Бахарка

«Бельма свои распахну, чтоб бел свет в указ мне был, да сказку тебе, Государыня Матушка Наталья, расскажу о том: как Князь Тьмы погулять вышел из тёмного своего лесу. Сказ сей святого нашего Нифонта, этим часом тебе пересказ и делаю. Шла их дюжина лиц, не считая самого Князя, отрядом шли полями скошенными, реки в брод перехаживали, ног не мочили, дорог больших не выбирали. Шли, шли, да подошли ко граду. Град Стольный, с колоколенками возвышенными, вошли они в ворота западные, да прошествовали уж весь почти до серёдки, как служба в церквах началася.


Да так сладко в том граде пели певчие на хорах, так восходно из храма в храм перекликались, господа нашего благочестили, что остановился Князь Тьмы и слушать начал то благочестие. Прислужники его чёрные ребятки и говорят тогда ему, - всесилие твоё бесконечно Князь, нам ли то не знать, да пошто не имеем мы своих храмов. Прельстительнейшего удовольствия тем отсутствием лишаемся. Ведь любое действо, в соблазне исполненное, нами сотворено. Христа славят людишки, грехами своими обваленные, а почему тогда нам и не служат к грехам их толкнувшим, истинные правители-то мы. Как есть мы.


Стоит Князь Тьмы в задумчивости, перстень на пальце перекручивает, яхонт лазорев гранёный в том перстне на солнце играет, да говорит: не спешите, торопливые вы мои слуги чёрные, и вы наслушаетесь ещё славословия в честь свою; почнут людишки ещё поклоняться вам, храмы будут вам строить, действо всякое ритуальное вершить; да и сейчас уже начинают по-маленьку; да покуда не ведают ещё, кому служат. Слушают это князя провожатые, да видят вдруг, как мимо проходит народ, пляской вовлечённый в «уж» неразрывный, вот тут возрадовались бесы, возликовали. Особливо возликовались, когда воочию увидали, как бубёнщику и сопельщику мужик безбородый один дал сребреницу, вот радость-то тогда началась у них…»


Хватит бахорить, Мавра. Ступай, мужа своего от поставца отведи, а то угощаться нечем будет после налёта его, да идите на крыльцо. На Государя поглядите, как отъезжать на охоту станет, потом мне расскажете. Со вниманием смотри: как настроение его, ладно ли выглядит, сама понимаешь весь мой интерес, - всё обскажешь потом, да хорошо ли поняла, Мавра? Оторвись, Бориска, остановись, Ирод, знай, себе подливает. Письмецо хорошо запрятал-то, может сейчас и случай представится дьяку его передать, матушка велела на крыльцо выходить. Пошли окаянный, вот ведь наказание господнее.

Вон, аршин на пару выкатился. Гляди, Василий. Да будто невидаль не видал, - то карлица с шутом своим, Государыни комнатные. Два рядовых сокольника, весело гарцевали во дворе на ладных башкирской породы лошадках, с длинным телом и крупной головой. Густые их гривы чуть по земле не волочились. Точно волочились бы, если бы не были сплетены искусно в косицы и лентами красными перетянуты. Обе лошадки были саврасовой масти, да различны.


Одна была красноватая, а другая светло-жёлтая, но у обеих гривы и хвосты были чёрно-бурые, а на ногах шли поперечные тёмные штриховины. Вдоль спины и у той и другой тянулись тёмные ремни, сейчас без попон под легкими казачьими сёдлами было хорошо видно, как эти ремни с крупа красиво переходили цветом в хвосты. Сбруя на обоих коняшках была богатая с набойкой бляшками разными серебряными, с подвесками звонкими, да из самой тщательной выделки сыромятной кожи.


Чернова Мавра, карлица-бахарка и Борис, по прозвищу Бурхан - буддийский божок, а по должности дурак-шут, спускались с высокого рундука, как катились, да и не просто им было по лестнице спускаться. Ступени Царских хором Пехорского стана высоки, - не для карликов людей малых сбиты. Бурхану-то ещё ничего, он и повыше, да не на сносях, а вот Мавра прямо, казалось, перекатывается со ступени на ступень. Только успевал ловить её Бурхан, двигаясь упреждая. Оба карлика были в огромных лисьих шапках с хвостами сзади и шитых вокруг опушки тёмно-синей тесьмой, отделанной яркой жёлтой ниткой под золото.


