Vater

Видавничий Гурт КЛЮЧ
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник

Фрагмент романа ЛИРИЧЕСКИЕ ВЕЛИЧИНЫ или LIEBE DICH AUS...

VATER

Слушай, Платон, хочешь, открою тебе главный (ну, один из главных) секрет женщины? Но ты ведь у меня такой умный и знающий, что этот секрет для тебя, наверное, не секрет. Не помню, чтобы мне или кому-нибудь удавалось тебя чем-то удивить, а ведь как хотелось - мне, то есть, хотелось, не кому-нибудь. Другим всё равно. А секрет мой действительно достоин Полишинеля. Не знаю точно, кто это, тебе видней, это ты так говорил. Из истории, должно быть, или из политики, но не современной, потому что отец мой тоже его знал, может быть, даже лично. Он вообще был знаком со многими. Фюрера видел, вот как тебя. Но не любил. Он не одобрял нацизма, хотя некоторые меры того правительства были весьма целесообразны. Ведь что такое целесообразность? Сообразность с целью, nicht wahr ? Так вот, замечу, что если цель у нас, zum Beispiel , собирание немецких земель под одной государственной крышей, то подключение Австрии было, несомненно, разумным и похвальным шагом. То же относится к Судетам, да и к Богемии, ведь славянский характер этого края можно и должно оспорить. Представь, дочь моя, старинные германские города с красною черепицей и мостовыми из круглого булыжника, похожего на картофель: Пильзен, Бруно, Прага. Готические шпили, старонемецкий обычай, картофельные клёцки, безукоризненно чистое пиво, безукоризненно чисто платье, кукольные заводные представления, когда бьют часы на ратуше, клавесины, готический шрифт газет, материнский язык, отчая земля - Фатерлянд. И вот, представь, в эти города приходят грубые, малокультурные деревенские жители, которые и языка-то настоящего не имеют, галдят некультурно на дикой смеси немецкого и древнеморавского. И вот, цивилизация отступает, культура убывает, край выпадает, как незабудка, из германского венца и увядает. Стоило эту землю вернуть Германии? Однозначно, стоило. Будем склеивать дальше. Всё сказанное о Богемии я мог бы повторить о Силезии, Померании. Кто теперь хозяйничает в Данциге, Штеттине, Бреслау? Откровенно скажу: дикие сарматы. Не столь трагична, но, пожалуй, ещё более постыдна участь наших братьев в Эльзасе. Больно говорить, но многие там уже - окончательные французы. Потребительство, изнеженность, легкомыслие - что может быть враждебнее духу германца? Ещё шаг-другой в эту сторону, и всё - и вы американцы, zum Teufel ! Но самая, хотя и не позорная - потому что не добровольная - судьба постигла нашу дальневосточную окраину. Мемель, Тильзит, Кёнигсберг - слыхала ты эти имена? Мы были оттуда изгнаны. Землю Восточной Пруссии накрыла цунами азиатской орды - пригнанные русскими стада татар, киргизов, тунгусов. Край погрузился во мрак и холод. Я ведь знаю, что такое русские мрак и холод, хотя не откажу этому народу в прирождённых радушии, широте, непосредственности и добросердечии. Но к этому я вернусь позже. Сейчас представь, дочь моя, что у тебя был дом, настоящий немецкий двухэтажный дом, как у нас в Бременхафене: маленькие розовые кирпичи, узкие закруглённые сверху окна, острое ребро черепичной крыши, как хребет породистого коня, и, как всадники, на ней добротный прямоугольный дымоход и весёлый флюгер - петух, похожий на старинного прусского орла… Крыльцо с узорными чугунными перилами, увитый плющом деревянный балкон, где ты - представь себе, что это ты сама, так любила ребёнком спать в летние ночи, любила тамошнее дождливое лето с брезентовым небом и лебедей в прудах и узких каналах, и в самом Балтийском море - мелком, прохладном и бурном… Вернёмся на балкон, с которого мы ещё ведь не уходили и которой казался тебе, трёхлетней, таким громадным, а когда вернёшься из изгнания (мы договорились, представь, что это ты)… А когда вернёшься из изгнания, увидишь, какой он до слёз узенький и похожий на колыбель. Не будем, однако, плакать. Будем иметь мужество и пройдём в комнаты, и поклонимся давно снятым со стен портретам предков - ведь в этом доме прожили четыре поколения семьи Вольгемут (мы же договорились, помнишь?). Вот прадед Экхард, немногословный бауэр, который выстроил на этом месте первый, ещё деревянный дом и сказал сыну, твоему дедушке Вольфраму, тогда 20-летнему:
- Живи и лучший построй.
