Баб Манино раздвоение

- Следующая!
В голове у Маши густой туман и неразбериха.  Без толку вникать в суть происходящего – не ее девчоночьим умишком постичь. Да и не дают опомниться, не то что там еще что-то в мысли облекать. Быстро, быстро! Конвейер! Шнеля!

-На кресло!
Это где? Просторное помещение. Стол у окна, в углу узкий шкаф с холодными склянками. За столом спиной к ней сидит на стуле человек в белом халате. Других предметов для сиденья не видно.
Доктор поднялся, облапал цепким взглядом всю с ног до головы, бросил: чё стоишь? и стал натягивать резиновую перчатку на правую руку.
Женщина – за спиной у Маши человек шесть еще осталось – подтолкнула легонько: вон туда.
Забралась на железное извращение с дерматиновым полулежаком, неуверенно поставила пятки на дребезжащие чашки. Она и сама вся дрожит от унижения, а тут еще эти блюдца изогнутые бряцают, вот-вот слетят с креплений. Пятка не попадает, соскальзывает, потому что  бесовские приспособления крутятся вокруг своей оси. Оказалось, не правильно: надо туда коленками.
Залилась краской еще больше.

Мужлан - вместо докторского лица  Маше виделось одно серое пятно с похотливо съехавшей на один бок ухмылкой - разгладил перчатку на руке, сложил вместе два толстых пальца: указательный и средний, остальные – в кулак. И двинулся к креслу... К ней!

* * *

Мудреные изменения происходили в баб Манином сознании. Раньше было все более или менее по-людски. Информация, получаемая извне, проходила сквозь внешние органы чувств и оседала в лабиринте мозговых извилин. Часть ее трансформировалась затем в полезную, чаще негативную энергию – жизнь-то не сахарная – и худо-бедно использовалась.
Часть застревала в мозгу в виде раздумий. Точно нарастающий кол известняка. По всей видимости, он и стал причиной мемориальных деформаций и метаморфоз. Ничего никуда не исчезает, как известно. Одно превращается в другое и ищет выход, пробивая  хрупкую черепную  коробку.

Баб Маня стала с огорчением подмечать, что живет двумя жизнями одновременно: обычной своей, родной и... опять же своей, но не совсем обычной. В голове поначалу была каша от переизбытка собранной за абы как прожитые шестьдесят два года информации. Но когда эта самая информация начала выстраиваться в стройные ряды умозаключений, жить стало еще небезопасней. Очень просто баб Маня могла, к примеру, заниматься по хозяйству и в то же самое время комфортно ощущать себя в году эдак пятидесятом или семьдесят третьем, в обстоятельствах весьма некомфортных при этом. Несоответствие заключалось в том, что баб Маня обладала подозрительной способностью влиять на события. Почему подозрительной? Да потому что захоти она пораньше, лет двадцать-тридцать назад применить эту свою способность, то результат, возможно, был бы налицо хотя бы отчасти и хотя бы теперь. А нынче к чему все эти паранормальности? Сколько ни силилась, не могла разглядеть счастливый венец своей... как бы это помягче... параллельной жизни. Эх, если бы молодость знала, а старость могла!

Пока ее сознание пребывало в благородном отсутствии, переустраивая неудавшееся прошлое, тело по привычке продолжало копаться в быту настоящего и оставленное без присмотра могло ненароком обжечь руку о горячую сковороду или пуститься через дорогу на красный по пути на рынок. Чем дальше, тем хуже. Баб Маня стала крамольно задумываться над смыслом жизни и искать ответ на глобальный вопрос «Кто виноват?» Безрезультатные поиски приводили к душевному разладу, а остатки жизни между тем отчаянно утекали, как вода сквозь пальцы.

* * *

Получив аттестат зрелости, Маша с гордостью отнесла его в пединститут. Но недобрав полбалла проходных, вынуждена была забрать назад в полном ощущении своей социальной никчемности. Выручила подружка, бывшая одноклассница:
- Ты хоть до зачисления дошла. А я первый же экзамен завалила. Пошли к нам на завод. В наш цех игрушек уже понабирали людей, но я узнавала: в 29 цех требуются озеленители. Будешь сидеть в теплице, цветочки выращивать. Зарплата нормальная, подзаработаем, а через год поступим.

Ну, что ж тут делать? Ладно. Вариантов-то все равно нет.
Тем более, что завод имени Ленина – предприятие военное, режимное, работать на нем почетно. И выгодно – заработки побольше, чем на «гражданках». По возрасту  в серьезный цех не попадешь, конечно, но и озеленители - тоже неплохо. Надо только медосмотр пройти.
-Какой медосмотр? На завод?!
-Ну, да! Предприятие, тебе ж говорят, военное, особое. Там, знаешь, как все четко!

В назначенный день Маша пришла в медсанчасть заводоуправления. Солнышко щедро светило с изрядно повыцветшего за лето неба. В воздухе носились мазутные запахи новой, трудовой жизни. С территории завода слышно было, как шумят цеха, гудит паровоз. «Ого, - восхитилась, - у них даже железная дорога своя есть!»
«Новобранцев» человек двадцать разделили на «мальчики-девочки». Мелочевку вроде зрения и слуха прогнали по кабинетам специалистов за полдня.
А следующим утром женщин завели в обширное помещение. Мрачные стены, кафельный пол,  окно, заправленное в решетку.
Скомандовали:
-Всем раздеваться!
-Как это? – испугалась Маша.
-Каком кверху!
-До трусов, - подсказала женщина лет тридцати.
-До гола! Давай, давай, тут все свои. Вот так. Встали в одну линию! Смотрим все на меня!
Докторша прошлась вдоль шеренги, заглянула в глаза, в уши каждой будущей трудовой единице, заставила открыть рты пошире...

