69. Территория, Равноденствие.
Соня постилась уже неделю. Двадцать первого она отправилась в баню – без пара, так как сердце у неё было слабое, исходило вдоль и поперёк четыре села: что ни день – письма, телеграммы, газеты и пенсии… Велосипед она не любила. Зимой – на лыжах и в мороз, и в метель… Слабое сердце. Усталое. Но не ему сейчас решать. Решать Соне.
Она облилась берёзовым настоем и обсохла, чтобы не растерять нежный запах. Надела смертное. Некому будет обмывать… Знала Соня, что не одна сегодня уходит.
После холодов и дождей вернулось бабье лето. Жара и жёлтые листья берёз… Смутное время. Вся молодёжь бешеная. Сын как-то устоял. Приходил к ней по ночам – за руку подержать.
- Бес ходит, - говорила ему Соня, вставала и держала за руку, сидя у его постели, пока не засыпал.
Сейчас он уже приготовил гроб… Она нарочно перешла жить в пристройку – там свежее, и гроб выносить легче. Выложила на комод деньги на похороны: давно скопила и держала в доме. И хорошо, нынче на почте не протолкнуться, денег не хватает. Не одна она уходит. Не одна.
Витя поверил. Боится. Ничего, она ему сразу уезжать велела. Похоронить быстренько – и уезжать. На поминки и звать некого – кто пьёт без просыпу, кто гуляет. А старики сами тем же делом заняты… Без поминок. Пусть сразу – на автобус, и в Москву!
- Воды выпьешь за память мою, - сказала она. – Не вина! А то не уедешь… Теперь свечи ставь кругом, и меня напоследок за руку держи. – Она улеглась в гроб.
Близилась полночь. Выло Зло. Соня обняла сына своей любовью – и ушла. Позже нельзя, сороковины должны быть вовремя… Нужно защитить Витю от Зла… Ах! Какие у него зелёные глаза…
Аркадий привёл детей из школы – теперь он делал это всегда: отводил и приводил. Смутное время. Все подавлены, заспаны… Дочь вернулась на днях и бродила по дому как привидение, исчезала ночью на час, а после скреблась и мяукала у порога, чтоб пустили домой… Дети практически одни. Бред это. Он, Аркадий, здоров как бык, он нужен детям и умирать не собирается. Однако…
Он показал им все припасы, проверил, как они топят печь, отревизовал дровяной сарай – на пару лет хватит… Закупил ящик свечей и керосин. Как к войне готовится… Соль, спички, масло. До упора забил морозилку… Мало ли что.
Уложил всех спать. В одиннадцать хлопнула дверь – дочь ушла.
Он сидел у стола и перебирал в памяти дела. Всё ли заготовлено? Справятся ли без него?
Зашлёпали босые ноги, и Ташка заглянула в его «кабинет».
- Брысь! – рыкнул он. – Босая! Я тебя! Спи.
Ташка исчезла, но через минуту они с Игорьком пришли одетые.
- Куда собрались? – удивился он.
- Мы, дедушка, тебя за руки подержим, - сказала Ташка. – Мы так
решили.
За руки? На часах без пяти полночь… За руки, так за руки… Он посадил их на колени и дал каждому по руке. Дети вцепились в них как жуки – и замерли.
Перед ним была тропа. Высокие сосны светились на солнце, земляника краснела под ногами… Он шёл, держа детей за руки. Луг… Он ступил на луг и вдруг почувствовал пустоту в руках. Оглянулся в ужасе – Ташка с Игорьком прыгали на дюне, размахивали руками: «Скорее, дедушка! Там озеро! До свидания!».
Он упал в озеро.
Зеркало, что отражало их втроём, теперь отражало… что-то мелькнуло в нём быстро-быстро, а потом – они одни. Ташка с Игорьком остались одни.
- Исчез, - удивился Игорёк.
- Я тебе говорила, - кивнула Ташка. – Какие красивые там сосны!
- И земляника.
- Деду будет хорошо, - решила Ташка.
- А нам?
- А мы в школу больше не пойдём, - обрадовала его Ташка. – Будем жить
здесь. Печку топить. Лучика кормить, да, Лучик?
Лучик зашёл в кабинет и забрался на её колени.
- У нас будет семейная жизнь, - надулся гордостью Игорёк…
Они остались одни. Мать Ташки не вернулась.
[Спустя Аннун, за Рубежом, весной Первого года]
Милица с Михаилом обследовали сёла.
- Какое зеркало! – восхитилась Милица. – Я его заберу и поставлю у
себя. Поможешь донести?
Михаил помог… Под этим зеркалом спустя двенадцать лет, в Равноденствие, родится их дочь Настя. В зеркале снова мелькнёт Территория с птичьего полёта – и сменится отражением красного сморщенного младенца на руках у Дорофея. Тот будет танцевать, шлёпая недовольную Настю, и петь ей свою «Встречальную Песню»:
«Очаровательныя губки,
Не сравнимыя ни с чем,
Не могу сравнить их даже
С ландриновским монпасьем…
Скольки раз из-за вас мучилси, томилси,
Один раз из-за вас чуть не утопииилси!».
А младенец будет стараться свести разбегающиеся глаза, пялясь в зеркало… Там есть что-то… Что-то про новорожденную Настю… И она заорёт благим матом, заставив изумлённого Дорофея остановиться у Её Зеркала. Зеркало отдаст ей свою непосильную ношу – и больше никогда не станет отражать ничего, кроме Яви… Яви Территории Дорофея…
***
Ожидание Равноденствия высосало силы. С утра они долго бродили по дому – собирались в лес, но всё что-то задерживало: не столько объективные причины, сколько внутренняя неуверенность в том, что сегодня – день действий. Вяло переговариваясь, ждали какого-то знака… подтверждения? – Чего-то, что позовёт. Неверие… Вечная неуверенность, недоверие к прошлому… Вышли, наконец, в сад,
и Волк встретил их у задней калитки, повёл к лесу… Сердцебиение. Снова Явь сливалась со Свечением, и они вновь не одни. Обрывочность пути: вот Анна убирает в карман жёлудь, петух устраивается на спине Волка, Юрий несёт криницу с Царь-Цветом, а Анна возвращается за горшком с сосенкой… уже опушка, сосна-лира.
Мигнуло. Просека – та самая просека, где Юрий повстречал зимой волков. Вернее, Волка. Дуб сейчас сверкал листвой, закрывал тенью большую поляну. Серые ветви рукой тянулись к солнцу.
Жёлудь в кармане Анны нагрелся, почуяв родителя - Анна испуганно вынула домик духов. Он вдруг полегчал, заискрился, бронзовые искры вспыхнули на солнце, и Анна подставила жёлудь под лучи, любуясь игрой света на кожуре… Рядом Бор и Дорофей, словно вытканы бликами жёлудя.
- Ну, посидим на дорожку. – Бор подводит их к скамье; та кольцом окружила ствол дуба – гладкая, отполированная тысячами тел, что садились на неё, прощаясь… Сели крестом: Бор и Дорофей между Юрием и Анной - прижались спинами к стволу, взялись за руки, помолчали. Бор поднялся.
- Прощайте, юные. Вам теперь идти в бой, как бились некогда и мы. Даю вам своих сыновей. – Он махнул рукой, и с дуба слетел на его плечо удивлённый свиристель, поднял хохол и осмотрел своим извечным, слегка безумным взором Царя и Царицу.
- Это Свида, - сказал Юрию Бор, - тот, кого ты называешь «ракурс». Это – красота лесных полян и опушек, защитник леса от вандалов. Иногда ему удаётся тронуть сердца людей и отвести от леса гибель… Он сын мой и Дидилии: Леса – и Чистой Любви; он воспитанник Быдогощи, дитя Майки…- Бор пошёл к деревьям. Свиристель снялся с его плеча и сел на берёзу.
- Это Пахма, - продолжил Бор, похлопав по берёзе. – Хранитель Истоков и великий воин. Когда он в бою, то зовётся Сырбор. Он – дитя моё и Живы. Эти двое, - Бор повернулся к ним, - вам в помощь. А теперь смотрите внимательно! Мы уходим!
- Погоди! – сказал Дорофей. – А я-то? – Печаль Ивана плескалась в его глазах. – Вы мудрствовать бросьте. Уже созрели, и доверяйте своей сущности. Мы ждём вас, ребятки. Уезжайте на месяц отсюда. Обязательно! Обещайте! После – обратно. Узнаете, когда – Зов услышите. – Он повернулся к дубу.
Старый дуб задрожал и потянул ветви к Анне. Она почувствовала просьбу.
- Прощайте, милые! – сказала она и протянула жёлудь ветке. Жёлудь воспарил с её руки и устроился среди листвы, а из другой ветви выпал
маленький круглый желуд;к – лёгкий, почти невесомый, жёлтый и сияющий. Обмен… - Анна подняла домик духов. Словно подбадривая, Ракетка замерцал на нём розовыми искрами. Остался. Остались! И немало! Даже Лапчатый устроился на её руке… Анна с облегчением вздохнула.
Дуб словно повернулся к Юрию в ожидании. Тот пожал плечами и поставил криницу у корней. Вспыхнул и засиял Царь-Цвет, криница расселась черепками, Цветок врос между корнями дуба, закачался, и из его основания выстрелила крохотная луковка – Юрий едва поймал её в прыжке.
- Юн и прыгуч, - подумал он, сжимая домик. И его стрелочки стекли с дуба и устроились на рукавах куртки.
Бор протянул руки к Анне.
- Дитя твоё при мне целее будет, - сказал он, и Анна безропотно отдала
ему сосенку.
Осыпались листья с дуба – и стало видно дупло. Голубое свечение растекалось по краям… В дупле шевелился змей.
- Велес! – вздрогнула Анна. И тогда дуб будто ушёл вглубь… далеко-далеко назад по оси Времени. Хрустальный ствол и ветви, покрытые листвой, сияющий жёлудь, Царь-Цвет в могучих корнях – и поток едких синих искр, вьющийся у корней, нападающих, въедающихся под кору… Дый-дятел и Пекленец-Золотко слетают к корням, дятел долбит корни, выбрасывает синих личинок, петух съедает их – но дупло теперь стало границей хрустального дуба и синего дыма Хаоса: в нём зародился змей. Велес.
Змей высунул голову из дупла - и хлынул из Царь-Цвета родник Дыя, заворочался и вылез медведь-Бор с сосенкой-Жизнью в лапах, сосна стала секирой. Чёрный Змей Беса маленькой скользкой змейкой прянул от ярких струй Источника и секиры Бора… Три лика Велеса – и только один был Злом. Две другие ипостаси бились с чёрным братом не на жизнь, а на смерть.
Воды источника, что хлынули из-под корней, собрались в озерцо, вытекли струйкой и вновь ушли под корни. Из основания ствола осторожно выглянула новая ветка. Озерцо медленно стекало под корни: родник уже не бил. И тогда Дуб стал меняться: голые сучья дрогнули, ствол собрался в хрустальный столб, задрожал, стал Святовитом… Белбогом… Ладом… меняясь, он словно выдернулся из дерева, вышел – и ушёл в озерцо. Тёмная тень Беса – Чернобога задымилась над озерцом и уплыла в юркую чёрную змейку. Та струилась рядом с водой, пыталась приблизиться, но пугалась капель Дыя.
Новый побег подрастал. Кора старого ствола отслоилась и с шорохом осела горкой, растеклась вкруг нового столба хрусталя. Ноцена… Дидилия…Лада вошли в озерцо – и тогда новорожденный ствол оделся корой, а многоликая Чернеба взвизгнула над озером, и змейка открыла пасть, чтобы приютить свою служительницу. Сучья же старого ствола собрались в полупрозрачные тела уходящих богов: Жива и Жичеврат, Морана и Пекленец, Озим и Сумерла, Водан и Водана парами уходили в воду и вырастали ветвями нового дуба. Навь брызгами чёрного тумана отлетала от поверхности озера и всё летела и летела в пасть Змею…
Бор с сосенкой в лапах ринулся в озерцо – дуб оделся листвой, а чёрный туман свился побегами повилики, вспух гигантскими цветами раффлезии и блеклыми жирными цветами петрова креста. Завитки тумана увенчали голову Змея, но в пасть к нему не дались…
Сырбор с Полисуном, Дио с Русалкой и Боглазом и много-много других порождений разума человека, пытающегося понять Природу, остались парить над озером. Змей раскрыл было пасть – но опять нет! – они уплыли в лес.
Тогда к озерцу подошёл уже потерявший плотность, хрустально-прозрачный Дорофей-Белен об руку с солнечной девой в венке из роз, сияющей утренней зарёй Зимцерлой… канули – и новый дуб зацвёл. Среди цветов тускло блестел бронзовый жёлудь – домик духов Тьмы.
Вернулся Старый Дуб, закачался и упал палицей – дубиной с корнями-вихрями Силы, что так похожи на Царь-Цвет… Юрий понял, поднял Дубину, она прояснилась и в ней стали видны Свида и Пахма, Золотко и Савераска, и какой-то рыжий котёнок, они с Анной, и ещё люди – знакомые и нет, взрослые и дети… - те, кто выйдет на Бой с Бесом. Вихри их Силы – корни Дубины – росли рогами, Змей шипел и качался.
- Поборемся, - сказал Царь Света.
- Поборемся, - кивнула Царица Тьмы.
Озерцо пошло волнами: Дый ждал.
Мигнуло. Они в доме Анны. На часах чуть заполночь. Чур хранит дом.
На улице тепло, лятавцы и вешчицы выбрались полетать. Звенит и воет Песня Чернебы.
70. Борис, 22 сентября.
Он коротко вздохнул и позвонил в дверь. Старенький обшарпанный кирпичный домик скрывался в тени огромных тополей, что уже задумчиво роняли листья. Алик посадил его в электричку, махнул: «До скорого!», подхватил палатку, поправил лямки рюкзака и растворился в толпе. Теперь Борис шёл по «адреску» Банджура.
Сохранились ли те люди, что знали старика, или их уже нет и «адресок» окажется пустым, оставив Бориса у разбитого корыта? До какого «скорого» исчез Алик, Борис не знал… Тишина. Никого нет в квартире? – Тоже весело!
