Сундучок с заморским чаем

СУНДУЧОК С ЗАМОРСКИМ ЧАЕМ
Девочка, лет восьми, ни дать, ни взять, юная прелестная француженка - они же с рождения уже кокетки. И мама не обременена этими нашими вечными заботами - не разглядеть улыбку за плотной штукатуркой бессмысленного дневного макияжа. Почему я раньше не встречала их, - думала Катя, подходя к своему дому, возле которого отродясь никто не щебетал, а судачившие соседки да скликающие своих подвыпивших ближе к ночи, выражались громко, определённо и не оставляли никаких сомнений в том, что беседуют на родном языке, пользуясь самой выразительной, хоть и не самой сложной его частью. Зато доступной, и часто без перевода. Завидовала Катя, да, бывало, особенно в сессию, когда увесистые тома, в трудом выпрошенные на ночь перед экзаменом, ссыпались из сложенных пирамидок и обелисков, грохоча и роняя любовно заложенные шпоры. Но всякий раз непостижимая магия этой изысканной грамматики, недоступная простым смертным и отринутая даже самим французским плебсом, одергивала затаенное желание выкинуть из башки навсегда сто прошедших и сто будущих времен, забыть. как о страшном сне, все двести двадцать восемь исключений из правила, а еще и сами правила, ничуть не помогающие жить, когда так хочется с портвешком под грибок, где до утра, не переставая и мешая спать добропорядочным кумушкам, бренчат про акробатиков, баню и луга.
- O, mademoiselle, vous parlez francais? - не сдержалась Катя, уж больно забавно девочка грассировала, демонстрируя маме школьные успехи. На ломаном-переломаном, но все же французском языке ответила, конечно же мама, девочка смутилась и спряталась в темные кудряшки. Робко спросила, не француженка ли Катя, мы так хотим дополнительно заниматься. Рассмеялись обе, да и девочка подняла глаза. И вдруг из Катиного окна на шестом этаже громко раздалось: "Ты долго трепаться будешь? Немедленно иди домой!" Без всякого сомнения, это был голос Бориса. Каким образом у него оказались ключи? Поднимаясь в лифте, Катя мучительно силилась понять, как это могло выйти: она прекрасно помнила, как со словами "они мне больше не понадобятся", Борис сунул ей в карман связку и спокойно зашагал в сторону метро.
Сердце колотилось, и еще больше оно заколотилось, когда, позвонив на всякий случай, и не дождавшись ответа, она вошла в свою квартиру и никого там не обнаружила. Да, уже скоро год, как его здесь не было.
       Даже не скинув натершие ногу туфли, Катя уселась в кресло - уж что-что, а его голос она не перепутала бы ни с чьим иным - могла бы поклясться на Библии, что это был именно его голос. Хотя... хотя таким повелительным и резким он прежде, пожалуй, не был. Да и кричать на весь околоток… тоже как-то не вязалось с обликом его обладателя. Катин взгляд, рассеянно блуждающий по углам комнаты, наткнулся на телефон, и ровно в эту минуту телефон зазвонил.
       - Я внизу, - сказал Борис, - К тебе можно подняться?
       Он никогда не приносил на их нечастые рандеву цветов, но обычно вкусно кормил, прежде чем они поднимались в гостиничный номер. И сейчас он протянул ей пакет с апельсинами, соком и ее любимым тортом "гусиные лапки".
       - Мистика какая-то, - начала Катя, заваривая чай, - ты когда-нибудь не заставал меня дома, если звонил с моей улицы?
       - Я вообще впервые оказался на твоей улице случайно, да еще с часом свободного времени в кармане.
       - А ведь я могла придти на десять минут позже... - с куском "гусиной лапки" во рту сказала Катя.
       - Давай жуй, из этого часа уже осталось сорок пять минут. Кстати, что за гадкий чай у тебя? Невозможно пить.
       - О, это отдельная история...
       - Хватит с меня твоих историй, - и, не дав ей даже запить проглоченный кусок, взял за руку и поволок к кровати.
       Она, впрочем, не слишком сопротивлялась.

       Магазин "Пряники" был в прошлой жизни обычной московской булочной за таким-то номером. Когда директриса его приватизировала, а потом кому-то перепродала, две продавщицы, кассирша и уборщица получили по листку бумажки с надписью «ЗАО», на обороте которого были довольно-таки туманно изложены их права как владельцев именных акций. Владелицы устроили в обеденный перерыв что-то вроде собрания, по решению которого, как следовало из листка, могли бы стать членами совета директоров. Однако собрание быстро съехало на обычный послеобеденный треп о том, как тяжко жить простым честным людям среди тех, кто только и набивает свой карман, залезая по дороге в карманы честных таких вот простых людей, отчего простым честным и жить-то скоро будет не на что. Что же до совета директоров, то оно, конечно, заманчиво и на бумаге даже складно, но как-то больше поверили забежавшей из соседних "Табаков-трубок" Прасковье Фроловне, единственной не уволенной после аналогичной процедуры с ее лавочкой.
       - Ой, да за бумажку эту бутылки не дадут, а вас поувольняют к едрене-матрене, потому что хозяин - он на то и хозяин, чтоб длинноногих девиц за прилавок ставить и платить им, чтоб еще и щупать, так что, девочки, ищите себе покамест запасной аэродром.
       Девочки - за сорок пять младшей - вздохнули и пошли к директрисе. Та, как могла, их успокоила, сказав, что скоро вместо ЗАО будет ООО, а это, мол, гораздо лучше. Чем лучше, девочки не поняли, но перерыв кончился, а с ним и беседа.
       Наутро явились мастера и весь день сооружали огромный круглый светящийся щит, где в слово "пряники" был врисован дымящийся каравай. К вечеру все это уже светилось и переливалось, а дым от каравая неведомым образом поднимался вверх в пустом пространстве над щитом. А еще через день неведомый совет директоров сдал в аренду свободный угол у окна, и туда заселилась девица в окружении видеокассет и плакатов с зарубежными артистами. Девица непосредственно закурила прямо за своей кассой, а на краткое замечание сообщила, что в ее контракте запрещено покидать рабочее место, мол, это вам не социализм, и что ей еще остается, как не курить. Переглянулись, смирились. Отдали старый вентилятор, чтобы дым разбрызгивался воздушной струей. Недели через две завезли кирпичи и стали строить будку для обмена валюты. Когда ее построили и открыли, у входа поставили охранника с автоматом и места хлебному прилавку уже не стало. Права оказалась Наталья Валентиновна из "Табака" - Ларису уволили первой.

