Живописец

Что-то заканчивается, что-то начинается.
Конец одного – это начало другого.

Живописец

Буйная торговля развернулась перед ступенями, ведущими в храм. Кричали зазывалы, галдела и ревела толпа. Верующие, не обращая внимания на перебранки торговцев и покупателей, бесконечным потоком лились в церковь для утреннего причастия. У балюстрад сидели нищие, вымаливая у мирян милостыню. Площадь перед храмом жила своей привычной жизнью. Тут всегда было много людей, и благочестивых, и грешников, и уважаемых господ, и голодранцев, поэтому никто не обращал внимания на человека в черном одеянии, застывшего перед стариком в нищенских лохмотьях.
-- Тяжелая у него судьба. Он обладал Великим Даром, но, в конце концов, пустил его на злое дело, - кряхтя, рассказывал плешивый старец, просящий подаяния.
-- Расскажи о нем, - бросив в жестяную тарелку несколько медяков, попросил человек. Лицо его скрыл низко опущенный капюшон. В руке застыл грубо выточенный посох с навершием в виде кобры. Аметистовые глаза змеи ярко блестели, отражая солнечные лучи. Незнакомец был друидом, одним из язычников, которых презирали храмовники, но Отто не обращал внимания на странный облик собеседника, друид платил, а деньги не пахнут.
Старик ненадолго замолчал, выуживая из памяти все, что знал о Живописце. В реальность его вернул звон монет, звучащий в ушах Отто стократ громче, чем весь шум и гам толпы. Неизвестный посчитал причиной молчания низкую плату, потому и добавил к первому подношению еще горсть медяков.
-- Живописец… - протянул старик, вспоминая о мистической личности. Выдержал короткую паузу, в надежде услышать новый звон монет, но, ничего не дождавшись, продолжил: - Так его называли в здешних краях. Он великие картины рисовал…
-- Писал, картины пишут, - холодно поправил неизвестный.
-- Пусть простит меня милсдарь, грамоте я не обучен… - соврал нищий барон, в дни молодости его обучали хорошие учителя, но рвения к науке с самого малолетства он не проявил. - Так вот, - продолжал Отто. – Картины его оживали, на зимних пейзажах падал снег и задували вьюги, весной плескались ручьи и нудили песни соловьи, летом носилась мошкара, - одна знатная особо клеветала, что пчелы прилетели с нарисованной пассики к ней в дом. Дура, не могло такого быть…
-- Пейзажи меня не волнуют, - грубо оборвал друид не на шутку разошедшегося нищего. – Меня интересуют портеры.
-- Ах, портреты… ну да, ну да, многих волновала именно эта сторона монеты… - Отто снова сделал выжидающую паузу, уставившись хмельным взглядом на незнакомца. Друид понял намек, но не оправдал надежд голодранца:
-- Ты не сказал ничего дельного. Удивишь меня – отблагодарю.
-- Что вы милсдарь, я крохоборством не промышляю, - недовольно поерзав по полу, протянул Отто и продолжил свой рассказ: - Много всякой всячины намалевал Живописец, Микаем его звали, я не говорил? Так вот, он «пустых» жен изображал беременными, и они рожали мужьям наследников. Людям на своих картинах прималевывал цветики всякие, так этих людишек потом счастье преследовало едва ли не по пятам. Амуров писал-выписывал над парами влюбленными, так они всю жизнь после этого жили, не разлей вода, да душа в душу. Что еще благородному милсдарю рассказать? Ах, конечно! Дороже всех Микаю платили старики, он им жизни продлевал и… - Отто замолчал, вспоминая, как художник вырисовывал его морщины, затем сглаживал их уверенными мазками, и барон молодел на глазах. Отто фон Крауден вспомнил картину, висевшую в центральном зале его утраченного поместья, и по телу пробежал холодок. Нищий плотнее укутался в свои лохмотья, напрасно пытаясь согреться. Дрожащей рукой полез за пазуху, выудил бутыль с мутно-белой жидкостью. Запрокинул сосуд, желая испить, но незнакомец схватил Отто за руку, не дав сделать и глотка.