Он снова позвонил. Когда-то, в давние времена, на квартирах висели таблички с фамилиями и даже родом занятий насельников… Теперь такое невозможно: жульё всех мастей только и ждёт лишней информации. Таблички исчезли – сначала по нищете, потом – из осторожности. Теперь даже соседи понятия не имеют, с кем делят кров. Дай бог, если знают по имени. Чаще не знают. Разве в лифте вместе ездят – тогда знают в лицо… кое-как. А здесь нет лифта. Соседи не помогут. Да и нельзя лишних впутывать…
Тишина. Борис растерялся. Есть хочется. Алик его деньгами не снабдил: они не додумались. Как-то навалилось всё сразу: ехали, покупали билет на электричку, прощались – и лети, Борис, ищи, Борис, где подкрепиться и голову приклонить. Россия не Индия: с чашкой по людям не пойдёшь, под фикусом не переночуешь.
За дверью раздался грохот и сочный баритон вопросил:
- Кто там?
- Это квартира Изборских? – безнадёжно проговорил Борис.
- Ну?! – Да, если желаете. – Дверь распахнулась, и кудлатый детина,
замотанный в полотенце, отпрыгнул на одной ноге. Другую он поджал. Виновные в потере ноги лыжи россыпью лежали за его спиной.
- Ты, прости, мужик, моё дезабилье. Я, понимаешь, из ванны выплывал на твой звонок. – Он потряс мокрыми кудрями. – Заходи, посвящай в свои проблемы. Изборский я, точно говорю.
Борис зашёл, прикрыл дверь и помог детине подобрать лыжи. Экий боровичок! Мышц-то, мышц!
- Я не знаю… А старших у вас в семье нет? Может, вы меня не поймёте… - Борис чувствовал себя, как Алькин налимчик в котелке. Это же не явка, куда надо придти, рявкнуть пароль и поиметь чего надо… Это – опора старого любимого Банджура.
- Я – старший. Младший еще от краски не отмылся, - неудобопонятно ответил парень.
Была – не была! Дальнейшее промедление бессмысленно. Беседа заводит в дебри.
- Я от Банджура-монаха, - тихо сказал Борис.
- Ну? – обрадовался собеседник. – Ждали. Давно ждали – лет, эдак, эн -
десят. Отец уж умер, мне передал ожидание. Я попривык, а то по началу всё к двери бегал, в любопытстве. Так знакомимся? – Евстигней Ерофеич Изборский. – Он протянул руку и уронил полотенце. – Прости. Весь перед тобой, как на духу.
Борис засмеялся, пожал руку, представился:
- Борис Претендент.
- На что претендуешь? – деловито спросил Евстигней, снова наматывая
полотенце.
- На Магистра.
- Фью! И зачем тебе, Боря, такая должность?
- Да теперь уже незачем. Звание моё – реликт.
- Ладно, а человеческое имя у тебя есть? – продолжал допрашивать
Евстигней.
Борис замялся.
- Есть отчество. Фамилии не знаю, от нас скрывают. А отчество… не поверишь.
- Что? – засмеялся Евстигней. – Такое неприличное?
- Ерофеич, - признался Борис.
- Ба! Ёлка! – завопил Евстигней, – Нашли мы с тобой ещё одного
Ерофеича! Не одни мы на Руси такие кудреватые! Слышь, Ёлка? Хватит мыться!
В переднюю, закутавшись в белый купальный халат, выплыл нежный… не найти другого слова… светловолосый юноша. Зелёный капюшон халата оттенял розоватый отлив соломенных кудрей. Красится, что ли? Глаза с верблюжьими загнутыми ресницами зелёные. У брата серые. Ничего общего между братьями. Этот тонкий, томный. Хоть плечи широкие.
- Ерофеич? – тенором пропел юноша. – Борис? Слышал. От здоровой любознательности дверь в ванную держал открытой. А я – Елизар Ерофеич Изборский. Пока этот старшой штаны наденет, могу чаем напоить. Я у него хозяйка. Он только колбасу умеет резать. На весу – и огромным ножом! А я умею бутерброды. Обедать будем, когда мать придёт – она ещё варить умеет всякое. Лапшу там… фасоль. Иногда. Когда ей хочется. Может, ты её вдохновишь и она суп сварит… - мечтательно вздохнул Елизар.
- Ты, Ёлка, жрёшь много, - крикнул Евстигней из спальни и снова что-то уронил. – И всё равно не в коня корм.
- Ева! Не обижай младшего! Бутерброда не достанется! – Елизар деликатно взял Бориса под руку и повёл в столовую, резко пахнущую масляной краской.
- Ты не волнуйся, это неопасно, - утешил Елизар прянувшего от двери Бориса. – У нас это по совместительству рабочее место. Я тут, так сказать, пишу. А Ева в углу пастелью листы мажет… Ну, хочешь, я тебя в кухне накормлю? Там только ведро мусорное третий день Еву ждёт, а так ничего…
- Почему третий день? – старший вошёл, одёргивая свитер: видимо, хотел, чтобы тот окончательно укрыл колени.
- Потому, что ты уже два дежурства его не выносишь! – мстительно сказал Ёлка. – И я его теперь не понесу! Мне стыдно.
- Все младшие всегда подличают! – Ева схватил ведро и ушёл, взъерошив мокрые волосы. Елизар распахнул окно.
- Теперь тут жить можно! – объявил он и раскрыл холодильник.
«Ешь, что достанется!», - напомнил себе Борис, устраиваясь за неожидан-
но чистым столом.
- Так вы художники? – спросил он, вгрызаясь в бутерброд.
- А что, был выбор? Кем, скажи, могут быть Елизар Ерофеич и Евстиг-
ней Ерофеич? Слава богу, хоть не Евлампии. Так что мы, окромя богемы, никуда носа сунуть не могли. Батя обозвал, мать выручила: рисовальщица. Её способности мы по наследству приобрели и пригрели. Вот, колупаемся помаленьку, ведём разгульный образ жизни, вёдра не выносим. На хлеб зарабатываем, и ладно. Ты ешь, не стесняйся. На масло тоже зарабатываем. Со котлетою. Так ты, говоришь, Монах? Может, тебе мою фирменную майку выдать? В джинсах-то ты ходишь, словно средневековая леди в поясе верности. В рясе тебе, понимаю, несподручно… Во! У Евы шальвары есть шёлковые: он ими девушек соблазняет. Хочешь?
Пока Борис соображал, Ёлка бросил свой недоеденный бутерброд с сыром и исчез. Хлопнула дверь, из ванной раздался шум душа, и в кухню вошел Евстигней с совершенно мокрой головой. Капли стекали по голой груди.
- Снова вымыл! Насосали патлы этой вонищи, - сказал он и схватил недоеденный бутерброд. – Ёлкин? Обойдётся!
- Где ведро? – спросил нагруженный струящимся алым шёлком Елизар.
- Там! – прочавкал Евстигней. – Где мусор. – Он проглотил. – Я его
выбросил. Оно пахнет.
- А куда я шкурки дену? – возмутился Елизар.
- Завтра новое куплю. В газетку заверни, - успокоил его брат.
Борис вертел головой от одного к другому. Да! Умеют они развлечь гостя!
- Надевай! – Елизар кинул ему на колени горку шёлка. – И это! – Майка с
жуткой рожей на животе была длиной с Евстигнеев свитер.
- И это! Мажь! – Он сунул Борису «Левомеколь». – Небось волдыри в причинном месте… Мужику вредно.
Когда Борис облачился, они обняли его за плечи; Ёлку в халате с капюшоном, голого по пояс Еву и Бориса в майке и шальварах отразило зеркало передней, когда Вера открыла дверь своим ключом.
- Матери-героине от Ерофеичей привет! – рявкнул Ева. Вера расхохоталась. Играют. Значит, супу хотят. Ладно уж. Мяса она уже купила, а то Ева что-то с лица спал…
Банджур был другом их деда, чей портрет маслом в исполнении Ёлки висел в столовой. Суровый дед. Косматый и насупленный. Он ждал от Банджура человека, которого следует скрыть от Великого Братства… Задача сложная.
- Так ты потерял Дар? – спросил Ева, принюхиваясь к запахам, несшимся из кухни – они перебивали даже Ёлкины краски. – Тогда нет проблем.
- Есть проблемы, - влез Ёлка. – Паспорт.
- Пфе! Купим. Он нашим младшеньким будет, батя его в Крыму приблу-
дил… Нет! Иностранца не надо! В Ставрополе. Идёт? И Свидетельство о рождении сбацаем. Мать твою как зовут?
Борис захохотал, вытирая выступившие слёзы.
- От еды окосел! – констатировал Ева. – Вопрос простой.
- Вера! – захлёбываясь смехом, просипел Борис. – Верой мать зовут.
- Ну, батя! Ну, извращенец! – заохал Ева. – Он жён по имени выбирал…
- Дар у меня есть, и сильный, - отсмеявшись, сказал Борис. – Найти меня
легче лёгкого. Один Монах в округе – и всё.
В двери показалась Вера.
- Монахов в округе нет, - сказала она. – Я просмотрела. Нас с ребятами тоже могут засечь.
Борис вскинулся и перешёл в подплан. Верин Дар даёт яркое гало. Ева… ай-яй-яй! Крылья! Ёлка… такой вихрь, что засекут сразу!
- Ну, собратья, - сказал заледеневший Претендент. – Командую я. Уходить надо всем. Срочно. Думайте, куда. Нас в такой компании из Москвы видать. А Симон может быть в Москве. Похоже, он приехал.
- Погоди-ка! – побледнел Ева. – Мама! Ложусь.
Мать быстро отвела его в спальню, вернулась.
- Всё! Теперь в спальню не ходите. Его нельзя беспокоить: умрёт. Эх!
Не мог дотерпеть до деревни… Второй раз, а ведь только-только созрел.
Крылатая фигура воспарила над домом и унеслась вдаль.
- Здухач, - объяснил Ёлка ничего не понимающему Борису. – Что-то там охранять улетел. Вернётся – расскажет. В тот раз ураган от деревни отводил.
- И отвёл? – удивился Борис. «Квалифицированный маг ты, Боря, как же. Эти, дикие, тебя давно переплюнули…».
- А то! У соседей все крыши посрывало, а у нас тишь. Только он тогда в деревне был, а сейчас отсюда рванул. Что же там делается?
- Монахи там, - сказала Вера. – Не хотела вас пугать. А он улетел! Монахи там! И сегодня умирает… уходит Аркадий. – Она легла головой на стол. – Песни петь начинайте. Тирольские. Аркашина идея. Ну! Пока Ева не прибудет – поём: Ала-ала-иу!
И в волнах бульонного духа они пели на три голоса – а Здухач всё спал.
СИЛЫ СОБИРАЮТСЯ
71. Здухач, сентябрь-октябрь
Через три дня Вера рискнула поставить сыну капельницу: он худел на глазах. Черты лица обострились, поднялась температура, мелкая дрожь сотрясала руки и подбородок. Врача вызывать нельзя, врач Еву убьёт. Разве поймёт он, что мальчика нельзя шевелить – не то он никогда не вернётся в тело? Магия жила рядом с человечеством, но почти не вмешивалась в его жизнь. Где-то там были Магистр и Братья, они управляли… Они были книжными магами. Умели кое-что. В деревнях прятались ворожеи и колдуны. Тоже… умели кое-что. А эта, дикая магия, что пришла в их семью, что захватила Аркадия – эта магия была неизвестна. Это – глас трубы перед Переходом. И защищать сына ей придётся самой. Хорошо, что когда-то Вера от тоски по умершему мужу пошла работать в хоспис. Теперь она кое-что может… что? Держать дрожащее горящее тело сына на этом свете? А вдруг и ему пора уходить?
Не пора. Он же только сейчас созрел – значит, ему предстоит работа. Крылатый мальчик застрял в деревне, а она даже не может к нему поехать, она стережёт его тело. Вера уже не поёт тирольские песни – она качается над телом сына и зовёт, зовёт своего Здухача: «Приди!».
Младших она отправила на мотоцикле в деревню: вдруг смогут его разыскать? Боря, узнав, что деревенский дом защищён берёзами, обрадовался и сказал, что им бы только добраться – а там он всех прикроет… Ещё один сын. Новый. Сильный. Она не боялась доверить ему капризулю Ёлку – хоть Боря и младший, но он лидер. Доехали бы без приключений… Дожди лили неделю, а они едут лесом.
Бульон в ожидании сына прокис, и она сварила новый – проснётся, поест… Он так ждал этого бульона!
Шли дни. Вера ставила капельницы и варила всё новые куски мяса, но Евстигнею они были не нужны.
Здухач летел над облаками. Под ним была пустота: это не его Территория. Он охраняет деревню… Но задолго до деревни защипало крылья и он увидел сквозь облака. Зона его охраны выросла, он уже кое-что умел. Умел использовать ветра и облака, умел искать грозовые центры. Но над его Территорией облака разбежались и ветра нет. Что же позвало его сюда?
Он машинально отмечал перекрёстки – места его боёв. Он черпает Силу на перекрёстках дорог. Синие точки чертили светящиеся трассы над сёлами. Не над его деревней – там было спокойно – дальше, ближе к райцентру.
Он спустился ниже… Какая мерзость! Злыдни какие-то: палка-палка-огуречик с острым рылом и зубищами…
Он последовал за одним из этих мерзких существ – руки спящего тела Евстигнея затряслись, Здухач послал ему волну отвращения: злыдень сосал жизненную Силу из людей! Здухач лёг на крыло и спикировал к общежитию. Там, в помещении, у него не будет Силы. Надо преследовать эту дрянь на воле.
Лятавец наелся и полетел домой. Голубой отсвет его тела перешёл в ярко-изумрудный - жизненная Сила плескалась в теле наконец-то поевшего лятавца. Он давно голодал из-за ветра и холодов…
И Сила завыла над ним: крылья Силы прижимали лятавца к земле и гнали. Он вильнул в сторону. Охотник! Древний Охотник пришёл в мир. Лятавец знал, что спастись можно, если метаться из стороны в сторону – и он метался, прижимаясь к земле: он маневреннее Охотника! Но тот вдруг спустился ниже, погнал лятавца от деревни, от дома, от Царицы Мышей… Зверь пискнул и кинулся через поле. Вот он пересёк дорогу, что сливалась с пешеходной тропинкой. Он ушёл! Охотник далеко…
Охотник возник на перекрёстке, словно не летел. Он раскинул крылья, прибив лятавца к земле, Запел – и лятавец утратил Силу. Огненные руки протянулись к вампиру, вспыхнули. Лятавца не стало. Сын Дракона залился огнём, завертелся смерчем, снова оказался в небе. Ещё трасса? – Охотник вышел на ловлю.