       Но директрисе надо отдать должное - вместо прежней ватрушки да булки с маком на прилавке теперь царило такое изобилие, что даже хрустящие купюрами возле окошка обмена малиновые пиджаки, поводя носами, что-нибудь сладкое да уносили с собой.
       Товар теперь завозили не грузовиками, как раньше, а юркими микроавтобусами или даже легковушками, откуда выходили степенные люди с телефонами без провода в руках и, на ходу разговаривая, шли к директрисе, закрывались с ней в кабинете, а потом она уже сама выходила в зал и указывала, где на прилавке расположить новое, а тем временем в подсобку таскали ящики. За год всех этих перемен и сама директриса превратилась во вполне импозантную даму и уже не ходила в застиранном не застегивающемся белом халате - она меняла блузки и пиджаки, строго следя при этом, чтобы ее поредевший персонал не забывал крахмалить голубые сарафаны и пилоточки.
       - Еще раз увижу с такими ногтями, полетишь за Ларисой, - отчитала она покрасневшую Тамару, но на следующий день та явилась в фиолетовом маникюре - платили столько, что место терять было жаль, и вовремя платили, что тоже немаловажно. А курящая девица оказалась не такой уж и стервой, она по утрам с удовольствием и безвозмездно делала Тамаре начес, а однажды даже принесла ей в подарок шампунь для ослабленных волос, которые та регулярно осветляла перекисью по привычке всей жизни. Разумеется, девицу одарили сладостями, перепало и сидящей в клетке обменника Маринке, от которой и видны-то были в крохотное окошечко для денег одни руки, что, в сущности, обидно, ибо была она вполне симпатичной барышней, но жизнь не складывалась, о чем она с удовольствием и подробностями делилась со всем населением этих самых "Пряников", исключая директрису, конечно. У них вообще вошло в обиход вместе пробовать что-нибудь новое, а таковое оказывалось теперь по меньшей мере раз в неделю, и делиться впечатлениями и новостями. Охранник, поначалу пугавший своим стволом, тоже был допущен и оказался совсем не таким деревянным, каким казался, стоя часами у входа.
       Гадали, конечно, что это за хозяин такой, которого в лицо никто не видел. Думали, может, кавказец, или среднеазиат, они, мол, все стараются не светиться лишний раз.
       - Может, индус, - выдвинула неожиданную версию видеодевица, которую звали Алисой.
       Все на нее уставились, а она сказала: "Я тут видела мужика в чалме, директрисе что-то приносил". Переглянулись. Кроме нее, мужика в чалме никто не видел. "Подождите, - сказала Тамара, - а кто нам чай поставил в такой коробке, в форме сундучка?". "А, кстати, где он? - спросила Маринка, - Мы ведь его еще не пробовали". "Пока Анна Ахатовна велела не выставлять. Может, с сертификатом не в порядке? Товар-то колониальный»".
       Но с сертификатом у чая все было в порядке, как и со всеми другими бумагами. Анне Ахатовне просто показался странным сам тип, который его принес. Во-первых, без рекомендаций она товар не принимала, во-вторых, уж больно дешево он стоил - за одну только упаковку - настоящее резное темное дерево - можно было заломить втрое больше, и, наконец, что-то странное было в том, как быстро уговорил ее взять партию этот человек, не попросивший аванса, не оставивший адреса, и как-то очень неопределенно сказавший, когда появится в следующий раз. Да, вдобавок, чалма... В общем, коробка стояла в подсобке, и на ней - изящный сундучок - витринный образец.

       Надо сказать, что перевоплощение Анны Ахатовны из вечной "девушки, которой за..." в элегантную привлекательную даму произошло не только, и даже не столько потому, что она стала управляющей ЗАО "Пряники". Нет, это совпало по времени с появлением в ее жизни неожиданного друга. Анна Ахатовна вообще-то позволяла себе время от времени заводить друзей за спиной законного супруга, но обычно они не держались долго, ибо в сущности своей оказывались такими же, или почти такими, как муж и быстро ей надоедали. Этот же, неожиданный, начал с того, что подарил ей роскошное кольцо с агатом, и это было только начало. Он работал в антикварном магазине, поэтому широта его натуры приятно совпадала с возможностью делать царские подарки. Он рассказывал, как частенько к нему в магазин приходили бабуси и просили "ну хоть полтийник рублев" за бронзовые клипсы с рубином позапрошлого века, уверенные, что блестит в них простая красная стекляшка.
       Анна Ахатовна, разумеется, не собиралась продавать его подарки, цены которым она тоже не знала. Но однажды ей приглянулось платье с меховой накидкой, и она зашла в ломбард. Там за небольшую брошку с зеленым камушком ей сразу же выдали сумму, которой за глаза хватило бы на три таких платья. Она не устояла, хоть и мучилась потом угрызениями совести, но мучилась недолго – на следующее рандеву он снова принес ей в подарок брошь. Он вообще ни разу не пришел без подарка, а ломбард располагался совсем рядом с «Пряниками». Таким образом, совсем скоро Анна Ахатовна была не только достойно, с точки зрения друга, украшена, но и обута-одета, а кое-что из необходимого и законному супругу перепало, и это последнее обстоятельство почему-то оправдывало нашу даму в собственных глазах.
       В среду он позвонил ей на работу и пригласил на вечер в Дом актера. "Я не одета для Дома актера", - сказала Анна Ахатовна томно. "Ерунда, - отозвался друг, - Купим что-нибудь по дороге". Он приехал раньше, чем договорились, и, постояв пару минут под сверкающей вывеской, вошел в магазин и спросил, где увидеть управляющую. Охранник указал ему на дверь в подсобку, и он вошел. Секундой позже вошла сама Анна Ахатовна и увидела его склонившимся над сундучком с чаем. "Что, нравится?". "Нравится, - ответил тот, - Привет, ты великолепно выглядишь!", - и нежно поцеловал ее. "Дарю. - Произнесла неожиданно Анна Ахатовна - она вовсе не была щедрой и искренне считала совершенно излишним дарить мужчине что-либо, кроме самой себя. - Это, между прочим, великолепный чай, один из лучших сортов, какой мне вообще доводилось пробовать". - уверенно соврала она. "Даже если бы это был просто грузинский, я все равно всю жизнь любовался бы этой работой, - ответил друг, - посмотри, какая вязь - что-то восточное, может, индийское, скорее всего, с островов. Откуда тебе его привозят?". "Перестань, дареному коню в зубы не смотрят. Поехали".
       На следующий день Анне Ахатовне пришлось вскрыть коробку - неизвестный поставщик мог придти с любой момент - причем, она сделала это собственноручно - вынула два сундучка, один поставила на витрину по оговоренной с господином в чалме цене, а другой унесла в свой кабинет, чтобы как следует разглядеть. Она знала, что ее другу не могла понравиться обычная безделушка. Сам чай мало ее интересовал - она постоянно пила растворимый кофе, даже вечером.