-- Напьешься позже, - холодно выговорил друид. Отто почувствовал на себе пристальный взгляд, пронзающий насквозь, пожирающий изнутри. От незнакомца повеяло могильным холодом и смертью. Нищий барон побился бы об заклад, что на него смотрит сам Посланник.
-- Рассказывай о Живописце, - властно приказал друид, и Отто повиновался.
-- Сын был у Микая, мальчуган хилый и немощный. Хворал без конца, что летом, что зимой. В отца пошел, Микай сам хорошим здравием не отличался. Но раз  мальчик заболел так сильно, что все думали: не доживет до весны. Сын помирал, а отец носился над ним, как над сношенной торбой, но помочь ничем не мог. Его талант был бессилен для близких, только чужих одаривал благословением.
Не помогли мальчугану и знаменитые врачеватели, которых один за другим звал Микай. По весне мальчик умер. Отец долго горевал над трупом сына, пока не тронулся умом. Тут началось самое ужасное: сбрендивший Живописец стал калечить бумагу войнами и чумой, малевал смерть и убийства, пожары и «плюющие» вулканы. И мир окутала волна смертей, люди гибли, как мухи. Города опустели, деревни повымирали, люди бежали, кто куда и каждый норовил заколоть другого в спину, поджечь хату или натравить на соседа собак. Думал я уже, накрылся мир медным тазом, пришел ему конец, но не тут-то было, к Микаю вернулся рассудок. Живописец проклял свои картины, в один миг все они лишились жизни, как добрые, так и злые, все...
-- Где я могу его найти? – спокойный и хладнокровный голос влился в сознание Отто.
-- Ха, - усмехнулся кривой улыбкой Отто, - опоздали вы, милсдарь. Многие искали Живописца, убить хотели, чтобы избавиться от его проклятого таланта. Но Микай умер сам, без чужой помощи…
-- Где он?! - напористо спросил незнакомец. В его голосе звучала такая сила, которая способна оживить мертвеца. Это был голос, которому нельзя не подчиниться, голос самой Власти.
-- Он жив… живет в деревне Оскорки, – не своим голосом отвечал Отто, он хотел молчать, но говорил. - Выйдете через восточные ворота и пойдете прямо. На третьем перекрестке повернете на север. Оскорки глубоко в лесу. Микай живет с самого края, вдали от всех. Его дом вы узнаете сразу.
Неизвестный отпустил нищего из сетей своего взгляда. Отто расслабился, такого блаженного состояния он никогда ранее не испытывал. Незнакомец пригнулся и вложил в руку нищего серебряник. Быстро встал и пошел прочь от храма, бросая через плечо одну-единственную фразу:
-- Теперь можешь пить.
Отто жадно приложился к бутылке, словно умирал от жажды. Осушил до последней капли. Спрятал поглубже в лохмотья серебряник, сгреб в ладонь подаяние и быстрыми мелкими шагами засеменил прочь от того место, где встретил таинственного друида.
Сегодня он напьется до беспамятства, утопит позор в вине.
Зачем он так много рассказал о Живописце? Кто его тянул за язык? Какие цели преследует этот человек? Посланник Смерти? Зачем ему Микай?
В голове крутились вопросы, на которые нет ответов. Отто корил себя за предательство, за нарушенное обещание, но теплый серебряник в потайном кармане враз сметал все сомнения. Микай сам виновен в своих бедах, фон Краудена не волнуют жизни плебеев.

