорила, что ты ужасно выглядишь, и прогоняла меня, а я смущенно целовал твои глаза и шептал, что люблю тебя.
Я приходил к тебе каждый день, и под Новый Год ты выздоровела. Ты снова стала веселой и задорной, опять начала включать радио на полную громкость и, как я ни старался этому противиться, закурила с прежней силой. На праздники ты уехала домой, сказав, что Старый Новый Год мы отметим вместе, и я ждал тебя, бродя по заснеженным улицам, цветным от вывесок и гирлянд, раздираемым звуками «Старых песен о главном-3» из ларьков. Снег сыпался хлопьями, скрывая и небо, и облака, а я сознавал, что любить тебя не перестаю.
Ты приехала перед началом сессии, посвежевшая и прекрасная, и мы пошли в наше любимое кафе на Пятницкой. Снег пухом опускался на наши плечи, вокруг сверкали витрины, а ты прижималась ко мне и говорила, что соскучилась. Ты подробно спрашивала меня, что я делал на каникулах, чем занимался, и я рассказывал тебе про книги, которые прочитал, про людей, с которыми встречался, и про места, где я гулял. Ты внимательно слушала и грела замерзшие руки в моих карманах.
Зима пролетела как сон. Мы встречались на больших переменах между парами, бежали к красному ларьку у главного корпуса и покупали горячие хот-доги. От них шел пар, обжигал холодные зубы, и мы, замерзая, торопливо их ели. После учебы я заходил за тобой в общагу, ты надевала свой полушубок, повязывала длинный серый шарф вокруг шеи, и мы шли в кино или кататься на коньках в Измайлово. В детстве ты занималась фигурным катанием, и я ошалело и восхищенно смотрел, как ты выделываешь пируэты на ярком от света фонарей льду. Ты учила меня «двойному тулупу», я прыгал, падал, а ты заразительно смеялась. Я кидал в тебя снежки, ты уворачивалась, кидала в меня обратно, а потом обиженно говорила, что у тебя замерзли руки. Мы стояли в самом центре катка, гремела музыка и неизменно Маша и Медведи со своей «Любочкой», вокруг кружилась развеселая толпа, а я грел твои руки, обдавая их своим дыханием. Ты целовала меня в макушку, и, смеясь, говорила, что мы всем мешаем. А я отвечал, что мне все равно.
У тебя поразительно быстро менялось настроение. Ты могла веселиться, носиться, как заводная, но вдруг на тебя нападала меланхолия, и ты часами грустила, беспричинно обижалась и обзывала меня «глупым ребенком». Ты могла целыми днями валяться в кровати, слушая одну и ту же песню, безумно красивую, из фильма «Привидение», а могла сорваться без предупреждения со своими сокурсниками на ночную дискотеку, оставляя меня одного – злиться и ревновать. Ночью ты становилась печальной и сентиментальной, часто спрашивала меня, люблю ли я тебя, и просила не бросать тебя. Я говорил тебе, что полюбил навсегда, ты зачем-то напоминала, что старше на три года, я сердился и ругался – и ты целовала меня.
Мы ходили на «Титаник», ты влюбилась в песню Селин Дион, а Ди Каприо называла «смазливым америкашкой», мы ходили в McDonald`s, и ты шутливо говорила, что я экономлю на тебе, мы гуляли по таящим улицам под весеннюю капель и смотрели на цветущие облака. Я писал тебе стихи, а ты, восхищенная, не верила и думала, что я списал их у Пушкина или Блока. Всю стипендию я тратил на цветы, а ты сетовала, почему я хожу в одном и том же свитере брата. На мой день рожденья ты подарила мне водолазку и пошутила, что теперь тебя не посадят за растление несовершеннолетнего. Я называл тебя «малыш», тебе нравилось это прозвище, а раз ты спросила, как я звал тех, кто был до тебя, и я сказал, что до тебя не считается, потому что до тебя уже не может быть никого и ничего. А ты почему-то посмотрела мне в глаза и сказала, что не надо любить тебя так сильно, потому что так можно сгореть. А я лишь сказал, ерунда, малыш. В моем столе лежала твоя фотография, я смотрел на нее и думал, что так действительно будет всегда.
Я помню тот день, когда ты сказала мне это. Был жаркий апрель, я пришел к тебе вечером, душным, отходящим, закатным вечером. Ты уже месяц как устроилась на работу, мы виделись чуть реже, чаще созванивались, и ты жалобно-устало рассказывала, как трудно совмещать учебу с работой – я успокаивал тебя, и ты веселела. Я пришел к тебе, о чем-то начал говорить, ты больше молчала, временами переспрашивая – как будто не слушая. Иногда ты долго глядела на меня, я мягко старался тебя поцеловать, но ты просто глядела на меня, словно хотела что-то сказать. Ты часто вставала, щелкала пультом по каналам радио, а потом включила Scorpions. Я знал тебя, я очень хорошо знал тебя, и я спросил тебя, в чем дело. Ты вздохнула, глубоко и даже как-то надрывно, выключила кассету, в комнате сразу же повисла дрожащая, бьющая тишина, и ты начала говорить. Ты говорила медленно, и слова застывали в воздухе. Я слушал и не верил. Это было как нож в спину. Как удар под дых. Как потеря сознания – внезапная и плотная.