Филимон, как обычно, проводил Галю домой на закате. Она поужинала, легла, и Песня Чернебы пронизала Территорию. Здухач, что справился уже с тремя «злыднями», взлетел в поисках следующей жертвы, Песня ударила его в небе. Страсть взорвалась в крылатом теле. Здухач замер. Тело Евстигнея дёрнулось, вспомнило: Еву любили девушки. Любили – и он им не отказывал, но сберегал в себе цельность. Их страсть обтекала его, радовала, но не сжигала… Здухач не был готов к страсти Чернебы: удел Охотника – битва со слабыми ведьмами. Зато Евстигней был готов. Он, тело, вливал Силу в Здухача, подбородок дрожал от напряжения, могучие мышцы свивались змеями, набухали вены – и страсть Чернебы окружила Здухача коконом, не в силах проникнуть к Охотнику.
«Ведьма?» - Здухач пал на перекрёсток и Запел. Песня Охотника манила не Чернебу – Галю: Галя, разметавшаяся на кровати, увидела свой идеал.
Евстигней мысленно надел алые «шальвары», нагло посмотрел на ведьму, выпятив грудь и напружив мышцы, крылья Здухача запылали алым – и взгляд Чернебы застыл, прикованный к этим крыльям: Галя рвалась к своей мечте. Она жадно смотрела на Евстигнея, а Здухач Пел, призывая ведьму на перекрёсток.
И Галя села в кровати, собираясь идти… но Чернеба вырвалась из её тела и облаком ринулась на Охотника: Шваль! Он смеет завлекать ЕЁ! Тело Гали осталось без сознания лежать на кровати: Чернеба забрала б;льшую часть Жизненной Силы и почти разорвала связь.
Восхищенный Дио прилетел на перекрёсток. Метаморфоз Охотника! Он желал его изучить. Как давно он не видел Охотника!
Чернеба вилась чёрным облаком, не в силах выбрать место удара: художник Ева менял облики. Он стал Ёлкой и кокетливо повёл плечами; дедом с портрета; маленьким собой… но этого бы не хватило, Чернеба сжимала его облаком Силы, да тут разыгрался Дио и засыпал перекрёсток своими порождениями: Боглаз хлопал крыльями, заслоняя Охотника, Русалка качалась, словно игрушечная лошадка, скакали Полканы, гулко топали огромными копытами и лишали Чернебу возможности выслушать Охотника по Песне… На перекрёстке была толчея.
Чёрное облако пало наземь и превратилось в Астарота. Опершись руками, демон поднял голову и Запел, выглядывая добычу. И Охотник ответил ему Песней, выдав себя. Их глаза встретились, Сила Великой Страсти и Сила Оберега ударились друг в друга – и остановили Время. Разочарованный Дио исчез. Ночь за ночью, день за днём Чернеба и Здухач стояли на перекрёстке в смертельной схватке Силы. Здухач, словно куколка, проходил метаморфоз и становился Великим Охотником. Евстигней и Галя без сознания лежали в постелях. А перекрёсток покрылся полынью: люди обходили его. Мрачное место, как мешком по голове бьёт.
Стоячая волна от наложения Песен убила Силу Рода: в деревнях больше не зачинали младенцев и Труболётка начала голодать.
72. Другие, сентябрь-октябрь
Филимон нашёл Галю на третий день – некрасивую, жирную, бледную. Нету теперь его красивой зазнобы, только вещички валяются… Он помыл Галю губкой, нарядил в орхидейное бельишко и начал играть.
- Ах, дорогой! – говорил он тоненьким голоском. – Приди ко мне!
И он приходил к ней, оглаживая, прижимаясь… И однажды смог… С этого дня он мог каждую ночь, но только в другом теле – теле козла. По утрам он умывал, переодевал свою ненаглядную и уходил жить человеческой жизнью. На закате ворковал нежным голосом и соглашался себя любить, сдирал бельишко – и становился козлом. Это ничего. Зато он – может. Зато – вечно юн.
А тело Гали млело, грезя об объятиях того красного молодца, оно избегло стоячей волны, ибо презрело Чернебу и услышало Охотника… Млело – и зачало. Зачало от другого. Козёл всё же был Филимоном и мог зачать человеческое дитя, а Галя была доступна.
И однажды утром, когда Филимон ушёл за водой для умывания, Галю навестила Труболётка. Женщина ничего не почувствовала. Только Филимон с ужасом смотрел на лужу крови в кровати и держал за руку ту, что его устами соглашалась любить… Галя в агонии радостно обнимала свой идеал.
Козёл остался вдовцом, Чернеба потеряла резервное тело, и Астарот ослабел, дрогнул – но не сдался.
Гроб Филимон строгал сам, сменив на время магическую профессию плотника на обычного человеческого столяра и, пока строгал, думал, что выбрал не ту жизнь и не ту профессию.
Теперь по ночам стало страшно выходить из домов: по улице, мерзко мекая, бродил огромный чёрный козёл с тяжёлыми рогами, бодал двери молодок и жалостно стонал. Иногда по утрам на пороге избранных им домов обнаруживалось великанское кружевное бельишко, и тогда молодки устраивали мужьям сцены ревности.
***
В компании Фёклы резко упало число лятавцев: именно их уничтожил Охотник, и последние двое уже не могли серьёзно вредить. Песня Чернебы увязла на перекрёстке, исчезла из умов и деревни начали приходить в себя – лишь женщины были ослаблены визитами вешчиц. Тогда разрушительная работа Фёклы стала давать всходы: мужики пришли к согласию, что их баб испортили черномазые: с чего бы иначе бабы так мёрли? – Детёнышей черномазых не удерживало чрево русских женщин! А может, и колдуют они со своим Аллахом, привораживают и порожнят…
Общежитие подожгли и избивали обожженных сезонников прямо у выхода… Фёкла вела мужиков в бой, плясала шаманские танцы, защищала от сглаза своих молодок… У неё начали расти новые зубы и вытеснили клыки наружу: она уже мало отличалась от Бабы Яги. Но имя у неё было другое – Вила, чародейка и певица смерти на поле брани. Она пела, когда жгли общежитие, пела вместе с осатаневшими мужиками «Вихри враждебные веют над нами». Хорошая песня. И выдумывать ничего не надо. «В бой роковой» - и всё. «В бой» не за что-то, а с врагами. Ибо Фёкле не понять, что враги-то тоже… человеки. И в них – всё то же, что и в ней и её борцах. Бой должен быть всего человечества, не одной его части с другой, а за то, чтобы человечество было… чистым, вероятно. Белым… или, хотя бы, зелёным. Тёмные силы, что гнетут одних – это те же силы, что всплывут в них самих после победы… Полно! Победы ли, или поражения? Ведь «бой кровавый» выкормит вампиров и демонов, что расплодятся на крови и будут жаждать новой. И снова возникнут «тёмные силы», по принципу шизоидного мозга выбранные: или кожа у них не того цвета, или их господь чем-то не понравится – и Фёкла будет процветать Вилою, звать поэтов к созданию армейской лирики и мечтать о чужой крови. Кровь – жидкость ценная. Её добыть непросто. Бряцает оружие, течёт кровушка…
Пока жгли, наступил вечер, и Фёкла чуть не опозорилась, на виду у всех превратившись в кошку. Но глаза мужикам застила ненависть. Что им старуха? Только мешала… Не заметили.
Позднее погода не давала Фёкле расслабиться. Опять завыли ветра и пал первый октябрьский снежок. Её вампиры мёрзли и не могли летать. Она кормила их силой ненависти, но уехали сезонники, потеряв под упавшими стропилами невезучего Харитона, и снова Корша завладел чуланами, лишив Фёклу последних крох Силы. Тогда чёрная кошка пошла в люди сама. В деревнях кошек в дом не пускают, и она искала открытые форточки, а то и лезла в трубу, если дом проветривали, открывая заслонку печи. Она должна есть, иначе погибнут её котята! – И падала чёрная тень на солнечное сплетение неосторожных, и сосала Силу… Мало. Мало одной кошки на всю летучую ораву. Фёкла начала приём больных: хворь изгоняла, Силу пила. А к ней шли. Ольга-то фельдшерица померла, а до райцентра далеко, и автобус всё чаще пропускает дни: спиваются шофёры, стакнувшиеся с Коршей в обеденный перерыв… Люди шли к Фёкле – и дарили Силу вампирам.
***
Нинка, как отволокла гроб с мужем на тракторе, так начала побираться. Срок её пенсии не пришёл, а пенсия мужа канула в могильной яме. В чёрном траурном одеянии, чёрном платке Нинка врывалась в дома с истошными рыданиями. Ей давали – на похороны. Она пропивала взносы и снова шла: требуя, угрожая, клянча.
- Я отдала тебе треть пенсии! – возмущалась Нина большая. – Мне теперь на лекарства не хватает.
- Подумаешь, на лекарства! Мне на хлеб не хватает, а ты со своими лекарствами! – набрасывалась Нинка.
- Но это же мои деньги! – удивлялась Нина. – Почему я должна терпеть лишения, чтобы кормить тебя?
Нинка меняла тактику.
- Вот лягу – и умру тут у тебя, на пороге! Пусти меня в дом ночевать, накорми… бедная я! – завывала Нинка.
Её стали гнать в шею. Пьяная вдова бродила по деревне, проклиная обитателей:
- Сдохнете все. Мужики вас побросают, жадин. Молодых найдут. Счастья вам не будет. И детям вашим не будет счастья, жиды поганые!
- Так, Бобо, - шептала Вила, поглощая страх, обиду и ненависть людей, на свою беду поддержавших Нинку в тяжёлый момент. – Так их! Пусть страдают, раз страдаешь ты». Вешчицы тоже пили – пили Силу гнева людей. Бобо была бесценной служанкой для Фёклы.
Синяя кайма вокруг ожогов Фёклы светилась всё ярче, и однажды утром Фёкла обнаружила на месте ожогов розовые языкатые пухлые бляшки, что текли по руке, поднимались всё выше, изъязвлялись и капали сукровицей: зола Царь-Цвета начала борьбу с нарастающей в теле Фёклы Тьмой. Фёкла испугалась.
***
Напрасно прождав две недели, Брат Сергей не получил подкрепления и взял на себя смелость покинуть район и посетить Центр. Эти две недели он прожил в чаду бессонницы, когда приходилось спасаться от Песни Чернебы постоянной медитацией, так что вид его оказался достаточным подтверждением рассказа, и в Центре всполошились. Симон срочно выехал с инспекцией военных баз, чтобы попутно оценить обстановку в районе. Его передвижения предвосхитили внимательные оппоненты, и подпольный госпиталь за одну ночь перебрался на дачу главврача, что стояла на Нерли и была совсем рядом с перекрёстком, где всё длился и длился единственный миг битвы Чернебы с Охотником. Переезд сильно сказался на клонах – они пришли в возбуждение, и пришлось усиливать охрану. Симон по приезде не обнаружил следов странного морока Сергея, да и вся поездка вышла смазанной и бесцельной: инспекция лишь подтвердила, что госпиталь существует, был в районе недавно, но… сплыл, как и морок.
Люди в районе зашевелились. Вслед за сезонными рабочими потянулись из деревень оставшиеся в живых старики, объясняя желание сбежать ухудшением здоровья. Они уезжали к детям, осевшим в городах, и, казалось, не предполагали возвращаться.
Мужчины бросали семьи, вербовались на стройки – как бы ради заработка. Метод привычный, радостный свободой от тягучей деревенской жизни, но сейчас в нём было что-то от бегства: они стыдливо прощались с детьми, словно стеснялись своего ухода и того, что детей-то оставляют здесь, откуда бежать надо сломя голову, да куда вот?
Женщины забивались в дома и выходили только к скотине. Осенняя стылая жизнь деревни в этом году казалась глухой зимней спячкой. Анабиозом.
73. Метаморфозы. Октябрь, Долгопрудный
Элегантная дама с чемоданом на колёсиках вошла в подъезд, кивнула консьержу и проплыла в лифт.
- Ничего себе новая жиличка! – подумал он, подняв голову от
кроссворда. – Да на ней целое состояние надето. В прошлый раз совсем скромненько выглядела… Ну да, с мужиком была. То ли его раскрутила, то ли перед ним прикидывалась… Так. Капуста из восьми букв… - Он погрузился в кроссворд.
Дама долго гремела ключами, отпирала замки. Наконец, открыла дверь, ввезла чемодан и снова загремела засовами. Потом сняла широкополую каракулевую шляпу и запустила её через комнату. Та удачно приземлилась на золочёный столбик кровати. За шляпой последовали туфли на высоких каблуках и манто, занявшие место на ортопедическом матрасе.
- Всё! – сказала дама, – Раздеваюсь догола! – и исполнила угрозу, сняв платиновый парик, скинув изящный жакет в обтяжку, стащив через голову твидовую широкую юбку и содрав чёрные сетчатые шерстяные чулки.
- Ужас! – Она сгребла вещи, приземлившиеся на кровать, бросила их на ковёр и упала на покрывало в одном белье. Полежала, встала, надела старый ситцевый халат в жёлтую ромашку, распустила волосы и включила чайник. Вскоре тот заворчал и выключился. Она было двинулась к чайнику, но вдруг бросилась к сумке, что принесла на плече, отперла молнию.
- Ну, помощник мой, вылезай! – сказала она заспавшемуся в сумке чёрному котёнку. – Умыкнули тебя, бедного. Сейчас чего-нибудь поесть организуем.
Котёнок вылез и прыгнул в кресло. Прыгнул, свернулся клубком и уснул. Будто всегда там спал.
- Устал, бедняжка, - покачала головой Анна и пошла выбрасывать покрытую плесенью заварку из чайника. Однако свиньи они с Юрием – чайник помыть забыли… Вдруг вздрогнула, напряглась, прощупывая пространство… Никого. Ушла. Ушла! Чур!!