       В тот же день первый из этой партии сундучок купила Катя, живущая в переулке неподалеку. «Пряники», а за ними «Табаки-Трубки» располагались так, что куда бы она ни шла, шла все равно мимо, а вот пройти мимо было трудно, и она всякий раз заходила, даже если шла без денег, даже если опаздывала. Катя, как и Анна Ахатовна, предпочитала кофе, но позволяла его себе редко и поэтому чай она спросила самый дешевый.
       Это случилось накануне того дня, как ее неожиданно навестил Борис. Кофе в тот момент у нее дома не было и она, будучи большой водохлебкой, выпила кружек пять этого самого чая, не придав никакого значения его вкусу - чай как чай.

       И точно, как только коробка с чаем была распечатана, а сундучок выставлен на витрину, в "Пряники" вошел смуглый индус в чалме. Увидев его, Анна Ахатовна немного растерялась – если бы не вдруг нахлынувшая щедрость, она без сомнений вернула бы подозрительному поставщику всю коробку, но теперь отступать было поздно.
       - Мы продали всего две коробочки, - сказала Анна Ахатовна. - Могу с Вами за них рассчитаться, а хотите - забирайте остальное.
- Ну что Вы, - ответил тот, - Я не сомневаюсь, что он у Вас быстро разойдется. Надеюсь, Вы его попробовали?
       - Я? Я вообще не пью чай. Могу предложить Вам чашечку кофе.
       - Спасибо, не стоит. Не повышайте цену, а как только продадите, я принесу Вам еще, убежден, что не откажетесь.
       И снова, как и в первый раз, Анна Ахатовна поразилась тому, как непринужденно и ловко гость оставил за собой последнее слово.
       Она вышла за индусом, выглянула в торговый зал, но того, уже, конечно, и след простыл. Вернувшись в подсобку, она машинально подошла к коробке и увидела, что еще одной упаковки не хватает.
       - Тамара, крикнула она, - нового чая еще продали?
       - Нет, Анна Ахатовна, может, передвинуть поближе?
       - Не нужно, - ответила та и вернулась в кабинет. Ее девочки к обеду, конечно же, сами скажут ей, что одной упаковки недосчитались, но, все равно, неприятно.
       До обеда продали еще три упаковки - две купил охранник, а одну, прельстившись низкой ценой, разговорчивая старушка из дома напротив, которая обычно приходила к ним в день пенсии и покупала два килограмма сушек. Куда исчез еще один сундучок, так и не выяснили, управляющей, как обычно в таких случаях, решили не говорить, а копеечную сумму раскидали на троих.

       Ночью Катя проснулась, чего никогда с ней не случалось. Она проснулась так, как если бы у нее резко заболел живот, но живот не болел, а спать не хотелось. Даже лежать не хотелось. На часах было полчетвертого. "Может, телефон звонил", - пыталась Катя найти причину своему пробуждению. Она накинула халат и прошлась по комнате, привыкая глазами к темноте. Было абсолютно тихо. Катя почувствовала, что не уснет уже до утра. Она села в привычную для себя позу, закинув ноги на подлокотник кресла, и закурила, мучительно соображая, чем бы заняться. Не стирать же среди ночи. Читать тоже не хотелось. "Жила бы в Париже, отправилась бы сейчас в Люксембургский сад", - подумала Катя. Борис уже давно стал намекать, что, мол, живи она в Париже, заполучить его у нее было бы значительно больше шансов. "Были бы в Париже, погуляли", - сказал он ей пару лет назад, когда взял с собой в командировку в Тверь, и она уговаривала его пройтись перед сном.
       Впрочем, было кое-что, что всегда доставляло Кате удовольствие. Это теплая ванна с морской солью. Да, решила Катя, выбираясь из кресла и из сна одновременно, если что-нибудь и делать сейчас, то только лезть в ванну. Она прошла в коридор, пустила воду и пошла на кухню пить чай, дожидаясь, когда ванна наполнится.
       "И чем он плох, - думала Катя о чае, вспоминая слова Бориса, - вполне даже приятный, с каким-то ягодным привкусом. Нет, скорее, фруктовым, но не апельсиновым, и не лимонным, и не яблочным. Знакомый какой-то аромат, но не персик, не груша. Может, арбуз?
       Ванна была ритуалом. Катя никогда не залезала в ванну просто помыться, если не было времени - споласкивалась кое-как, душ уже пару лет тек, и пользоваться им было нельзя, а починить - то денег не было, то руки не доходили. Она не любила душ. А перед тем, как залезть в ванну, ставила возле нее на табуретку магнитофон, тащила упирающийся шнуром телефон из кухни, опорожняла оставшуюся после предыдущего раза полной пепельницу, в лучшие времена варила кофе, а уж в совсем хорошие - доставала дамские длинные сигариллы с мундштучком. Сейчас ничего из всей этой роскоши в доме не было, телефон тоже вроде бы был ни к чему, поэтому, выпив чаю, и налив еще одну чашку, она взяла пачечку Пегаса, зажигалку, и, завязав длинные волосы узлом, чтоб не намокли, медленно, с удовольствием погрузилась в теплую воду.
       Ванная комната в ее квартире была единственным местом, к которому приложил руку Борис. Он, собиравшийся в розовые времена начала их романа сделать ремонт во всей квартире, наклеил в ванной пленку под кафель и прибил никелированные крючки и вешалки. Больше ни о каком ремонте за все эти годы речи почему-то не было.
       Вдруг сигарета выпала из Катиной руки прямо в воду, а сама Катя выскочила и, голая, побежала в комнату. На полдороги затормозила, вернулась и набросила на себя халатик. Она услышала его голос. Да, его голос. Ей даже показалось, что этот голос зовет ее. На пороге она вспомнила, что так уже было неделю назад, когда он позвонил, а потом пришел. Вероятно, это не просто голос, а нечто, связующее нас - решила Катя, и рука сама набрала его телефонный номер. Гудки были такими долгими, что Катя поняла, как ей холодно, мокрой, в уже успевшем тоже намокнуть халатике. Наконец, трубку подняли. Катя услышала ненавистный голос его жены и положила трубку. На часах было десять минут пятого. Катя снова набрала номер, трубку сняли быстрее, и это был его голос - тот самый, что минуту назад позвал ее. Но он был таким сонным, что Катя ничего не смогла ему сказать. Через пять минут она набрала снова. И снова положила трубку, выслушав его не прокашлявшееся «але». Через десять минут к телефону никто не подходил, выключили, вероятно. Катя снова полезла в ванну - теперь уже отогреваться.