...Вот что ты там ищешь, сестра-хозблочница?! Выстроила бедных баб, как на плацу! В чем мать родила! Тебе самой не срамно, что творишь? Шнеля! Шнеля! Ахтунг, твою мать!..

-...Кто болел в детстве корью, ветрянкой, выходи вперед!
Нет таких.
А если б были, их что, интересно, не взяли бы на особое военное предприятие, что ли? Заразные, что ли?
В воздухе  тяжесть висит. Душевная вязкая такая тягость. Медсестричка с пушистыми кудряшками что-то строчит в своих формулярах, старается не смотреть на голых.
-Повернуться лицом к стене! Нагнулись вперед! Раздвинули руками ягодицы!...
В свободном от мебели помещении вдруг отчетливо ужаснулось гулкое «А-ах!». Ударилось о противоположную пустую стену и упало где-то на середине площадки с глухим «о-о-ух-х». Женщины, все как одна, растерянно оглянулись на докторшу. Та недовольно стянула брови к переносице, бросила подозрительный взгляд в высокие углы над окном. Тоже недоумевает, дурында.

Что тут странного, гестаповка?! Что ты тут странного увидела?! Ты лучше погляди, что вы тут творите! Вот это странно на все времена и для всех народов! Это где ж такое видано, чтоб на работу  принимали, как арестантов в кутузку! Это что ж у вас за завод такой особенный, чтоб так людей принижать!? Ах ты ж, Господи, спаси и помилуй! Издеватели народные!..

-...Уже можно одеться? – робко спросила Маша.
Она боялась, но все равно спросила, потому что стоять голой было еще невыносимее, чем  спросить. Большая часть женщин чувствовали себя совершенно в порядке, привыкше. Некоторые, как Маша, смущенно топтались с опущенными к самому  кафельному полу глазами.
-Верх можно одеть, - разрешила докторша. – И за ширму, к гинекологу...

Баб Маня невесомо следовала рядом. С горьким интересом наблюдала, как Маша взбирается на этого гинекологического монстра, и осуждающе качала головой на доктора: поймал, паучара, несчастную мушку в свою паутину.
Маша лежала на кресле, сгорая от стыда, натягивала пониже цветастую блузку и подсознательно напрягала мышцы, чтоб соединить бедра. Баб Маня переместилась на всякий пожарный случай поближе и замерла справа от кресла.

Гинеколог приблизился, выставив вперед два пальца, точно орудие пыток. Маша не отводила от них застывших в ужасе глаз. Она никак не могла поверить, что то, что сейчас хотят с ней сделать – это необходимая и обязательная  процедура. И все ждала, что вот-вот этот человек сообразит о своей ошибке.
Поруч закипала в бешенстве баб Маня.

Когда медик откинул небрежно уголок блузки, нечаянно или умышленно дотронувшись рукой до нежной девичьей кожи, Маша вздрогнула. И в то же самое время баб Манин крепкий, натруженный в хозяйстве кулак взял разворот покруче, от спины, да так приложился к непонравившейся докторской ухмылке, что тот тяжело охнул, попятился и упал бы на холодный казенный пол, если бы не натолкнулся на спинку стула. «Да ты что ж творишь, сатрап окаянный! – загремела баб Маня, и эхо бойко вторило ей со всех четырех углов. - Не видишь, что девчонка перед тобой?! Мне ведь всего семнадцать годков! Или тебе повылазило, пес шелудивый?!» - И заехала по ошалевшей физиономии еще разок. Из раны хлынула кровь. Наверное, губищу похотливую о волчьи клыки расшибла. Ну и добре. Еще бы надо.
«А ты чего распанахалась? - вернулась  к креслу. - Девкой быть надоело? Вставай, бесстыжая!»

Из кучки притихших женщин послышалось:
- Доктор, похоже, она еще ни разу не была у гинеколога. Верно, девонька? Рано ей еще.
Побитый схватил марлевый бинт, рванул от него клапоть, ткнул, не ощущая боли, в кровь на губе и подбородке. Нервно смыл холодной водой из-под крана кровавые пятна на халате. Почистившись наспех, повернулся к успевшей одеться пациентке.
-Чё ж не сказала, что девственница?

«А ты на что тут посажен, козлиная твоя морда бездарная?! Опроси сначала, потом совать будешь!» - снова завелась баб Маня. Пальцы сложились в кулак. Но медицинский работник уже стягивал поспешно резиновую перчатку с руки, что бесспорно являлось признаком капитуляции...

* * *

...Баб Маня вынесла из дому старый кожушок, постелила на деревянную ступеньку и села, прислонившись к перилам. Солнце клонится к закату, и скоро она станет наблюдать, как Ярило горит перед заходом последним огнем, окрашивая полнеба своей созвучной бабиной тоской.
Потянуло вечерней прохладой.