Пока чайник заваривался, она методично выпотрошила чемодан и повесила на плечики драгоценные одежды – лёгкие шубки, меховые жакеты, невероятные платья, брюки… Извлекла сапоги на высоких каблуках, содрогнулась и поставила под вешалку. Пара маленьких меховых шапочек из сумки составила компанию шляпе, что летала, словно бумеранг. Великий боже, и это всё ей необходимо… На самом дне сумки гнездом для котёнка валялись парики – русый, чёрный и рыжий. И две вуалетки, что недавно вошли в моду: с мушками. Ничего под ними не разберёшь, только глазки блестят, как у мыши в норе. Отличная мода! Вечером напялит эту шапочку с вуалеткой и поедет на свидание с Эльзой…
Они с Юрием уехали в Москву сразу после Равноденствия. Заехали сюда, разложили вещи и отправились на квартиру Юрия. Если бы они остались здесь… Но как же – жене положено жить в доме мужа. Иначе Юрий не умеет. А его квартира подавляла. Не то, чтобы в ней было уж так много места, но планировка! Комнаты для прислуги. Ох. Хоть этой прислуги не было уже лет двадцать, но комнаты эти использовали то для охранников, положенных Юрию по должности, то в качестве приёмной для «бедных», когда Юрий ушёл отсюда и Валентина ринулась то ли в политику, то ли в благотворительность… В общем, квартира разваливалась на части, каждая из которых жила своей жизнью. Переходя из комнаты в комнату, Анна вздрагивала, настолько резко менялась атмосфера. И везде, кроме Юрьева кабинета и спальни, было холодно – не температура низкая, нет. Психологически холодно.
Основная мебель Вали – встроенные шкафы и диваны с креслами. Сколько кресел надо, чтобы сидеть? Допустим, чтобы принять гостей? Сколько гостей не заморозят окончательно эту выхолощенную территорию? Ведь гостеприимство – это дарение Силы своего дома. Не получать от гостей, а дарить – вот смысл гостеприимства. А тут нечего дарить. Тут дом взывает, молит, мечтает о Силе хозяев, которые не дали ему ни капельки… Шкафы вот построили, кресла купили, прислугу завели и уволили – но не более. Женщины Юрия не принадлежали Дому - дом принадлежал им. И, бедняга, совсем замёрз.
Так вот, жить в нём Анне негде. В Юрьевы апартаменты лезть – странно. Вроде, зачем? Места много! А Юрий поселил её в комнате «для гостей». Валины шкафы были и тут – они везде были. Юрий тогда раскрыл перед ней эти шкафы: мол, можешь пользоваться, Наталья всё побросала, едва купив. Носи, пока модно, она всё равно новое купит, если приедет. Она барыня. Летом шмоток накупила – и уехала. Зачем? – Захотелось. Повертелась перед зеркалом – и всё оставила. А? Бедный Вилли пашет, небось, как вол, а она зато тратит. Мамина дочь…
Анна посмотрела, померила – и отказалась. Ну и что, что её размер? Она в таком никогда не ходила, и не будет.
- Давай, я тебе такие сам куплю? – непоследовательно предложил Юрий, забыв о «бедном Вилли».
- Давай не надо, - ответила она. – Зачем, Юрий? По деревне под ручку ходить?
- Я тебя в свет выведу, - решил он. – В наш ресторан сходим, в театр. – Он был не похож на себя. Как-то мялся, был несвободен, всё завлекал Анну чем-то… Ну да! Квартира. В ней он играл роль богатого мужа и отца, играл много-много лет – тех лет, что провёл вдали от Анны; в ней он замерзал десятилетиями.
- Я не выношу театра, - сказала тогда Анна. – Я отвлекаюсь на зал – кто о чём думает, кто чего ждёт. И чую все полости сцены, весь реквизит, актёров за кулисами… Выходит свалка в голове. Телевизор – моё единственное развлечение. Даже в кино не могу. Много людей, поле давит. А в ресторане – не знаю, что ем: то ли свою рыбу, то ли жюльен соседа. Дома всегда после ресторана отъедаюсь, жор наступает – за всех голодных посетителей ресторана.
Он всё же купил ей вечернее платье. Зачем? Ну ладно. Хотел – купил.
Зато с Эльзой они подружились. Та была в восторге от мыши и петуха, приходила пить чай, звала к себе. С Эльзой легко. Они даже перезванивались, чтобы сказать друг другу «Спокойной ночи».
Анне стало легче, когда Юрий уехал на охоту. Тоже: мялся, извинялся, что компания мужская, а она была счастлива. Чем скорее он уедет, тем меньше времени они будут отчуждаться друг от друга в этой давящей квартире: к концу октября нужно вернуться в деревню, так говорило её сердце.
Юрий уехал «на недельку» вот уже две недели. Оставил пачку денег, стыдливо поцеловал. Анна засуетилась и почувствовала себя горничной.
Что она приветствовала – это Валины запасы лоскутков кожи и бисера: тотчас сшила ладанки для жёлудя и луковки, и теперь обе ладанки висят на ней: Юрий побоялся взять свою. И хорошо, что обе. Без Царь-Цвета она бы не справилась.
Она почувствовала слежку утром: держала Золотко на руках, смотрела из окна Наташкиной комнаты на тополь, вспоминала… но, по последней привычке, не откинула тюлевых занавесок. Там, на набережной, стоял парень с удочкой. Он был здесь и вчера. И вообще, это место – будто рыбный магазин: здесь вечно кто-то что-то ловит. И прогуливается. Набережная пуста на всём видимом протяжении, но здесь – прогуливаются. Не во дворе, где гуляют с детьми. По набережной, словно по деревенской улице… напоказ… Золотко заворчал.
- Что, Петенька, не нравится тебе здесь? – спросила она. И спрашивать незачем. Золотко с Савераской словно пришибленные. Она ушла в Свечение – посмотреть на петуха, и вдруг инстинктивно бросила взгляд на набережную. Батюшки святы! Рыбак чуть не свалился в воду – так подпрыгнул. И тёмное облако потянуло щупальце к окну… Анна испугалась. Петька засиял, она обхватила его руками в надежде прикрыть от видимости – а облако вдруг съёжилось и опало. Рыбак схватился за голову и осел на асфальт.
- Спаситель мой! – Анна спустила Золотко на пол, поёжилась – и включила своё чувство пространства, что так мешало ей наслаждаться спектаклем в театре… Вот. На лестничной клетке через два этажа – человек. И внизу, у подъезда… Не двигаются. Слежка!
Эльза в соседней квартире подняла голову от книги: экстренная ситуация. Нижняя ипостась в опасности! Пузырь Рубежа окружил женщину, бесшумно окрылись двери, и она двинулась к Анне. Ситуация подыгрывает её планам: Тьма обязана работать с формой, а Анна из-за своего аскетизма ещё не научилась менять образы… Когда стало ясно, что Переход пройдёт раньше, чем они ожидали, Эльза извлекла на свет божий остатки своего наследства. Половину отдала Хуану – на дорогу и визы, чтобы приезжали чаще, а половину спустила, гуляя с Натальей по магазинам, пока не было Юрия. Играла: часть купила той в подарок в Австралию, а часть велела оставить на визиты, чтобы за собой не возить… Наташка не приедет, не успеет. То, что осталось, куплено для и ради Анны. Мастерство формы… Что же, вот сейчас Анне от этого урока никуда не деться. И Эльза ей кое-что покажет… Спешка. Времени мало.
Анна насторожилась. Звонок в дверь – или в голове? В передней, перед запертой дверью, Эльза.
- Эльза. Ах, Эльза!
- Уходить тебе надо, - буднично сказала Эльза. – Монаха прислали.
Обычная слежка куда ни шло, но Монах… Откуда она знает?! Ладно. Знает – надо действовать.
- А ты как? – спросила Анна, всё ещё чувствуя неудобство от этого «ты», что вытребовала Эльза, едва Юрий уехал.
- Я закрыта. Зверей давай. Буду в девять вечера ждать тебя там, где гуляли вчера.
Савераска сам юркнул к ней в карман, а Золотко поместили в сумку.
- Форму используй, - сказала Эльза. – Сама думай, как. – Она шмыгнула к себе как мышь, даже дверь не скрипнула. Теперь Анна одна.
Давай, Анна, думай. У тебя теперь для указаний вместо Бора – Эльза. Может, ею Бор прикинулся? Тоже ведь думать велит…
Форму использовать… Анна подошла к зеркалу. Менять себя – больше у Анны ничего нет. Менять облик… А это – ложь!
Она принялась стоить рожи. Выкатила глаза, скосила их, надула щёки, сложила губы бантиком, вытянула их трубочкой… Мимика, обезьяний язык, что вытеснен из человека речью. Как много может мимика! Человечье лицо, за редкими исключениями, застыло в одной маске: спокойствия или каприза, веселья или уныния. Появляются персоны – Пьеро и Арлекин. Так сказать, характеры. Ложь – это когда Арлекин притворяется Пьеро? Но ведь и у него бывают периоды уныния, и его лицо может сообщить окружающим: «Жена сбежала». Мимика выдаёт: она открыта, она – правда. А когда она лжёт – выдают глаза. Значит, самая совершенная ложь – это бесстрастное лицо. Такие люди могут врать напропалую, язык беспринципен.
Ладно. Ясно, что если на тебя охотятся, показывать свои уязвимые места нельзя – это помощь врагу. Значит, можно поиграть мимикой. Глаза, правда, не скроешь: осень, тёмные очки не по сезону. Линз у неё никогда не было из принципа…
Так. Осанка. Вытянуть шею вперёд, прогнуться, распустить живот – и вот ты уже «характер». Подтянуться, подняться на каблуки, откинуть голову…
Походка. Летящая и шаркающая, хромающая и танцующая. Подпрыгивающая, наконец.
Жесты. Их отсутствие или итальянская навязчивость – скажем, теребить бусы, одёргивать одежду, махать сумкой… глаза других сконцентрируются на жесте и не увидят тебя. Маска.
Аксессуары, одежда, то, что несёшь с собой – всё отвлекает от облика. В памяти остаются они, а не твоё лицо. «Девушка с болонкой». Какая девушка? – Ну, знаете, такая… худая. В общем, не юноша и не старуха. За аксессуарами можно спрятать то, что не изменишь: форму черепа, костяк лица, рост и толщину… Хотя последние два поддаются каблукам и накладкам.
И вот, если использовать этот арсенал, то выйдет, по меньшей мере, сотня непохожих людей.
В зеркале всплыла Эльза.
- Ты в основании ветки, - кивнула она. – То, что на концах твоей ветки – это варианты тебя. Ты – прототип. Меняйся, сколько хочешь. И себя саму можешь смоделировать из живого. Слышишь? Из Живого!
Эльза исчезла. Ну Бор и Бор! Только в юбке. Из живого – себя саму? Ага! Раздвоение! – Это идея.
Анна начала готовиться к уходу. Спустя час в подъезд зашёл чёрный котёнок и начал карабкаться по лестнице. Котёнок затормозил у двери Анны, она открыла дверь, резко захлопнула и включилась. Жёлудь резко остыл и холодил грудь. Трансформация… Оп!
Тем временем Эльза резко ударила Силой по рыбаку. Не помешает…
«Анна» спускалась по лестнице. Наблюдатель шёл за ней. Она одёрнула пальтишко, остановилась, будто что-то забыла, - но снова двинулась вниз. Наблюдатель миновал её дверь, спустился на пролёт – тогда из квартиры Анны выбралась дама. Соседка Эльзы была уникальна – но Анне удалось создать образ: рыжие космы, вздёрнутый острый носик, длинные узкие губы под коричневой помадой, сапоги на каблуках, замшевые лосины и тёплый жакет с воротником из шиншиллы, шляпка с вуалеткой. Чемодан на колёсиках.
Она снова хлопнула дверью и вошла в лифт. А котёнок закапризничал и остановился у подъезда: «Анна» в бедном пальтишке задумалась и сделала шаг назад. Наблюдатели озверели. Определённо, у этой женщины не все дома! И Монах сидит у парапета с идиотским выражением лица, но никто не может к нему подойти – Анна топчется у подъезда. Вот, пошла зачем-то к мусорным ящикам. Бросила туда что-то!
Мимо наблюдателей с грохотом колёсиков проехал чемодан. Они сделали вид, что не заметили этой девахи – та уже дважды у них прикуривала. Только не сейчас!
Дева отвернулась и капризно помахала рукой. Вывернул было их таксист, но увидел Анну у ящиков и проехал мимо. С визгом тормозов остановился левак, открыл дверцу машины. Скорее бы увёз, мешает…
«Анна» отвернулась от мусорных ящиков – и вдруг кинулась бегом в арку дома. Влюблённая пара и наблюдатели разбежались в обе арки, чтобы не дать ей уйти – но во дворе никого не было, только испуганный чем-то чёрный котёнок проскочил мимо них и понёсся по набережной…
Анну они упустили. А Монах лежал у парапета без сознания. С горя они рылись в мусорном ящике. Ну что из всего этого она туда бросила?
Монах пришёл в себя и отправил их вслед за машиной только через час, когда Анна успела сменить трёх водителей и трижды меняла облик. Героического котёнка она подобрала сразу за поворотом и посадила в сумку. Только в электричке сообразила попросить Царь-Цвет о Чуре. Ладанка нагрелась, и теперь её никто не мог увидеть и учуять. И точно, Монах сумел отследить её путь до вокзала – но там потерял. Обыск в квартире Монаху ничего не дал. Там в кухне лежала записка: ну очень важная, смысла в ней – всю жизнь думать. Два слова: «Золотой столб»…
В девять вечера юная крючконосая прелестница с рыжими кудрями и в вуалетке оказалась у памятника Высоцкому. А из такси выбралась древняя беззубая старуха с пекинесом подмышкой и клеткой с какаду, укрытой покрывалом. Она заковыляла к нервно расхаживающей у памятника девушке, дёрнула её за рукав и громогласно пробасила:
- Дорогая! Кота-то отдай!
Девушка повернулась, подхватила клетку и взяла старуху под руку. Они повернули на Петровку. Таксист смотрел и думал, что теперь на зверях свихнулись не только бабки. Молодёжь тоже странная стала. С жиру бесятся. Кот-то где? Жаль, правого поворота нет, а то бы поехал за ними, поглядел…
Женщины быстрым шагом шли по Петровке. Эльза на глазах молодела: темно, улица пуста. Молча дошли до метро, обменялись животными, коротко обнялись и распрощались навсегда. Так сказала Эльза: «Прощай – это не до свидания. Я говорю прощай! Удачи тебе», - она махнула рукой проез-жавшему таксисту, втиснула клетку, впихнула Анну и ушла в метро. «Прощай, Эльза», - прошептала Анна, и пекинес облизал её щёки. Теперь они мокрые и слёз не видно. Опять это противное «Прощай». Лучшие, только найдутся, уходят навсегда. И Юрия нет…
Пекинес яростно облаял консьержа.