       Друг позвонил Анне Ахатовне неожиданно быстро – обычно они встречались раза два-три в месяц, и она никогда не звонила ему сама. Опытная, она хорошо помнила поговорку "Не торопи любовь - потом наплачешься". И тут, вдруг, буквально, через день... Она как раз принимала партию товара и говорить припасенным специально для него томным бархатным голосом не могла. Впрочем, он был краток и не просил встречи. Он попросил разрешения купить у нее еще такого чая в сундучках и сказал, что за чаем заедет его приятель.
       Приятель озадачил сначала Тамару, а потом и саму Анну Ахатовну. Извинившись за вторжение в кабинет, Тамара сообщила, что некто просит продать ему весь имеющийся в наличии чай.
       - А сколько у нас упаковок? - спросила управляющая.
       Упаковок в коробке оставалось двадцать девять штук. Привычка, выработанная годами, взяла верх.
       - Продай ему десять, нет, двенадцать, и скажи, что на следующей неделе должны подвести, только, может, чуть подороже.
       В обед, разумеется, весь трудовой коллектив пробовал новый чай. Во мнениях разошлись. Маринка, чуть отпив, сказала, что все равно предпочитает сок или минералочку. Алиса выпила и налила себе еще, сказав, что он, наверняка, тонизирующий, типа «Бодрости» или «Брукбонда». Кассирша Валя пересластила и со сладкой "трубочкой" было приторно. Тамара пила, как всегда без сахара, и чай показался ей горьким. Уборщица в этот день с обеда ушла, а охранник Сережа, как обычно, принес пластиковую бутылку Спрайта и чай попробовал так, за компанию.
       - А кому два сундука взял? - спросила Алиса, закуривая.
       - У тещи были именины, а вид вполне подарочный. Ну и домой.
       На том обед и кончился бы как обычно, и охранник уже пошел открывать, чтобы занять свою обычную позицию, но вдруг он закричал. Закричал так, что все сбежались к двери.
       Через три минуты на другой стороне улицы уже стояла небольшая толпа, а еще через минут пять подъехала Скорая.
       - Видел своими глазами, как она летит, - рассказывал охранник, которого звали Сережей, - Я глянул на дом напротив, смотрю, раму открывает, стоя на подоконнике. Думаю еще, в таких годах сама не боится окна мыть. А она открыла так спокойненько и вышла, как в дверь.
       Алиса, которая, несмотря на контракт, все-таки довольно часто выходила куда-то по своим делам, принесла новое известие: это та самая бабулька, что с пенсии купила сушки и чай.
       Тамара и Валя переглянулись - бабуля ходила к ним раз в месяц никак не меньше лет десяти. Командировали Алису узнать - вдруг жива, шестой этаж, конечно, но ведь все может быть...
       Увы.
       Кое-как доработав до закрытия, Тамара, никому ничего не сказав, отправилась в дом напротив. Она, разумеется, не очень-то могла помочь, но все-таки… И немного денег при себе у нее было.
Вычислив по окнам подъезд, она поднялась на лифте и позвонила в дверь. "Хорошо, если хоть не одна", - подумалось ей, но квартира оказалась коммунальной, и дверь открыла соседка. Выяснилось, что к старухе никто никогда не приходил, вероятно, у нее никого и не было. "Комнату ее я Вам не покажу - милиция опечатала. А Вы, случайно, не родственница будете?", - спросила соседка. Тамара вдруг поняла, как долго соседка ждала, может, и прекрасно относясь к этой старушке, возможности жить в собственной отдельной квартире, и ей сразу расхотелось предлагать деньги. С тем и ушла, а зачем приходила - непонятно.
Друг Агатовны - так между собой стали называть Анну Ахатовну в "Пряниках" с тех пор как она появилась с огромным агатом на пальце - был слишком обеспечен, чтобы спекулировать чаем. Приятель, который заезжал в "Пряники" на другой день после Аниного подарка, зайдя утром к Игорю, случайно бросил взгляд на сундучок, уставился на него и оцепенел.
- Хороший чай, - сказал Игорь.
- Игорек, продай мне его.
- Ты сошел с ума? Чай?
- Ну, подари.
- Не могу. Мне самому его дама подарила.
- Да, видно, у твоей дамы хороший вкус.
- Не только вкус, между нами говоря.
И пока шел этот диалог, приятель просто пожирал глазами сундучок.
- Да возьми ты его в руки, посмотри, какая работа!
Приятеля учить было не нужно. Игорь был обычным оценщиком в ювелирном отделе, а его приятель занимался древностями с востока всю жизнь, и его клиентами были серьезные коллекционеры, а не эти новые денежные мешки, покупавшие, как правило, блестящее и на вес.
- Послушай, - сказал приятель, а ты не мог бы мне достать еще таких сундучков?
Игорь задумался. Во-первых, ему не хотелось выдавать свою даму приятелю, а во-вторых, что-то было не чисто, если его собеседник так возгорелся желанием купить чай, который продается в любом магазине.
- Я постараюсь, - сказал он. - Позвони мне на той неделе, хотя, думаю, мне это будет не легко.
- Я в долгу не останусь.
На том и простились.
А в магазин приехал совсем другой человек. Игорь скумекал, что лучше в этот магазин приятеля не отправлять, а просто отдать ему такой сундучок в качестве дорогого презента, не сообщая его истинной копеечной стоимости. Позвонив Анне, он попросил продать коробочку, но, снаряжая сослуживца, и представить себе не мог, что тот, увидев на витрине образец, попросит продать ему все, что есть. Игорь и не узнал об этом. Он забрал у сослуживца одну коробочку и расплатился с ним, а у того осталось еще одиннадцать таких коробочек плюс возможность зайти в "Пряники" на следующей неделе. Он очень хорошо запомнил адрес этих "Пряников". И, кстати, купил там же у Алисы два фильма, которые давно не мог найти.
Катя проходила мимо "Пряников" минимум два раза в день. Когда это ещё была булочная, она тоже каждый день два раза проходила мимо. Конечно, ей не нравилось, что дорогу к торту "Гусиные лапки" теперь загораживает субъект с автоматом и подозрительными глазами, но от этого запахи не становились менее соблазнительными. Сегодня же она получила, наконец, зарплату и шла за кофе и половинкой тортика. Чай, кстати, тоже кончился. Скользнув глазом по витрине, она сразу увидела знакомый сундучок и почему-то спросила: "А у вас много этого чая?" Тамара сказала: "Нет, получили партию, заканчивается, а ещё завезут ли, мы не знаем".
Катя произвела в уме нехитрый подсчет, и почему-то выбор между половинкой тортика и небольшим запасом чая в изящной упаковке пал на чай. Она пробила восемь чая и одну банку кофе. Уже выйдя, чуть не вернулась обратно - куда мне столько? Солить, что ли? - но не вернулась.
Катя начинала привыкать к странным взглядам прохожих - она разговаривала как бы сама с собой - прохожие ведь не знали, что она говорит с Борисом, видели только её, а она могла говорить с ним, даже когда тот был в отъезде. Более того, интерес к этим, как она сама их определяла, астральным беседам, едва ли не перевешивал интерес натурального разговора. Это, в общем-то, было не мудрено - он редко что-нибудь рассказывал, а еще реже вёл беседы. Ну, разумеется, не молчал, пока ужинали, но уж в номере затыкал ей рот подушкой натурально.
Она, конечно, любила его, причём, любила много лет, любила любым, но кололо все-таки, что уж больно быстро он засыпает, получив своё, как раз в такой момент, когда ей больше всего хочется нежного доверительного разговора.
Конечно, она ему начала говорить, что слышит его слова, но он как-то не очень обратил на это внимание и не очень понял. А когда она ещё раз попыталась объяснить, уже подошло время затыкать ей рот подушкой.
Удивительно, но банка с кофе стояла почти нетронутой - Катя с утра до ночи хлебала новый чай и выхлебала уже три сундучка, которые, разумеется, не выбросила, а положила в шкаф. Если бы сундучки были разного размера, она поставила бы их на полку на манер модных в шестидесятые годы слоников. Катя вообще с трудом расставалась с ненужными предметами - когда она готовилась к так и не состоявшемуся ремонту, бесполезные мелочи заняли восемь картонных коробок, причём, Катя упаковала их так, как если бы это были, скажем, предметы Кузнецовского фарфорового сервиза – переложила каждый ватой и отдельно завернула. Среди этих мелочей были даже черепки от разбившейся семь лет назад глиняной пепельницы и наполовину сгоревшая свечка в форме тигра - её года по восточному календарю. Прямо или косвенно это и другое, такое же, было, разумеется, так или иначе связано с Борисом, с их датами, встречами или ожиданием этих встреч – сам он никогда и не догадался бы, как дороги его неизбалованной подруге материальные, так сказать, вехи их затянувшегося романа.
Катя уже принципиально решила, что будет перебираться во Францию. Удивительно, но ее вовсе не печалила перспектива разлуки со всеми своими здешними друзьями, мамой, которая, хоть и жила в Подольске с младшей, тоже незамужней сестрой, но сорок километров - это всё же не две тысячи. Но чем больше она укреплялась в своем решении, тем больше ей становилось жаль именно этих милых предметов - подробностей её жизни, с которыми, конечно же, пришлось бы в случае отъезда расстаться навсегда.
Прошёл почти год, как Катя устроилась в совместную турфирму «Три арки», и решение отправить её в длительную стажировку в Парижский офис, как добросовестного сотрудника, свободно, к тому же знавшего французский, было практически принято. Весь этот год Катя не теряла времени даром. Она писала письма всем жителям Франции, давшим объявления в брачных газетах. Во всех программах новостей, во всех газетах она выискивала что-то, о чем можно было бы написать в письме, чтобы не выглядеть профаном. Заодно она писала и в университеты и во всевозможные фонды и общества, даже в ЮНЕСКО - куда угодно, лишь бы заявить о своем существовании и желании завести контакты. Постепенно ей стали приходить письма, а с одним отбывающим наказание за, как он написал, незначительное правонарушение, завязалась подробная переписка, как только Катя прочитала, что он скоро освобождается. Ко дню Бастилии Катя выслала ему бандеролью маленький сувенир - сундучок с чаем и приложила свою фотографию.

