26. Сергей, 9 августа.
Осознание приходило с трудом: обрывки мыслей продирались через пульсирующую боль в затылке, пришлый гем занимал опустевшее место, метался в угоревшем от сивухи, покалеченном кровоизлиянием мозге, пытался остановить уже начавшийся дисбаланс жизненных процессов, накладывал свою схему жизнеобеспечения на чужеродное тело. Тело было ему велико, сильно изношено, но молодо – это пока главное… Мефодий и забыл, как это сложно – владеть чужим телом.
Опустевший, сжиженный алкоголем мозг позволил разместить память нескольких последних жизней, но… прежний владелец любил жить! Его «Я» было защищено такими жёсткими стенами, что теперь в мозге обитали две сущности: потерявший жизнь, утративший гем и чувства прежний обитатель был лишь записью в мозге, вирусом этого раздолбанного компьютера, забравшимся в материнскую плату, обеспечив тем самым своё проживание на всё время существования мозга - и новый жилец, заполонивший остальной мозг своим «Я». Он регулировал жизненные процессы и захватил каналы восприятия.
Содержимое скрывшегося за баррикадами вируса было практически невозможно считать, и невозможно определить, когда этот бывший хозяин выскочит из-за угла и начнёт бороться за контроль над мозгом. Тело без гема ему не подчинится, разве что на мгновение…
Если бы то было возможно, гем Мефодия выстроил бы защиту, изолировал чужой участок, словно опухоль – только в мозге нет отдельностей: нельзя избавиться от записи, выковырнув кусок. Одни и те же нейроны помнили Сергея и запоминали Мефодия. Одни и те же. Помнили слабодушного алкоголика, и помнили могучего колдуна, что вновь получил тело спустя пару пустых столетий.
Он многое умел, этот старец. Он умел убивать, умел терзать жертвы, знал вкус жертвенной крови. Он безошибочно проницал людей, его пророчества – обычно страшные – сбывались в срок, принося его заимствованным телам посмертную славу. После смерти… Или как там можно назвать это безвременье, в котором уродливый гем ждёт, дрожа, своего часа – своего чужого тела, нового времени ходить по земле и наслаждаться ужасом в глазах окружающих…
Инвазия шла тяжело. Как-то не так, непохоже на прошлые разы, когда его сущность крушила прежних владельцев мозга, только лишь начав запись. Сейчас памяти прошлых жизней не желали выстраиваться во временной ряд, пронизывали друг друга и путались. Кем он был в прошлый раз? Святым старцем в рубище, или жрецом Триглава - тем, кто впервые объявил, что бог требует кровавых жертв, зная при том: бог сей не един, и ни один из богов, входящих в Триглав, кровавых жертв не приемлет?
А может, он забирался внутрь идола, пророчествовал за Золотую Бабу лишь после того, как обмазал идола жертвенной кровью, самолично растерзав жертвы?
Гем совершал свою работу, подстраивал тело, но мозг не успевал. Вытаращенные глаза с трудом следили за окружающей обстановкой: гем нельзя считывать без связи с миром, зрение необходимо. Мефодий смотрел на безобразные розы, прорисованные поверху обоев, пытался сконцентрировать взгляд. В какой-то момент он провалился в глубины подсознания и тело заходило в конвульсиях белой горячки: розы выступили из обоев, вспухли кочанами, вывернули лепестки языками отрубленных голов. В лепестках прорезались черты убиенных Мефодием жертв, и вот уже головы отскочили от стены, закружились над распростёртым в постели стариком, капая на него кровью, сверкая чистыми разрезами, свешивая набок острые языки и закатывая выпученные глаза. Полосы обоев задрожали и прорвались, впуская обгорелых и повешенных: те наступали, отталкивали друг друга, тыкали в глаза Мефодия своими окровавленными пальцами с вырванными ногтями, заваливали его тело тушками мёртвых голубей и куниц. Куницы вдруг ожили, начали прогрызать одежду, заструились мягким мехом по телу, добираясь до чувствительных мест… Мефодий сучил ногами, плакал, отшвыривая куниц, а те щерились, сверкали острыми жёлтыми зубками, и, когда он совсем отчаялся, вдруг попадали на пол пустыми шкурками с сухими мёртвыми глазами. Тогда в дело вступили человеческие жертвы, потрясая крючьями, ножами, топорами. Руки Мефодия были теперь в тяжёлых оковах, он только и мог, что прогибаться на кровати, плевать в лицо палачам - они тогда ссыхались в мумии, скорченные в позе младенца, рассып;лись в пыль на сухих шкурках куниц. Куницы, словно выпив живой воды, обретали плоть, отряхивали шкурку - и вновь кидались на закованного Мефодия. Безголовые голуби стаей приземлились на его голове, топтали острыми когтями глазницы, копали, словно куры, вялую кожу, обнажая кости черепа. Кожа падала на открытый в крике рот Мефодия, он хрипел и задыхался, чувствуя невыразимую боль там, куда прогрызали путь куницы… Глаза, залитые кровью, обернулись в себя, нарушив подстройку тела.
«Так не может быть! – промелькнуло в пульсирующем сознании. – Я же не умираю! Я оживаю! Так быть не должно!». Но так было, и он хрипел и плакал, пока мозг не отказался от всего – от разума, от видений и от страшной памяти.
Дурачок Серёжка впал в забытьё. Гем Мефодия продолжал латать изношенное тело, рассасывал гематому и строил. Строил что-то своё.
27. Юрий, август.
Анализы, процедуры, тихое издевательство врачей… Всё как обычно в госпитале. Кровь его им не понравилась. Почему чья-то кровь должна нравиться? Не нравится – не соси её литрами по утрам. Садомазохисты. Пили бы себе кровушку по сердцу – из здоровых новобранцев, ан нет! Юрий заливает своей плохой кровью тайно припрятанные ими цистерны. Как можно восстановить эту самую кровь, когда её всё время отцеживают чудовищными шприцами?
Пункцию им. Костного мозга. Сейчас. Юрий рискованные анализы не сдаёт. Пусть вычисляют без пункции.
Облучён он, видите ли. Это уж не к Юрию. До весны его никто не облучал.
Порешили просто постараться поправить кровь, подлечить сердце – и всё. Родина его уже не зовёт, он имеет право умереть, как ему нравится. Никаких операций и прочих радикальных мер.
Теперь хоть газету можно почитать в промежутках между капельницами, а то телевизор надоел хуже горькой редьки. Мелькнуло там что-то про повышенную плотность вещества в Космосе, и – как отрезало. Молчок. Спутники летают, но запусков ракет что-то не проводят – никто. Копошатся там вчёные человеки, а рядовым гражданам знать не положено – панику предупреждают. Бедные журналисты: только завопили – и теперь со скучными лицами бормочут про спорт и культурные мероприятия.
Заходила любимая подруга – старушка соседка Эльза Петровна, внучка репатриантов, упустившая, как и он, свою дочку замуж в Испанию. Приводила конечный продукт, совместивший крови поляков, немцев, русских и испанцев. Златоглазого вихрастого бледного внучк;.
Пришла в трауре – дочь недавно умерла вторыми родами, и мальчишечку зять подкинул бабке, чтобы развеялся.
Этот Мигель учинил ему форменный допрос.
- Почему твоя сосна растро;лась, дед Юрий?
Юрий так и сел, едва капельницу не вывернул. Он знает про сосну?
Эльза дёрнула Мигеля за руку.
- Откуда деду Юрию знать? Это ты её поливаешь, вот и говори: «Ваша
сосна растро;лась. Растёт теперь тремя головами».
Действительно, Юрий когда-то посеял в горшок крымскую сосну, и та росла, как на дрожжах. Просил соседку летом поливать…
- Надо же! А я не зашёл, как приехал. Не успел. Сами знаете – дочь на голову свалилась… - он замялся: её-то дочь ей теперь на голову не свалится. Эльза словно не заметила бестактности.
- Я вам письма принесла. – Она протянула конверты.
Юрий, ещё не опомнившийся после сосны, только взглянул на конверты - Моня и Анна: лес зовёт! – а Мигель продолжил свой допрос.
- У вас есть собака? – Эльза одобрительно кивнула, оценив «У вас».
- Нет, - Юрий морщился, придерживая ватку у локтя – эта сестра всегда
больно выдёргивала иглу. Руки-крюки.
- А вы знаете собаку?
- Знаю. Волка.
- Он чей? – засиял глазами мальчишка.
- Волк не может быть «чей». Он свой.
- Волк? – возмутился Мигель. – Он наш. Всех нас. Разве вы не знаете?
Он всегда приходит с Певцом. А Певца вы знаете?
- Какого певца?
- Ну… - задумался Мигель. – Человека. Хорошего. Иногда он есть, а
иногда его нет.
Эльза прервала внука: - Хватит деду Юрию сказками голову морочить. Видишь, побледнел? Ему отдыхать нужно.
- Когда отдыхают, тех едят злые призраки. Цари всегда в бою вместе с
Волком, Конём, Жар-Птицей и Царь–Девицей. Цари не отдыхают. Они нас всех защищают от зла. А может, ты не Царь?
- Да у меня, вроде, таких амбиций не было, - лживо ответил Юрий, успокаивая подозрение. Что за ребёнок?
- А у него ещё сосна растро;лась! – презрительно бросил Мигель. - И
Волк с ним знаком!
- Ну всё! – разозлилась Эльза. – К кому мы пришли? К больному? Или
тебя дружок навещает? Тоже мне, пуп земли. Всех заговорил. Простите, Юрий. Мы вас взбаламутили. Выздоравливайте поскорее.
- Выходи скорее, Царь! – потребовал Мигель. – Тут ты не выздоровеешь. Мы с тобой играть будем.
- С Вами! – взревела Эльза и увела внука.
Юрий распечатал письмо Анны.
«Ты убежал от меня, - писала Анна. – Но тебе нужно вернуться. Не ко мне, не ради меня – ради себя, Петеньки и Савераски. Им тут нелегко: они берут на себя твои задачи. А я не знаю, как тебя защитить, когда ты где-то далеко. У нас жизнь бьёт ключом. Тем, который гаечный. Ну, знаешь, по голове. Очень плотно следуют самые невероятные события. Я подозреваю, что справляюсь с ними не лучшим образом. Возможно, я и не могу с ними справиться в твоё отсутствие. Ты тратишь то немногое время, что дано нам на роль, на свои личные нужды. Вероятно, ты болеешь… так я чувствую. Но твоё здоровье – здесь! Возвращайся. Честное слово, не ради меня. И всё же жду. Анна. P.S. Я не безумна. И ты – тоже. Анна».
Может, сбежать из госпиталя? Плюнуть на всё - и сбежать? Тогда он успеет доделать дом к зиме…
Он тоже унёс с собой безумие. Или странность. Трёхголовая малышка-сосенка, Мигель со своими Певцами, Волками и Царями… Словно нарочно тюкал Юрия по голове ассоциациями. Странный Мигель. Он – тут. Сначала – сосна и Мигель. Потом – в лес, к Анне. Её не хватает, очень не хватает… И ей… не то, чтобы плохо, ей грустно.
«Певец – хороший человек. Он то есть, то его нет», - вспомнил Юрий. – Как Дорофей. Не нашёл его Юрий у Ивана-духовидца… Зачастило сердце. Кого он спрашивал? Дорофея? А надо было – Илью! В раже забыл напрочь. Потом Наташка всё из головы высосала своими куплями-продажами. Маленькая дрянь!
Юрий откинулся на подушку. Давление. Пурпурный мир вокруг: простыни, блестящие приборы, потолок – всё в тёмном пурпуре. Царский цвет. Царская судьба.
Он уставился на кювету с ампулами, пылая ненавистью к себе, своему здоровью, к судьбе…
Ампулы порозовели, засветились, потекли, словно свечки на солнце. Очарованный Юрий не заметил, как вошла медсестра. Она тихо охнула, и Юрий поднял глаза. Женщина в ужасе смотрела на ампулы, смирно лежащие в кювете на плоских бочках, словно усталые камбалы…
Это не сумасшествие. Это реальность. Поведение сестры – верное тому доказательство… Если он продолжит в том же духе, не миновать внимания соглядатаев Симона. Он не вырвется из госпиталя!
Юрий вдруг поверил. Эти камбалы-ампулы вернули его веру в Царя, Царь-Цвет, Дорофея… Во всё, что утомлённый мозг не желал признать как реальность. Он же и в городе учудил! Не было морока в деревне. Была новая, незнакомая и пугающая… реальность.
Сестра застыла, не отводя глаз от остывающих ампул. Полцарства за коня!
Как выкрутиться из этого положения?
Нужно что-то сделать со временем… Спрессовать. Нужна Разрыв-трава. Царь-Цвет?
В глазах пурпуром вспыхнул Цветок, вобрав в себя тот расплывчатый пурпур, что занавешивал зрение Юрия - теперь мир снова приобрёл краски. Цветок замигал, и из венчика стало наплывать туманное облако, укрывая медсестру. Юрий вздрогнул: «Это зачем? Ага. Я сейчас невидим!».
Презрев боль в сердце, вскочил и кинулся к шкафчику с лекарствами. Святое дело память! Он помнил, какие ампулы лежали в кювете… Непослушными руками вынул, подменил плоских уродцев, спрятал свидетельства своего греха в карман халата, висящего на стуле, и расслабился. Туман свился в жгут, всосался в Цветок.
Сестра потёрла лоб, протянула руку к кювете и с недоверием потрогала ампулы.
- Что-то не так? – равнодушно спросил Юрий, сдерживая одышку. Сердце выплясывало трепака.
- Да нет. Голова у меня побаливает, - насморочным голосом ответила медсестра и начала набирать шприц. За её спиной на фоне стены издевательски пламенел Царь-Цвет.
Сестра прижала ватку к руке, распрямилась и вздрогнула: над головой больного мерцал тусклый золотой шарик. Слабее, слабее… погас.
Ей пора в отпуск. Что только не чудится сегодня. И эта магнитная буря, половина больных с ухудшением состояния…
Когда за сестрой закрылась дверь, Юрий потерял сознание.
Лишь назавтра ему хватило моральных сил прочитать Монино письмо.