- Устраиваетесь? – спросил тот. – Что скажешь, птица?
- Ку-ку! – сообщил какаду, поднял хохол и запрыгал, прогибая трёх-
сантиметровую палку.
- Упитанный, - восхитился консьерж. Анна вздёрнула короткий нос, тряхнула платиновыми кудрями и вошла в лифт. Скорее, сил нет. Езжай же, чудовище! Сверкаешь, а кнопки не работают и над микрофоном надпись несмываемым фломастером: «Дышите». Правильная надпись. Если лифт виснет, только дышать в этот микрофон и остаётся, ибо он давно оглох и только вводит в заблуждение своими дырочками…
Звяк, скрип, «Осторожно, двери открываются», поворот ключа, ещё, ещё… дома! Задвижка, замок, ещё замок… Всё. Скачка пустых мыслей прервалась, Анна осела на пол. Какаду недовольно заворчал, пекинес отпрыгнул. Ах, Эльза, Эльза! Зря Анна надеялась на чары, что спадут дома: звери остались без изменений. Нет теперь у Анны ни мыши, ни петуха: есть пекинес и какаду. Разве что Светятся они по-прежнему. А чем, спрашивается, этих зверей кормят? Анна застонала, поднялась и начала вновь отпирать замки.
Только глубокой ночью, накормив животных купленными в ночном магазине продуктами, Анна смогла лечь. Начала было засыпать, но вдруг ударила мысль: «Слежка? Разве я им нужна? Это за Юрием! Где ты, мой генерал? Ты в опасности!». Тогда она, наконец, расплакалась. Эскапада осталась позади, впереди – неизвестность. Где ты, Царь?
74. Охота. Октябрь на Московском море
Юрий действовал как привык. Как всегда. Выехал из дома – и забыл о проблемах. Дома явно проблемы, но охота для него не развлечение, а работа: попытка сохранить ту незаметность, что он тренировал всю жизнь. Он для всех бирюк, но не совсем. Хоть он не пьёт, но компаний не избегает и не очень мешает – так, создаёт численность. Вот такая работа впереди: видимость незаметности. А дом уже позади. До свидания. Привет.
С самого приезда начались подарки. Ну зачем Андрею Валерий? Он же абсолютно чужероден. Затесался в качестве старого космонавта и мозолит глаза. Какой он космонавт? Шпак. Пьёт как свинья и лезет обнимать молодёжь… Которой, к счастью, нет. Собрались одни старички. Андрей словно стесняется своего возраста – всё к патриархам льнёт.
Девок не было, нежданная радость. Учёл Андрюша, что не след патриархов в лужу сажать, а извращенок ещё к себе в команду не подобрал…
Старички собирались медленно – то ли потеряли обязательность, то ли благодаря глубоко сокрытым намеренным действиям Андрея. Кого-то явно ждали. Уж не президента ли завлёк? Тогда вместо охоты будет парад: под каждой ёлкой по охраннику, и стрелять некуда. Разве в небеса. Стрельнешь туда – а на полянке кабанчик уже упал: бери и помни.
Неделю тянулись отстающие, и развлечения в виде водки с её родственниками, хорового пения, преферанса и бани не отличались новизной. А потом приехал какой-то монгол – тихий, будто мышь, и тогда, наконец, собрались в лес. Кто это? Нарочный? Сообщил, что президент не прибудет? – Нет. Остался и собрался на охоту. Семёном звать. Редкое нынче имя – Семён.
А Юрий, похоже, устал – и от Анны, что никак не могла приспособиться к его квартире, и от этой похожей на тянучку «охоты». Хотелось отвлечься. Скажем, фундамент доложить… Самое время – скоро вьюги. Уж и листва почти вся на земле, и ветра трясут окна, и дождь староанглийский: мелкий и ледяной. Приятное времяпрепровождение: сиди и окатывайся водой. Радикулит зарабатывай и восхищайся – так принято.
Ну вот! Бирюк – бирюк и есть. К нему отношение особое. Подлизываться теперь не надо, так что именно к нему подсадили и этого тихоню Семёна и краснорожего Валерия: мол, всё равно терпишь, так терпи тех, кто никому не нужен.
Загонщики приближались. Когда-то он в такие моменты дрожал, предвкушал, хотел… Сейчас лежит бревном и спокойно ждёт, когда наступит работа: отстрел. Пульнул, убил, унёс, и снова преферанс. Иногда потом шкуру присылают, с шёлковой подбивкой, как в магазине.
Засосало под ложечкой, потянуло. Он всмотрелся. В берёзах был Волк. Трусил неспешно, улыбаясь, прямо на них. Идиот!
Он переместился к Волку.
- Куда прёшь? – сказал он. – На пули?
Волк удивился и исчез. Юрий вернулся в засаду. Не должны были заме-
тить. Он время прессовал: в мозгу ещё светился Царь-Цвет… Валерий облизывал губы и смотрел перед собой. Семён не поднял глаз. Нормально! Не заметили, спасибо уроку с ампулами…
Кабан! Тощий какой… Эмоции не проснулись, Юрий просто выстрелил. Семён поддержал, но оба два мазилы: бедный зверь теперь визжит и ползёт на боку. Юрия затошнило. Семён достал нож и взглянул на Юрия. Юрий кивнул. Сердобольный ты, отставник. Уже не охотник. И добивать… мерзко. Этот – молодой, пошёл вразвалочку. Валерий пыхтел и возился с ружьём. Алкаш. Не мог проверить до охоты.
Кабан вдруг вскинулся, Семён мягко отпрыгнул – и Валерий выстрелил. Куда, мать твою? Где кабан, где дуло? Снова зацвёл Царь-Цвет, Юрий ускорил время. Пуля теперь медленно ползла к спине Семёна. Юрий вылез из засады и кинулся к пуле – на перемещение уже не хватало сил. Поймал, отбросил вбок, в ствол берёзы, отследил… Пуля ползла к берёзе. Берёзе? Или мальчишке, что слился с деревом, словно дриада? Откуда тут мальчишка? Глаза светятся…
Снова усилие! Пуля упала, не долетев. Мальчишка зажмурился и растворился в берёзе. Опустошённый Юрий вернулся на место и замедлил время. Валерий растерянно смотрел, как Семён добивает кабана. Ещё бы ему не растеряться! Это не случайность. Так не промахиваются. И не стреляют так! Валерий хотел убить Семёна!
Семён разогнулся, повернулся к ним… и удар по сознанию, измотанному предыдущими событиями, выключил Юрия. Золотой шарик над его головой заплясал и погас. Юрий истекал пламенем, как последняя головня в печке. Пламя трещало, синело, гасло… Глаза Семёна приближались. Семёна… Или Симона? Этот незаметный человек с такой Силищей – Великий Магистр! Юрий поплыл, пытаясь дотянуться до Царь-Цвета, и рухнул в зелёный щиплющий поток, вознёсся, как тогда с сосной. Сила хлынула в него рекой. Где он?
Давешний мальчишка обнял Юрия и ударил Силой. Симон вздрогнул, глаза его стали пустыми… Он медленно повернулся и пошёл к Валерию.
- Он забыл, - сказал мальчишка. – Забыл, как нападать. Забыл, как это делается! Слышишь, Юрий? Он теперь не тот Магистр, что был раньше. С
ним мы разобрались. Больше он никого сломать не сможет. То есть, магически. Умом, как человек, сможет. Но это на равных, да?
- Кто это – мы? – спросил Юрий, нежась в пузырьках.
- Ты, я и берёзы, - хихикнул мальчишка – и Юрий оказался рядом с
Валерием. Подошёл Симон с опущенными глазами, и охота двинулась своим чередом.
На обратном пути Симон исчез. Шёл вроде с ними – и нет его. Андреевы охранники с ног сбились, Андрей был чернее тучи, на Валерия и не смотрел. А тот виновато плёлся за Андреем, как нашкодившая собачонка… Тут свои резоны. Тут, похоже, заговор. И Андрюша не космос изучает, а занимается мировым переворотом… Мотать надо отсюда. Доприкидывался компанейским старичком.
Заболело сердце. Вот и повод!
Он уехал на следующий день: сердце. Ему, брат, не прикажешь. Врач подтвердил его нытьё: сердце у него теперь отлично болеет всегда, когда это нужно. Отпустили. Или нет?
Нет. Его открыто повели в две машины. Что, Андрюша угрожает? Пришлось распрощаться с надеждой отдохнуть в дороге: если просто ведут – бог с ними, а если попытаются убрать – придётся реагировать. Юрий внимательно вёл машину и набирался Силы: вспоминал лето, сны, уже пройденные бои, Святовита. Дорофея. Анну. Не эту, что дёргается в его квартире, другую – стоящую на ногах, весёлую и сильную. Месяц скоро пройдёт – и можно возвращаться в деревню. Ура!
Хихикнул, вспомнив Зайку. От сердца отлегло, тянущаяся за ним с охоты липкая гадость вдруг оторвалась, словно жвачка, и вернулась к Андрею. Юрий снова чист.
Довели до дому. Охранили в дороге и бяку не сделали. Выходит – сберегли. Юрий вышел из машины и сделал ручкой: мол, спасибо, высоко ценю ваше хорошее заботливое отношение… Однако машины они демонстративно припарковали у подъезда. Угу. Свидетель попытки переворота должен быть под надзором.
Он ушёл в подъезд. Закрывая дверь, спиной ощутил взгляд. Это уже не Андреевы молодцы. Ушёл в Свечение. – Да! Тучи над городом встали… Это, вероятно, Симон. Это будет пострашнее.
Анна не открыла на звонок. Квартира пуста. И записка. Хорошая записка. Анна почуяла, ушла. Будем надеяться, что ушла. Да ещё со зверьём! Квартира излучала миазмы обыска. Ну-ну. Нечего тут искать.
Юрий достал из холодильника упаковку паштета, собрался есть… закололо пальцы. Он вернул испоганенный паштет в холодильник и сел думать. Думать, как добраться до золотого столба.
Мимо лбов можно пройти под Чуром. Как пройти мимо Братьев? Он переоделся, взял сумку с вещами и построил Рубеж. Сначала – мимо
соглядатаев. Братьев будем преодолевать по мере поступления… Мимо? Зачем мимо?! А если скакнуть?
Юрий переместился на соседнюю улицу – дальше, хоть убей, с устатку и голоду не вышло. Он снял Чур и ушёл в толпу: Силы опять нет. Сразу побежали мурашки по спине: его пеленговали Братья. Не один – несколько. Серые дымные клубы нависали со всех сторон. Юрий разозлился. Тело мешало: старое усталое тело не тянуло Дара. Тучи, тучи везде, толкают во двор… Он зашёл во двор. Берёзки, песочница, грибок… Хочется сесть и вязать… Берёзки! Мальчишечка на охоте! Выручай! – Юрий повернул к деревьям.
Хрустальный столб дерева засиял, едва Юрий вспомнил о берёзах. - Ну! Пустишь, мальчик?
Пустил. Газировка охватила тело и исчезли мысли, но в;дение осталось: тучи заклубились, заметались щупальца поиска, слились – и утянулись со двора. Исчезли голодные спазмы в желудке. Медленно-медленно, час за часом Юрий набирал Силу. Наступил вечер, прошла ночь, днём у его ног играли ребятишки – Юрий отдыхал. Теперь можно разбираться – голова ясная, тело не гнетёт… Итак, Чур там, в деревне, был непроницаем для Зла. Давал невидимость. Значит, он скрывает Дар – то, что ищут сейчас по городу Братья!.. Порядок. План ясен.
Ночь. Пора. Спасибо, берёза… Пузырь Рубежа отделился от дерева и покрыл тело Юрия. Он видим, но неприметен для людей – и закрыт от Братьев. Вот теперь - скакнём.
Он возник среди золочёных столбиков кровати и напугал Анну.
75. Невестка. Октябрь, Москва.
Катя перекладывала вещи по-своему, уничтожая последние следы пребывания Анны в квартире. Иначе жить невозможно: незримое присутствие свекрови так давит, что она раздражается на мужа. Звонок в дверь сорвал её с табурета: свирепая Катя протирала пыль на антресолях. Спрыгнув и отряхнув руки, она посмотрела в глазок. Участковый! Катя вздохнула и открыла дверь. Странный какой-то. Скользкий. Мол, вашей мамы нет в деревне и ему нужно её разыскать. Это ещё что? Зачем этому хмырю её свекровь? Смотрит-то как… как змея. Лоб сверлит, словно мысли читает.
Катя знала новый адрес Анны: залезла в пиджак мужа, нашла записку и расколола любящего сыночка. Скандал ему устроила. А сейчас…
- Я не знаю, где эта мерзкая баба! – завизжала Катька, заводясь от того скандала. – Я её ненавижу! У её сына эдипов комплекс! Она мою семейную жизнь рушит. Мы с ней в ссоре. Знаете, что она вытворяет? Лезет в наши с ним отношения! Я вам сейчас расскажу… - и она приглашающе махнула рукой в кухню.
Волна ненависти ударила Брата и он попятился.
- Понятно. Спасибо. – Он чуть не бегом вылетел из квартиры.
Катька заперла дверь, клокоча злобой: «Они, гады, нашу маму разыскивают? Сдохнут – не найдут! Это наша мама!».
Вечером она готовила мужа.
- Понял? Мама – в деревне. Любимая мама – в деревне. Ей больше
негде жить. Повтори, идиот! Они как змеи – зачаровывают. Остальное ты забыл. Скажи: Остальное я забыл! Никогда не знал! Повтори! Ещё! Ещё! Будут спрашивать на работе – отвечай про деревню и думай обо мне, какая я красивая, понял? Тверди про себя: Катя, Катя, котёнок, любимая жена. А мама – в деревне. И снова. Уяснил?
(Где-то вдалеке улыбнулся Род. Ну, девка! Хату строит. Молодец. В новом мире с неё прок будет).
76. Ерофеичи, сентябрь-октябрь.
Ёлка не спешил – он знал, как действует эта дорога на новичков. Монах-то на Руси, почитай, не был. Сейчас Борис сидел в коляске в полной отключке: впитывал. Ёлка ухмыльнулся. Он почему-то не волновался за Еву: извечное братское чувство говорило, что тот, по крайней мере, жив… Однако экскурсии Борису Ёлка организовывать не будет – не время. Пусть впитывает облик Родины – это важнее.