- Тома, ты какая-то сегодня не в себе, - сказала Валентина в обед. - Что-нибудь дома?
- Да нет. Сама не знаю. Не идет у меня из головы бабулька наша, прямо так и слышу, как она просит продать ей чай.
Тамара даже немного осунулась - последние пару дней она почти не ела и плохо спала.
- Знаешь, смеряй давление, - посоветовала Валя.
К закрытию "Пряников" Тамара подумала, что совет дельный, и пошла в приёмную больницы, которая располагалась на соседней улице - это было удобней, чем назавтра вставать на два часа раньше и ехать в поликлинику за тридевять земель.
В это время в приемном отделении почти не было народа. Артериальное было в норме, но сердечное показало небольшую аритмийку - доброжелательный врач посоветовал последить за собой, не принимать слишком горячую ванну, не пить крепкий кофе.
- Да я никогда его и не пила. Чай только.
- Чай можно, даже хорошо. Тепленький. И на ночь, если не спится, можно димедрол.
Она вышла из корпуса приемного отделения и пошла в сторону дома через территорию больницы - так было ближе, чем улицей в обход. Но, выйдя и пройдя тридцать метров, Тамара остановилась - сердце закололо. Вот всегда так - живешь спокойно, а к врачу сходишь - что-нибудь да найдут, - думала Тамара, сидя на лавочке. Было уже поздно, и кроме нее, в больничном саду никого не было. Время шло, а Тамара всё сидела. Наконец, из корпуса напротив вышла медсестра и присела на Тамарину лавочку покурить.
- Вы, случайно, не из кардиологии? - спросила Тамара.
- Не, я из анатомички.
И тут Тамара вдруг поняла, что её сердце в полном порядке, а колет, вернее, не дает встать с лавочки, чтобы спокойно идти домой, что-то совсем другое.
- Слушайте, девушка, а как узнать об умершей, если не знаешь фамилии?
- В каком смысле узнать?
- Ну, - запинаясь, начала Тамара, - Старушка тут одна умерла, то есть погибла...
- Погибла? На это есть служба розыска, Вам в справочной телефон дадут, если по приметам или дату знаете. Родственница?
- Да нет же, говорю Вам, как фамилия даже не знаю. Из окна выпала пять дней назад, и никого у нее нет.
- Это не Скворцова, случайно, девяносто двух лет?
- Может, и Скворцова, ей за девяносто уж точно было.
- Если она, идите да опознавайте завтра, а то валяется у нас в морозильнике - ждет, пока кто объявится. Это в мое прошлое дежурство было, она у нас одна такая переломанная, да еще в таком возрасте поступила. Ладно, - сестра зевнула, - я пойду, а Вы завтра прям к восьми и подходите.
Димедрола дома не оказалось, был какой-то старый тазепам, Тамара глотнула, но заснуть так и не смогла. Ей не столько снилось, потому что не спала, сколько мерещилось, как тело этой несчастной Скворцовой валяется, как выразилась медсестра, в морге, и как сама Скворцова эта вроде просит её придти опознать, потому что иначе предадут её земле в свальной могиле.
Наконец, под утро Тамара задремала и чуть не проспала на работу. Давясь в спешке бутербродом и запивая его большими глотками крепко заваренного чая, Тамара весьма разумно решила, что она никакая Скворцовой не родственница, и, в общем-то, даже не знакомая, чтобы по её милости, прости, Господи, мучиться по ночам. Но торговала она весь день, как не живая, и опять ничего не ела.
Следующей ночью муж вызвал Тамаре скорую. Ей было всерьез плохо. Явилась через сорок минут врачиха её возраста и, не помыв руки, стала прослушивать.
- Аритмия у меня, - робко сказала Тамара. - Не сплю, есть не хочется...
- Климакс у Вас, а не аритмия, - сказала врачиха, щупая пульс. Померила давление.
- Ну, что? - приподнялась Тамара на кровати.
- Ничего. Климакс не болезнь, а с таким давлением я сама на сутки выхожу и преспокойно работаю. Так что даже врача не рекомендую вызывать - нет оснований для больничного. Муж, смочите ей полотенце холодной водой и на затылок. Будет сердцебиение - полотенце на живот, а потом на икры. Можете им левую руку обернуть. Валерьяночки дайте. До свидания.