Полное впечатление маковок церковных, случайно оказавшихся на земле, да ещё и вблизи, а не так как видно было бы их издалека такими размерами. Создавало это зрелище очень большой повод для веселья бездельничающих пока рядовых сокольников. Как же они развеселились, когда к ним подошёл один их товарищ, явно из самых нижних чинов, да подвёл за уздцы такую смехотворную лошадь, что шуткам и прибауткам уже не было удержу.


 Лошадь и правда была интересная. Чубарая когда-то, а теперь просто грязно белая от старости, с пятнами рыжего и коричневого цвета вятская лошадёнка ещё была до того мала ростом, что в холке едва превышала стремена одного из рядовых. Стояла и двигалась кобыла тоже невзрачно, ноги её были с «саблистым поставом», что красоты ей не прибавляло. Кроме того, она была с чёрной во всю морду отметиной, да ещё и явно порочная, как думали мужики – «спужёная». Она постоянно переступала с ноги на ногу и высовывала язык, при этом встряхивала головой и шлёпала губами, разбрызгивая слюну во все стороны. Это особенно умиляло рядовых, они кричали хозяину, эй, Митяй, кобыла-то с твоей мордой, чай споётесь. Глядь, - крикнул один, - а ведь это кобыла дурака. А ну, подсадим-ка его в седло.


Недолго думая, уже поглупев от нежданного веселья, да предвкушая впереди весёлую охоту, рядовые подхватили испуганного не на шутку и верещавшего карличьим говорком Бурхана и бросили его в седло, ноги его беспомощно болтались, не попадая в стремена. Конный рядовой подъехал к кобыле перекинул Бурхану поводья, которые тот и не успел толком схватить и со всей силы стеганул лошадку. Гляди, гляди, как взвилась, да с левой, ха, с левой ноги пошла. Все крутанулось в глазах у Бориса, образ двора привычный и спокойный, обширный для низкого взгляда, который и не надо было объяснять никак, вдруг до ужаса сузился и перевалился от малого видения в какое-то корыто, в котором уже смешалось всё на свете.


Трава летала по небу, небо ползало по земле, грязные лошадиные бока, будто рученьки милой Мавры гладившей его по щекам, мелькали перед глазами Бурхана. Голова стукалась с разгона в лошадиный череп, не успевая остановиться при падении всего тела в подскоке, и оказывалась между растопыренных ушей лошадки, порочной и «спужёной». Лошадь полудиким галопом вынесло на простор, она миновала двор, проскочила распахнутые настежь ворота и понеслась в поле. Было хорошо видно, как на ней очень странно подскакивала маленькая круглая фигурка шута, шапка с него слетела, головы его почти не было видно, казалось, церковный купол удаляется от случайно севшего задом наперёд на телегу путника.


Только всё это происходило гораздо быстрее, вихрем менялись картинки. Вот лошадка взлетела над дорогой, потом поставила правую переднюю и одновременно заднюю левую ноги, опять полетела ввысь и … она подвернула правую ногу, качнулась вся вниз и уже свободная помчалась дальше продолжая свой отчаянный галоп. Карлик чугунным ядром вылетел из седла, кубарем покатился поперёк дороги и исчез в овраге. Смех так и вращался сорванным пучком листьев с осенней осины вокруг рядовых. Это было так смешно, падение карлика было таким нелепым, таким весёлым для людей, которые всегда могли встать на стремена, удержаться за холку, даже могли сами соскочить с лошади, хоть бы и на полном скаку.


Подьячий съезжей избы Щелкалов, растерянно вертел в руках письмо, потом с раздражением выкладывал на стол и отодвигал от себя подальше. Проделывал это он уже не раз и не два. Вот никчёмное разумение пристало, думал он. Надо же было написать такое, надо же было дураку-шуту преставиться, с лошади упав забавою и шею короткую свернуть, надо же было сокольникам такое письмо найти. Да надо же было мне, именно мне, в тот день на службе оказаться, ведь и в разъездах мог быть. Что в Галич не поехал, дурак. Вот как не повезло. Прочитаю ещё раз, потом решу как быть. «Во Дворцовых Дел Приказ, какому ни на есть подьячему, который исправно разумеет. Во имя отца и сына и святого духа, се яз, грешныи худыи раб божии Нефёдка Борис дурак-шут пишу грамоту доносную целым своим умом…».