И Вольфрам сдержал слово отца, и основал твой - не правда ли, и поныне твой - двухэтажный, кирпично-черепичный, плющовый, портретный… И написал над входом, как девиз:
- Живи и лучший построй.
Посмотри на дедушку Вольфрама, на этот крупный подбородок, безукоризненно прямой нос, твёрдую линию губ, серые задумчивые глаза. Он сидит на стуле с резною спинкой, нога на ногу, крестьянские сапоги блестят, как зеркало, спина, как выстрел из ружья - фридриховская, прусская выправка. И у бабушки Хильдегард спина, как струна, и стоит бабушка Хильдегард чуть позади за левым плечом верного человека, с которым жизнь прожила, а рука её, тонкая и крепкая, как у тебя, Катарина, спокойно лежит на его плече, и дай тебе Бог такого мужа, а не… Но об этом не сейчас. А вот и отец твой, Петер Пауль Вольгемут - строитель, солдат, учитель, пенсионер. Описывать не стану, я и сейчас перед тобой, обратимся лучше к старому роялю с откинутой крышкой, где над подставкой для нот тьмяно золотится имя «Беккер». Помнишь, ты, маленькая, думала, что так зовут рояль, а мы тебе до поры до времени не разубеждали… Да, как забуду? Я ведь в тот зимний вечер, восьмилетняя, таилась за тяжёлой, зелёной с золотистыми кистями гардиной, которая, впрочем, была в тот миг такой только со стороны окна, озарённая розовым закатом, остуженная солёно-влажно-морозным дыханием январского моря. И от мига к мигу теряла гардина цвет, потому что темнело, и оставался у неё лишь душноватый запах - неужели пыли? Нет, это сладкий, кремовый запах морозца щекочет ноздри, и хочется смеяться, но ах! Как будто свет зажёгся, но это в слухе свет зажёгся, это мать заиграла Шубертовы песни. И тут же налетела метель на сад за окном, и кончился закат, спрятался за тяжёлыми влажными гардинами зимних балтийских туч. А музыка уже затопила гостиную, и я вышла тихо-тихо из-за гардины. Мать играла в потёмках, не глазами, только пальцами и душой. Минуту назад хотелось смеяться, а теперь я заплакала, но не от грусти - сама не знаю, отчего стиснулось нежно горло и набухли глаза. Как хорошо было! Словно мать взяла меня за руку и повела, увязая в сугробах мелодии из дремучего нашего сада на волнующуюся метелью равнину замёрзшего моря… Ну вот, Катарина, а вспомни теперь сосну в трёх шагах от крыльца и вырезанное в коре первым твоим поклонником твоё имя. И под третьей ступенькой крыльца - твой детский тайник, «секрет», где, представь себе, и сегодня ещё лежит золочёный ёлочный орех. Огромная белка сидит на секвойе… роняет орех… но сейчас не о том. А сейчас о том, Катарина, что этот дом, который, как мы договорились, твой, и этот край, который, вне всяких договоров, наш, с ветрами, соснами, голыми равликами в лесу, метелями, лебедями (сейчас не о том!) и тьмяно-солнечным янтарём, который все вы так любили собирать, бегая босиком по серому песку, всякую минуту вспыхивающему прибоем, - всё это ушло, стало не твоим - возможно ли? Схлынуло наше море, пришло чужое. Живут в доме другие люди, которым, как я уже говорил, свойственны, впрочем, радушие, широта, непосредственность и добросердечие, а кроме того, грубость, вороватость, невоздержанность и неопрятность. Но дело не в этом, они не хуже нас и не лучше, но немецкое должно и оставаться немецким. В этом справедливость. Представляешь, как изумлён парковый памятник романтику Шиллеру, когда приносит ему сорока сводку ненужных ему новостей, в частности, о том, что ветераны Советской Армии, проживающие в Калининграде, пишут возмущённые письма в «Калининградскую правду» с требованием убрать из парка этого немца, которых всех выселили к заслуженной ими матери, а ему что, закон не писан? Почему в нашем городе, нами освобождённом немалой кровью, стоит и мечтает о реванше молодой франтоватый Фриц? И у входа в разбомблённый и поныне не восстановленный собор, над могилой Иммануила Канта нацарапано на стене - нет, не твоё имя, Катарина - нелепый вопрос русского солдата-философа: «Теперь ты понял, что мир материален?». Я-то всегда это понимал, но не улавливаю, во-первых, какова связь между приходом русских и материальностью мира. Ведь Кант, коли пришла бы ему охота спорить, мог бы заявить, что всё это тоже сон, который он видит в гробу. А во-вторых, я не получил философского образования, но не думаю, что кёнигсбергский мудрец отрицал этот ясный факт. Исцарапанные гранитные львы, загаженная речка Преголе и янтарь, янтарь, за которым приезжают торгаши с Кавказа, принимают его в подарок от нерасчётливых русских и увозят продавать в Россию. Смотрит, пожалуй, россиянин, выросший где-то под Курском, на карту Калининградской области и говорит:
- Вот безграмотные писатели карт! Не Куршская, а Курская коса - балда! Немец, небось, такой ошибки не допустит. Ну и что это ему дало?