«У нас собаки разбежались, - писала она. – Наверное, взбесились. Остался один Пират, и тот вовсе не выходит, сидит под крыльцом у твоей зазнобы. А она корифанится с Иваном-духовидцем, на его машине катается, ручкой машет. Стыд какой! Он ей в сыновья годится. А Серёжка теперь не пьёт, хотя лучше бы пил. Воду мне не носит, смотрит зверем. Без тебя плохо. Приезжай! Лето ещё, отдохнёшь».
Отдохнёт… Торфяных пожаров им не хватает. Тут хоть ампулы, мелочь. Там лес, а он такой пожароопасный Царь, слов нет. Надо выздоравливать и выписываться домой, к Мигелю.
И Юрий стал выздоравливать, как положено. Согласно предписаниям врачей, возлюбил свой организм. Немного помогло.
Незадолго до выписки (по настоянию больного) чёрт дёрнул Юрия прогуляться по парку. Знал же, что обязательно кого-нибудь встретит. Сидел бы в своём гнезде у телевизора, никто бы его не обнаружил. А тут – приболевшая супруга Андрея. Ах, вы болеете? Ах, куда вы исчезли? Ах, Андрей приедет вечером и обязательно к вам заглянет!
И заглянул. И выманил обещание пожить у него на даче в конце сентября. Хоть недельку: и охота, и друзья съедутся… Не откажешь – удивится. Пришлось пообещать - и ускорить выписку: бережёного бог бережёт.
28. Сергей, август.
Из дома Серёжка выбрался на третий день – за водой. Он тащил ведро, механически переставляя мерзко дрожащие ноги, и смотрел прямо перед собой. Моня, завидев своего любимого помощника, привстала и окликнула – тот повернул голову и набычился, нахмурив брови, разглядывая старуху злобными глазами. Моня рухнула на завалинку и закрестилась, глядя вслед уходящему Сергею.
- Всё. Допился, - прошептала она в тоске. Брови? Брови-то какие у него всклокоченные… Словно постарел в одночасье. И эта выпяченная нижняя челюсть. Ведь красавчиком был! Допился.
Дни текли, но битва в мозге Сергея продолжалась. Мефодий мог оперировать телом, но не так, как обычно, а словно куклой, надетой на руку – кивать, сводить-разводить ручки, кланяться… и всё. Он был вдалеке. Память прошлого стиралась, оставляя самый минимум.
Его звали Мефодий-Сергей. Он любил кровь и боль. Любил чужую смерть… Он любил Витьку и Женьку и хотел, чтобы они жили… Он не будет пить… Только с Витькой и Женькой он способен вынести одиночество: с ними он пить будет… Он умеет всё, что нужно, чтобы выжить. Он никого не помнит и не хочет знать… Он хочет лежать в кровати и ждать Витьку и Женьку. С ними он будет пить… кровь.
Он задушил рыжего Мурзика. С восторгом смотрел, как тот извивается, а потом зализывал царапины и плакал о своём последнем товарище, что вырос в его доме из крошечного котёнка. Он ходил по деревне, пугая всех злыми глазами, но однажды предложил бабе Мане принести воды. Та испугалась, отказалась, и он был рад. Рад, что помнит бабу Маню, и рад, что напугал.
Синие искры убивали его гем, и иногда он не хотел жить. Он боялся смотреть в зеркало: там был не Мефодий-Сергей. Там был кто-то ещё, с кустистыми бровями, тяжёлой челюстью, большими вялыми ушами. Он почти облысел, и кожа на голове покрылась синими родимыми пятнами.
Еда казалась ядом, страшно болел живот, и он ходил кровью. Он отправился в лес за брусникой, жадно объедал её с кустов вместе с листьями. Ночами он бродил по деревне в поисках гемов. Если найдутся Витька с Женькой, он попьёт кровушки… А не найдутся – не попьёт!
Мефодию казалось, что мозг сварился, как крутое яйцо. Что с того, что он может прожить? Он не может даже чего-то захотеть, потому что желания Мефодия и Сергея не совпадают. Он завёл нового котёнка и поил его молоком Малинки, регулярно пугая Нину ненавистью в глазах. Нина не могла ему отказать в молоке: боялась.
Он так хотел… даже раз побежал с ножом за котёнком, но потом забыл, уронил нож и стал гладить мерзкое животное. Мефодий умирал.
Однажды к нему зашёл Филимон – хотел нанять на дело. Сергей что-то помнил об этом деле и предвкушал. Возможно, дело Филимона стоило внимания, но Мефодия больше интересовал сам Филимон: колдунишка плохонький, так не до жиру… Сменить. Сменить распадающееся тело алкоголика на этого старичка с его памятью… Мефодий вставил пальцы в ручки своей куколки, потянулся, обхватил шею, злобно разглядывая сухонького старичка, уже почти сжал - и забился в конвульсиях.
- Перформансы! – орал Серёжка, блокировав его власть над телом, - Перформансы! Витька, Женька!
Филимон убежал, а Мефодий долго лежал на полу, извиваясь в борьбе. Когда очнулся – увидел свои руки, изодранные об облезлую никелированную ножку кровати. Увидел клочья кожи и бледную сукровицу, капающую из ран. Когда он назавтра снял повязки, вместе с ними снялись пласты присохшей кожи… Мефодий много раз видел обнажённые мышцы - и завыл, увидев свои: они походили на плетёную ткань желтовато-розового цвета, срослись под раной пучками, и теперь, чтобы пошевелить пальцами, нужно было двигать всей рукой. Рана не зарастала, гнила по краям, и рука теперь походила на клешню, сложившись убогой лодочкой, словно в мольбе о милостыне… Дрожали колени и сохли икры ног. Он раздобыл в сарае палку: ноги его не держали. Кожа на руках свисала складками над иссушенными мышцами, руки слабели. Скоро и палка ему не поможет.
Выгрызенный голубыми искрами гем агонизировал.
Мефодий перестал выходить, лишь глядел по ночам в окно, вцепившись непослушными пальцами в раму, чтобы не свалиться с табурета, высматривал желанные гемы: перформансы – это да!
29. Сторожка в Розовом Саду.
Бориса забрали на закате. Старый плосколицый монгол в шафранной рясе запер раздевалку, обошёл дорожки розового сада, поправил несколько колышков… выключил орошение.
Ветер в верхушках защитной полосы кедров заставлял их шуметь и тереться ветвями. Розы пахли свежестью после полива, оставив свою одуряющую сладость на середину жаркого дня и на какой-нибудь иной, тихий вечер… Жаль. Запах победы слаб, кедровый аромат заполонил сад.
Время уходит. Нужно всё успеть до начала Урока Симона…
Банджур обнял старый кедр, постоял, прильнув, и торопливо ушёл в сторожку, лёг навзничь на заправленную постель.
Теперь – его Урок: запах кедра – запах Служения, сердце частит в панике… Сначала мышцы: начинаем с пальцев ног… руки, голова, тело расслаблены. Теперь сердце: медленнее. Ещё медленнее. Ещё…
Земляничная поляна. Тропа среди ятрышников, лещина, еловый лес…
- Вот и ты, - говорит Бор, – погляди на озеро!
Озеро. Ирисы – касатики, луг и берёзки.
- Ныряй – говорит Бор.
Банджур прыгает в воду. Перед тем, как пробить головой поверхность, видит своё отражение: лицо Бора в зеленолиственной бороде…
Банджур лежит, вытянувшись на кровати. Его сердце уже не стучит. В окно тянет ветром с запахом кедра. Победный аромат роз вспыхивает на миг: он успел. Его хватятся только утром.
ЗАКАТЫ В СЕНТЯБРЕ.
30. Симон, сентябрь.
Впервые за последний месяц он сел за стол в своей келье. Месяц потерян зря, и последствия того бунта в розовом саду ещё не преодолены – расходятся волнами, вверх-вниз, втягивают людей, казалось бы, обречённых быть маленькими кочками под ногами Симона. И вот эти кочки неожиданно растут, из них, словно зубы, прорезываются каменные столбы, и Симон бьётся головой об эти столбы, в очередной раз убеждаясь, что в человеческом мире Сила быстро становится слабостью, если её не прятать как следует.
Эти старые дети, вечные божьи одуванчики, помогли бежать Борису. Блокированному! Не понимают, что ли, что исчез первый претендент, да ещё ослабленный настолько, что не в силах применить Дар? За кого они, эти кочки, приняли Симона?
Симон откинулся на плюшевую спинку чёрного лакированного стула, прижался спиной к колючей обивке… это успокаивало. Не то, чтобы он взвинчен, такого за ним не водилось, но – беспокоен.
Он передвинул тяжёлую бабушкину чернильницу – хрустальный куб, накрытый позолоченной гильзой от снаряда, нарисовал пальцем воображаемые усы бронзовому орлу, один за другим выдвинул ящики чёрного резного стола… С чего начинать? Все дела стоят из-за этих глупых мальчишек! Они решили насильно задержать Симона в монастыре. Они беспокоятся о безопасности Великого Магистра! Мерзавцы. Ударили Силой, собравшись в Кольцо: щенок Борис начитался исподтишка записок Дора. Мало им Кольца в подплане, того, что каждый день Симон даёт на уроках? Нет, придумали своё, для великой цели – насилия над человеком. Идиоты. Да если бы он их не блокировал, уже были бы выжжены, как свечные огарки.
А он тогда был расслаблен, собирался говорить поодиночке, обстоятельно. Но горе-вояки вместе навалились, со своими благими намерениями. О, боже, как глуп род человеческий! И Братья глупы. Глупы, но с Даром. Дар не спрашивает, идиот ты, или нет.
В политическом отделе змеи премудрые, зато Дара кот наплакал. Научный отдел не передать приличными словами… Одна разведка чего-то ст;ит. И вот теперь они, всем скопом, злятся на Симона.
А как он должен был реагировать? Разрешить контролировать свой Дар? Мол, спасибо, охрана, за заботу, я теперь буду делать только то, что вы мне разрешите? Молокососы!
Симон их сначала изолировал полем, потом заблокировал Дар, а после подчинил. Пусть простыми людьми поживут, одумаются. И всех сослал в научный отдел, омолодил кадры. Воинов стал готовить из политиков: их слишком много расплодилось.
Они зароптали. Они не должны были роптать – не мог же Симон остановить дела из-за внутренних распрей. Он – Великий Магистр. И если они не хотели подчиняться так, как он требует, он их сам подчинил, причём по жёсткому иерархическому принципу – никакого движения вверх-вниз. Сидишь на своём месте и качественно исполняешь.
И вот, когда он начал кодировать верхушку, старички отпустили мальчика. Единственную реальную смену для Симона!
Чтобы Симон его не подчинил? Лучше пусть навсегда без Дара останется? А раз он блокированный, сам Симон его теперь не найдёт – только по простым каналам: на родине поищут, обещали.
Симон уставился в пустой угол, где обычно пристраивался Смотритель.
«Борис, Борис, глупый малыш, подумай теперь на воле: надолго ли я тебя блокировал? Ты удрал за день до того, как я разблокировал твоих приятелей. Они теперь с энтузиазмом трудятся в науке, а я… беспокоен. – Симон поправил толстую витую свечу, загляделся в хрустальную глубь чернильницы, вздрогнул. – Всё. Забыли. Мальчик потерян навсегда, даже если найдут. Доверять не смогу. Остальные – хотят ли, нет, работают исправно. Убивать меня некому – все меня любят. Тоже, хотят – не хотят».
Он грустно усмехнулся и принялся разбирать бумаги. Вот! Та папка, что была с ним в тот треклятый день.
- Бред, бред, бред, - бормотал он, листая страницы отчёта. – Так! Редкие стороны Дара. Только это мне от вас и нужно было. Писаки… Так. При сильном волевом посыле отчленяет сферу… диаметром… Зануды. Отчленяет сферу. Ага! Она остаётся самостоятельной и не возвращается к хозяину. При магических действиях … опять трёп… тускнеет.
Дальше. При неожиданном воздействии… Да уж! Звонок дребезжит у них так, что можно в обморок упасть. Это не только неожиданное, это сильное воздействие… наблюдается конденсация в ауре стержня, сходного с кадуцеем. Применение не установлено. Та же картина у него в папиллярном рисунке на бугре Меркурия левой руки… Это они молодцы. Связь увидели.
Симон знал, что это за свойство, у него самого кадуцей на Меркурии. Это – операции со временем.
Значит, в Космосе нужны дальние трансляторы с кадуцеем на Меркурии и способные создать сферу из ауры. Плохо. Отбирать придётся Братьям. По правительствам такое распоряжение не разошлёшь…
Второе. Сводка разведки о положении в России. Подали ему вчера. Сказки: ходячие мертвецы с горящими глазами и чудесные исцеления. Отвороты, привороты, заклятия… Магия чёрная, белая, только не горелая… Авантюристы. Так. Вуду. Конечно же, где ещё могут находиться колдуны вуду? Разумеется, в России… Погодные катаклизмы… Не только у них. О! Трансляции одна за другой. Братья едва успевают принимать. Горят?! Трое сошли с ума. Что это там за приёмнички завелись?
Срочно. Срочно лететь к Андрею, посидеть у него пару месяцев, проверить свою разведку, разобраться с этими странными потоками космического вещества – опять слабина у разведки, нет выхода на ИЗМИРАН. Ничего, через Университет выйдет, сведения добудут… Время, время!
Так. Теперь почта. Он вскрыл одно из писем, пробежал глазами, вскочил и беспокойно заходил по текинскому ковру. Со стены на него сурово смотрела бабушка.
- Этот маленький нахал посмел прислать мне письмо с твоими любимыми словами! – зло сказал Симон. – «Уймись, Иван!». И подписал - знаешь, как? - Борис Годунов!
31. Юрий, 7-8 сентября.
Мигель рыдал, рыдал неистово, размазывая слёзы по щекам, открыв рот и зажмурив глаза. Эльза исчерпала все свои педагогические способности: злая Маша Мигеля не любит, и никакая бабушка тут не поможет. Маша играла с ним во дворе, а теперь не выходит из дома, стоит у окна и строит Мигелю жуткие рожи.
- Где? – коротко спросил Юрий, ознакомившись с ситуацией. Вот так его встретила вольная жизнь: рыдающим Мигелем. Узнав, где же девочка корчит свои рожи, Юрий отправился на восьмой этаж в третий подъезд и настиг злую Машу, у которой оказалась ветрянка, что и пыталась бедняжка объяснить Мигелю, с опасностью для жизни забираясь на подоконник: окна родители закрывали, зная, видимо, бесстрашие дочери. Всего и дел, что дать девочке телефон Эльзы и записать её телефон… Когда Юрий вернулся, возбуждённый Мигель уже радостно щебетал что-то своей Маше.