В паре наилучших мест Елизар остановился. Здесь уже не дорога, здесь – отдельный мир, мир Владимирских горок, чащоб и уникальных трав. Эх, если бы это было весной…
Борис ушёл по тропинке, пробитой бесчисленными шофёрами трассы. Миновал близлежащие отходы жизнедеятельности, углубился…
Ёлка уже вернулся к мотоциклу, закрыл глаза, представил это место весной… летом… ранней осенью – и Борис остановился, потрясённый.
Почки едва раскрываются, мокрая чёрная земля покрыта влажной перезимовавшей под снегом листвой – чёрно-коричневой, лаковой, льнущей к земле… Кустик волчьего лыка без единого листочка усыпан розовыми цветами: весна! В колее лесной дороги бледная зелень с зелёными цветами – празднует весну селезёночник. И торчат горками скрученные мохнатые охряные колечки, что мечтают стать перистыми зелёными вайями папоротников, пробивается лист купальницы, пушистые барашки соцветий медуницы рвутся к солнцу…
Сохнет колея, высыпают белые колёсики ветрениц, выскакивает и прячется хохлатка, притворяясь орхидеей. Раскрываются мягкие фланелевые листики орешника… Ещё светлее. Ещё суше. Цветут и пахнут гигантские лесные черёмухи. Жёлтые примулы–баранчики, лютики и звёздчатки; наконец, купальницы канареечными шариками с мандариновым запахом усыпают просеку, скрывают лесную дорогу… И они уходят, сменяются травой, Иван-да-Марьей, кустиками земляники…
Отцветают жимолость и бересклет и зреют их ягоды: прозрачные тёмно-красные двойняшки жимолости - и яркие, с чёрным лаковым глазком, жёлтые с розовыми фестонами необыкновенные погремушки бересклета.
Строем маршируют в высокой траве серые, карминные и коричневые подосиновики, сухо блестящие подберёзовики, розовые с зелёными кольцами рыжики выбегают из-под елей…
Божественный аромат чёрных груздей пронизывает просеку – и они семьями выбираются из леса: мягкие ворсинки свисают с огромных чёрных зелёнокольчатых шляпок.
Падает листва, и бледно-розовые с белой бахромой волнушки сияют в проплешинах травы…
Борис одолел очарование и вгляделся в пейзаж. Вихрь. Ёлка!
Он послал вихрю чувство нежности – и вновь упала осень. Борис вернулся к мотоциклу. Ёлка сидел, открыв рот, с идиотским выражением – вся красота его лепного лица словно испарилась. Дурачок. Хоть нос вытирай.
- Эй! – окликнул его Борис. Ёлка фыркнул и встряхнулся.
- Твои фокусы, - утвердительно сказал Борис. – Ну, спасибо. Красиво…
Нет слов.
- Мои? – спросил Ёлка и заулыбался. – Мои! Раньше только мечтал, а теперь делаю, а? Нет, ты правда видел?
- Видел. И смерч твой тоже видел. Как звать-то тебя теперь, Елизар? Ева у нас Здухач. Я, да будет тебе известно, Пахма и Берез. А ты кто?
- Понятия не имею! – пожал плечами Ёлка. – А ты свои имена откуда знаешь?
- Говорили, - неопределённо сказал Борис.
- А мне никто ничего не говорил! Именами не наделял. Я покуда Ёлка.
- Тогда поехали, Ёлка чудотворная, - сказал Борис и залез в коляску. Он
бы сменил за рулём Елизара – да дороги не знает и прав нет, не говоря уже об остальных документах… Он – неудостоверенная личность. Ни имени, ни дома – ничего у него нет на Родине. Зато есть лес и причудливый Ёлка…
Слабый сигнал присутствия Братьев в Переславле они миновали по окружной дороге – и ушли на Юрьев-Польский, в поля и дремучие леса. В одном месте потянуло из ельника: казалось – вот войдут в лес, и там будет стародавнее село, парни в шитых рубахах, девки в сарафанах, резные крылечки…
- Засасывает? – крикнул Ёлка. – Тут всегда засасывает. Река не пустая: видишь Нерль?
«Нерль?» - вздрогнул Борис. Проорал, перекрикивая мотор:
- А Пашма… река такая, тут есть?
- Разумеется, - откликнулся Ёлка и погрузился в дорогу: разбитую,
растёкшуюся жидкой глиной, прыгающую вверх-вниз. Остановив мотоцикл в сантиметре от выворотня, куда увлёк их поток грязи на повороте, Ёлка загрустил.
- Дальше ещё хуже будет. Высоким берегом Нерли дорога пойдёт, и там сплошной серпантин. Вляпались мы, Боря.
- А ты конструируй, - предложил Борис после раздумья. – Сделай лето и сушь. Летом-то, небось, тут вполне проезжая дорога?
Ёлка осмотрел пейзаж.
- Попробую, - сказал он неуверенно.
Дальше они двигались шажками: едва проедут видимую часть – снова
грязь. Ёлка останавливался, запоминал – и они ехали ещё пятьдесят метров. Вскоре бледный Ёлка передал руль Борису: тут ГАИ не существует. И дорог не существует тоже. В реальности здесь есть море жидкой грязи и увязший в ней брошенный трактор… Но Борис вёл мотоцикл по пыли летней дороги, обогнув на всякий случай место исчезнувшего трактора… Приехали.
Он внёс Ёлку в дом на руках.
- Будто невесту, - улыбнулся тот и окончательно уснул, чтобы проспать двое суток. Хозяйство Борис осваивал сам: искал продукты, разбирал вещи – и думал. Пашма и Нерль. Вот она, Территория, где родится его эльфка… Его принесло сюда. Здесь он на месте… Из всех мест России именно это – его. В будущем здесь царит Гуди. Сейчас… Ева! Ради него они здесь. Ради поиска!
Он вышел из круга берёз, что экранировал дом, но следов крылатого Здухача в округе не обнаружил. Где-то далеко был один из Братьев. Это не страшно: их берёзы укрывают… Холодно. Как же топится эта кошмарная печка? Калорифер едва греет. Холодно… Одиноко.
- Мы за клюквой! – объяснил проснувшийся Ёлка любопытным старикам – соседям. – А как снег ляжет – живописать пойдём. Левитан из меня не очень, но под Шишкина смогу. Люблю зимние пейзажи.
- На плэнэре, значить? – щегольнул эрудицией сосед.
- Угу. Там, глядишь, и мать с братом приедут, так что зимой скучать не
будете.
- А этот кто? – прошептала соседка. – На тебя похож.
- Тсс! – ещё тише прошипел Ёлка. – Братан по отцу. Единокровный,
значит. Из Симферополя… тьфу! Ставрополя. У них там природа лысая – вот, показываем ему наши красоты. Печку учимся топить, - он хихикнул.
Борис скромно краснел и играл младшенького. Ёлка проводил соседей и утешил:
- Они просто такие подозрительные. А так – раз в сезон зайдут на пару слов. Так что этой компании не бойся. Но за клюквой мы и вправду пойдём: ты там Еву послушаешь, а я навещу кое-кого.
Перед походом Борис осваивал новую экипировку: пятнистые брезентовые штаны и куртку, высокие бахилы.
- Исподнее поправь! – оскорбил его Ёлка. – Стариков напугаешь.
Алые шаровары служили теперь нижним бельём и всё время пытались вы-
биться фестонами наружу. Творческая мысль свелась к тому, чтобы подвязывать их резинками…
Правильно одетый Борис добрался до болот, и Ёлка сразу куда-то исчез. Утопая бахилами во мху, брошенный Ёлкой Борис наслаждался клюквой. Хороша! Так хороша… Жалко рвать.
- Эй! – раздался шепот Ёлки. – Не шевелись. Гляди! – Он вытянул ладонь с горстью розовых ягод – тотчас захлопали крылья и из елей вылетела большая розовая птица. Уселась Елизару на ладонь, подняла жёлтый хохол, разглядывая сумасшедшим взглядом угощение, и начала жадно хватать ягоды и глотать, запрокидывая голову. Алые капли венчали перья крыльев и хвоста. Бежево-розовое тело, серо-голубые отсветы спинки… Райская птица. Наелась, потопталась на ладони Ёлки и улетела, тоненько прозвенев что-то довольное.
- Это кто? – благоговейно спросил Борис.
- Это свиристель. Они пугливые, только ко мне так прилетают. Ох, Ева
завидует!
Ёлкины сюрпризы. Хороший братец… А вот второго, мускулистого и крылатого, всё нет. Нигде нет!..
Постепенно у них сложился распорядок дня: с утра вместо упражнений кололи дрова на зиму, после шли в леса – звать Еву, прозванивать Территорию… Брат исчез было из поля, но после их стало много. Они медленно двигались по району от райцентра… И был всплеск Симона! С этого дня Борис запретил Ёлке выходить из круга берёз.
- Еву я отсюда слушать попробую, - сказал он. – А вот попасть, как колобкам, на зуб Симона нам с тобой нельзя. Это гибель, понимаешь? Хоть я его однажды ослабил… но это случится в будущем, а сейчас мне сил не хватит. Он может нас подчинить. Подчинять он любит и умеет. Кого, интересно, они ищут?
- С их скоростью им до нас добираться ещё долго, - утешил Ёлка. – И потом, у нас крошечный хутор, здесь зимой только двое стариков. Пока время есть. Хочешь, вернёмся в Москву?
- Нет, - покрутил головой Борис. – Это моё место.
- Я, пожалуй, тоже останусь. – Ёлка загрустил. – Раз матери нет, значит
Ева не вернулся. Ну должен он быть здесь, Боря! Почему его не видно? – Он дёрнул себя за чуб и выскочил в сад.
- Смотри! – уныло сказал он вышедшему за ним Борису, надевая принесённый тем ватник. Он стоял у маленькой ёлочки, половина которой была сплошь затянута умирающей повиликой. – Эту ёлочку мы с Евой в прошлом году посадили. Мать не доглядела!
- Вы с Евой? – задумчиво спросил Борис, разматывая жёсткие плети и выдирая корень. Увитая повиликой часть опустила веточки, прижала их к стволу: теперь ёлочка составлена из двух половин – здоровой, с торчащими крепкими веточками, и замученной повиликой, с прижатыми к стволу ветвями.
- А ведь вы Гольцы! – Борис ощупывал опущенные ветки. – Вы Альцес и Альцис, пространство и точка. Ты работаешь вширь, в природу и красоту, раскрываешь; он – бьёт искажение в конкретном месте, сворачивает… понял, Ёлка? Здоровая половина – это ты. А его завила повилика, зажала и не пускает. Но веточки живы, хвоя цела. Жив твой Альцис, сиречь Здухач и Ева. Жив, брат ты мой. Только где эта повилика, и как нам её избыть? Вот бы так, как эту – выдрать с корнем! – Он отшвырнул стебель. – Мерзость.
Ёлка пал на колени и обнял ёлочку. Заморгал.
- Я не помню его лица! – с ужасом сказал он. – Я забыл его лицо!
Борис укоризненно постучал пальцем по его медальону.
- Не стыдно в панику впадать? Сам же хвалился!
Ева сорвал медальон и, сдерживая дрожь рук, силился его открыть.
- Не могу! – всхлипнул он.
Борис отобрал медальон, открыл и замер: фотография Евстигнея выцвела почти добела. Сквозь серую муть едва проглядывали черты лица потерянного брата. Ёлка выхватил у него медальон, взвизгнул было, но напрягся и вдруг успокоился.
- Вспомнил! – заявил он. – И вот что. Раз образ выцветает, я его напишу. В алых шальварах. Я пошёл.
77. Долгопрудный - Команово, 22 октября.
- Мадам! Позвольте манто? – раскрыл объятия довольный новым обликом Анны Юрий. Он отшвырнул газету: жена вернулась! – Но она не подыграла, бросила каталку с продуктами и проворчала:
- Скорее собирайся. Бегом!
- Ты, наконец, решила меня выпустить? – удивился Юрий, что совсем
зачах под домашним арестом: Чур лучше укрывал квартиру, чем людей, а Братья уже добрались до Долгопрудного и Анна не желала рисковать появлением Юрия на улице.
- Я им не так нужна, - объясняла она. И потом, она может менять облик, а Юрий… сколько ни старался, всё Юрий – хоть в ватнике, хоть в дублёнке или шинели. Никакого артистизма! Анна закрывалась Чуром и преображалась. Бережёного бог бережёт, и теперь наверняка кроме Монахов полно соглядатаев на улицах. Так что и она выходила на улицу только второй раз, набивала каталку продуктами и ныряла в квартиру. Газеты им поставлял консьерж.
- Куда идём? – поинтересовался Юрий, проверяя, не отклеились ли его замечательные седые усы и водружая на голову вновь вошедший в моду «пирожок». Его отражение в зеркале с омерзением поморщилось, увидев результат. Юрий – с усами и в пирожке! Только в страшном сне.
- К Вере, - бесцветно ответила Анна.
- Это кто? – поразился Юрий, застыв перед вешалкой. Что надеть –
дублёнку или парку? - Дублёнку. Пирожок этот идиотский… В шубе жарко. Манекенщик, а не мужик! И зачем он поддался Анне и накупил весь этот гардероб?
- Ты её не знаешь. Меня с ней Ленка когда-то познакомила. Вместе в автобусе ехали. Она из Команова.
- В свет выходим? – Юрий скорчил зеркалу рожу, усы задрожали… Идиот, сейчас отклеятся. Анна сурово взглянула на него. Раздельно сказала:
- Я – нашла – Зайку.
Рука Юрия дрогнула и усы оторвались.
- Чёрт! Что?! Зайку – здесь?
- Она не знает. Но у неё проблема: Здухач ушёл из тела и не вернулся.
Пошли, генерал, спасать дитя. Только, ради бога, не говори ей про Зайку. Расстроится.
Юрий сменил шубу на парку. Без усов можно в ней. И пирожок заменил на мерзкую кепку с кнопочкой – именно такие носила молодёжь… И он, старый козёл. Он, стало быть, молодится.
- Дитя дракона? Тогда берём зверей? – спокойно спросил он («Енарал, готовься к бою!» – пела душа. Засиделся).
- Попку нельзя, внимание привлечёт. Только Савераску.
Встрепенувшийся на жёрдочке какаду печально поник. Пекинес принёс в зубах поводок.
