Подросток

Ему было 15 с половиной без нескольких дней. Он был почти что на голову выше всех своих товарищей по училищу № 5, где ему отлично спалось все три года за последней партой даже в те моменты, когда, громко охая и всплёскивая руками, руководительница на классном часе причитала на тему того, что он, такой способный парень, совсем не желает уделять больше времени учёбе и зря протирает штаны. Да, о штанах: стоит заметить, что он носил тёмно-синие джинсы прямого покроя, привезённые из Штатов. Его родители работали на консервном заводе им. Ленина, производившем, помимо планового заказа, провиант, вывозившийся в другие страны в качестве гуманитарной помощи, а потому у них были некоторые полезные связи, равно как и друзья в тогдашней Чехословакии и, кажется, в Югославии. В период горбачёвской перестройки уже относились не так строго к «зарубежным диковинкам», но достать их по-прежнему оставалось достаточно сложно, что делало их единственного сына, молодого модника, предметом всеобщего интереса, особенно в те моменты, когда он, облокотившись на подоконник в столовой, засунув обе руки в карманы своих американских супермодных штанов, задумчиво поглядывал через грязное стекло в пыльной оконной раме на высокий шпиль телевышки. Благодаря этим же самым джинсам за ним толпой ходили малолетки из соседнего двора, считая престижным называть себя друзьями такого парня. Бывало, старшие пацаны от зависти нашёптывали им, дескать, тот парень – наглый лжец, и его джинсы – вовсе и не джинсы, так, крашенная мешковина, и тогда наивная шпана переходила на стороны сказавшего. Но как только кто-то из ребят начинал смеяться над их доверчивостью (поверили, мол, в какие-то «вражеские» сказки о мешковине!), как они сразу меняли свои взгляды на первоначальные и снова начинали галдеть шумной компанией у его дома. А ему, впрочем, было абсолютно всё равно относительно сложившейся ситуации, особенно когда летним вечером в лёгких сумерках он шёл домой после бутылочки крепкого тёмного пива, купленного в ближайшем от дома киоске, как раз по пути со стадиона, где он, по слухам, подтягивался на турнике не менее ста раз за один подход. Старушки, сидящие на лавочках у подъезда, дружно качали головами, провожая его неодобрительными взглядами. «Смотри, длинноволосый!.. - вздыхала одна, - Парнишка, как же вам не стыдно ходить в таком неопрятном виде? Сейчас же подстригитесь!» - «Ах, оставь его, ты же видишь, он в добавок нетрезвы», - отвечала ей другая. Но ему было всё равно и относительно этого. В голове разливался приятный сладковатый туман и в довершение эффекта так упоительно пели под аккомпанемент шума листьев цикады! И ему было очень весело, легко и хорошо, и даже сами собою слагались стихи.
Помнится, он курил с приятелями в каком-то подвале, настолько сыром, что они после недолгого разговора там с трудом нашли в карманах по одной непромокшей спичке. В тот раз всё те же бдительные старушки не на шутку испугались, когда увидели, как из приоткрытых подвальных дверей валят клубы дыма, какие могут делать только дешёвые советские папиросы или языки настоящего пожара. Тогда бабушки взяли обещание с их родителей, что они «хорошенько отшлёпают своих сорванцов», но всё обошлось благополучно для последних, ибо их родители в молодости были такими же, что значило: они не могли не отнестись к данной ситуации с юмором и пониманием.
Но совсем скоро он уже сам твёрдо решил завязать с табаком, чтобы накопить денег на предмет мечтаний тысяч парнишек – электрогитару, случайно увиденную по телевизору у одного из участников группы вроде “Rolling Stones” или “Deep Purple”., отрывки чьих Кох концертов начали изредка промелькивать в эфире постепенно демократизирующегося времени.
Последней советской зимой в хрущёвках плохо топили и. придя домой поздно, он крался в свою комнату на цыпочках, не разуваясь, так же и запрыгивал под одеяло, боясь замёрзнуть во сне. А когда к нему приходили в гости друзья, он поднимал левый рукав старой, застиранной чуть ли не до дыр тельняшки и показывал место, где он собирается сделать татуировку с именем «Алла». Не в честь Аллы Пугачёвой. Просто так звали его любимую девушку, белокурую дочку хозяина булочной, что на улице Красногвардейцев. Она всегда казалась такой чистенькой, аккуратненькой и воспитанной, что он даже боялся подойти к ней, лишь изредка ловил, смущаясь, её случайные взгляды и никак не мог решиться пригласить её в кино. Зато он от всего сердца посвящал ей четверостишия собственного сочинения на стенах родного подъезда и деревянных заборах вокруг новостроек.
Тогда это всё было мило и забавно. Тогда, должно быть, люди чувствовали немного иначе. А сейчас всё это жизнь сделала частью модной индустрии, лишь элементом бессмысленного «так принято». Я вижу те же поступки в тех же декорациях, то в них уже вложен иной смысл, нет той же искры и той же искренности. Когда-то мы делали именно так просто потому, что наши молодые души не позволяли нам поступать иначе, в то время, как наши юные сердца искали счастья в рутине суровых дней. Мы стремились понять себя и в самых простых поступках наших скользила не взвешенность, рациональность и уравновешенность, а неосознанное стремление менять всё вокруг с неуловимым отзвуком дикости. Что-то светлое было в глазах даже самых бедных детей улицы.
…Недавно я говорила с тем самым человеком… Устало протерев очки, он с напряжение произнёс, что ему не хотелось бы вспоминать свою цветущую юность. Земля понемногу остывает и с нею остывает пыл сердец. Когда-то жизнь была сложнее, но мечталось легче и творилось одухотворённее. Что-то важное было утеряно старшим поколением на рубеже веков и не было найдено молодым поколением.
…Подросток с разбитой гитарой, убирающий непослушные чёрные локоны с лица, освещённого неширокой тёплой вызванной чьей-то неудачной шуткой улыбкой, ты подаёшь мне некоторую надежду! Я наблюдаю за тобой со стороны с вежливым холодком. Я не хочу тебя спасать из объятий стандартизированного, чёрствого мира, где люди с каждым днём всё больше и больше привыкают к ношению масок. Ты должен это увидеть и понять сам.. Отвергнуть показное и пойти во верному пути… Я вижу, ты сейчас склонил свою голову… Но ты не думаешь сейчас об этом, по правде сказать, сейчас ты не думаешь ни о чём… Ты играешь. Но я не могу понять, какой ты сделал выбор, исходя из звуков, которые льются из-под твоих умелых пальцев молодого таланта-самоучки, слишком уж сложна и извилиста твоя прочувствованная мелодия… И я… Я жду… Жду, что скажешь ты в тот момент, когда последний звучащий кристалл упадёт с замолкающих струн на мокрую от туманной прохлады траву… Я знаю… Он твой сын… И ему сейчас 15, сколько было тебе в 87…