- Всё! – сказала Эльза. – Теперь ко мне никто не прозвонится.
- Зато спасена любовь, - улыбнулся Юрий. – И кривда о злой Маше
приказала долго жить… Наши бы проблемы так решались, а? Не жизнь была бы, а малина. И всё почему? Дети умеют быть верными.
Мигель вбежал в комнату и кинулся в объятия Юрия. – Спасибо! - Потом нахмурился. – У твоей сосны иголки вянут! Пойдём, посмотри.
Сосна, растро;вшаяся на вершине, действительно плохо выглядела: иголки опустились вниз, домиком, и растение стало напоминать какого-то Гавроша. Юрий неосмотрительно взял сосну за ветку и уплыл сознанием в недавнее прошлое, во времена визита своей дочери. Он прожил с сосенкой каждый Наташкин плач тех её, австралийских, лет; увидел её глазами проведённую вместе неделю; услышал её мысли… Да, папаша. У тебя тоже есть злая Наташка…
Отпустив ветку, он поискал взглядом Мигеля – тут же был, куда девался?
Мигель в соседней комнате возил автомобильчик.
- Ты сосенку с собой забери, - сказал он. – Ей плохо, а я уезжаю.
- Как? А Маша? – удивился Юрий. Мигель пожал плечами.
- Что я могу поделать? Слышишь, звонят. – И снова нагнулся к машинке.
Вошла Эльза с телеграммой.
- Хуан завтра прилетит за тобой, внучек, - сказала она и расплакалась.
*
- Гаснет луч забытого заката, синевой окутаны цветы, где же ты…
Да она и на гитаре играет?
- Здесь я! – крикнул Юрий в открытое окно. - Принимай гостинцы из столицы, хозяйка!
Гитара бренькнула, Анна загремела засовом. Новости! Засов. Лишняя работа Разрыв-траве, ежели что…
Открыла. Засияла. Юрий не дал ей собраться с мыслями, чмокнул в щёчку на виду у свесившейся с крыльца от избытка любознательности Фёклы, отобрал гитару и всучил тяжеленную коробку с едой. Тут же, в передней, закинул ремень гитары на плечо и продолжил тему: «Уходит вечер. Вдали закат погас. И облака толпой бегут на запад…».
В раскрытой двери комнаты задрожал огненный отблеск заката, вырезающий часть скамьи, уплотнился… Дорофей.
- Не прошло и года, - промычал Юрий, не зная, радоваться или сердиться на разрушенный эффект встречи. – Я забыл сказать «Илья», и ты сбежал от меня, бросил на…
- Недоросля и Сосну, - отбился Дорофей. Опять всезнайство своё в глаза тычет. Анна вглядывалась: в дверном проёме сияние заката окружало, словно гало, фигуру старца, лицо пряталось во тьме.
- Иван? – наконец, радостно всплеснула она руками. – Вы – Иван!
Дорофей хмыкнул.
- От зорких глаз Царицы не укроется и зверь лесной. Я – будущий Иван.
И прошлый тоже. Ага?
- Начало и конец Источника?
- Гм. Влесова Книга, те самые первые страницы, куда ещё не влезли
имитаторы, что с благими пожеланиями подделывают историю… В качестве частного случая согласен. На чужие роли не претендую, хотя персону знаю.
- Это у вас код такой? – поразился Юрий. – Долгими поездками в машине и маханием рук условленный?
Дорофей скромно попятился. Испуганно и жалобно спросил:
- Ну, Моня! Отписала?
Юрий вошёл, наконец, в дом. Ухмыльнулся:
- В конверте «С днём железнодорожника» от начала века. – Он
повернулся к Анне: - Ты как поняла? Я только сегодня по дороге вычислил, кто есть наш Дорофей.
- Я знаю только глаза, - смутилась Анна. – Убей бог, не вспомню, какой Иван по цвету – тёмный или светлый.
- Русый Иван, русый. А Илья-то кто? – Юрий так истосковался по этому чувству лёгкости… От чего он тогда бежал? От неверия в то, что может быть так легко?
- А Илья – середина, - хихикнул Дорофей, устраиваясь на лавке. –
Половина пути.
- От начала к концу чего?
- Философия. Я здесь не затем. Закатом вы меня вызвали. Закатом.
- Ага. – Юрий изысканно затренькал под балалайку: «На закате ходит парень мимо дома моего… И кто ж его знает, зачем он моргает, зачем он моргает, на что намекает?».
- Намекаю на то, что служим мы с вами Солнцу. Закатному Солнцу. Уходит вечер и всё такое. Намекаю, что времени мало, у меня – особенно. Что отрадно, мы с вами успели перейти полдень, а значит… Что, Царица, это значит?
- А значит, бредём к концу Источника?
- Именно. Вы – уже не Илья, но ещё не Дорофей. А это что значит, Царь?
- А это значит, что главные шишки посыплются вскоре и набьют нам
синяков.
- Стратегическое мышление. Тогда я пошёл. Вот только допою, - и он отобрал гитару у Юрия: - «Спокойной ночи, поёт нам поздний час, а ночь темна, а ночь на крыльях сна… С твоих ресниц слетают тихо грёзы, стоят задумчиво плакучие берёзы… Уходит вечер, вдали закат погас, и облака толпой бегут на запад». – Гитара сползла на скамью, Дорофей исчез.
- Свят, свят, свят! – замахал руками Юрий. – Удалился без объяснений и
жалости к опекаемым.
Анна задумчиво смотрела на него. «Свят, свят, свят…». Вспомнился сон, где те же слова говорил и так же махал руками её сын: смешной, всклокоченный и чернёнький. Он, вроде бы, был сыном Юрия, но как у них мог выйти такой непохожий на них ребёнок?.. Она запретила себе отвлекаться. Юрий – приехал. - Знаешь, с твоим приездом стало веселее. Интересное общество… - Анна погладила мышь.
Из комнаты с топотом прибежал Золотко, заворчал и стал подозрительно оглядывать Юрьевы ноги.
- Ореховое масло? – невинно спросил Юрий.
Гребень поднялся, и громадная птица как-то сразу оказалась на коленях, царапнув гитару. Та жалобно звякнула. Юрий отложил гитару, распахнул куртку, и петух привычно сунул голову в карман, пытаясь пробить клювом крышку, скрывающую лакомство. Куртку пришлось спасать.
Вторую банку съел бдительный Пират, проспавший Юрьев приезд.
- Может, попробуем вместе, - беззаботно спросил Юрий, поедая бутерброды с привезёнными деликатесами, – в свете заходящего Солнца? Будем петь по очереди, отбивать или набивать шишки, поливать цветы: их у нас теперь два… Кормить скотину. - Юрий протянул мыши орех, та обнюхала и удивилась. – Ты как? Рискнёшь, с пенсионером?
- У Царицы должен быть Царь, - убеждённо ответила Анна. – Только… кудри и штаны непотребные… красивые тебя больше не шокируют?
- Так это Илья! – махнул рукой Юрий. – А мы бредём к концу Источника – скоро будем седовласым Дорофеем.
- Типун тебе на язык, - возмутилась Анна.
32. Переславль, 5 сентября.
Задребезжал звонок. Сонная медсестра приоткрыла глаза и резко села на своей импровизированной постели из составленных стульев: начальство строго следило, чтобы на посту не было кушеток. Стулья разъехались и она, вместе с тюфяком, медленно осела на пол. Чертыхаясь и выбираясь из нелепой позы с задранными ногами, она продолжала смотреть на пульт: звонок прозвенел из бокса, где не могло быть ничего живого. Лежавший там больной был подключён к системам жизнеобеспечения и походил скорее на растение, упорно держась за свою кому… Давно бы следовало его отключить, но врачи что-то мудрили, пересаживали участки мозга, стимулировали мышцы… Экспериментаторы. Столько времени в коме – это смерть. Сёстры боялись этого покойника, но безропотно делали массаж и следили за ним днём, рыдали потихоньку в туалете, отмывая руки от прикосновения к ЭТОМУ. Но следить ночью?! Избави бог. Там НИКОГО не было, только этот… кактус, опутанный трубками.
Звонок снова задребезжал. Она побледнела, пошла, с трудом переставляя ноги, утешаясь малореальной надеждой, что в бокс забежала какая-то любознательная практикантка…
Пациент бился на кровати, вывернув трубки, ударяя в замахе руки по кнопке звонка. Его глаза были пусты, но он водил ими по палате, и в свете люминесцентной лампы они отсвечивали синими блёстками.
- Ожил, прости Господи! – ахнула сестричка и побежала по коридору в дежурку. – Покойник ожил!
Первый случай не вызвал большого интереса, но, когда люди стали приходить из-за грани смерти в Юрьеве, Иванове, Тейкове, Ярославле, медики заволновались. Братство забило тревогу.
33. Юрий, 8-9 сентября.
Юрий метался в кровати. Было душно, истово пахла вянущая полынь, сорванная им по дороге домой, чтобы избыть запах запустения, всегда поселяющийся в деревенских домах, стоит их ненадолго покинуть…
Трава забвения. Чернобыль. Смывает наносное, оставляет главное… Главное: Сияющий Царь-Цвет на подоконнике и вновь обретённый
Охранник – Золотко. Бежал за Юрием, испуганно вскудахтывал: так боялся, что его забудут, что, кажется, обидел Анну…
Главное: Анна. Царица Тьмы. Возможно, они уже не расстанутся, хотя дома свои объединить не смогут: Изба Света и Изба Тьмы хранят своих духов.
Приходящая любовь. Может, это совсем неплохо – когда есть, куда приходить. Он придёт к ней завтра… Нет, уже сегодня – далеко заполночь засиделись они за чаем… Пахнет полынь.
Яркая точка перед глазами превращается в круглую ровную скальную площадку. На ней стоит Анна. Её одежда струится, переливается серебром, затягивает взгляд, растекается лужицей по скале. Юрий поднимает обе головы, ищет её глаза, но Анны уже нет – есть столб воды, кружащийся на краю скалы.
- Анна! – шепчет его правая голова, протягивает к ней руки пламени и обнимает… Пахнет горящим торфом, столб взрывается кипящими брызгами, обдаёт его паром и исчезает, унесённый ветром…
- Анна! – кричит он в отчаянии, стукнув по скале. Молния его руки раскалывает скалу и из разлома журчит родник. Юрий становится нежнее, слабый огонёк его рук тянется к Анне, и вода заливает его руки. Они шипят, трещат искрами и гаснут… Он без рук.
Родник заливает скалу; та покрывается бледной травой.
- Анна! – шепчет его левая голова. – Я не могу тебя обнять, Анна… - Но глаза его шлют траве лучи, и под ними трава зеленеет, вытягивается, наливается светом жизни, делится с ним своей силой… У него снова есть руки – нормальные человеческие руки.
- Это не я! – кричит он, дёргая правую голову. – Не я! У меня одна голова!
К нему успокаивающе протягивает открытые ладони высокий бородатый мужчина: - Не ты, не ты. Уже не ты. Ты выбрал.
Красивая пышная женщина, что расшивает звёздами чёрный плащ, поднимает голову и улыбается.
- Всех запугал, Сварожич. Ну как же не ты, когда даже голову себе оторвать пытаешься? Любишь, нет ли, а две головы у тебя. Левой сейчас решаешь, а что будет потом? Правую-то голову припрячь до поры, вот и ладно. С красой твоей, и впрямь, с двумя головами несподручно. – Она поворачивается к мужчине.
- Гляди, Лад, какие подарки они нам принесли!
Юрий опускает взгляд: трава покрыта цветами.
- Но, Лада, - хмурится Лад. – Он уже выбрал: не Жег, а Свечение.
- Так ведь и она, - начинает Лада, но замолкает, постукивая пальцем по
полным губам. - Впрочем, тебя это не касается, м;лодец. Бери её за руку, - приказывает она.
Юрий растерянно оглядывается… Вот она, Анна, в своём венце и красном платье с искрами. Он тоже почему-то в красной рубахе, и иголки венца колют голову.
Лада надевает на их сомкнутые руки венок из цветов.
- Венчаю на Царство Жизни Огонь и Воду. Радуйся, Муж Юрий, красоте её. Счастлива будь, Жена Анна, Силой его. Совет да любовь.
Лад стискивает их руки, словно сливая их воедино.
- Благословляю ваш выбор. Созидание, а не разрушение – вот ваш лад. Пойте его чисто. Пусть ноги ваши будут на земле, а голова в небесах. Пусть Чёрная Зима откроет вашу весну. – Он надевает на их руки перекрученное глиняное кольцо. – Пусть этот день перейдёт в следующий, и на новой Земле родится Зелёный Лист.
Юрия и Анну уносит к противоположному краю площадки. Руки их сцеплены, а венок и кольцо словно всосались в плоть. Вдали молча стоят Лад и Лада. Наконец, Лада медленно подходит к ним и кладёт руки на их сердца.
- Венчаю в Царстве Свечения Солнце и Луну. Радуйся, Муж Юрий, блеску её отражённого Света. Радуйся, Жена Анна, силе Света его. Совет да любовь.
- Собирание – вот ваш лад, - продолжает Лад. – Пусть ваши духи будут в безопасности, а гемы уйдут по пути Свечения. Пусть Яблоня даст большой урожай, ибо Чёрная Зима сменится весной. - Руки Юрия и Анны охватывает кольцо розовых и жёлтых огней.
- Венчаю в мире людей Юрия и Анну. Радуйся, Муж Юрий, красоте верности её. Счастлива будь, Жена Анна, Силой его. Совет да любовь, - поёт слова Лада.
- Преоборение – лад ваш, - мягким баритоном вторит Лад. – Граница Свечения прорвана Явью, приходит Хаос. Охрана – лад ваш. Храните духов, защищайте гемы. Пусть Перун дарует вам победу, пусть Дар подскажет вам выход, ибо мы уходим. Уходим, чтобы ждать вас у Сварога-источника - он один способен прервать путь Хаоса.
Лад и Лада берутся за руки и кланяются в пояс.