Охранник Сергей не просто так заглядывался на Алису. Дома у него не ладилось. Даже за чаем жена ухитрялась находить предмет для ссоры, и до битья посуды стало доходить.
- Ты ненормальная, - заорал Сергей, когда на пол полетели оба чайничка вместе с подносом - подарок его родителей к десятилетию свадьбы.
- Сам такой, - ответила жена, - по тебе давно психушка плачет!
Кстати, в ближайший вторник - выходной обменного пункта, ему нужно было принести в свою контору новую справку из нарко- и психдиспансеров для права ношения оружия. Такие справки выдавали сроком всего на год. "На чем угодно зарабатывают, - думал Сергей, сидя в очереди. - Мало того, что рабочий день потерял, так ещё заплати. За что, спрашивается?"
В кабинете ему дали тест, который он за десять лет уже, кажется, выучил наизусть, и теперь он сидел в предбаннике и тупо ставил крестики, сообщая, что раз в месяц у него случается понос, а в детстве он никогда не мучил домашних животных. Вопросов было более трехсот, и некоторые из них, варьируясь, повторялись, что особенно раздражало. Раз пять он сообщил, что никогда не брал чужих вещей и не чувствовал неодолимой тяги их взять, даже зная, что они ему не нужны.
На обработку теста обычно уходило около получаса, потом врач приглашал, задавал пару вопросов и подписывал бумажку в регистратуру, где оформляли справку и ставили печать.
Сергей вышел покурить. Его жена не курила, и поначалу ему это нравилось, но потом стала раздражать необходимость тащиться на лестницу вместо того, что бы... Алиса уже пару раз приглашала его к себе посмотреть по видику что-нибудь новенькое, и было так приятно сидеть в её удобном кресле, курить, и болтать под незатейливое кино. Дома же, даже под форточкой на кухне курить почему-то было нельзя. Нельзя в детской - это понятно. В спальне - это тоже понятно. Но на кухне? Почему, черт возьми, нельзя на кухне? Форточка, вытяжка над плитой – нет, нельзя! Обычное презрение к его собственной персоне, к его интересам, к его увлечениям. К нему самому, наконец. Да, пускай пеняет сама на себя и бьет посуду, истеричка! Он уже взял у соседа какое-то "мягкое порно", намереваясь при удобном случае воткнуть его в прорезь Алисиного видика, мол, приятель дал, не знаю, что там за кино...
- Мелихов, - услышал он свою фамилию. - Мелихов, твоя очередь.
Сергей зашел в кабинет и с удивлением увидел, что врачей трое. Тот, который каждый год исправно подписывал ему справки, начал как-то не очень уверенно.
- Садитесь, Мелихов. Скажите, вы давно последний раз отдыхали?
Сергей растерялся. Он, разумеется, отдыхал весьма относительно - во время отпуска работал по ремонту квартир – кто сейчас может позволить себе юга? Да и не больно охота с собственной женой...
- Я, доктор, усталым себя не чувствую. Я ж не в армии. Прихожу себе и стою столбом целый день возле кассы.
- Придется отдохнуть, - стараясь говорить мягко, произнес доктор. - Раньше, чем через полгода я ваш вопрос даже рассмотреть не смогу. За последний год ваш, Сергей Кожугетович, так сказать, профиль настолько сместился, что, боюсь, уж и полечиться можно, а о ношении оружия можете с сегодняшнего дня забыть.
Сергей аж рот раскрыл.
Заговорила дама.
- У Вас, Мелихов, конечно, органического расстройства пока нет, но мы рекоментуем последить за собой, и чуть что не так - милости просим к вашему доктору, прекрасный опытный врач, знакомьтесь, кстати, Вероника Ингибаровна.
Вероника Ингибаровна с достоинством кивнула.
- В каком смысле «если что»? - запинаясь, проговорил Сергей.
- Не волнуйтесь, Мелихов. Пока у вас всё в порядке. Но тест ошибиться не может. Работу без оружия вы легко себе найдете - человек вы молодой, вероятно, способный. Не всю же жизнь вам, как вы сами выразились, столбом стоять, а насчет помощи - так это к слову. Никто ведь не застрахован, и глупо отвергать помощь, ещё даже не зная, понадобится ли она вам. Вы согласны со мной, Мелихов?
Сергей послушно кивнул.