* * *

В доме царила немая тишина, идеальная чистота и теплый уют. Тонкие лучи неуверенного света с трудом проникали сквозь резные прорези в закрытых ставнях. Стеллажи давно опустели, все книги, нажитые годами, пришлось продать, чтобы прокормиться. В ответ пустым полкам, стены оживали первозданной красотой картин. Да и спроса на творения истинного Живописца давно не было, с гибелью Дара они утратили ценность. А с холстов все взирал один и тот же мальчик, глядя на родителей с любовью и укоризной.
Женщина бережно вытерла слюну с его подбородка. Он добрым, всепонимающим взглядом смотрел на нее, пытался вымолвить хоть слово, но голос издавал лишь жалобное гиканье.
-- Каша готова. Идем кушать, милый, - тихо сказала она. Микай одобрительно промычал в ответ, попытался подняться на ноги, но в сотый раз ему не удалось, он упал на пол. Лика взяла мужа подмышки, с огромным трудом подняла. Микай мешком повис на жене, ноги касались пола, но не выдерживали вес собственного тела. Он положил голову ей на плечо, в глазах выступили скупые слезы. Он всегда плакал, когда не видела жена.
Лика мелкими тяжелыми шажками отвела мужа на кухню. С трудом усадила в деревянное кресло, сама едва удерживая равновесие, чтобы не упасть. Ножки сидения гнусаво застонали, заскрипели. Женщина с отчаянием подумала, что они вскоре сломаются, а починить их некому. В доме не осталось мужчин, все тяготы свалились на женские плечи.
Лика достала из покосившегося камина горячий котелок, поставила на дубовую столешницу. Подвязала полотенце к воротнику Микая и села напротив возлюбленного.
-- Кушай, милый, - кормила она своего мужа с ложки, орошая несоленую кашу своими слезами. - Кушай, родной…
Микай вяло открывал рот, медленно пережевывал пищу. Больше каши стекало по подбородку, чем удавалось проглотить. Лика грустно и жалостливо смотрела в его глаза.
«Он все понимает. Его взгляд так разумен, его слезы ранят мою душу. Почему судьба так беспощадна к нам? Почему?!» – едва сдерживая себя, чтобы не закричать, думала женщина.
Микай смотрел на нее с сочувствием и сожалением. Он понимал свою беспомощность, понимал, как трудно приходится жене, он все прекрасно понимал, но сделать ничего не мог: тело не слушалось, оно было слабым, безжизненным, вялым, чужим. Серые бездонные глаза Живописца пропитались влагой, лицо исказилось в гримасе. Микай заплакал. Горестное всхлипывание вырвалось изо рта, он хотел говорить, хотел успокоить жену, приголубить, приласкать, поддержать, но не мог… уже ничего не мог…
-- Не надо, - понимая мужа без слов, отвечала Лика. – Все будет хорошо, вот увидишь! – лгала она и себе, и ему, но в эту ложь ей хотелось верить.
В дверь постучали.
Лика вздрогнула от неожиданности. Уже больше двух лет никто не приходил к ним. С того самого момента, как Микай потерял дар речи и контроль над телом. Первое время захаживали старые друзья, помогали то едой, то деньгами, но с каждым днем они приходили все реже. И вот уже два года не было никого.
Лика неуверенно подошла к двери. Прислушалась к шорохам снаружи. Все было тихо и спокойно, но странное ощущение опасности не покидало. Неужели кому-то стала известна тайна Живописца? Неужели, кто-то узнал, кто такой Микай? Даже, если и так, чем художник может сейчас навредить? Он не в состоянии даже сам сходить по нужде, не говоря о том, чтобы писать картины.
Лика набралась мужественности и, как можно грубее, спросила:
-- Кого нелегкая принесла? – голос невольно дрогнул.
-- Открой, хозяйка. Я пришел с миром, - ответил молодой голос, который только-только начал грубеть.
Лика вздохнула с облегчением. Нечего бояться ребенка. Но в следующее мгновение страх вновь окутал сердце. «Специально подослали малолетнего, чтобы открыла дверь. А там уже поджидают с вилами и факелами».
В дверь снова постучали.
-- Хозяйка, открой сама, лишний шум мне ни к чему, - советовал спокойный юношеский голос.
Лика даже не подумала поддаваться уговорам. Приперла дверь стулом и выжидающе уставилась на вход. Хватит ли незваному гостю сил, чтобы выломать дубовое бревно, закрывающее дверь? Сможет ли пробраться в дом?