Ты сказала, что знакома с одним человеком, очень хорошим и очень достойным, ты познакомилась с ним еще год назад, а месяц назад он устроил тебя на работу. Он старше тебя на 10 лет, он живет здесь, он умен, чуток и благороден. Ты общаешься с ним каждый день, и несколько раз он приглашал тебя в ресторан. Он неженат, ездит в загранкомандировки и любит Pink Floyd. Ты постоянно встречаешься с ним уже месяц. Вчера он сделал тебе предложение. Ты согласилась. Свадьба – осенью.
Я сидел. Я молчал. Я был опустошен. Я спросил тебя, любишь ли ты его – ты, чуть помедлив, кивнула головой. У меня упало сердце, а ты с болью в глазах посмотрела на меня и сказала, что меня тоже любишь. Я ответил, что так не бывает, а ты повторила, что любишь меня. Я спросил, почему ты любишь меня, а выходишь за него. Ты заплакала. Ты попыталась закурить, но бросила сигарету. Я смотрел в одну точку и не верил, что всё это происходит. Потом ты обнимала меня, а я целовал тебя в последний раз. Я сказал, что мне трудно будет разлюбить тебя. Ты шептала срывающимся голосом, прося прощения, и прижималась мокрой щекой.
Я знал, что могу прощать тебе всё.
Я простил.
Дальше было одно наваждение. То лето было летом без тебя, как и все последующие месяцы, недели и дни. Я учился, я устроился на работу, я познакомился с девушкой. Я начал с ней встречаться – но почти сразу же порвал. Потом появилась другая, но после двух недель встреч я почувствовал тоску – и девушка ушла, не дождавшись от меня ни звонка, ни заинтересованности. Так повторялось несколько раз, пока я не понял – я ищу тебя. Я искал в каждой твои черты, твой характер, твою улыбку. Я мучился и не мог тебя забыть. И разлюбить тебя было действительно трудно. Все чаще мне казалось – невозможно.
Осенью ты прислала мне приглашение на свадьбу. Я долго смотрел на глянцевую открытку, а через неделю сорвался на месячную практику от института в другой город. Я бежал от своей любви, не желающей угасать. Уже позже, зимой, я позвонил тебе, поздравил и сказал, что не смог. Ты очень обрадовалась моему звонку, спрашивала меня, как дела, и рассказывала о себе. Я вслушивался в твой голос, в твой чистый, ласковый голос, и у меня кружилась голова. Я всё говорил и говорил с тобой, а после разговора долго стоял, проклиная свое сердце. Оно мне не подчинялось.
Мы теперь иногда созванивались – но реже, чем я мог себе позволить. В начале весны ты ушла в декретный отпуск, и звонки стали более частыми. Я понимал, что растравляю себе этим душу, и пытался бороться – я снова завел себе девушку. У нее были твои глаза и нежный характер, но я с горечью осознавал, что не смогу ее полюбить. Я обнимал ее, как тебя, и целовал ее, как тебя. Как-то она спросила меня, люблю ли я ее, и я не смог ответить. Я не смог соврать. Скоро мы с ней расстались, и я решил, что обманывать других – не в моих силах.
Я увидел тебя в конце весны. Ты предложила мне встретиться в одном из парков, куда тебе советовали ходить врачи – ты прогуливалась там и дышала свежим воздухом. Я боялся этой встречи, но не смог тебе отказать. Я увидел тебя и в тот же миг понял: все попытки разлюбить тебя тщетны – на это не хватит и всей жизни… Ты изменилась, чуть пополнела, у тебя была другая прическа и немного усталый взгляд, но это была ты: твоя улыбка, твои глаза, твой голос – всё то, что я искал у других.
Мы разговаривали, слушали шум листьев, я иногда взглядывал в синее небо – и ты понимала мой взор. Я спрашивал тебя про ребенка, ты говорила, что вроде все нормально и, кажется, будет девочка. Ты спрашивала меня про учебу и про работу, я рассказывал, и ты так же, как и раньше, внимательно слушала меня. Потом ты спросила меня про девушек, и я, немного помолчав, сказал, что стихов больше никому написать не смог. Как и не смог назвать кого-то «малыш». Ты посмотрела на меня, но ничего не сказала. Потом я не выдержал, взял твою руку и поцеловал ее. Ты опустила глаза.
Потом мы молчали.

Ты умерла в первый день последнего месяца лета при родах в одном из районных роддомов; врачи не спасли и ребенка. Я узнал об этом в тот же день – я заперся в своей комнате, никого не пускал и кричал, чтобы меня оставили в покое. Ударяя по бетону стен комнаты, я разбил себе руку в кровь. Я с ненавистью смотрел мутными от слез глазами в небо равнодушных облаков и не понимал, почему ты. Облака лениво рассекали вдоль неба и не давали ответа…


май 2003 г.