- Здрав будь, Юрий. Здрав будь за Дажьбога и Ярилу, Авсеня и Кострому, и за Перуна со Святовидом. Лад с тобой, - говорит Лад.
- И ты, Анна, за Прию и Летницу, за Весну и Морану прими здравицу. Да будет ясной ваша весна! Да вернёт утраченную руку сын ваш Тар. С вами лишь он, да Бор оставляет вам своё дитя.
- Тар – это Жизнь? – спрашивает Юрий.
- Тар – это Переход, ваш первенец, - отвечает Лада. – Примите и от нас
Дары: детей наших и соратников. Они останутся с вами.
Юрий оборачивается и видит Царь-Птицу и Конька.
- И то хлеб, - вздыхает он. Оглядывается – вокруг никого: ни Лады с Ладом, ни Охранников, ни Анны… Только кольцо на пальце. Золотое кольцо Мёбиуса.
- Теперь только во снах! – звенит из пустоты голос Лады. – Во снах!
Юрий вздрогнул и открыл глаза, испугавшись одиночества сна. Поднёс руку к лицу. Золотое кольцо отразило слабый лучик звезды. Перекрученное кольцо Мёбиуса.
34. Борис, август-сентябрь.
«Малолетнего внучк;» передавали из рук в руки, словно рюкзак. Имена и документы менялись, будто карты в руках шулера, бесконечные перевоплощения изнашивали нервную систему. Одна радость – актёрское мастерство сопутствует Дару и всемерно развивается в ходе учёбы… Пока Борис выиграл только одно – сохранил жизнь. Условие необходимое, но не достаточное, потому что Борису нужна была свобода действий, а её-то как раз и не было: Исмаил использовал для его бегства глубоко законспирированную цепочку разведки, оппозиционной Симону.
Борис и не знал, что существует оппозиция. Знал бы – давно уже скрутил им головы, потому что лучше Симона Магистра не найти… А они, оказывается, делали ставку на него, Бориса, как первого претендента. Вот что означает "Слабые Силой" - им невдомёк, что Сила не может возрасти без обучения. А Симон Бориса ещё не доучил. Им кажется, что Борис и Симон почти равны по Силе, но Борис более управляем – моложе, слабее, не столь хитроумен.
Сейчас бдительно стерегут его, невзирая на заблокированный Дар – даже ночами не удаётся остаться одному, разве что однажды, когда его упрятали в подвал какого-то административного здания и заперли для сохранности… Такие, с позволения сказать, сторонники ему не нужны. Особенно если учесть, что они обманулись в его намерениях – сочли ту попытку кодировать Симона за попытку переворота. Стоит кому-нибудь из Воинов проговориться… Или уже проговорились? Вероятно, тогда оппозиция Бориса переоценивает, думает, что он использовал Воинов в своих интересах. А он чист перед Симоном, как стёклышко: всего-то и хотел - показать Магистру воинские качества Кольца Дора. Ну, и связать его с Воинами, чтобы не лез в мир в одиночку…
Хотел… А там, в тепле Кольца, в сиянии гемов, Симон поймал их порознь! Борис никогда не думал, как больно, когда Связи обрывают в Кольце, когда сияние гема закрывают щитом Силы. У Дора об этом не написано.
Он думал тогда, что выжжет Дар. Но Симон поставил двойной блок: отрезал Сияние и Связи, и все они были обриты, словно парикмахером – осталась холодная, гладкая, щиплющая кожа черепа - и ничего вовне, ничего. Пустота. Сжатая в себе голова.
Очнулся он в своей келье, и понял, что нет никакого будущего. Он не желал спать – боялся, что наступит завтра; не желал есть, чтобы не кормить тяжёлое, самодостаточное и самодовольное тело. Он потерял желания, даже желание жить, и даже – желание умереть. Тело, с детства тренированное на большие нагрузки, привыкшее к эндорфинам мыслей и желаний, глушило его абстинентными болями. В голове стоял ледяной туман…
Его выхаживал дедушка Банджур, тихий смотритель раздевалки с бурным прошлым. Когда-то Банджур был одним из лучших разведчиков, но прокол одного из коллег закрыл для него этот путь и вынудил вернуться в монастырь. Это случилось в прошлом тысячелетии, когда Борис ещё не родился.
Банджур носил ему листья и цветы, смещал спектр восприятия: раньше Борис особенно остро видел, а запахам значения не придавал.
- Запах покоя, - говорил Банджур, кладя Борису под подушку саше с лавандой. – А это нюхай, когда приходится слишком долго ждать, - и он вручал Борису ладанку с лавандовой крупкой.
- Запах битвы, - он бросал в очаг своей сторожки полусырой торф.
- Запах гнева земли, - ударял он кремнем о кремень.
- Запах победы… - Розовое масло живо напоминало Борису о его
поражении в Розовом Саду… - Всё равно победы, - ухмылялся Банджур, - поражение иногда лишь шаг к победе.
Запахом друга был запах полыни, запахом служения – хвойный аромат, запахом любимой – ночная фиалка его родины…
Банджур кодировал Бориса, меняя язык желаний, и Борис это понял и принял, строя свой новый мир.
- Запах Студенца, - объявил Банджур, щуря и без того узкие глаза, и бросил что-то в фонтан. Запахло свежестью ледяной воды, когда пьёшь её, охая, отслеживая водяной шарик по всему пищеводу, когда он растекается где-то в солнечном сплетении, успокаивая накалённые нервы. Там было что-то от горечи мха, обросшего валуны, от настоя дубовых листьев, от леденцового вкуса обломанной сосульки…
- Ну, как? – спросил сторож. – Я с тобой закончил.
Как? – Дар к Борису не вернулся, но он сторожил где-то у самой
поверхности блока, сторожил свою случайную щёлочку, чтобы вырваться и сокрушить блок. А человек-Борис вновь обрёл мир – мир запахов. За ним пришёл цвет. За ними – желание жить. И сразу вслед – вызов к Симону, на утренний приём…
- Вот что, парень, - сказал ему Банджур, - запомни адресок. Он есть только в моей памяти. Старый такой адресок, но верный. Сумеешь вырваться – иди туда. А от Исмаила вырваться непросто. Но без Исмаила я тебя отсюда не вызволю, уж не обессудь. Пока сохрани хотя бы жизнь. – Банджур помолчал, покачал головой. – Магистр взялся кодировать верхушку, шаг за шагом и до нас доберётся. Времени у нас не много. Остерегайся, что путь, по которому уйдёшь, сдаст при кодировании Исмаил.
- А адресок? – спросил Борис. – Он ведь и до тебя может добраться?
- Я ему не по зубам, - ухмыльнулся Банджур. – Адресок верный, не
бойся.
- Может, вместе? – предложил Борис. – А там поищем свободы?
- Вместе не выйдет – Исмаил не дурак. Прощай, парень. Дойдёшь до
Студенца – вспомни обо мне. Так, вроде, привет передай.
Банджур ушёл из сторожки и вошёл Исмаил. Потом начался бег… Банджура Борис так и не повидал.
35. Фёкла, 8-9 сентября.
Ручей вытекал из тёмного туннеля ив, нёс в медленном потоке жёлтые круглые листья. Близился закат, солнце ушло за лес и воды ручья, настоянные на палой листве, казались чёрными. У брода ручей разлился широким озерцом, обмелел, и в закатных лучах просвечивали яркие разноцветные камни дна. Фёкла спугнула с доски маленькую серую птичку и пошла через брод по прогибающейся гати, балансируя рукой с корзиной – ей очень не хотелось промочить ноги. За спиной болтался мешочек с травами. Сегодня она вышла пораньше, чтобы успеть набрать мелких вечерних грибков, заменивших срезанный грибниками утренний урожай. В приречном соснячке она увлеклась, и корзина была тяжёлой, оттягивала руку. Крепенькие грибки, долежат до утра, подождут, пока Фёкла добредёт до своего перекрёстка дорог, приготовит в полночь тр;вы и вернётся задами в деревню.
Она прошла по полю, усаженному ровными рядами сосенок и берёз, нырнула в чащу берёзового подроста и добралась до своего лесного дома – пенька под сосной. Когда-то у неё был тут шалашик, но людишкам не терпится изломать всё, что не своё – растащили по прутику, истоптали полянку… Вот уж и уехали дачники, начался школьный сезон. Теперь в деревне одни старухи да пьянь беспробудная… Лес уже начал оправляться, скрыл следы топтунов.
Ветер в вершинах сосен загудел - и неприбранный лес застонал, заскрипел на разные голоса трущимися стволами. Фёкла устроилась на пеньке спиной к сосне, слушая лес. Ветхий ватник, так мешавший днём, теперь спасал её от прохладной сентябрьской ночи. Этот поход – последний. В холода не находишься… Фёкла проверила в кармане будильник, завернулась покрепче в ватник и задремала. До полуночи далеко.
Она добралась до дому к двум часам ночи. Луны не было, травы пришлось готовить, повесив фонарик на ветку сосны, а в дорогу она включила темновое зрение. Не так это просто – видеть в темноте. Она не столько видела, сколько чувствовала препятствие. Дороги-то широкие, наезженные, но колдобин не счесть!
Серыми пятнами лежали ямы, светлыми – пригорки. Без опыта ночных походов этого лета Фёкла добиралась бы значительно дольше.
На крыльце наощупь нашла замок, вставила ключ, открыла. Собиралась поставить корзину, когда спиной почуяла пришельца и напряглась, заводя руку с корзиной для удара.
- Но, но, соседка, не балуй! – прошипел Филимон, закрывая за собой дверь. – В залу иди.
- Тебя звали? – разъярилась Фёкла. – Сейчас закричу!
- Кричи, кричи. Кого докричишься? Нет по-хорошему, так она взашей
гонит собрата по ремеслу. Один я тебе защитник. Как узнают, что по ночам шастаешь, житья тебе не дадут. – Филимон глумливо усмехнулся, задвигая засов.
Фёкла пятилась в комнату. Где-то за дверью топор… - А сам ты что, спишь, что ли? – Она поставила корзину и кинулась за дверь. Вот её топор!
- Вон! – прорычала она, наливаясь злобой. – Вон! Труподел проклятый!
Филимон отвёл её руку, отвернулся и пошёл к комоду, бесстрашно подставив ей спину. Замахнуться и… Не могла она замахнуться. Не могла ударить живого. Убить?! Фёкла бросила топор и повисла на щуплом Филимоне. Старая – не старая, а силы у них равны.
- Не трожь чужие вещи грязными лапами! - визжала она, хватая его за руки. Филимон выдвигал ящики комода, вытряхивал на пол бережно сложенные скатерти и расшитые кружевные салфеточки, скидывал её руки. Фёкла извернулась, бросилась ему под ноги и выхватила из нижнего ящика бутылочку из-под кетчупа: ясно, что он ищет, не зря тогда песок собирал…
- Дай сюда! – взревел старик, схватив её за ворот ватника. – Отдай, говорю! Дура! Тебе-то это зачем?
Ах, дура? Фёкла рванулась, гнилые нитки не выдержали, и ворот ватника остался в руках Филимона. Старуха выбежала в переднюю и бросилась к чердачной лестнице: словно кошка, полезла наверх. Зажатая в руке бутылочка глухо стучала в перекладины, лестница опасно раскачалась. Филимон схватился за опоры, придержал.
- Разобьёшь, сука! Лезь осторожнее!
Фёкла выбила головой тяжёлый люк, забралась на чердак и захлопнула дверцу. Она стережётся! У неё есть засов, и она его задвинет.
Засов заржавел и двигался с трудом. Филимон уже залез наверх, и люк стал приподниматься. Фёкла с визгом запрыгнула на тяжёлые доски, ударила ногой по засову, ушибла палец, но засов поддался. Снизу дубасил по дверце Филимон.
- Пусти пи…щалка болотная! Всё равно тебе оттуда не выбраться. Измо-
ром возьму.
- А ты посиди там до утра, старый хрен, - ехидно сказала старуха, -
утречком-то я до соседей докричусь! Я тебя в милицию упеку. За нарушение неприкосновенности жилища!
Филимон затих. Фёкла для безопасности уселась на люк и стала ощупывать голову: шишка уже наливалась, без примочки не обойтись. И палец ноги ныл!
Звякнул засов входной двери, Филимон ушёл. Фёкла прижала к себе бутылочку.
- Труподел проклятый. Вон чего захотел. Шиш, – громко сказала она, успокаивая себя. На борове зашевелились и запищали разбуженные шумом летучие мыши. - Вам-то что неймётся? Уже спать пора, осень. Жарко вам, что ли? – Она встала с люка, подошла, скрипя дощатым настилом, погладила нежные спинки. Как-то забылось этим летом… Всё лечила болезных, да Царице услужала… Царице. А она-то, сама, разве не Царица? Царица Мышей!
Фекла перешла в подплан: вот они, её красные точки - висят на борове, сбившись в ком, вцепились коготками в специально поставленный для них насест из крепких палок. Эти мыши – её любимцы. Крысы – для серьёзных дел, домовые мыши и полёвки – для мелочей, а нетопыри – её разведка. Летучие: летят высоко, видят далеко. Сони тоже её слушаются, да проку от них, как от козла молока…
Проснувшиеся мыши заползали на ватник, облизывали её руки. Псы, что ли? Никогда её не вылизывали… Фёкла рассеянно поднесла руки к лицу – пахнуло гнилой кровью. Мыши отталкивали друг друга, спеша слизнуть эту гадость. Фёклу замутило. Дурацкая пробка у кетчупа: подтекает. Теперь не отмоешься.
Загрохотала дверь, звякнул засов, заскрипела лестница. Ох, надо было спуститься и запереть… Надо. Но она боялась, что Филимон не ушёл, а прячется и ждёт от неё именно этого: что она спустится с чердака. Уходил он, не прятался, да кто же знал? Фёкла вернулась к люку и в полоске света, пробивающейся через щель люка, увидела ломик, что расширял щель. Толстые доски люка громко треснули и начали подаваться… Филимон нашёл средство одолеть её, не дожидаясь утра! Дрожа в ознобе страха, она обняла плечи. Ясно: теперь она с Филимоном не справится. Фёкла стряхнула мышей, истерично, с завыванием вздохнула и нагнулась за бутылочкой.
- Труподел, - сдавленным голосом выдавила она, – Ищи-свищи! Получишь ты её, как же, – и она сорвала пробку с вонючей бутылки, - через мой труп!
