Новый конец старой эры

Вольдемар Нахлебников не был открытым для окружающих. Он открыл окно, и заглянув в него, увидел, как ночь спускается на зиму. Откровенностью запахло в воздухе, и он, отчетливо это заметив, отворил створки шире. Откровенность – это то, о чем он думал последние несколько секунд, стала для него чем-то вроде лекарства от душевной старости, ведь неприятно умирать в неведенье.
Задернув штору, он углубился в мягкое кресло, открыл газету от пятого числа на третьей странице, и уставившись в пустоту, коей представлялась ему статья о политике, он вдумчиво всмотрелся в черные буквы текста. «Ибо я слеп» - пронеслось в его вдруг слегка помутневшем сознании, расстроенном портвейном в количестве около пол-литра и, закрыв глаз, он медленно отвел взгляд от третьей страницы в сторону угла комнаты, где располагалась стена.
Он потребовал снять маски тех, кто там стоял, но они отказались и ушли, как будто не заметив его почти что приказа. Открывая окно, он не заметил, как они вошли, но как они удалились, он, что вполне естественно, заметил, и даже чересчур был этим разгневан, так как незнакомцы удались именно через окно.
Вольдемар Нахлебников был прежде всего известен своей неуступчивостью и каверзностью, коей он не скрывал ни капли и даже отказывался это делать, выпячивая свое нутро наружу, чем обнаруживал среди себя человека ограниченного и весьма недалекого. Но, вопреки всем злоключениям, его постигшим, этот гражданин был весьма образованным, если только такое слово применительно к людям, окончившим среднюю школу.
Из уст его им самим были извергнуты тысячи проклятий, ниспосланных на ни в чем не повинных ушедших незнакомцев, и частицы слюны, словно градом, осыпали задребезжавшее под их натиском тонкое, около двух миллиметров толщиной стекло. Он страстно хотел субботы, чтобы развеяться, возможно даже по ветру. Дельтапланеризм был его одной наипламеннейшей страстью, он открывал каждый раз ему свою душу, точно на аукционе в фешенебельном районе ада, где за каких-нибудь всего парочку ничего не стоящих, ничтожненьких душонок вам достанется отличный досуг с неповреждающейся печенью и легкими, не накапливающих никотин, плавно перетекающий в логическое продолжение, опять же без каких бы то ни было проблем.
Вольдемара, как это не странно, не любили в городе. В городе вообще мало кого любили, они были настолько злы, что каждый новый день срывали себе глотки на базарище. Базарище, и только Базарище, ибо рынком это назвать не имелось никакого морального права. Страна, гражданином которой являлся Нахлебников, не имела бы при себе сертификата правдоподобия, если бы кто-нибудь выдумал такой, и просто морального права на существование. Они говорили, спорили, ругались, брызгали слюной, демонстрировали нечеловеческий оскал, открывавший ужасные пасти, дрались, выигрывали, проигрывали, воздерживались, отмалчивались, откупались, продавались, сходили с ума и в могилу, но в реальности ничего обыденно не сдвигалось с места. Редок был тот случай когда хотя бы процент всего рожденного этими зубоскалами готового словесного продукта воплощался в явь.
Избрав воздержание как способ борьбы с собой и лоботомию как средство от нервного расстройства Вольдемар все еще надеялся прослыть интеллигентно откровенным человеком, но кто же знал, что конец появится на столь близком горизонте так явственнно рано? Ответ был сокрыт во мраке прошлого, как это бывает обычно в весьма дурного качества исторических романах, а, даже если и не бывает, кого это теперь волнует, ежели конец уже наступает на промерзшие от собственной наготы пятки? И, если предложение вопросительное, я просто обязан поставить в конце его вопросительную закорючку, или знак, как его обычно называют, и абсолютного ни одного грамматиста нисколько не волнует, что я хотел, просто мечтал и грезил во снах этим псевдовопросительным предложением сказать! В общем, страшный реальный мир!