Ефим Яковлевич отдал один сундучок Игорю и вез домой пластиковый пакет с одиннадцатью упаковками. Он так торопился, что чуть не забыл снять квартиру с охраны, чего никогда раньше с ним не случалось. Даже знающая его по голосу некто Березина попросила впредь звонить сразу, мол, чуть не выехали к вам товарищи. С пакетом он прошел на кухню, распечатал первый сундучок и, прежде чем начать разглядывать, пересыпал содержимое в первую попавшуюся под руку стеклянную банку. Потом, не выпуская сундучка из рук, прошел в свой кабинет и сел за стол. Достал из ящика грушу и тщательно выдул из всех углов остатки чаинок. Потом вооружился большой лупой на длинной ручке, придвинул настольную лампу и погрузился с головой в изучение причудливого рисунка. Мастерство резчика восхищало: ни одной ошибки в таком сложном рисунке, ни одного неверного движения - его не обманула бы произведенная после полировка. Дерево хранило запах, но порода этого темного дерева была Ефиму Яковлевичу неизвестна - нечто среднее между шафранным и сандаловым. Он прошел на кухню и принюхался к чаю - скорее, чай перенял запах дерева, чем наоборот. Странно. Он попробовал заварить измельченные листья, и - точно - те, расправившись в кипятке, издавали вполне обычный запах стандартного индийского чая. А, может, цейлонского - по чаям он вовсе не был спецом. Он был спецом своего дела.
Ефим Яковлевич просидел с лупой над сундучком еще почти час, потом разогнулся, потянувшись, и набрал телефонный номер. Через пятнадцать минут он, уже переменивший рубашку и костюм, ехал на другой конец Москвы.

Все утро Маринка сидела и болтала с Алисой - Сергей на работу не вышел, не позвонил, и ничего было о нем неизвестно. Часа через три Маринка попросилась от Агатовны позвонить в его службу, но там тоже ничего о нём не знали, а заменить было некем. "Найдем замену - пришлем. Может, он еще и сам объявится. Ожидайте".
Ближе к перерыву Маринка ушла - я на процентах сижу, не на окладе. Алиса, хотевшая вечером снова затащить Сережу к себе, заметно грустила. Валя сидела за кассой с намотанным на горло теплым шарфом и сипела. Тамара, плюнув на все правила и слова управляющей, сидела на стуле - ноги просто не держали её. Уборщица уже неделю, как взяла больничный, и Валя с Тамарой мыли магазин по очереди, кто будет мыть сегодня - оставалось неясным. Торговля тоже не шла - обычно, разменяв деньги, посетители шли к сладкому или кассетам, а сегодня, увидав, что обменный пункт закрыт, ругаясь, сразу уходили. Когда в магазин зашел индус в чалме, в зале не было ни души. Но ладно бы покупателей не было - Ахатовна, как назло, уехала к поставщикам - её тоже не было. Индус, сложив ладони на груди, как старик Хоттабыч из сказки, сказал Тамаре, что как-нибудь зайдет в другой раз. С тем и ушёл.
- Как ты могла его не задержать, клуша! - накинулась на Тамару вошедшая в магазин Анна Ахатовна, как только услышала о столь важном для нее визитёре. И эти слова стали искрой, попавшей в пороховую бочку. Тамара заорала так, как не орала в лучшие свои минуты с мужем:
- Я ещё вам пол сегодня мыть должна! И стоять должна! И крахмалить свой колпак! Может, мне с ним надо было по-индийски заговорить? Да провалитесь вы!
- С завтрашнего дня можешь проваливать сама. Уволена, - отрезала управляющая и пошла через зал, громко цокая высокими каблуками.
Впервые в своей директорской жизни Анна Ахатовна сама стала за прилавок, а пол вечером так никто и не помыл.