Фёкла зажмурилась и стала глотать вязкую жижу.
Когда Филимон взломал люк и вполз на чердак, пустая бутылочка загремела под рукой. Стоило ему схватить Фёклу за ногу, она нагнулась над ним румяная, пьяненькая, слюняво поцеловала взасос и запела дрожащим тоненьким голоском глупые частушки. Филимон отшвырнул старуху, и та загремела во тьме по доскам пола, радостно хихикая.
Филимон утёрся рукавом, плюнул, подобрал бутылку, пошарив во тьме, и спустился, оставил бесноватую старуху на чердаке. Может, сама башку расшибёт. Дура. Ему хватит и чумазой бутылки. Собрат по ремеслу, как же! Дура.
Стоило погасить свет в передней - из люка спикировала летучая мышь: пыталась вцепиться, но промахнулась, только чиркнула по голове и врезалась в стену, жалобно пища. Филимон фыркнул. Вот он, Фёклин скотный двор: не коров доит, а мышей в своей грязи разводит. Тьфу!
36. Анна, 8-9 сентября.
Её тело томно распростёрлось во тьме, а может быть, и само было Тьмой. Однако не безграничной: тело лежало, словно в ямке, ограниченное Землёй. Иногда это было тело, исполненное страстью, ждущее, а иногда – поток чёрной крови. Она хотела рожать, отливать в форму множество детей, и потому ждала. Ждала самца, неважно какого, лишь бы разбить свое переполненное гигантское тело на новые сущности. Самец принесёт Закон, по которому будет создаваться Форма.
Из Великой Пустоты появился Он – тот, кого она ждала. Он пылал синим светом, заливая голубыми всполохами антрацит её крови. Кровь взбурлила в порыве страсти, и она начала рожать. Её мечта исполнилась – у неё будут дети.
Она с трудом опустила глаза – медленно, медленно, как растение клонится к свету, опускались её глаза. Дети лились из неё потоком, и пора было рассмотреть тех, кого ей суждено любить.
Среди хищных деревьев с култышками на вершине, из которых торчали корявые ветви, сторожко бродили многорукие чудища. Число их рук постоянно менялось, и, если они теряли руку в бою с такими же многорукими, взамен вырастало две. Другие, многоглавые и многоногие, с щупальцами вместо волос, вытягивали тела из червеобразных зарослей, покрытых ресницами-щетинками с каплями ядовитого сока. Заросли шевелились в тщетной попытке поймать, удержать, переварить… Бледные голубоватые заросли. Оплетаи-половайники, словно половинки людей, искали друг друга, прыгая на одной ножке и выглядывая пару одним глазом, найдя, сливались - и бросались бежать от хищных деревьев, как зайцы.
С достоинством уходила от взгляда матери кошка с независимо задранным хвостом и висящими у бёдер безвольными добавочными хвостиками; двухголовый телёнок с ужасом смотрел всеми четырьмя глазами с нежными ресницами на муки Тянитолкая… И химеры, химеры повсюду: кентавры-Полканы, птицы-василиски со змеиными хвостами, девы-берегини с хвостами рыбьими, Змеуланы – люди со змеиными головами, одно, двух- и трехголовые драконы с рогами и крыльями, четырёхногий уж Гивойтис…
Она любила их и кормила Силой своей крови.
Анна закрыла глаза. Она, Анна, не хотела таких детей! Она, Анна, не любила их: она ждала совершенных форм, гармоничных движений, ярких красок… во Тьме?! Она помнила. Она знала Законы Гармонии, но их не воплотить без отца… и без Солнца. Без них она просто поток чёрной крови, рождающий чудовищ.
Она открыла глаза и увидела Свет: Святовит слал лучи к Земле, и её кровь под его лучами стала красной. Уродцы, рождённые ею во тьме, пятились от лучей, прятались в пещеры и вымирали, потеряв Силу её любви. Свет осветил её внутренний Закон, Закон Гармонии, зажёг розовые огоньки духов, и зелёные листья зашумели на ветвях. Навстречу её крови устремился светлый поток Источника Дыя-Сварога, несущий огни жизни – гемы, воплощающие Закон в её детях. Блик Источника, блик Дыя – Дыблик, слал в мир гемы, а её …дочь? …сестра? Ж;ва ловила гемы и дарила вновь зарождённым телам.
Теперь поток крови Анны превратился в широкую реку: её силы берёг Святовит, одаривший Жизнь собственной Силой. И все её дети стали прекрасными, разными, совершенными и цветными… Гроздь винограда в левой руке Живы обещала плодовитость тому существу, чьё молодильное яблочко-гем она держала в правой руке. Зелёное яблочко! Незрелое, то, что ещё не прошло длинной цепи рождений.
Анна подняла глаза к небу: там, во тьме, светились теперь в медленном танце звёзды и Луна отражала на Землю солнечный свет. Теперь Тьма превратилась в нежную мерцающую Ночь-Ноцену.
«Что на небе, то и на земле» - вспомнила Анна Гермеса Трисмегиста. Почему же на Земле сначала, а на Небе потом?
- Потому, что Небо увидит лишь тот, кто ладит с собой, - ответила ей темноглазая Лада, сворачивая вышитый звёздами плащ. – Ты увидела свое тело и тело Ночи: Тьму Хоть Глаз Выколи. А потом увидела вашу красоту, вашу одежду: ваших детей. Твой плащ вышивает Жива, плащ Ночи – я.
- А зачем моя Сила, если Жизнь берёт Силу Солнца? – спросила Анна.
- Ты даёшь многообразие, ты отражаешь формы в цепи рождений, ты
сохраняешь Законы Гармонии. Святовит выжигает Навь, убивая болезнь, а ты замещаешь повреждённые ткани, рубцуешь раны, восстанавливаешь совершенство, используя его и свою Силу. Свет – кормилец и защитник, Тьма – рожаница и лекарка.
- Я зависима? – обиделась Анна.
- Ты – зависима. Без Света будешь нагой Тьмой: не то что плаща, Живы
не найдёшь. А вот Жизнь, плащ твой, зависит от вас обоих. Здесь и Сейчас – от вас, Юрия и Анны, Царя Света и Царицы Тьмы. Там и Всегда – от Святовита и Ноцены.
Лада взяла Анну за руку.
- Решила – надо выполнить, - улыбнулась она. – Испытаем Царя, да и за свадебку.
- По усам текло? – растерялась Анна неожиданному повороту сна.
- Главное, чтобы я там был, - пробасил широкоплечий бородатый Лад,
обняв жену за плечи. – Вперёд.
Мигнуло. Анна стояла на каменистой площадке, Лад и Лада остались за спиной. На другом краю площадки, набычившись, стоял Юрий… «Испытаем Царя, - пронеслось в голове Анны. – Ох, испытаем!».
37. Филимон, 9 сентября.
Огонёк в мансарде Филимона горел до света. Под утро он спустился вниз на условный стук – самогон кормил его, но не позволял шиковать. Ничего, теперь всё уладится - и он, наконец, выполнит задание братков, а то как бы самому головы не лишиться.
У порога стоял Жорка. Вот те раз! Главный конкурент и гонитель под видом покупателя?
Жорка высыпал на подоконник веранды потные горячие монеты.
- Дед Филимон! Не откажи, уважь соседа! – просевшим в запое голосом прогундосил он.
- На паперти стоял? – Филимон, не считая, сгрёб монеты. – Здоровья уж не жалеешь?
- А кому оно, брат, нужно, моё здоровье? – пустил петуха Жорка. – Все меня продали. И Ленка с детьми сбежала, и Пират уж и не ночует, падаль! С Нинкой пью. Надька вот приехала, так Сергей её, брат, не впустил. А мне она на… нужна? Ковёр из охотничьего домика зимой с…дила. А сейчас спать негде – ко мне завалилась, денег вон дала – на опохмелку. Думал от них от всех в наёмники податься – так не взяли. Старый. А боевой опыт?
Оседлал конька Жорка. Боевой опыт в химвойсках по всем мыслимым странам… И антидот в ампулах: колись – не хочу. С чего запил? Ампулы кончились? Их ему друзья по службе ящиками возили, всем предлагал. А теперь с «Гжелки» - на сивуху за Надькины деньги? Укатали Жорку горки. Был крутой, стал пустой… Охо-хо… Похоже, замена спятившему Серёжке сама Филимона разыскала. Ящичек-другой антидота и у Филимона бывал да задерживался. И сейчас найдётся: эта привязка и без кодирования сработает…
Филимон обнял егеря и увлёк в избу – поговорить по душам. Самое время поговорить. Надька-то от братков приползла. Глаза бы её не видели…
38. Изба Тьмы, 9 сентября.
- Жена! Завтрак давай! – взревел под окном Юрий, напугав Анну: та лежала на кровати, разглядывая кольцо и вспоминая сон.
- Посиди на крыльце! – взмолилась Анна. – Я хоть умоюсь.
Двадцать минут спустя в кухне закипал чайник, а Юрий извлекал из холодильника остатки вчерашнего пиршества. Криница, отлично доехавшая в рюкзаке, расположилась на окне рядом с жёлудем, а Золотко курлыкал у норы, вызывая заспавшегося Савераску. Пират на крыльце нёс дежурство у миски.
К семейному завтраку Анна надела любимое платье. То прожило с ней лет двадцать, не требовало забот. Просто постирай, повесь на плечики, высуши и носи! Белое платье с чёрным узором. От красного Анна уже устала. Дабы упрочить своё положение хозяйки, повязала парадный зелёный льняной фартук. Волосы… хозяйки не распускают. Снова собраны в хвост.
Муж… непривычное слово… явился в приличной рубашке, но всё в тех же десантных штанах и ботинках. С очками в кармане, блокнотом и ручкой!
- Поедим – разбираться будем, - пояснил он, выкладывая свои канцелярские принадлежности.
- С чем? Брачный договор писать? – фыркнула Анна. – Или завещания?
- Ты – особь приземлённая в силу своего пола, - рассердился он. – Пора
разобраться с тем, что мы знаем. Анализ проблем. Ежели драться, так с умом.
- Точно говоришь. Драться удобнее пудовыми томами исследований. Так что писать тебе, не переписать. Я вот доем - и приступим, - жизнерадостно сказала Анна. – А ты можешь подготовить место для писания, если подвинешь мне вон те бутерброды.
Юрий рассеянно сгрёб половину бутербродов с осетриной на свою тарелку и передал оставшееся Анне.
- Ну вот, - удивилась она. – Твой трудовой энтузиазм не убавил твоего аппетита. А я-то размечталась…
- Счастлива будь, Жена Анна, Силой моей, - возразил Юрий. – Завтракать сначала, думать потом. Какая Сила без завтрака? У тебя борща вчерашнего не осталось? Страсть как люблю на завтрак холодный борщ.
- А ночью – щи? – благоговейно спросила Анна.
- Догадалась! – обрадовался он. – Щи ночью – самое оно! Холодные,
естественно.
- Ты – не Георгий. Неправда. Ты - Васисуалий Лоханкин. Чуяло моё сердце.
- Что чуяло? Волчица ты, тебя я презираю. Где твой Птибурдуков?
- На крыльце – борща ждал. Теперь делись с ним бутербродами: Пирату
тоже сила нужна, он егеря совсем бросил. Ленка от егеря сбежала, и молока псу теперь не дают. Пират ныне совсем мой. Наш, то есть.
Борща хватило обоим, но Пират выклянчил ещё и бутерброды. Убрав со стола, они сели работать. Юрий нацепил очки на лоб, глубоко вздохнул и сказал:
- Рассказывай, жена моя, всё по порядку. Что было, что делала, что думала. Ты мне, я – тебе. Глядишь, что-нибудь поймём…
Анна закрыла глаза, покачиваясь в качалке, и начал; с начала…
39. Пират, 9-10 сентября.
Пират блаженствовал: приехал Юрий, теперь его будут кормить разносолами. Он обнюхал миску – в ней сиротливо лежали кусочки свёклы и лавровый лист. Этого Пират не ест. Правда, есть он уже не хотел и миску обнюхал для порядка – чтобы сороке ничего не досталось. Сорока тоже не ест свёклу, но с надеждой подбирается к миске, прыгая боком. Анна её любит и прикармливает, а Пират ревнует, когда голоден. Сейчас – пусть её, всё равно остатки в миске несъедобны…
Пёс развалился на крыльце, перекрыв вход: они там, похоже, выходить не собираются. Он уже поскулил по привычке, выпрашивая кусок сахару, но сахару тоже не хотел: наелся. Анна помахала ему рукой из окна, мол, лопнешь, и сахару не дала… Ну и ладно. Солнышко, тепло.
Сорока допрыгала до миски, чуть не задев его нос своим длинным синим хвостом. Даже рычать лень. Он прикрыл глаза, чтобы не пришлось реагировать. Ей и так грустно: свёкла её не устраивает, улетела искать еду дальше – к охотничьему домику. Зря. Там сегодня ничего не обломится, хозяин сам голодный, Пират проверял.
Они всё говорят и говорят. Хорошо спится под журчание слов… Сегодня он не охраняет: Юрий приехал. Пират сейчас может отдохнуть. Отпустила та скрытая пружина, что заставляла его жить у Анны, охранять её… А он сам привык, сам теперь отсюда не уйдёт.
Жаль, конечно, охоты… Как хорошо было когда-то с хозяином! Они бродили по лесу, и Пират учился делать стойку… А теперь его на охоту не берут – старый и беспородный, даром что почти лайка. Берут породистых, а те перед охотой просятся к Пирату под крыльцо, прячутся у Анны, боятся пьяных стрелков, что стреляют больше в собак, чем в дичь… Гибнут псы на охоте. И порода не спасает.
Пират их жалеет, прячет у Анны, когда может. А стойку теперь делает над мышиной норкой: застынет над дырой в земле, поднимет лапу, подождёт… а потом стучит лапой по земле, пугает мышь, и глупая добыча выскакивает прямо ему в пасть. Мыши – тоже хорошо. Зимой не помышкуешь. Зимой голод, и он грызётся с летними друзьями за любой съедобный кусок. Зимой Нинка иногда даёт ему гороховый суп. Не всегда – только если он уже едва приползает на её крыльцо. Тогда пускает в дом, даёт суп и плачет.