- Сынка спасать идём, - сказал ему Юрий. Пекинес завихлялся и вывалил язык…
А было так. Анна встретила Веру в магазине – и рискнула снять Чур. Вера была так измучена, что казалось: вот-вот, и в могилу. Анна увела её в уголок и потребовала объяснений. Едва стоящая на ногах Вера сдалась: сказала, что сын в коме и не возвращается.
- Что врачи? – требовательно спросила Анна.
- Нельзя. Его шевелить нельзя, - прошептала Вера.
Вера родом из их деревни!
- Он Здухач? – рискнула она.
Вера вскинулась, всмотрелась слепыми исплаканными глазами в Анну – и кивнула.
Теперь они шли спасать Здухача.
Юрий укрыл квартиру Веры Чуром. Анна уже держала Здухача за руку.
- Он и телом ушёл, - с отчаянием сказала Анна. – Вера! Ты знала, что он Здухач, когда рожала? Помнишь Дракона?
Вера кивнула, закусив губу.
- Значит, он родился в рубашке. Сохранила? Неси скорей!
Вера кинулась в свою спальню, принесла шкатулку. Анна нахмурилась.
- Слушайте. Это – его тело. Единственная часть его тела, что не попала в
плен. Я сейчас уйду в него, держа рубашку, а вы положите руки мне на плечи. Юрий – действуй по обстоятельствам. – И Анна взяла остатки родовой оболочки Евстигнея. – Ухожу.
Юрий снял Чур. Вспышка магии потрясла патрулирующего улицы Брата
– и исчезла как не было. Почудилось…
В это время в Команове Ёлка заканчивал портрет. Борис в алых шальварах позировал.
- Эй! – сказал он. – Ты посмотри на его лицо: он у тебя с утра какой-то жёсткий был. Ева добродушнее. И мои мышцы раздувай пошире: я перед ним кузнечик.
- Не надо! – взревел Ёлка. – Не лезь в процесс. Ты кто? Ты натурщик. Стой себе. Он теперь такой. Он стал больше похож на тебя… Ты лучше представь, что ты – он. Я заканчиваю.
Борис двинул затёкшими плечами и задумался. Таинственная связь Гольцов: «Он теперь такой». Ладно. Борис – это не Борис, а Ева. Он стоит в алых шальварах и играет вздутыми мышцами, смотрит тяжёлым взглядом исподлобья, как утром на Ёлкиной картине. Нет! Не тяжёлым – ухарским. Вот!!
Ёлка нанёс последний мазок: взгляд Евы изменился.
- Всё! – завопили оба, потому что оба почувствовали Связь. – Всё! – И они ринулись к выходу, столкнулись в дверях и понеслись к ёлке. Веточки больной половины поднялись.
- Всё! – Они обнялись и пошли в дом.
На картине ухарь Ева в алых шальварах напрягся для боя. За его спиной были подняты гигантские красные крылья…
Истошно пахло сиккативом.
Здухач глубоко вздохнул и потянулся, вырвав руку у Анны. Открыл глаза.
- Всем привет, - сказал он, принюхиваясь. – Бульон! Неси! Жрать хочется! – Вера повернулась, но он удивлённо спросил: - А где Ёлка с Борей? Только сейчас со мной были! А вы кто?
Анна с Юрием встретились глазами… Только что освобождённая Чернеба запела, и Анна едва вытянула Юрия, начавшего уходить… С бешенством Царицы она завизжала в ответ – и Песня Чернебы оборвалась, Чернеба прянула, оторвав щупальца Песни, что уже протянула вслед за Здухачем в Москву…
- Мы – живы, - удовлетворённо вздохнула Анна, и Ева удивился. Пекинес залез на постель и обнюхал сына. Родной запах.
В Команове берёзы сомкнули строй: вновь звучала Песня бестелесной Чернебы. Монахи, что обшаривали Территорию, были выключены из поиска, уйдя в медитацию.
А Ёлка на радостях учил Бориса плясать гопака. Изба сотрясалась взрывами смеха и падением чего-то тяжёлого.
- Нажрались! – буркнул старик-сосед. – Завсегда так: только отпусти молодёжь на плэнэр – и она нажрётся. Гнилая нынче кровь, водкой вся разбавлена.
- Как бы пожара не учинили, - пригорюнилась старуха. – И что их чёрт принёс?
78. Школа, 22 октября.
Её звали Римма. Она была родом из сельской верхушки: дочь главбуха и завгара. И она приехала по распределению, сменив на посту учителя истории и географии Аркадия и взяв нагрузку по физкультуре. Вернулась вопреки рыданиям матери, что мечтала видеть дочь горожанкой. Отец отговаривать не стал, сказал только:
- Ты, мать, свою мамашу забыла. А дочку-то в неё родила: кремень. Ты её не убедишь, зря слёзы не лей.
Кошмар последнего времени потряс Римму, но не одолел. Она обдумала положение, поняла, что её сексуальные фантазии – не болезнь, а результат воздействия, что перевернуло всю деревню, и поехала в райцентр. Там есть Интернет, и она начнёт искать мужа. Беготня по ночам, что захватила остальных учительствующих подруг, Римму не устраивала. Раз она до сих пор не полюбила, найдёт мужа по расчёту. Того, кто любит деревню, может в ней прожить и… чтобы не глуп, не очень страшен видом, образован… Многого хотела Римма. Однако два вояжа в райцентр позволили ей понять, что выбор есть. Воодушевлённая, она дала себе время обдумать и выбрать – и буйство вокруг будто бы утихло…
Сегодня на последнем уроке её вновь толкнуло. Закатилось сердце, перед глазами встала непотребная сцена… Она прикрыла глаза и вспомнила Интернет, свой выбор, представила портреты двух самых приятных мужчин – нормально одетых, деревянно сидящих перед фотоаппаратом, обыденных… Страсть схлынула.
На задней парте захихикали девчонки. Она подняла глаза. Здоровенный бугай, двоечник и глупец, очередной Женька из десятков Женек деревни, лапал этих глупых вертушек и ухмылялся Римме в лицо. А они – хихикали.
- Женя! – спокойно сказала она. – Вернись на место.
- Гав! – ответил Женя. – Гав!
Она подыграла: приказала – «Место!», – похлопав рукой по парте.
Он смерил её раздевающим взглядом, отвернулся и схватил за грудь тол-
стую Настю. Тогда Римма прошла вдоль ряда и положила руку ему на плечо:
- Сядь на место.
Выгонять из класса было запрещено новыми педагогическими правилами: это травмирует детей.
- И не смей больше прикасаться к девочкам, - ровным голосом продол-
жила Римма.
- Не лапай меня! – огрызнулся он, стряхивая её руку. – Тебе завидно! На
тебя никто не польстился – вот и лезешь ко мне. Ревнуешь, а самой в могилу пора.
Девчонки хихикали. Римма заледенела.
- Ты вступаешь в борьбу? – звенящий голос мигом прекратил смех. – Учти. Я не борюсь потому, что я – победитель. Если я начну с тобой бой, моя победа обеспечена. Хочешь?
- Да я ничего, - вдруг струсил он, – Я… - и пошёл на место.
Так Песня Чернебы потеряла зафрахтованного Галей проводника, и в школе стало спокойнее. Но в деревне вновь начались оргии. Ах, боже мой, кого же из двух поскорее выбрать? Нельзя тут одной.
79. Симон, сентябрь-октябрь
Сообщения из Москвы отдавали паникой и Симон ускорил отъезд. Уже в середине сентября он был в Москве, выслушивал устные доклады разведчиков. Тихий особнячок в Замоскворечье, штаб какой-то несуразной крошечной партии, что и партией-то оставалась лишь за счёт Братьев, потому что боролась за права, которые никому уже были не нужны, сейчас фыркал как чайник, вбирая и выбрасывая представителей Симона на местах. Каждый из них приносил что-то новое, но по сравнению с Севером это были незначительные события: к северу от Москвы кипела магия. Взволновавшие их случаи оживления коматозных и умирающих людей не дали никаких зацепок: все ожившие покинули больницы и канули на просторах России - так и не вернулись домой. Действительно, кому придёт в голову ставить охрану к человеку, что только-только вышел из-за порога смерти?
Больные, едва ожив, уходили в пижамах в ночь, избегнув бдительного, но спящего ока дежурных медсестёр и охраны. Бедные охранники чесали в затылках: вроде были на посту, но ничего не видели… морок.
Позже выяснилось, что ко всем охранникам подходила медсестра или врач, они долго беседовали - а сёстры, как и врачи, божились, что к охране не спускались.
Итак, народились монстры наподобие гипнотизёров-йети - и разбежались. Это первая проблема. Далее следовала проблема политическая: правительства заверяли Симона, что работы по клонированию прекращены, но вот уже из Италии, Германии, Южных Штатов и России Братья сообщают о военных базах, где под прикрытием обычной деятельности существуют научные коллективы из учёных, что замешаны в «прекращённых» работах по клонированию. База в России расположена к северу от Москвы, там, где возникли «йети»… Наконец, в Иванове, Юрьеве-Польском, Переславле в бандитских разборках фигурируют «ходячие мертвецы», а тела убитых таинственно исчезают. В народе вспыхнули древние суеверия о кладбищенских огнях, вампирах и упырях. Народ спивается… Это – из другой области. Он теперь везде спивается, и Симон не может запретить государствам наживаться на спиртном: «Те орехи не простые, в них скорлупки золотые, ядра – чистый изумруд».
И теперь этот Брат Сергей со своими историями о сексуальном помешательстве и Песне, что выводит из строя и женщин, и мужчин. А ещё – о том, что некие маги проехали мимо него на мотоцикле – и ушли!!! От слежки Брата. Предположительно, эти маги – дети… Всё концентрируется там. Там, за озером Неро…
Симон поехал инспектировать военные базы и Слушать. Андрей со своей охотой недельку подождёт.
Он был на этой базе. Ну и что? Базу уже эвакуировали, и Симону пришлось слушать нелепые байки о том, что тут располагалась тюрьма. Без решёток на окнах! С цветочком во дворе! Он что, должен гоняться за этими клонированными по всей стране?! Пора нажимать на правительство, закручивать гайки. Да хоть кодировать, хоть и жалко сил на простых людей… Надо.
В начале октября Симон вернулся, чтобы встретиться с Андреем и поохотиться – и вспомнил Бориса, ибо Андрюша устроил на него самое настоящее покушение руками этого недообразованного спившегося Валерия. Думали, что слабенький Брат может усыпить бдительность Магистра! Вот тебе и нажим на правительство. Ты им: ограничьте водку и уничтожьте клоны, а они тебе пулю, чтобы не зарывался… Прав был Боря, пропавший без вести, как йети, где-то в России. Довели его до Валерия – и потеряли. Уж не репетировал ли тот покушение заранее, на Претенденте? Не жить теперь Брату Валерию, вернее, расстриге Валерию, ибо Симон его сразу обесточил. А уж тело бесталанное убрать – не вопрос. Руки всегда найдутся, чтобы Магистр не марался.
Андрюша… Что делать с ним? Взамен придёт ещё глупее… Пусть сидит. Теперь он не рискнёт нападать: он засветился.
Симон недовольно оглядел маленький камин. Декоративный. Тяги нет, дымит. И кресла эти низкие… Партия называется. Какие-то мышиные жеребчики… Ну, а теперь, как ни пытаешься ты, Симон, уплыть мыслью, разбирайся с Юрием. Понятно, что больно и стыдно. Понятно, что такая накладка хуже покушения. Юрий – маг. Сильный – сильнее Симона, и дикий. Крайне опасный. Этот маг сумел ограничить Дар Симона и теперь Магистру недоступна былая Сила. Юрий ушёл от Братьев и скрылся, хоть и нашли его дачу через милицию… опять там же, за этим проклятым озером! Нашли его зазнобу – но и она скрылась, используя Дар! Тут не семейство. Тут организация, что покушается на Силу – на базу власти Братьев…
А теперь задрожала Москва. Приёмы то тут, то там, несть им числа, и не декодируются. А поглядишь – люди как люди. Бабки с дедками, молодёжь занюханная – все тихие, скромные, никто не врачует, не ворожит, живут себе потихоньку, а поля все исчерчены…
Не поймёшь, куда отправляться. Пожалуй, за Неро нужно слать Братьев, а самому оставаться в Москве. Генерал должен быть… на горке, на белом коне. Симон принял решение, стиснув зубы, понимая, что за озером Неро страшно. Страшно потому, что там растёт Дикая Магия.
80. Долгопрудный, 23 октября.
- Вера права, - сказала Анна, оглядев попугая. – В этом виде звери непригодны. Холод, грязь – и попугай? Или коротконогая собачка? – Она дёрнула себя за хвост. – Как Эльза их превратила?
- Раз превратила, можно переворотить, - предложил Юрий. – С собой ты уже справляешься. Почему не с ними? Котёнок не легче был.
- Маска и превращение – суть вещи разные, - ответила Анна и села у клетки. Нужно вспомнить Петьку. Как она делала себе короткий нос? Ага. Стягивала его от кончика, словно вливая в щёки… Этот клюв гигантский, это же не мягкий нос! Это же рог. Его, наоборот, слущивать надо, ссыпать до окончательной формы… Нет! Потеря вещества, да и сосуды мешают. Трансформацию делать надо сразу: в один миг был клюв какаду, а в следующий - будет уже петуха. Скакнуть… Опять нет. На черепушке какаду – петуший клюв? Ох. Значит, всё разом… - Она зажмурилась. Юрий захохотал.
- Экипаж подан! – Евстигней ввалился к ним помогать с вещами. – Эй! А где цирк?
Измученная Анна показала на Золотко, что бродил по комнате, изучая мебель: так удобнее, чем смотреть через прутья клетки.
- Это Попка? – удивился Евстигней. – А пёсик где?
- Пёсик у меня в кармане, - ухмыльнулся Юрий. – Савераска! Покажись.
Из нагрудного кармана куртки высунулась мышиная мордочка.
- А кролика у вас в шляпе, случаем, нет? – Ева почитал их деятельность
фокусами.
Анна пробормотала:
- Вера же сказала, что мы не можем ехать как цирк шапито. Машин мало, ГАИ заинтересуется… Пришлось потрудиться. Семь потов сошло, пока расколдовывала… Едва дышу.
- Сказки. – Евстигней привалился к косяку. – Петухи не бывают попугаями. Тем более мышь – псом. Есть же какие-то границы!