Прикрыв немного штору, гражданин Нахлебников, направился было на кухню, но опешил, увидев в том самом углу, где некогда существовали незнакомцы, черную шляпу с огромными полями. Подумав, что это достояние одного из тех обрызганных, он не стал ее поднимать, брезгливо осмотревшись в поисках других предметов обихода тех самых несчастных, вынесенных в окно потоком его слов. Направляясь в кухню, он завернул за угол, отделявший коридор от всего остального мира, упал на колени и начал молиться. «Видимо, уже пришло время» - спохватились незаметно для Вольдемара проникнувшие через все то же злополучное окно те самые незнакомцы, но уподобляться ему не стали, дабы себя не компрометировать. Внезапно даже для себя встав, Вольдемар открыл снова газету с третьей страницей и принялся внимательно в нее всматриваться, как, если бы в ней было встроено зеркало. Отделившись от тени, скрывающей во мраке половину коридора, Вольдемар осознал, что на свету всматриваться гораздо удобнее. Убедившись в своей неприкосновенности перед замирающим и каждый новый раз оживающим пламенем газовой плиты, он почувствовал столь долго не посещавшее его раздраженную душу спокойствие.
Незнакомцы проснулись не заметно для себя. Их было трое, и дальнейшего развития событий они еще не знали. Вольдемар имел отчество Вольдемерович, чем не преминул воспользоваться при встрече с незнакомой прекрасной дамой. Открыв ей дверь, он выпалил свое имя, отчество, фамилию, как будто учил их специально наизусть. Дама зашла, поздоровавшись, спустила свою собаку с толстенной цепи, и незнакомцы ощутили на себе всю прелестную сказочность мифа о даме с собачкой. Штора была съедена, незнакомцы укушены неоднократно, собака довольна, даже, я бы сказал, самодовольна. Вольдемар, если бы заметил этих недостойных раньше, сам бы их укусил, а штора его не волновала абсолютно, так как он был занят дамой, а именно: чистил ее сапоги до колен – выше они были первозданно чисты.
Он никогда не испытывал тяги к живописи, но все же произведения сего искусства неизменно и каждый новый раз с новой силой притягивали к себе его весьма не сосредоточенное на них доселе внимание. Он пригласил даму на выставку Моне.
Но, так как натурального Моне в этом замшелом государстве быть не могло, дама поддалась на этот невольный со стороны Нахлебникова обман. Время было раннее и они решили скоротать его за стаканчиком водки. Время, по мере употребления сего горячительнейшего из горячительных напитков летело все незаметнее, так что о выставке они даже не вспомнили.
Итак, обману не суждено было свершиться.
Откровенность же до сих пор оставалась в воздухе, и это указывало на то, что должно было произойти что-то. Что-то, без чего нельзя было обойтись.
Моне был отвергнут, даже не будучи узнанным, водка пришла к своему концу, не особо успев выдохнуться, любовь же все еще ожидалась.
Что было для них любовь? Не более, чем что-то, что помогает людям стать старше.
В открытом до сих пор окне уже мелькали силуэты убегающих от ужаса увиденного незнакомцев, во второй раз забывших свою шляпу, теперь на второй странице. То, что происходило в этот момент в комнате, было вряд ли описуемо.
Тем временем наступил вечер, и отказываться от каких бы то ни было объяснений было совершенно неприемлемо. Вольдемар Вольдемерович Нахлебников снял с себя парик и оказался совершенно лыс, этим как бы утверждая окружающих его даму и ее собачку в своей непричастности к убийствам афроамериканцев.
Итак, Моне был совершенно забыт и отброшен в угол темной памяти Нахлебникова. Им овладела непристойность поведения и низость помыслов, но дамская собачка быстро привела его в рассудок, настолько рассудительно его укусив за лысину, что он отпрянул в нежелании быть зараженным столбняком. «Или, того хуже, какой-нибудь скарлатиной» - подумал он, прыгая и с ловкостью трехсот солдат-пехотинцев пхеньянской армии увернувшись от лампочки, висевшей в центре кухни.
«Он не слушал «Jimi Hendrix Expirience»»- подумала дама, и призвала собачку к справедливой каре ненасытного Нахлебникова
«Ннаненуна…» - послышалось из его отмирающих уст, но дни его были на тот момент сочтены.
Нахлебниково тело лежело неподвижно, как и подобает трупу, а конец уже был позади…