Если Анна уедет, эту зиму ему не пережить: старый, и болел долго – гноилась лапа от барсучьего укуса. Долго болел… с осени до весны. Весной Анна увидела, что ему тяжело дышать - хлюпает что-то внутри, и вылечила лапу. Стало хорошо, перестало колоть в груди. Он соглашался тогда бинтовать лапу и даже пил противную гадость – квас, который бил в нос. Чихал – и пил.
Выздоровел, ушёл домой. Только хозяева всё ругались и почти не давали еды. Пошатался с Галей, но та нашла глупого коротконогого щенка и перестала звать Пирата на прогулки. Потом проснулось Это: то, что привело его к Анне навсегда и тут забросило. А он прижился. Тут лучше. Юрий приехал, еды много. Может, на обед оладий дадут. Пират очень любил оладьи: румяные, сладкие и масленые.
Всё говорят и говорят. Скоро обед, а ничем не пахнет… Пират гавкнул, чтобы не забыли про еду. Он, конечно, не голоден, но уже и не сыт.
Выскочила на крыльцо Анна, да так быстро, что он не успел отодвинуться и проехал по крыльцу. Чуть лапу не прищемил. Зато дала мяса! С костью!!
Юрий хороший охотник. Может, его с собой в лес возьмёт?
Пират выволок мясо из миски и утащил под крыльцо. Вдруг ошиблись? А теперь не отберут.
Сегодня какой-то праздник. Он, кажется, никогда так не наедался. Может, когда ему в юности дали на охоте лосиную ногу? Только мяса там было меньше. Точно, меньше… Кость он ещё погрызёт, а потом зароет. На чёрный день. Если уедут.
Объевшийся Пират проспал до заката. Разбудил его крик егеря.
- Пират! – вопил тот, стоя у калитки Анны. – Пират! Совсем меня забыл? К ноге!
Пират всполошился, выскочил из-под крыльца… Это снова проснулось и не пускало его к хозяину. Ноги заплетались. Но Юрий же тут, значит, можно погулять… Пират затрусил к калитке, подлез под ворота и побежал к Жорке.
По позвоночнику пополз холодок. Пират поднял голову и встретил взгляд Филимона из окна мансарды – тот усмехался. Псу захотелось кинуться назад, он остановился…
- К ноге! – рявкнул Жорка, и старые привычки заглушили страх. Пират пошёл к охотничьему домику у ноги егеря. Может, возьмут на охоту?
- Жри! – Жорка плеснул в миску молока и кинул обкусанную чёрную краюху. Пёс не хотел есть, но сунул морду в миску. Неудобно отказывать хозяину.
Снова холодок пробежал по спине. Пират выдернул морду из миски и оглянулся. Жорка держал в руках ружьё, ухмылялся, из дома выглядывали Нинка с Надеждой.
- Ну, падла, покажи бабам, как стойку делаешь. Стойку!
Пират нерешительно улыбнулся и поднял лапу. Пуля попала в грудь. Собака отлетела в угол двора. Тонкий взвизг, знакомая колющая боль и удар в грудь… Пират не шевелился.
Нинка зажала руками рот, Надежда захихикала.
- Теперь контрольный выстрел, - объявил Жорка, подойдя к неподвижному телу. – Для уверенности.
Нинка завизжала и ударила по стволу, пуля ушла между ног егеря.
- Ах, ты, б…! – бесцветным от страха голосом сказал он, поднимая ружьё. – А тебе на тот свет не пора?
- Не пора, - прошипел Филимон из-за спины. – Иди, проспись, ухарь. Дело сделал. Нечего пули тратить.
Протрезвевшая от ужаса Нинка с удивлением смотрела, как хлипкий Филимон уводит егеря спать. Надька потянулась за ними.
- Пиратик! – зарыдала Нинка, падая на тело пса. – Как же так, Пиратик?
Из дома выбежал её муж, подхватил Нинку подмышки и поволок на
улицу.
- Уйди от греха, дура! – бубнил он. – Ты перед ними мокрица. Замолчи!
Пират летел в небе. Под ним была деревня. По улице длинный Володька тащил рыдающую Нинку. Светились окна в доме Анны. В его доме. Он прожил там так недолго… Теперь он улетает: там, впереди, закат. Он улетает в закат, к красному нахмуренному солнцу…
Пират легко взмыл почти к облакам: он видел свои леса, где учился и охотился, видел поля, где мышковал. Псы деревни выли, подняв к нему головы: прощались. И он прощался с ними. Всё легче становилось тело. Наверное, оно мокрое, как туман… Мокрое, как горячий туман. Мокрое и липкое спереди, и колет. Пират тяжелел, распластывался по земле, часто и мелко дышал. Тело дрожало.
- Не пора! – сказало Это. – Тебе ещё надо пожить. Вернись.
Пират вернулся. Какая боль! Как горит сухой нос! И везде кровь, густой и едкий запах крови. Не хочется дышать.
Это пошевелило лапами, словно примериваясь, и поползло, оставляя широкий кровавый след.
Тело не могло жить с такой раной, но Это не могло умереть. Пёс то застывал, то судорожно полз, извиваясь, с горки. Полз туда, домой, где ждёт его Анна.
Колет… колет и болит… Анна! Пират ползёт. Это не может умереть, и велит жить самому Пирату… Анна! Пират живёт. Это так больно – жить…
- Пират! – охнула Анна, чуть не наощупь искавшая его на тёмной дороге. Юрий наклонился.
- Вытерпишь? – спросил он пса. – Живи!
Пират жил. Его несли по дороге, сквозь туннель из шиповника, бившего по бокам крепкими ягодами, в дом… Его никогда не пускали в дом… Теперь пустили.
Вокруг суетились Золотко и мышь. Пират истекал кровью.
Юрий зачем-то взял блокнот и потряс им:
- Кровь Царицы и Сила Царя? – спросил он Анну.
- И Тополь! Нельзя плодить нежить, - твёрдо сказала Анна и убежала.
Пират уже не слышал.
Анна вернулась и надела на окровавленное горло Пирата венок из ветвей тополя со стареющими, покрытыми коричневыми точками листьями, потом быстрым движением резанула ножом по бугру Венеры, прижала залитую кровью ладонь к пулевому отверстию и махнула Юрию. Юрий вздрогнул, встряхнулся и положил руку на её ладонь.
- С богом! – сказал он, посылая всю силу души в тело страдальца.
Тело собаки заходило ходуном, но Анна не отнимала ладоней. Наконец, Пират расслабился, затем снова напрягся… Анна отняла руку, и на пол упала пуля. Венок осыпался, листья пожелтели, из-под венка разлилась белизна: чёрная шерсть на шее пса выцвела, побелела, окружила шею ошейником и белым треугольником спустилась на грудь. Раны не было: только следы крови, явственно видные на нагруднике и белых чулках лап… Пёс спал. Крови на полу не было - словно промокнул её Пират, исцеляясь. Невидимый во тьме, исчез и кровавый след на дороге: гем деда Ферапонтова едва успел долететь по нему до места гибели пса и теперь вновь штурмовал Преграду.
Юрий и Анна сидели на полу возле собаки.
- Починили, - прошептал Юрий. – И рану, и собаку. Какой он теперь служитель Тьмы? Он просто пёс. Такой, каким ему и следует быть. Мы с Тополем избавили его от паразитического гема. Ничего себе лекари, а?
- И он не Пират! – ответила Анна. – Пиратом его назвали за рваное сломанное ухо. Ты видишь это ухо? Оно целое. Пусть теперь Жорка попробует предъявить права! У нас новая собака – Тобик. Хорошо бы, чтобы он забыл всю эту эпопею, да и Жорку заодно. Только это – вряд ли.
- Ничего подобного! – победно ухмыльнулся Юрий. – Царь-Цвет и Чернобылем может стать. Смоет наносное.
Криница с луковицей засияла и полынь поднялась над горшком, посылая волны острого аромата. Свечение травы пульсировало, аромат становился резче…
Пёс чихнул, проснулся, приподнялся на передних лапах и замахал хвостом.
- Тобик! – торжественно сказал Юрий. – Хочешь яйцо?
Золотко ревниво закурлыкал: яйцо хотели, как всегда, оба.
- Тебе нравится имя Тобиас? Тобик, попросту? – спросила Анна.
Тобик удивился. Как может не нравиться собственное имя? Он принялся за любимое яйцо… Глупые они. Всё говорят, говорят. Лучше бы оладий напекли. Побольше, да пожирнее.
40. Борис, начало сентября.
Последний участок пути Борису почти понравился: его везли в легковой машине, но… с тонированными стёклами, портящими удовольствие от пейзажа. «Почти» - это потому, что машиной этот гроб назвать было трудно, и у Бориса началась клаустрофобия почище, чем за тюками грузовика. Нормальная легковушка похожа на коробочку с окнами, внутрь не смотришь – только на дорогу. Здесь же затемнённая кабина простиралась куда-то вперёд, но не тянула размером даже на келью. А раз претендовала на подобие жилья, то и вызывала соответствующие эмоции – вроде ты, как любимая тёща, устроился спать на доске в ванной.
Борису всё было внове: и поезда, и самолёты, и такие машины. Водить-то он водил, но всё больше малюток для горных дорог и грузовики. Видеть другие машины – тоже, видел. Однако впервые сподобился обжить…
Вернее, отказался обживать, погрузился в лицезрение пейзажа – это значительно интереснее, чем мешки и ящики грузовика, трясшего его последнюю тысячу километров.
Родной язык… Все его слои: и новодел, и патриархальность, и уж совсем древняя языческая глубина названий сёл, мелькавших по пути. Самые нетронутые названия у рек: чем мельче река, тем древнее её имя. Люди как-то не рисковали присваивать рекам имена своих героев или своих идеалов. Реки таинственно ускользнули из сферы внимания, будто применили Дар, спрятались в коконе невидимости, и теперь скромно носили всё те же названия, что получили от первопоселенцев.
Судя по именам, он сейчас где-то к северу от Москвы. Никто не озаботился объяснить ему, куда везут. Борис машинально запоминал названия сёл – отсюда, видимо, придётся выбираться самому, вряд ли ему дадут здесь желанную свободу…
Машина въехала в посёлок. Впрочем, посёлком назвать его было трудно – то были основательные особняки со службами, гаражами, охраной и подстриженными лужайками на въезде.
Тот особняк, куда везли Бориса, напоминал античную усадьбу и отстоял от ворот метров на сто. Он мог вместить всех монахов и всю их обслугу… Впрочем, монастыря Борис тут не предполагал: он знал, как живут сейчас богатые и высокопоставленные персоны его родины – это учебный материал, необходимый для разведчиков, но претендентам его тоже дают… Однако куда же он залетел? Крепкие руки у оппозиции – правительственный уровень. Простые сильнобогатые в глубинку не едут, покупают виллы где-нито за рубежом. А эти – патриоты… Борис пытался вспомнить что-либо, слышанное о резидентуре Симона в правительстве. Нет, к этим сведениям его не допускали. Придётся разбираться на месте.
Хмурый качок открыл дверцу машины, стоило той въехать в гараж.
- Прошу, - вежливо крякнул он и пошёл вперёд. Доверяет? Борис оглянулся. Шофёр вышел из машины и провожал их тяжёлым взглядом. За всю дорогу слова не сказал. Обученный… А гараж тянет на монастырский. Только вместо вездеходов, грузовиков да потрёпанных легковушек – строгие ряды выставочных экземпляров, от гоночных до лендровера. И мотоциклы. Мотоциклы – это хорошо. Может пригодиться.
Шофёр поймал его взгляд и ухмыльнулся. С гордостью за господ?
Борис последовал за своим раскоряченным Меркурием, что ждал его, притоптывая ногой в ботинке чудовищных размеров. Сих богатырей породила его родная страна… Борис к таким размерам не привык. Их обоих, молодцев этих, можно без ущерба разделить пополам: получатся вполне фигуристые половинки, не карлики какие-нибудь, а просто люди.
У них тоже дар. Дар не психики, а… мясной. И они его применяют с пользой: охраняют покой хозяев. Как ему захотелось вернуть свой Дар – помальчишествовать, исчезнуть из их поля зрения, напугать, а потом сбросить морок, похлопав по плечу… У грузовика, что тряс его по России, был один плюс – шофёр нормальных размеров и контактный. Даже принёс Борису пива и сигарет. Спасибо. Правда, Борис не знал, что с подарком делать, но - спасибо.
С другой стороны, он с этим шофёром не репетировал навыки общения. Здесь – придётся. Придётся искать подходы к этим бычкам, они могут пригодиться.
- Ну, ты и здоров, - одобрительно хмыкнул Борис. – Я рядом с тобой
комплексую.
- Угу, - равнодушно ответил тот, открывая дверь. – Вот ваши
апартаменты. Обед принесут через час.
И всё. Удалился, не оглядываясь. И охраны нет. Разве телекамеры? Это уж само собой. И выход у Бориса отдельный – лестница, и «апартаменты». Это – чтобы не егозить на глазах хозяев. Рационально.
Апартаменты. Сон делового человека в душную летнюю ночь… В этих апартаментах нельзя жить. Работать – тем более. В них можно спать, не выключая света: принцип дизайна таков, что ноги сразу несут на укрытый белой шкурой диван, и там закрываются глаза. Потолок – тысячеглазый Аргус со смесью микроскопических лампочек и телекамер. Стены белые, с картиной. То есть со спиралью серо-белых цветов, также приглашающую куда-то, где кто-то спит… Пол белый, мохнатый и отвратительно мягкий. Даже, кажется, тёплый!
«Где мои соловьиные полы? – заскучал Борис. – Где полутьма, живые каменные стены, стрельчатые окна? Тёмная мебель, наконец!».
Здесь окно во всю стену. Отлично, если стоять спиной к этой фригидной белизне «апартаментов», а лицом в сад… кабы не выстригли в саду бедные кусты, принудив их оживлять бред человеческого творчества: нелепых коней, медведей, кубы и прочее малоприродное, но дорогостоящее имущество…
А мебель? Мебель – белый лак и сталь. Брр…
Ладно, где он будет спать? Не в этом белом диване: это гостиная, тут должны спать визитёры, слушая крики из угольно-чёрного музыкального комбайна… Значит, в спальне.