- За спину посмотри! – возмутилась Анна. – У тебя в Свечении крылья шести метров в размахе! С перьями, да будет тебе известно!
- Так то в Свечении… - стушевался Ева, удивляясь себе: так спокойно говорит о Свечении, будто не на днях с ним столкнулся.
- Так посмотри на них в Свечении. Мало ли какая форма в Яви? Форма в Яви – это моё дело, - фыркнула Анна. – Вот ночью, с помощью топора и этой самой матери я и меняла их на то, чем были раньше. – Она устала. Она так боялась воздействовать на животных… Но они ей помогали. Метаморфоз проходил тяжело, форма плыла, она не сообразила вынуть попку из клетки, и клетку пришлось ломать… Кошмар! Попка с гребнем и куриными ногами; Петька с жёлтым хохлом – чего только не выходило на первых порах, пока она не освоилась. Зато Савераска вышел единым махом и жутко нагрел жёлудь – до ожога на груди Анны. Петька жёлудь выхолодил. Ну да, игры с массой…
Юрий смотрел, фыркал и страшно мешал работать. Ох, Эльза! Ну и задачку ты задала неопытной Царице Тьмы…
Евстигней уже уселся на кровать, одобрительно похлопал по столбикам:
- Жуть! Очень подойдёт к моим шальварам. Я у вас ночеваться буду, когда вернёмся.
- Мечтай! – буркнула Анна («Экий разбитной сынок!»). – Не вернёмся. Смотри мои столбики в любовных снах.
- Вот тогда скажите, - моментально сменил тему легковесный от радости Ева. – Могу я с Ёлкой говорить во сне, или это у меня с устатку? Всю ночь с Ёлкой проговорили. Не выспался.
- О чём? – поинтересовался Юрий.
- Говорит, там Братья и Симон. Через Переславль не проехать, а вокруг
райцентра Братья. И жрать ребята хотят: фасоль с пшеном съели.
- За всю ночь – только это? – засмеялась Анна.
- Так он как «СОС» одно и то же долдонил. Я спал словно эпилептик:
«Братья – Симон – не проехать – еда». И снова. Телеграфист рыжий!
- Гольцы? – предположил Юрий. – Наверное. Давай считать, что всё это Ёлка тебе передавал. Ну, Анна, а ты что скажешь?
- Чур скажу, - Анна вскинула на плечи рюкзак. – И заедем в какое-нибудь сельпо с надписью «Трактиръ», еды купим.
- Едем! – завопил Ева и пояснил: - Это я Ёлке передаю.
Они вышли из подъезда.
- Знакомьтесь: Антилопа Гну, - Ева начал запихивать вещи, трамбуя их в
багажник сорокового Москвича прошлого века.
- Раритет! – охнул Юрий. – Ему же цены нет! А как с техосмотром?
- А так, - Ева вынул из кармана пачку банкнот. – Только так. Иначе не
бывает. Раз раритет – значит у тебя большой карман. А что он десятилетиями скучает по деду в гараже, никому не интересно. Мы-то всё больше на мотоцикле, с ветерком, вот наша антилопа застоялась. Ждала, ждала – и дождалась.
- Однако ты богатый! – уважительно сказал Юрий.
- Это я тут одному ценителю потолок фресками расписал. Сильфидами
среди цветов. Теперь у меня новый заказ: его ресторан расписывать. Аллегориями. А? Зато денег даёт. В винном подвале я ему Преисподнюю произвёл: пламя и рогатеньких. Он туда особо ценных клиентов на дегустацию пугать водит. Верх же ещё не достроили, и у меня отпуск.
Сияющая Вера повернулась к ним.
- Ну, маги, едем? Вас и не узнать. На людей стали похожи.
- Не надо, - улыбнулась Анна. – Я этим шляпкам и вуалеткам всю остав-
шуюся жизнь спасибо говорить буду!
- Едем через райцентр с Симоном и Братьями, - ответил Юрий, пристраивая петуха и строя Рубеж.
- Тирольские песни на четыре голоса? – хихикнул Ева, Москвич взревел, и Долгопрудный навсегда остался позади.
Поехали через Ростов и теперь проезжали Угодичи – любимое село Аркадия. Вера готовила себя к тому, что узнает о его смерти… Не было смысла себя обманывать: пока все предсказания сбывались. Вот и сейчас они ехали туда, где примут последний бой. Тот бой, что Аркадий уже прошёл. Нет теперь на Территории Спорыша, он ушёл от Зла. И всё равно было грустно. Аркадий как-то незаметно заменил ей Лену – ту, что делила её детское одиночество, ту, что была недосягаемым идеалом. Теперь их обоих нет.
Вера стиснула зубы и велела себе не расслабляться. Угодичи? Ах, да!
- Вот скажите, - обратилась она к соратникам, - почему наша Территория не включает озеро, Ростов, Угодичи – места, богатые историей? Ростов! Поле битвы христиан с волхвами: он же туго принимал христианство. Сказания его языческие… Великая рыба, что полтора сорока народу влекли на княжий двор, выловив в Неро; да старик полуголый - днями в ладье катается, ночами в озеро погружается; ещё остров среди озера с теремом, где слепая девка ездит на косматом льве, - всё это ростовчане считали предостережениями озера родному городу…
- После видений сих пришла гроза великая, - продолжил Ева, - молния зажгла город, загорелся храм Велеса – а истукан бога вышел и пошёл на Чудской конец города. Шёл он по берегу, и озеро кипело перед ним и выбрасывало на берег варёную рыбу… Давно я хотел написать картину, да нынче озеро обмельчало, посерело. Ложь получится, если из памяти брать: там краски яркие, солнце жёлтое – и блеск молний из-под серой колышущейся мари – вжик! И Велес: словно Годзилла. А ещё отличный сюжет – когда верховный жрец истукана молит: «Не уходи!», цепляется, а тот его за любовь собачьей головою награждает. Мол, не лезь, раб, в божьи дела. Сквозь марь светит среди дня «звезда хвостата»: под ней чудо сие свершилось.
- До того ещё была священная роща Поклоны, и Влесово дворище. Построили его по велению князя Владимира, что искал веру и метался от бога к богу, - подхватила Вера. – Ведь Ростов приютил три племени: меря, чудь и кривичи жили бок о бок, мешали верования, делились богами – и озеро было у них общее. Если оно злилось - ворчало и кипело неделями, над ним неслись ураганы – тогда люди ждали страшных событий, что унесут многие жизни: врагов, пожаров, войн. И новая христианская вера боролась прежде всего с озером: стало оно Гнилым морем, застоялось, грязью заросло, стало притчей во языцех. Корили ростовчан за грязь и тухлый запах уничтоженных рыбных угодий; теперь там столько же рыбы, что и в Москве-реке, да и качество приближается - где уж теперь полтора сорока народу рыбу найдут… Почему Ростов не включён в Территорию? Угодичи опять же, с их тремя девами - героинями разве недостойны?
- Слышу, слышу, чьим духом пахнет! – улыбнулась Анна. – Легендарным Аркадием?
- Остановимся. Аркадия уж нет, - вздохнула Вера.
- О твоём «почему», - развеял молчание Юрий. – Потому, что земля эта
полна магии, и где-то эти запасы уже сыграли свою роль и были исчерпаны, обесточены самой историей… Неро спит; Угодичи умирают; Ростов давно никакой не центр, коли главное место, где чуешь там Силу - тюрьма… Магия израсходована. А у нас - ещё жива. Впрочем, откуда ты знаешь, что они не входят в Территорию?
- Так мы с Аркадием её считывали!
- Мать права, - сказал Ева. – Территория не доходит до райцентра. Это –
область моей охраны, я знаю.
Снова повисло молчание. Юрий смотрел в окно. Сейчас ему не до теории, его работа иная. Братья, Братья – уже человек десять по дороге. Без Чура бы им не добраться. Пару раз останавливали дорожные патрули, но заглядывали не в машину, а в карман Евы, как тот и предсказывал… Симона нет, видимо. Пока – нет.
81. Деревня, конец октября.
С ночных улиц исчез козёл, и молодки вздохнули спокойно. Милиционер немного протрезвел и исполнил свой служебный долг: доложил приехавшей в начале месяца комиссии, кто где живёт. Помог растрясти Моню и извлечь точное имя и адрес племянника. Теперь Моня заперлась и не выходила, переживала потрясение.
Позже прибыл Монах, долго беседовал с Фёклой и Филимоном, но ничего не добился: оба были обычными людьми и Силы в них не чувствовалось. Разве самую малость, на границе восприятия. Деревенские слухи раздуты: нет у них серьёзных ведьм и колдунов. Их парочка в подмётки не годится любому городскому экстрасенсу…
Выспрашивал их про Анну и Юрия, но ничего не добился. Что про них можно сказать? – Дачники.
А Филимон, пройдя проверку, окончательно взбеленился: Монах смеет лезть в дела Царицы Тьмы, его… истинной, тайной, глубоко сокрытой любви? Его тоска по Гале прошла как не было, и появилось дело: Монах. Эту мразь нужно уничтожить, а у Филимона по ночам нет рук…
Однажды он улучил момент и отпер дверь дома Коли: эту процедуру копытами не осуществить. И теперь целеустремлённый козёл проводил ночи в Колином доме с вонючим трупиком вешчицы в зубах: ждал гемы - а они не появлялись. Они были заперты тополями и не могли явиться на зов крови Царицы.
Что-что, а терпения Филимону не занимать. Ночь за ночью козёл ждал гемы, и однажды его навестила чёрная кошка. Допрос у Монаха сроднил стариков, а цель защитить Царицу позволила забыть старые распри… Да что там, козёл и кошка не были Филимоном и Фёклой, они были соратниками изначально, и распри человеческих ипостасей их волновали мало.
Козёл и кошка с сумерек до утра терпеливо ждали гемы в Колькином доме, и когда запела освобождённая Чернеба, а козёл задрожал, кошка просто вспрыгнула ему на спину, вцепилась когтями и завыла. Козёл расслабился и остался в доме – терпеть и ждать.
А у Нинки появилась новая тема: открывать глаза обманутым мужьям и жёнам, безутешно качать головой и жалеть бедняжек, упиваясь их ревностью. Бобо знала своё дело, и Сила потекла к Фёкле, лишённой из-за Монаха возможности лечить.
Чернеба же нашла тело. Безуспешно пытаясь пробиться к Римме, вполне пригодной для её целей, она обнаружила ту, которую Римма за руку привела к осиротевшим детям: Татьяну, мать Ташки. Та снова сбежала к пастуху, и теперь Римма ходила к детям по утрам – заплетать Ташкины косы, а после вела за руки в школу, которую они повадились пропускать.
- Усыновила, недотрога? – ехидничали учительницы, если их ночь выда-
валась не очень напряжённой, – но вскоре всем стало всё равно: Татьяна вступила в полную Силу.
Чернеба ликовала! В голове Татьяны всегда царила лишь одна мысль, и для целей Чернебы она оказалась гораздо лучше романтичной Гали. Теперь Песня звенела до самых окраин Территории.
Монахи ушли в медитацию, люди – в случку. Мужиков по деревням осталось мало, и бабы дрались за них, вцепляясь друг другу в волосы, кидались к ним заранее, не дожидаясь Песни – лишь бы урвать себе партнёра на ночь; жёны с вилами стерегли мужей, если те были лучше других… или оставляли их неудачницам.
Чуланы Корши опустели: Татьяна оказалась сильнее. Корша перебивался окончательно спившимися и скучал.
Школьники жгли костры, вопили магнитофоны и девушки – но родителям было не до них. Школа опустела.
Хранимые Солнцем. Ч. 7
© Copyright: Ирина Маракуева, 2008
Свидетельство о публикации №208031100382
Свидетельство о публикации №208031100382
Рецензии
Если бы я читал не задом-наперёд, то некоторые места были бы не понятны. А может я что-то упустил.
С уважением.
Павел Мешков 24.03.2008 22:07 • Заявить о нарушении
С уважением.
Павел Мешков 24.03.2008 22:07 • Заявить о нарушении
Метод это. Может, и не очень... А может, и поставить всё задом наперёд? Что-то всё суровей и суровей. Но я не отчаиваюсь. С любовью. Ирина.
Ирина Маракуева 24.03.2008 23:18 Заявить о нарушении
Ирина Маракуева 24.03.2008 23:18 Заявить о нарушении
Отчаянию места быть не должно. Я просто заметил, что чем более я суров, тем больше любви. Да и конец романа, однако, приближается. Ругаться надобно, а неохота.
С уважением.
Павел Мешков 25.03.2008 11:54 Заявить о нарушении
С уважением.
Павел Мешков 25.03.2008 11:54 Заявить о нарушении
Дико интересно. А мой литературный друг ругал первую часть, а вторую вмедитировал... Так в моей "Поэме об августе". Он отверг, а Телок восхитился. Наверное, я играю на полутонах, и на всех не тяну. Резонирует кто-то, кому ближе? Эту часть писала на чувстве, не на разуме. Это скорее поэма, чем роман. Вот - результат. А я её люблю!!!
С уважением. Ирина.
Ирина Маракуева 25.03.2008 14:43 Заявить о нарушении
С уважением. Ирина.
Ирина Маракуева 25.03.2008 14:43 Заявить о нарушении
Спорить не буду. Но вот, что увиделось мне: 8 часть Вы начинали писать в крайне плохом настроении. Позже раздухарились и дело пошло веселей.
Очень мне глянулось Братство, а Вы их разделили и прикопали. Нехорошо!
С уважением.
Павел Мешков 25.03.2008 15:32 Заявить о нарушении
Очень мне глянулось Братство, а Вы их разделили и прикопали. Нехорошо!
С уважением.
Павел Мешков 25.03.2008 15:32 Заявить о нарушении
Братство глядывается всем. Поиски духа. Но по Земле дух в цепях души, кроме как у Чикатил. И правильно. Один дух такого наворотит, что и Синий не понадобится. Вот так Симон. Это же Ваш оппонент, рассказа Вашего про Бога, а Вы не просекли. Интеллект завлекателен! Долго привечала за интеллект, долго отмывалась потом, теперь душа мне главнее. Старая, что делать... С уважением, Ирина.
Ирина Маракуева 25.03.2008 21:24 Заявить о нарушении
Ирина Маракуева 25.03.2008 21:24 Заявить о нарушении