В письме излагалось примерно следующее: шуту Борису приснилось, что он попал в следующее столетие и оказался в услужении у Императрицы Анны Иоановны. Некто Иоган Бирон в веселье объявил его женатым на козе. Тогда дураку-шуту пришла в голову мысль заработать на этом немного денег. С ведома и при живейшем участии «обидчика», шут разослал двору составленные по всей форме приглашения на родины. В указанный день и час он улёгся на театре в постель вместе с козой прямо на сцене. Когда под фанфары распахнулась занавеска, первой к нему проследовала сама Императрица. Она вручила ему «…Перстень золотой с разными финифты, в нем яхонт лазорев граненый, к верху островат, по сторонам по изумруду» и объявила всем приглашённым, кто и сколько обязан пожертвовать на воспитание ребёнка её шута.


Собранная сумма оказалась заоблачной – около десяти тысяч рублей. В конце письма Бориска спрашивал, можно ли ему будет воспользоваться хотя бы частью этой суммы, для семейного обустройства, если сон окажется правдивым. Кроме того, его интересовало, возможно ли такое чарованье, чтобы баба правила на Руси и не нуждается ли Дворцовых Дел Приказ в предоставленных сведениях. Письмо заканчивалось так: «… нет моего разумения в делах Государевых, потому сообщаю всё об этом моём сне мне известное, как верный Государю моему служитель».


Щелкалов, хотел опять ругнуться, да не успел. Мимо съезжей избы пошагала шумная пьяная гурьба народа, кричавшая песни непотребные, сопровождаемые грохотом бубнов и гудением сопелок, а впереди той ватаги телега ехала музыкантов полная шумовых. Лошадёнка ту телегу тянула чубарая когда-то, а теперь просто грязно белая от старости, с пятнами рыжего и коричневого цвета и до того малая ростом, что в холке едва ребёнка выше. Шелкалов хотел уж прихлопнуть, открытую по-летнему времени дверь в сенцы, чтобы вольностей народных не слышать, да остановился и почему-то не стал этого делать. Взгляд его забегал по избе приказной, да заблудился на куле, в котором принесли одёжу дурака-шута и все иные вещи, что при шуте были, как принял он их от сокольников. Встрепенулся Щелкалов, подошёл к кулю, повертел в руках мохнатую лисью шапку, задумался опять и стал кропотливо её ощупывать. Вот так дела, вслух сказал Щелкалов.


Прошло два года. Подьячий Щелкалов попался на воровстве, был взят под стражу и направлен в Тайных Дел Приказ. Проведено было следствие по делу о пособничестве польскому послу, к которому он был в ту пору приставлен в качестве помощника. Когда вина его определилась уликами и показаниями свидетелей, ему было назначено восемь десятков плетей, отрезание двух пальцев на правой руке и обжигание угольями. В ходе дознания подьячий показал, где хранит сундук с ворованными ценностями, на своём подворье. По мере их изъятия производилась опись. Бумагу эту скрепили своей подписью подьячий Судебного стола Тайного Приказа и понятые.


Однако главный дьяк, уступивший просьбе начальника Денежного стола, испытывавшего недостаток в средствах из-за малой суммы собранных податей в том году, дело не прекратил. Он назначил дополнительно Щелкалову «висяк с тяготой в полпуда» в надежде, что тот ещё где-то ценностей припрятал. Висяк неожиданно помог. По прошествии нескольких часов пытки подьячий сознался, что в том самом сундуке есть дыра потайная, пробкой запечатанная и замазанная по щелям воском, для тайности.


Так в описи появилась приписка, заверенная уже подписью начальника Денежного стола, которой обозначалось, что из потайной дыры был вынут: «…Перстень золотой с разными финифты, в нем яхонт лазорев граненый, к верху островат, по сторонам по изумруду». Пока суд да дело, подьячий продолжал висеть. Сняли его с дыбы очень плохим. Позвали доктора Арнольфа, да тот сразу сказал, так неосторожно вы попытали его ребята, что уж тут только Бог может помочь, нет у него дыхания.


«Так и ходит по Руси земле Князь Тьмы неопознанный, обличия разные принимает, со свитой своей не расстаётся. Всегда есть чему поучить ему свиту свою. Слушают поучения Князя провожатые, да лишь только оглянутся вокруг, то всегда видят, как мимо них проходит народ пляской вовлечённый в «уж» неразрывный, пьяным пьян. Ох, уж тут бывает возрадуются бесы, возликуют. Особливо, когда увидят, как бубёнщику и сопельщику или дьяку, какому служивому, дают сребреницу, вот радость-то тогда и начинается у них…»


Мавра, хватит бахорить, да одно и тоже, одно и тоже, к дитю своему ступай. Дурак-шут новый растёт без материнского присмотра.