Микай потянулся к жене, попытался встать, но вместо этого упал под стол и жалобно всхлипнул. Взволнованная женщина подбежала к мужу, попыталась поднять. Дрожащие руки не могли осилить тяжесть. Когда до кресла оставалось совсем немного, не выдерживали, отпускали. Микай каждый раз тушей падал, глухо ударяясь об пол. От безысходности Лика разрыдалась. Она слишком слаба, ей не хватает сил. Она так устала от всего на свете, что смерть была самым желанным счастьем, но даже это счастье недостижимо. Лика должна жить ради любимого. Она и жила только для того, чтобы заботиться о нем, и будет жить, пока не умерла любовь.
Женщина сидела на полу, уложив голову мужа себе на колени. Тихо рыдала, перебирая его поседевшие кудрявые волосы. Смотрела в его большие серые глаза, чувственные и добрые. Он был хорошим защитником, но теперь сам нуждался в защите.
У входа упал стул, бревно слетело с петель, и дверь отворилась. На пороге застыл человек. Его лицо скрылось в тени капюшона. В руке он держал посох с навершием в виде разъяренной кобры. Аметистовые глаза змеи светились, словно живые, изучали комнату. От гостя веяло смертью. Серая дымка улеглась у его ног, быстро сгустилась, приобретая очертания бестелесной фигуры. Неизвестный открыл в левой руке книгу, и призрак вполз в пожелтевшие страницы.
-- Не бойтесь, хозяева, - стальным голосом выговорил чернокнижник. Он был высокого роста, но тощим, как тростинка; худощавость не скрывал даже потрепанный дорожный плащ. На правой руке колдуна поблескивала латная перчатка, левая была не прикрыта. Ноги обуты в большие металлические ботинки.
Незваный гость закрыл книгу и спрятал в заплечный мешок. Движения его были размеренными и аккуратными.
-- Что тебе надо?! – надломившимся голосом спросила женщина, предчувствуя неладное.
-- Я ищу Живописца Микая, - ответил незнакомец. Голос выдавал молодость, но Лику переполняла уверенность, что возраст вошедшего мерился веками.
-- Его здесь нет! Микай давно умер! – нелепо соврала хозяйка.
Чернокнижник прошел в комнату, приблизился к сидевшей на полу паре.
-- Я помогу, - властно сказал он, аккуратно поднимая Микая и усаживая в кресло. - Что с ним? – заинтересовавшись, спросил незнакомец.
-- Ты Посланник Смерти? – невпопад ляпнул Лика.
-- Нет, - коротко ответил гость и повторил вопрос: – Что с ним?
-- Ничего, - отпарировала женщина.
-- Не хочешь по-хорошему – не надо, - холодно выговорил незнакомец, перекладывая посох в левую руку, а с правой снимая латную рукавицу.
Лика ужаснулась, липкий страх окутал сердце сетями паутины, ядом проник в тело, парализовывая. Поздний гость не был человеком. Его бесплотная кисть, кисть скелета с хрустом сжалась в кулак, разжалась. Некромант, покровитель нежити и смерти, вложил посох обратно в мертвую ладонь. Зашептал каркающие фразы на грубом языке.
Женщина опомнилась, любовь пересилила страх, стерла пугающие ноты из памяти.
-- Нет! – выкрикнула она, вставая меж мужем и гостем.
-- Не мешай, - отмахнулся чародей.
-- Не трогай его! – завопила Лика, отталкивая некроманта от Микая.
-- Сказал: не мешай! – гаркнул чернокнижник и сплел кончиками губ заклинание.
Лика упала на пол. Ее тело расслабилось, перестало подчиняться хозяйке. Женщина была при памяти, но не могла пошевелить ни рукой, ни ногой.
Некромант посохом вывел в воздухе странные символы. Вспыхнули аметистовые глаза кобры, оставляя на своем пути красные линии-следы. Гость нараспев заговорил, но смысл его слов было не разобрать – не иначе заклинания. Колдун остановил посох перед лицом художника. Разъяренная кобра уставилась в глаза Микая. Впилась в его сознание, превращая в покорную куклу. Живописец потерял последнее, что ему принадлежало – волю.
-- Ыз вэра, - поставил точку в своем заклинании чернокнижник и опустил посох. Микай, повинуясь движению кобры, свалился с кресла. - Вставай, - стальным голосом приказал кукловод.
Живописец напряг ослабевшие за двухгодичное бездействие мышцы. Поднялся на руках, но слабость взяла верх. Микай впечатался лицом в пол, но не сдался. Вторая попытка оказалась более удачной. Он встал на четвереньки. Проволакивая ноги по полу, сумел подняться. Стоял вяло, покачиваясь, но без посторонней помощи.