Спальня состояла из кровати. Остальное было врезано в стену и внимания не привлекало. Кровать по ширине равнялась длине, а по длине подходила для того качка, что привёл Бориса сюда. Кровать, отвратительно белая и мягкая, по размерам соответствовала его келье… Борис заскучал по боковой полке плацкартного вагона. Слава Богу, небольшой открытый участок пола был деревянным, и на нём возлежала белая шкура. Наверное, у хозяина цветовая слепота.
Хоть пол не белый. Жёлтый пол, изуродованный лаковым покрытием… Он будет спать здесь. На шкуре, невзирая на её белизну.
Дверь из спальни вела в кабинет. Да, это явно кабинет: мерзкий столик на металлических ножках, компьютер… с отключённым доступом в Интернет, полка с двумя книгами. Почему не одной? – Видимо, хозяин обладает могучим интеллектом. Обе книги были модными детективами с обложками в чёрных тонах и вязким подобием давно ушедшего в веках говора на страницах – мол, возрождаем.
Язык живёт с людьми. Его не возродишь, скорее добьёшься насморка из-за тучи пыли, словно эксгуматор, гальванизирующий труп прабабушки. Его можно нанести в виде безобразного дешёвого грима, ибо нет сейчас мыслящих старым языком. А если есть, то мыслят они, как обученные английскому под гипнозом: просто, убого, часто неверно… Борис таких книг не читал – сладкое ему претило.
Борис знал родной язык: Претендентам полагалось шесть часов языкового обучения в день, половину из которых составлял родной язык: телевизионные передачи, старые и новые фильмы, книги современных авторов. Классика, само собой, в виде чтения, а не унылого анализа сюжета. Каждый Претендент был экспертом по своей родной стране, работал с донесениями разведки, обязательно говорил с соотечественниками – у Бориса это был час с Симоном. Бедные разведчики корпели за изучением языка и по десять часов… Но Борису пока хватало того, что он знал: никто из провожатых не указал ему на дефекты произношения или построения фраз. Конечно, мало у кого учителем был Симон. Симон…
Борис покачал головой и продолжил осмотр.
Писать хозяин, видимо, не умеет: письменный стол не предусмотрен, и не встанет по габаритам. Зато в гостиной можно ездить на велосипеде. И залетать на всём скаку в душевую: вымылся – и пляши с гостями.
Борис отправился осваивать гидромассаж. Вокруг скалились розовые и сиреневые банки и флаконы с солями, гелями, лосьонами… Будуар. В шкафчике он нашёл стыдливо спрятанный кусок нормального мыла, но тереться пришлось нелепой жёсткой варежкой. Дарёному коню – в зубы! Не смотря!
Вымывшись, надел махровый халат и вспомнил рясу: бёдра были с непривычки в кровь растёрты грубыми джинсами. И эти трусы… Никак не привыкнуть. Дома, то есть в этом белом безмолвии, он трусов носить не будет. Халат есть, и ладно. Хотя он бы предпочёл шёлковое кимоно…
Обед принёс давешний качок и брякнул на стеклянный стол в гостиной. Похоже, обижен. Прислуживать не нанимался.
- Спаситель ты мой! – возрадовался Борис. – Давненько я не потреблял калорий. Это всё – мне? Или разделим хлеб-соль? Как звать-то тебя, кормилец?
- Герман, - ошарашил охранник Бориса. И подмигнул:
- Ждите гостя. Сами всё не съедите.
Вот те раз! Герман.
- А я – Борис, - протянул он руку. Герман растерялся и пожал… Рука
мозолистая, но какая-то вялая. Нездоровая рука.
- А тебе, с твоими габаритами, калорий хватает? – заботливо спросил Борис. – Вряд ли дома сиднем сидишь?
- Сижу. У меня бюллетень, вот и болтаюсь тут с тобой, - неожиданно расслабился Герман, объясняя себе унизительное задание. Подозрения Бориса оправдались – болен.
- А так я шофёр, - Герман заторопился, снимая судки с подноса. – Ушёл, ушёл, я тут третий лишний.
Говорит так, будто дама к Борису пожалует. Ещё чего! Самое тяжёлое в обучении – общение с дамами… Их они видят разве что в кино, а разведчиков этому завлекательному предмету обучают перед засылкой – где-то в городе. Матёрые не возвращаются в монастырь десятилетиями.
Герман затопал вниз по лестнице, а за спиной Бориса дунул ветерок. Он не оглядывался, только внимательно разглядывал лак стены. Так и есть – визитёр. С облегчением и некоторой долей разочарования Борис понял, что визитёр – мужчина. Вышел из его спальни, тут всё схвачено…
Борис принялся открывать судки и осматривать их содержимое.
- Чечевицу ищешь? – красивым бархатным баритоном спросил хозяин. – Есть там чечевица, специально заказал. Неужто от моих разносолов откажешься?
Борис спокойно повернулся, улыбаясь.
- Откажусь. Не привык. Хотя понемногу попробую. Я – Борис.
Высокий мужчина с нервным и слегка капризным лицом раскрыл объятия.
- Своего русака, Магистр ты там будущий, или нет, по-русски
облобызать следует.
Борис, не привыкший к тесному физическому контакту, напряжённо отдался этой странной процедуре.
- Вспоминать тебе надо русскую кровь, - сузил глаза мужчина.
- Вы, Валерий, и напомните, - Борис улыбнулся, заметив удивление в
глазах хозяина. Тот думал, Монахи телевизор не смотрят? Думал, космонавтов столько, что он спустя годы затеряется? Братья имеют абсолютную зрительную память. Не все, конечно – Претенденты и разведчики. А этот… нет, он не разведчик. Он – открытая фигура, значит, мало знает о монастыре. Учили его тайком и второпях… чему-нибудь и как – нибудь. Интересный поворот. Пусть думает, что у разведки есть данные о его делишках. Пусть.
- А кто же вас насчёт чечевицы просветил? – продолжил Борис, словно не заметив реакции Валерия.
Тот засмеялся, сразу утратив свою напряжённую покровительственность. Собираться умеет. Начал новую игру.
- Двое ваших научных работников только недавно перестали меня терзать. Из-за них теперь у моего повара всегда имеется чечевица. Рис-то мы и сами едим, а чечевицу вашу монастырскую только сейчас распробовали. Знаешь, вполне ничего! Вкусно. – Валерий покачался на каблуках, разглядывая Бориса. – И ещё они меня просветили насчёт вашего обращения. Вы как на физтехе: в единственном числе слово «Вы» не употребляете. Так что не корёжься, называй меня на «ты». На брудершафт с тобой не выпьешь, придётся просто – договориться, да? – и Валерий покосился на бутылку. Красивая бутылка. Пузатая.
- Не выпьешь, - кивнул Борис. – Не положено.
- Ну, и как тебе жильё? – сменил тему Валерий, усевшись и наливая себе
из бутылки. Опрокинул, налил ещё… Плохо. Мешки под глазами.
- Мне достаточно пола в спальне, - дипломатично ответил Борис, и Валерий захохотал, гулко хлопая его по плечу… Терпи, Борис.
- Вкусов моего сына не разделяешь? Зато – отдельный вход. – Валерий нахмурился, будто старался припомнить что-то… - Сразу договоримся, - сказал он с облегчением: припомнил. – Если что – тебе придётся уходить. Пришлю за тобой того, кто еду приносил. Его слушай, если скажет тебе «Мона» - он тебя вывезет.
Это ему понадобилось вспоминать? Осторожничает, а ум-то плывёт… А так он прав.
Борис кивнул.
- Понятно. «Мона».
- Не спрашиваешь, почему? – скривился Валерий.
- Я здесь под твоей защитой. Сочтёшь нужным – скажешь. – Борис потёр
лоб. – Только устал я бегать. Отдохнуть бы. Леса здесь красивые…
Валерий вскинулся, пронзительно посмотрел ему в глаза… Пахнуло неприязнью. Ох, не нравится Борис хозяину. Не перебегает ли он тому дорогу к Магистерскому званию? Дара не нужно, чтобы увидеть, что Валерий слабак, магия для него игра. А что для него не игра?
- А охота какая! – с фальшивым энтузиазмом поддержал Валерий. – Только нельзя тебе покуда отсюда нос высовывать. Поживёшь, осмотримся, а там и погуляешь.
Охота. Дрянь какая. Вот уж без чего Борис вполне обойдётся…
Разговор спотыкался. Борис, почувствовав, что не удаётся найти нейтральных тем, сделал вид, что сильно увлёкся своей чечевицей – пересоленной и жирной до безобразия. Валерий не столько ел, сколько жадно разглядывал бутылку. Наконец, не утерпел, налил и выпил одним глотком. Руки его подрагивали – пьяница со стажем. Симон пьяниц не терпел и беспощадно изгонял из обслуживающего персонала Братства: пьяница непредсказуем и опасен. Его нужно кодировать на многих уровнях, потому что психика расслаивается на несколько небогатых умом персон, обуреваемых общим желанием выпить, ради чего каждая тупо гнёт своё обоснование. И реагируют на выпивку по разному: агрессией или умилением, слезливостью, депрессией, эйфорией, желанием споить собеседника… Что-нибудь при кодировании пропустишь – и пьёт себе закодированный или только лишь наливает другим, страстно наблюдая их пьяные рожи… Овчинка выделки не стоит, проще нанять другого работника. А Борису другого защитника не нанять. Нужно искать пути к этому – опасному, капризному, неверному. Что-то в нём не так. Где-то спрятан большой изъян, и он топит его в вине.
Валерий быстро пьянел, проходил стадию резкой агрессивности – поносил Симона, журил Братство, пощипывал Бориса… Потом начал требовать от Бориса патриотизма – доказывал, что Братство должно служить не миру, а стране, что его следует перенести куда-нибудь к Пскову. Обнимал за плечи по хозяйски, прижимал, словно слабое дитя…
Борис слушал. Даже поддакивать не нужно. Всё ясно с этим господином. Он – не защитник. Он опасен, как взбесившийся слон. Магию – на службу одному государству? Всё равно, что ядерное оружие в руки ура-патриота, чтобы пугать своих опасных противников, вооружённых луками и дубинками. Разве Братство – мировой господин? Эк Валерий хватил. Братство – мировой регулятор. А вот если оно станет принадлежать отдельно взятой стране, тогда мировое господство обеспечено. Что Гитлер? Это – похлеще Гитлера.
Симон – святой. Столько лет держит таких вот господ… Оппозиция слепа, надеется на простую смену власти. Отдали Бориса Валерию. Да Валерий захватил его в плен и пытается повязать по рукам и ногам…
- Стоп! – гаркнул Борис, оглушительно хлопнув в ладоши, словно призывая к порядку распустившегося глуховатого слугу. – Я – Претендент. В этой вашей словесной каше я ничего не могу понять. Извольте привести себя в порядок и завтра доложить мне обстановку… Да! Обед и прочие приёмы пищи с докладом не сочетаются. Завтра жду вас после завтрака – надеюсь, с утра вы не пьёте! А сейчас – прошу меня покинуть.
Валерий ошалело уставился на Бориса налитыми кровью глазами.
- Да что ты себе позволяешь? – забормотал он.
- То, чего вы сейчас достойны, - ответил Борис и повёл хозяина к
лестнице, держа руку в жёстком захвате. Распахнул дверь и мягко толкнул Валерия в зябкие сумерки.
- Завтра прошу не посещать мою спальню. Это неприлично. Входите, как
люди – по лестнице.
- Ладно ещё, красавчиком бы был, - прошептал, удаляясь, Валерий. Себе
прошептал, не зная, что обострение чувств уже вернулось к Борису, Дар стучался в блок всё сильнее.
Красавчиком? В апартаментах сына, похожих на будуар, с потайной дверью в спальне? Ещё бы ты не пил, ублюдок…
Борис распахнул окно и сел в позу лотоса.
Симон! Что же ты наделал, Симон? Надо уходить.
Для полной концентрации ему хватило четверти часа.
Да, у него нынче нет Дара, но есть школа Симона, а значит… так. Герман болен, что-то с головой. Уходить надо сейчас, пока Валерий не в себе. Завтра будет поздно.
Борис надел джинсы и куртку, прихватил в сумку полюбившийся халат и спустился вниз. Там дремал на кушетке Герман.
Повезло. Был бы тот здесь четверть часа назад, игра была бы проиграна. Где он был? Выходил в туалет? Неважно. Покинул пост по нужде… Ирония.
Борис тихо подошёл к кушетке.
- Мона, - прошептал он. – Мона.
Герман завозился, умащиваясь на узкой кушетке. Он ведь не охраняет –
пока он вроде денщика при заезжем барине, вот и спит…
Борис вернулся к входу в караульную и возбуждённо сказал:
- Герман! Мона! Я готов.
Затуманенные глаза Германа открылись.
- Я не очень долго? – спросил Борис. – Ну, вперёд! Мона так Мона.
Может быть, эта «Мона» - план устранения Бориса? Ну, ладно. Время покажет.
- Да! – смутился Герман, вскочил с кушетки, покачнулся, держась за голову. – Мона? – с некоторым безумием повторил он. – Уже?
- Ты же сам велел мне собраться, - удивился Борис.
- Ага. – Герман двинулся к гаражам. – Ляжешь на заднее сиденье.
- Мона! – рявкнул очумевший Герман, подъехав к воротам. Охранник
открыл ворота. На сердце Бориса полегчало: ещё один барьер взяли. Охранник проводил их взглядом, выдвинул ящик стола, нашёл телефон и набрал номер.
- Мона! – сказал он в трубку.
- Уже? – удивились там. – Принято.
Серенькие «Жигули» незатейливой дешёвой модели вылетели на лесную
дорогу. Герман вглядывался в путь, Борис лежал на заднем сиденье. Чувство опасности уверяло его, что она близится - расслабляться не стоит. Тем не менее…
- А чем ты болел? – заботливо спросил он.
- Не поверишь, - хмыкнул Герман, радуясь, что пассажир не выясняет
цели поездки: этого рассказывать не полагалось. Почему, спрашивается? Всего-то – отвезти на другую дачу, а говорить не положено. – Вот на этой самой дороге, и тоже ночью, на волка напоролся. Мне бы не юлить, идти на наезд, да дрогнуло что-то: такой матёрый красавец. Пожалел, свернул - и вмазался в дерево. Сотрясение получил, и машину помял. Скоро подъедем, покажу, где.
Несколько минут спустя Герман всхлипнул и резко вывернул руль.