Но народ, повторяю, они душевный. И русский плен - не худшее в моей жизни воспоминание. Совсем не худшее. Особенно добрые и простые там женщины. Немцы, кстати, в этих трудных условиях, к сожалению, проявлялись не всегда с достойной стороны. Некоторые (даже офицеры!), к примеру, Герхард Мюллер, да будет ему стыдно, опускались до тайного наушничества, что у самих русских народом не поощряется. Что ещё? Иван готов поделиться с тобою последним, если, конечно, к тебе расположен, хотя это расположение может сослужить дурную службу. Он способен, чуть познакомившись, легко выложить перед тобою, как селёдку на газете, всю историю своей жизни вплоть до самых недопустимых подробностей. От тебя ожидает того же и, не обинуясь, лезет в твою приватную область. Разность между нами и русскими в том, что здесь человек уважает в другом человеке личность, но его не любит, да и за что? Русский же любит тебя, но не имеет представления об уважении к правам личности. Даже, кажется, и не догадывается, что это такое. Человечество многолико, и войну с ними затевать, как показал опыт, не следовало.
И всё же, мы не должны забывать о роли германского народа как культуртрегера и цивилизатора необжитых пространств и неспособных к самоорганизации народов. Даже неодушевлённые предметы, сделанные в Германии, способны вносить вклад в цивилизирование. И, представь, Катарина, что на том рояле, на котором учила тебя бабушка Хильдегард наигрывать народные мелодии, танцы… Ну не тебя, допустим, но мы же договорились. О, конечно, не тебя. Ты так сопротивлялась музицированию, ногами о пол била. Что-то в тебе всегда было не то, не наше что-то. Поэтому вот что: всегда ставь себя на место другой, настоящей. И на том, also, рояле, на котором тебя учила бабушка старинным танцам, теперь одним пальцем настукивает какая-нибудь Маня своего «Чижика-пыжика». Знаешь «Чижика»? Меня в Киеве в плену, когда отстраивали город, Маня Пинчук научила. Номер подготовили в вечерней школе, в актовом зале - вместе садимся к пианино и начинаем в четыре руки – «Чижик» тоненько и «Чижик» басом, все покатывались. Хотели его сыграть на вечере восьмого марта - это, знаешь, русский женский праздник, они его международным считают. Маня, помню, даже обижалась, что я его не знаю:
- Вот ты, - говорит, - какой: кажется, простой, спокойный, культурный, а сам к;чишься. Вообще, я с тобой тут вожусь, то тебе картошки, то махорки, то вообще… На меня уже ругаются за это, а ты, может быть, брата моего убил, так?
Объяснил ей, что не кичусь, что не отмечают у нас такого праздника, разве я в этом виноват, что он не очень международный. А что до брата, вряд ли это я, вероятность крайне мала, но полностью исключить не могу. От личной ответственности не отказываюсь, но это моя страна, так что во всём участвовал, ну а как же иначе.
Всхлипнула вдруг, потом засмеялась:
- Извини, Вольгемутик-баламутик, я ж понимаю. Вас построили, запугали, обманули, да? А так ты мне нравишься. Хороший парень, спокойный, не к;чишься, аккуратный. Вы вообще аккуратные. Нам Вера Игнатьевна в школе объясняла, что у немцев тоже есть хорошие качества: аккуратность, например. Ты не обиделся, что я тебя немцем назвала? Не весь же фашистский народ немцы. Хорошие ведь люди тоже есть.
- Нет, - отвечаю, - я на правду никогда не обижаюсь. Так воспитан.
- Но ты ж не немец, ты ж трудящийся человек, не за Гитлера? И мы ж теперь вместе бульвар Дружбы Народов строим?
- Строим. И я не за Гитлера, но это трудный вопрос. А что немец, так не отказываюсь. Это тоже трудный вопрос, давай лучше «Чижика» повторять.
Но сыграть «Чижика» на вечере нам не дали. Кто-то - как потом выяснилось, Герхард Мюллер, - негласно сообщил русскому молодёжному фюреру Тамарке Шестопал о наших с Маней намерениях и отношениях. Девушку наказали - морально наказали, на собрании все сообща высказали порицание. В общем, это было справедливо: не затем администрация направила её из деревни на Трудовой фронт. Ватник дали, место на нарах, обучали в школе, по карте в столовой кормили. Мне понятно, дочь моя, что тебе это не понятно.