Колдун провел посохом над женщиной, ослабляя магические оковы.
-- Где инструменты Живописца? – брезгливо спросил незваный гость.
-- Что ты с ним сделал?! – завопила Лика.
Некромант провел посохом в обратном направлении, возвращая своим чарам силу, после чего уставился на женщину, впился в ее сознание грубой силой, выуживая все, что хотел знать. Получив ответы, уверенной походкой вышел из комнаты. Вскоре вернулся, неся с собой мольберт и чистые полотна. Снова скрылся из виду и появился уже с кистями, красками и палитрой.
Микай, словно зомби, застыл без движения. Слабые ноги подкашивались, художник прикладывал все силы, чтобы не упасть.
-- Сегодня я проверю твой талант, - тихо прошептал чародей и громче добавил: - Садись.
Живописец уселся в кресло. Чернокнижник выставил перед ним мольберт, укрепил холст, сунул в руки художника кисть, сложил на столе коробку с красками. Сам прошел к порогу, поднял перевернутый стул и сел на него. Снял капюшон, открывая лицо.
Микай посмотрел на гостя безразличными глазами. Лику же охватила паника. На правой стороне лица некроманта белел оголенный череп, плоти не было, она прикрывала лишь глазницу. Левая половина была живой, кожу изрезали линии шрамов, но они не мешали юноше быть симпатичным, правда, лишь наполовину… Никто не сможет выжить с такими ранами. Перед ней Посланник, иначе не может и быть.
Лика хотела закричать, позвать на помощь, но голос не подчинился, она не смогла издать ни звука.
-- Рисуй, - приказал некромант.
Микай макнул кистью в живые краски, не высыхающие раньше времени, не теряющие яркость и густоту; только люди с Даром Живописца могли изготовить их. Художник размазал бежевую краску по палитре, макнул кистью в красный, смешал два цвета, получая бледно-розовый оттенок. Нанес на холсте первый штрих. Сперва руки дрожали, привыкая к напряжению, мазки ложились вяло, неуклюже, но вскоре движения стали четкими и уверенными. К Живописцу возвращались силы, он снова чувствовал могущество своего таланта.
Микай изредка поглядывал на жену, в глазах читалась грусть и безысходность, любовь и отчаяние. Некромант проследил за взглядом художника, недовольно уставился на Лику. Резко встал и подошел к женщине, без видимых усилий поднял ее и отнес в спальню.
-- Ты мешаешь Мастеру. Я разбужу, когда он закончит, - сказал некромант и посохом провел над Ликой, погружая ее в спокойный здоровый сон.
Микай рисовал, не останавливаясь. Ему уже не нужен был позирующий; он запомнил картинку, которая станет истоком. Когда портрет будет написан, Дар вольет в него волю Живописца и изменит рисунок на полотне, сделает таким, каким его хочет видеть художник и его странный заказчик.
Чернокнижник вернулся  в переднюю комнату, уселся у камина, вытащил из заплечного мешка книгу и уложил ее перед собой. Открыл фолиант, притронулся костяной рукой к трухлявым страницам. Из книги вытекла бело-серая дымка, ниспала на пол, быстро сгустилась, придавая мареву очертания фигуры.
-- Трисмегист, - тихо обратился к бестелесному силуэту юноша. – Этот Живописец сможет мне помочь?
-- Наверняка не уверен, - ответил старческий усталый голос. – Живописец должен быть добр и бескорыстен – это условие Дара. После гибели сына, Микай стал жесток, но Талант странным образом его не покинул, не перешел к другому человеку, как это обычно случается. И самое удивительное то, что умерли картины Микая, перечеркнув первый закон Таланта - творения Живописца вечны, как и сам Дар. Наш художник слишком загадочная личность, окончательный исход твоей авантюры предсказать невозможно.
-- Хорошо, посмотрим по результату, - решил некромант. – Если этот Живописец не поможет, найдем другого.
-- Твоя уверенность неподражаема, – заунывным голосом заговорил Трисмегист. - Живописец на весь мир может быть всего один. Дар сам выбирает художника, сам решает кому стать Живописцем, и не задерживается надолго в одном покровителе.
-- Я всё знаю, - отмахнулся чернокнижник. – И повторю: не поможет этот Живописец - найдем другого.
-- Ты решил прикончить слабоумного? - догадался дух друида.
-- Не исключаю такую возможность, - безразлично ответил некромант.