- Опять! – успел сказать он, когда лобовое стекло продавилось в правое сиденье. Бориса бросило на спинки сидений, ударило головой. Машина затихла. Измятая задняя дверца вывернулась из замка и приоткрылась. С берёзы слился поток листьев, облепил капот. Огромный волк, минуту назад застывший посреди дороги, неспешно подошёл к открытой дверце, схватил Бориса зубами за ворот куртки и утянул в кусты. Кусты закачались, затрещал валёжник под телом Бориса, и вдруг наступила тишина. Тогда машина с Германом покрылась рябью и исчезла, как не было. Остался только круг листьев и раны на стволе оскорблённой берёзы.
Несколько минут тишины сменились дальним урчанием мощного мотора, оно приблизилось, из-за поворота вывернулся порожний КАМАЗ и на высокой скорости унёсся вдаль. Спустя час он вернулся на малой скорости; трое крупных мужчин трусили рядом, внимательно оглядывая кусты. Увидев пятно листьев, рванулись к нему, растерянно оглядели свежий тормозной след, разворотивший придорожное быльё, по следам волочившегося тела побежали в кусты… След обрывался в кустах, будто отрезало.
Лес безуспешно прочёсывали ещё несколько дней, проверили все боковые ответвления дороги – ни машины, ни людей.
А потом в усадьбу позвонили из больницы, пожаловались на Германа: мол, пациент упорно твердит, что он здоров, и требует выписки.
- Кто привёз? – спросили у старушки-регистраторши спешно
прибывшие в больницу могучие мужчины.
- Да вы же и привезли! – возмутилась она. – Вы тут все сговорились
шутить?
- Когда? – выжал из себя наиболее находчивый из них.
- Как это – когда? Уже две недели, как лежит. Слишком тяжёлое
сотрясение, домой ему рано.
- А кто был тот? – членораздельно спросил самый крупный друг
Германа.
- Которого мы от вас забирали неделю назад? – пояснил находчивый.
- Вы забирали? – рассвирепела старушка. – Да вы ему апельсинчика не
принесли! Мы его сами подкармливали! Я вас тут с тех пор и не видела!
От Германа толку не добились: он рассказывал старую историю с волком, за которую уже получил от шефа по шее. Повезли его домой – пусть шеф сам разбирается. Герман обиделся на них за то, что не навестили, сидел надутый, только удивился:
- В аварию попал летом, а теперь уже жёлтые листья!
Валерий не знал, что думать. Пропавшая машина и двойник Германа на
излечении… Если Претендент в чужой вотчине такое организовал – пусть лучше у руля остаётся Симон.
Герман, мявшийся у него в гостиной в ожидании начальственного
решения, охнул, взглянув на часы-календарь.
- Что? Наконец, испугался? – покровительственно пробасил Валерий.
- Число. Какое сегодня число? – спросил Герман.
- Восьмое сентября, – непонимающе ответил Валерий. Распустился
персонал, ещё время у хозяина спрашивать начнёт!
- Меня же обещали выписать к первому! Сын идёт в первый класс! Я просил у врача выписку вчера утром: слетать на день, проводить в школу…
- Рановато, - поперхнулся смехом Валерий. – Всего-то на неделю позже.
- Вчера было тридцать первое! – взвыл Герман. – Почему сегодня
восьмое?
Валерий окаменел. Не крали Германа, и не было двойника. Была петля времени! Говорят, даже Симон не может сделать петлю дольше двадцати минут… Претендент без Дара - смог. На неделю. Или две? Ум за разум.
Когда в тот же день доставили из ремонта побитую машину, уверяя, что всё сделали в срок, Валерий запил. Его пятнадцатилетний сын, без всякой фантазии названный Валерием, навестив отца, через день собрался в Москву. Отец совсем ополоумел – лез к нему целоваться и гладил, будто девицу. Предложил переселиться в отвратительный белый флигель, где жил сбежавший ныне секретарь, и заканчивать учёбу здесь же, по соседству: туда и ходить не нужно, только числиться, а после купить аттестат.
- Я теперь буду жить с матерью, - сказал подросток, сутулясь и нависая над отцом, которого превзошёл в росте на целую голову. – Мне от тебя ничего не нужно. Только мотоцикл заберу.
41. Анна, 10 сентября.
- Иди, Юрий, - сказала, вставая, Анна. – Пират… Тобик наелся, спит. Будем надеяться, что сегодня это – последнее испытание. Завтра мои очередные именины: Анна-пророчица. Думаю, надо поспать. Что там Лада говорила? «Теперь – в снах»? Попробуй и ты выспаться. Спокойной ночи.
Юрий коснулся губами её лба, ушёл. Золотко и цветок брать не стал… У
неё дома как прежде, словно и не приезжал Юрий… Анна заперла калитку, свернула с тропинки на лужок, подняла голову к небу – плащ Ноцены переливался звёздами. Яркое осеннее небо сохранило лишь отдельные пятна тьмы: оно сияло колющими глаз точками звёзд, полупрозрачными скрещенными шарфами Млечного Пути, светлыми облачками и гигантскими клубящимися облаками туманностей. Небо выступало из тёмных зарослей сада, украшало звёздами ветви деревьев, будто новогоднюю ель. Взгляд проваливался в глубину, кружилась голова…
Нет луны, что прочно придавливает наблюдателя к земле. Кажется, что стоишь над морем звёзд и так слабо держит тебя земля, что вот-вот начнёшь падать в звёзды, в прозрачность, в медленное время холодного неба. Понесёшься сквозь белые облака туманностей куда-то за пределы всего, туда, где останется только Тьма и, амфитеатром, дальние пылевидные россыпи огоньков… Уйдёшь в сны Вселенной.
Там можно потерять себя.
Для таких уходов Анна нашла ритуальный жест – согнутые пальцы правой руки с выпрямленным большим. Большой палец смотрит в небо, остальные – на тебя. Это ориентир. Стоит захотеть вернуться - падаешь в тело, вливаясь в большой палец: рука появляется перед глазами будто по вызову, напоминает какую-то корягу, но торчащий палец зовёт… Падение неприятно: там, вне тела, за облаками мира, легко. В теле – тяжело, душно, несвободно, но, если не вызван ориентир, мечешься в пустоте, мечтая вернуться. Это – закон падения в небо: ушёл – вернись. Вечный нерушимый закон.
У леса тоже есть похожий ориентир. Встретившись с ним впервые, Анна вздрогнула, до такой степени он был похож на её ориентир в мире снов – такой же узловатый, корявый… пень в форме руки на маленькой полянке. Позже Анна встречала такие пни в других диких лесах, по одному на лес. Лес тоже падает в небо? Куда смотрят согнутые ветви-пальцы этих лесных рук? В любимом лесу Анны они смотрят на древний густой ельник…
Анна вздрогнула, почувствовала холод ночи, собралась в дом. Заглянула под крыльцо – Тобик спал – и открыла дверь. До света осталось несколько часов. Охранники тоже спят, тишина… Легла и она.
Она – Анна. Она висит в пространстве, чувствуя левым плечом жар светила. Не оборачиваясь, видит косматое Солнце, что греет её плечо. Она расслабляется, словно привалившись к защитнику – тепло, надёжно, спокойно. Здар её защитит.
Свет Солнца, кажется, прячется за её телом, и она видит ночное небо, лениво водит взглядом по облакам туманностей в стороне от Млечного Пути. Она висит в пространстве, но и стоит на своём лужке, подняв голову к южной части неба.
Туманности разлетаются в стороны, вспыхивая мелкими синими искрами, и в образовавшуюся брешь вдвигается искристо-синее щупальце – ложноножка огромной амёбы. Оно течёт, расширяется, ползёт к ней, Анне. Анна вздрагивает и отлетает в сторону.
Теперь амёба ползёт к Солнцу: тёплому, надёжному, могучему Здару. Он огромен. Он её защитит!
Здар протягивает руку, и к нему спешит Савераска. На бегу он растёт, круп его удлиняется и он становится восьминогим конём. Анна стонет: Савераске не поднять Здара, даже выросший конь лишь по колено Солнцу.
Здар дрожит, словно в мареве, снова становится шаром Солнца, от него по световой дорожке идёт навстречу Савераске Юрий, Царь Света… Царь Огненный Щит и Пламенное Копьё садится на восьминогого боевого коня, тот приплясывает, и у Анны подрагивают ноги в такт.
Анне становится холодно, она одёргивает плащ – вернее, фату, что возникла из венца и укрыла Анну живым покровом. Царь Огненный Щит поднимает Пламенное Копьё и загораживает Анну от чудовища… Она закрывает рукой глаза, вспомнив свою прежнюю судьбу – тех уродливых детей Синего, что она рожала когда-то… Здар прижимается к ней тёплым плечом, отводит руки от её глаз, и она послушно открывает глаза.
Они на ристалище. Анна сидит в ложе, рядом – огненный шар Солнца. Над ними возносится ввысь сосна с тремя вершинами. Закат, рдеют редкие облачка.
Юрий на Савераске скачет от Анны к ползущему Синему, подняв сверкающее белым светом Копьё. Чем яростнее сверкает Копьё, тем слабее свет Солнца: оно уже походит на Шарика Юрия, и плечо Анны мёрзнет.
Синий поднимает ложноножки над Юрием, тот замахивается… Где же Щит?
Ослепительная вспышка расстилает огненную преграду, Синий горит, втягивает щупальца, исчезает за туманностью… Шарик Солнца становится крохотным, а Юрий… вскачь несётся к Анне. Она протягивает к нему руки - но вдруг разливается рекой крови, тёмной в свете гаснущего Солнца. Царь плывёт в ней к шарику Солнца, сливается с ним и исчезает.
Анна плачет чёрной кровью, разливаясь всё шире. Нет её плаща – Жизни, нет её венца и Царства. Нет даже русла – ложа для её большого тела. Нет Земли!
Нет Света. У неё больше не будет детей.
Здар защитил её ценой Жизни и ценой собственной гибели. Анна, Тьма Хоть Глаз Выколи, осталась искать его в Вечности… Вечности? Той суровой старухе с Солнцем и Финистом - Ясным Соколом в руках? Значит, Солнце не может погибнуть в Вечности, нужно… ах, нужно не прятаться за спину, нужно помочь Здару, не допустить крайних мер…
«Финист – Ясный Сокол!» - шепчет Анна, и оказывается в ложе рядом с Солнцем.
Царь Огненный Щит поднимает Пламенное Копьё, слившись с огненным восьминогим конём… Анна протягивает руки к Золотку и хлопает крыльями, догоняя Юрия. Она сливается с Царём, и вот уже крылатый огненный дракон кидается на Синего, свирепо шипя. Синий пятится, сыплет искрами, искры прожигают Аннин плащ… Снова гибнет Жизнь, и Анна уходит из тела дракона в сон Вселенной, высматривая старый пень. Не свою руку – руку Леса. Находит и бросается, нанизывая себя на вертикальную ветвь. Падает в невесомости… Её выстреливает из других ветвей, расслаивая на ленты, ленты падают в Лес. Второй дух в чужом теле.
- Прости, - говорит Анна Бору. – Помоги советом.
- Ты, Смерть, ты, Морана, спрашиваешь меня? – удивляется Бор. – Разве
нет Дыя, чтобы спасти гемы? Разве нет Терноглава, чтобы сохранить их в яблочках, нет жёлудя и Царь-Цвета для духов? И тогда – потеряна ли Жизнь? Выгорит только тело… Не было бы Мораны и Жичеврата – не было бы опыта хранения гемов, и эта гибель была бы полной. А вы создали законы круговорота, и Дый спасёт Жизнь. Ты, девица, молодцом. Солнце потерять – потерять Дыя. Вечность пройдёт, пока он снова проявится. А так – рождён Переход и Жизнь продолжается. Иди, бейся!
Бор выбрасывает Анну из тела Леса, миг безвременья… Анна - в теле дракона. Синий пятится, уходит в туманность. Плащ жизни дымится, узор исчезает, но канва не выгорела, будет на чём вышивать цветы Живе… В ложе под большой Елью сидит Здар с Ладом и Ладой, перед ними пылает Царь-Цвет и скромно приютился жёлудь. Юрий, Анна, Золотко и Савераска стоят перед ложей.
Из-за спины выныривает Волк. Он хромает и оставляет пятна крови на земле. В его зубах – дырявый плащ Анны.
- Тар! – нагибается над ним Лада. – Пора?
- Пора! – рычит Волк и роняет плащ в озерцо. – Прыгай! – Он толкает
Анну в Источник.
Земляничная поляна, ятрышники, лещина, озеро: в нём отражение – Царица Тьмы Анна в живом плаще и венке, за ней – Вырий с яблоневым садом. Когда Анна ныряет в озеро, яблони покрываются мелкими зелёными яблочками, на мгновение из коры деревьев выступают лица… Терноглав.
Старая яблоня дрожит и исчезает, остаётся юный сад.
- Прощай, мать, - Волк уходит в небо. Одноглавая ель касается его
веткой, кутается в зелёный туман, её вершина делится на три, и снова парит в вышине крона сосны…
Птица Анна взлетает на одну из вершин дерева - оттуда видно, как Синий стекает на Землю, проносится по ней потоком, бьётся с Драконом и отступает.
Земля теперь пуста, её пора заселять. Над Землёй парит Финист – Ясный Сокол, из его глаз льются животворные лучи. Жизнь продолжается. Кудрявый черноволосый малыш сучит ножками на руках у Юрия… Их сын. Их другой сын, первенец Тар, ушёл в небо…
Анна плачет и смеётся. Солнце слепит глаза: луч света упал на подушку, мокрую от слёз. Анна подносит к лицу руки, надеясь на их память… Держали ли они волчонка?
Руки помнят русого мальчика с серьёзными зелёными глазами, который любил играть в волков… Анна снова плачет: память ущербна. Что она помнит? Будущее? Прошлое? Кто она, Анна?
Анна поворачивается на бок. Золотко курлыкает, из норы вылезает четырёхногий Савераска: начинается новый день. День во сне. В этом дне-сне они откинут шторы и станут готовить завтрак в ожидании Юрия.
Хранимые Солнцем. Ч. 4
© Copyright: Ирина Маракуева, 2008
Свидетельство о публикации №208031100361
Свидетельство о публикации №208031100361
Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.