* * *

Картина была написана. На холсте изображался истинный облик чернокнижника. Дальше Живописец оживит творение, наложит сверх старого новый слой красок, перерисует картину, придавая ей желанный вид.
Микай нанес на посеребренную краску первый мазок.
Сандро почувствовал, как холод проникает в тело, вычерчивает на костяном лице ледяные линии.
Бледно-розовая краска цвета кожи неуверенно ложилась на холст. Смешивалась с белой предшественницей, теряя нужный оттенок. Живописец старался изо всех сил, но ничего не выходило. Художник хотел написать новый шедевр, и не только потому, что так решила чужая магия, он давно не держал в руке кисть, его сердце томилось без возможности излить свой талант, и теперь Микай жаждал доказать силу своего Дара! Несмотря ни на что, картина не хотела перерисовываться.
Сандро замерзал. Не спасала даже магия. В тело проникал мертвый холод, сжимал сердце в ледяной ком, окутывал, пожирал разум. Некромант проклял тот день, когда решил разыскать Живописца.
Микай был серьезен в своих намерениях. Он четко и ровно вырисовывал контуры лица, придавал им оттенок жизни. Ему пришлось вспомнить те дни, когда в его распоряжении не было Великих красок, когда он был простым художником, не наделенным Даром. Те дни, когда, дописывая картины, он пользовался лишь собственными умениями, приобретенными потом и кровью. И упорство дало результат. С холста смотрел живой человек, юноша, с красивым чистым лицом, без шрамов, без ран. В глазах его читались доброта и мудрость, но зрачки хранили в себе пляшущее пламя.
Некромант ощущал, как уходит холод, рассеивается в тепле комнаты. Он подошел к картине…
Впервые за последние годы он ощутил настоящее счастье. Его мечта, его несбыточная мечта осуществилась! Он стал человеком!
Юноша прикоснулся к своему лицу и радость вмиг улетучилась.
Картина ожила, но не подчинилась воле Живописца. Изображение исказилось. Розоватая кожа истлевала, осыпалась сухой краской с полотна, окрашивая портрет в серебристо-белый. На холсте без помощи художника возникли белёсые кости правой руки, ладонь крепко сжала посох с оголовьем в виде змеи, в левой руке застыла раскрытая книга, из которой выросла серая фигура Трисмегиста.
Такую Судьбу напророчил Дар Живописца.
-- Я сделал все, что мог… - с досадой подумал Микай и удивился ясности своих мыслей.
-- Знаю, - ответил в его сознании голос некроманта. – Я не хочу платить за помощь убийством, но это единственный способ передать Дар другому. Ты уже не можешь пользоваться талантом, лишь он пользуется тобой.
-- Не медли, - попросил Микай. – И позаботься о моей жене.
-- Не могу ничего обещать, - хладнокровно сказал некромант, отодвигая плащ и обнажая сталь трехгранного стилета*. – Ты позаботишься о ней сам – в другом мире… - закончил он и, скрипя душой, свершил misericord*.

* Стилет - небольшой кижнал с тонким лезвием. Предназначался для колющих ударов, проникал сквозь звенья кольчуги.
* Misericord – укол милосердия.

* * *

Тициан жил в мире картин. Он часто рисовал их в своем воображении, представляя, как выглядит лес, как играет волнами море, как блестит под ногами первый снег. Он жил этим, жил надеждой, что его воображение превратится в реальность. Мальчик родился слепым и ни разу не видел рассвет, не наслаждался закатом. Судьба лишила его жизнь красок, но Тициан не отчаивался, продолжал выдумывать свои картины, свои пейзажи, своих людей и их лица.
Мальчик жил при храме святой Иоанны, среди сирот. Он, как и все воспитанники храма, не знал ни матери, ни отца, но это не сблизило его с другими детьми. Свою роль сыграла слепота. Он не играл со сверстниками, не мог постоять за себя, над ним всегда глумились и издевались. С каждым днем Тициан все больше углублялся в выдуманный мир, скрываясь в нем от реальности.
Однажды матушка Эльвина, настоятельница храма, увидела, как маленький Тициан рисует на полу импровизированными красками. Матушка, всегда переживавшая за нелюдимого воспитанника, с интересом восприняла столь необычное увлечение слепого. Она раздобыла ему художественные принадлежности, даже купила настоящие полотна для рисования. У Храма хватало покровителей, поэтому проблем с деньгами не возникло.
Эльвина ди Кадоре немало удивилась, когда поняла, что картины мальчика оживают. Она слышала о подобном Даре, но Святой конклав отрицал легенды о Живописце, обвиняя последователей течения в еретичестве. Матушка скрыла от всех свою находку, запретила Тициану рисовать на виду, зато выделила личную комнату, где мальчик спокойно и без ненужных свидетелей пользовался приобретенным талантом.
Слепец впервые испытал настоящее счастье, он рисовал, не покидая обитель. Его мир замкнулся и потерялся в мире картин, зато открылся другой, сменив безликую реальность красотой воображаемого. Тициан нарисовал для себя новую жизнь, поселил себя в новом мире… даже не догадываясь, что обрекает других на…

КОНЕЦ

?