Этим же днем уволили с работы еще одного человека - турфирма без малейшего сожаления рассталась с Катей, ибо французские группы, которых она возила на автобусные экскурсии, как сговорившись, докладывали, что не понимают ни слова из того, что она говорит. То есть, говорит вроде на французском, и мадемуазель миленькая такая, но вот что именно говорит - мы все теряемся.
- Как это, - силился понять менеджер - неразборчиво говорит, или слова путает?
- Нет, - отвечали, - хорошо говорит, правильно, почти без акцента, но о чем говорит, понять невозможно, так что дайте нам, пожалуйста, другого экскурсовода.
На десятой такой жалобе ее и рассчитали.
Катю это обстоятельство ничуть не расстроило - она и так уже давно ощущала себя в Париже - напротив, обрадовало: ей выплатили сразу и зарплату и отпускные, поэтому в "Пряники" она влетела, как на крыльях. Купила все оставшиеся сундучки с чаем, торт, кофе и ещё шесть фильмов у Алисы. Она долго пытала Алису, нет ли у нее старой немецкой картины с такой вот запоминающейся мелодией - тара-тара-ра-ра-рарара. Алиса не помнила такой мелодии, но Катя так громко пела, что услышала стоящая за прилавком Ахатовна и спросила: "Это что, "к Элизе" кажется, по-моему, Бетховен?"
- Да, - обрадовалась Алиса, - есть этот фильм, только он, кажется, о сенбернаре.
- Давайте, давайте "Бетховена", неважно, - и, скинув все шесть кассет в сумку, напевая бетховенскую Элизу, Катя полетела из магазина домой.

После очередной бессонной ночи - только пару каких-то рваных часов под утро, смятая влажная простыня и полная тумана голова - Тамара вспомнила, что на работу ей идти не нужно. Так, дома она одна, муж собрал близнецов в школу, или сами они собрались, ушёл на работу - ей можно и поспать. Или нет? В конце концов, в государстве живем, не на острове Тумбо-Юмбо. Можно выйти на работу и потребовать от Агатовны законных двух недель. Тоже мне - американский триллер - уволена! Можно, между прочим, и хозяина найти, и узнать, кстати, почему это он скрывается от коллектива. Кстати, акция - тоже какой-никакой документ. Для всего этого надо быстро встать, позавтракать - под завтраком Тамара подразумевала чашку крепкого чая, так как по-прежнему почти ничего не ела - и идти в "Пряники". И держаться там спокойно, с достоинством. Мол, управляющая пусть управляет, а продавец честный, всю жизнь - дело к пенсии - за прилавком, и на неё управу найдет.
С этими мыслями Тамара попрощалась с манящей постелью и пошла умываться, поставив чайник. Но по мере того, как она с удовольствием пила ароматный горячий чай, весьма разумные мысли о самоуправстве Агатовны, трудовом кодексе, который никто пока не отменял, и гипотетических дивидендах с акции сменялись на более приземлённые. В какой-то момент она очень живо представила, как входит в эти "Пряники", как улыбается вечно дымящей за своими кассетами Алисе, представила, как сипит своим охрипшим голосом Валентина, да ещё этот живой столб с автоматом...
Тамара вдруг поняла, что ни в какие "Пряники" она больше не пойдет. Никогда. Никогда не оденет эту шутовскую пилоточку, никогда не станет за прилавок. Всё к лучшему. Ну, сколько она потеряет за свои законные две недели? Да пропади оно пропадом.
И Тамара снова легла в кровать.
Лежал в постели и Сергей. Только он не ворочался с боку на бок, как Тамара, без конца взбивая подушку и переворачивая ее более холодной стороной. Он лежал на уже застеленном диване, одетый, на спине, и сосредоточенно смотрел в одну точку. Накануне он сперва не отвечал на телефонные звонки, а потом, когда вернулась жена, без лишних комментариев велел говорить, что его нет дома. Телефон звонил, а Сергей лежал, изучая невидимую точку на потолке, и думал, что хорошо бы вообще выдернуть его из сети, но продолжал лежать, а телефон, в свою очередь, продолжал звонить.

Ночной сторож, как-то машинально укравший красивый сундучок, бесхозно стоявший на картонной коробке, наконец, обнаружил его у себя дома и, открыв, понял, что стащил обыкновенный чай. Ну, чай так чай, всё в хозяйстве сгодится. Он высыпал заварку в жестяную уже почти пустую банку, в которой держал тот чай, который покупал обычно - в картонных коробочках. Кто-то его научил, что чай лучше хранить в жестянке или фарфоре, но фарфоровой банки не было, а жестяная из-под Липтона нашлась.
Сторожем, он, собственно, начал работать ещё тогда, когда гордо называл себя последователем Иосифа Бродского, скандально осужденного «тунеядца». Сидеть не хотелось, за стихотворчество никто не платил и, тем более, не ставил отметку в трудовой книжке. Дворником он стал ещё в те времена, когда за это давали комнату в коммуналке, и, как только получил постоянную московскую прописку, ушёл на более хлебное место - понимай буквально - булочную сторожить. Со временем вышло, что стихи писать он перестал, а сторожем остался, и, учитывая возраст, вряд ли мог предположить какие-то глобальные перемены в своей устаканившейся жизни.
Днем он отсыпался после ночного дежурства, но не долго, потому что в "Пряниках" тоже, как правило, спал. Потом выходил за сигаретами и «Спорт- экспрессом» и валялся на диване весь день, вставая лишь затем, чтоб заварить чай. Поскольку отсидеть пару лет ему всё-таки пришлось, он не признавал никаких заварочных чайников и заваривал только в стакане, почерневшем от крепости напитка. Идти на кухню, где постоянно стояла над плитой его соседка, говорливая кормящая мать, не хотелось, и он сначала грел воду кипятильником, а потом, когда тот перегорел, взял два бритвенных лезвия и, скрепив их спичками, соединил с проводом. Получалось даже быстрее.
Ближе к вечеру, когда наши продули итальяшкам всухую, его посетила неожиданная мысль, что неплохо бы сундучок вернуть. В принципе, если бы кто и подумал на него, большой беды бы не случилось: не пойман - не вор. Тем более, что чай уже был пересыпан в жестянку и, более того, на треть выпит. Однако, собираясь на работу, он взял сундучок с собой.
Он пришел чуть раньше, пока Валя ещё не сняла кассу, и попросил пробить две маленькие пачки грузинского, как обычно. Дождавшись, когда все уйдут, аккуратно всыпал в сундучок содержимое этих двух пачек и наклеил овальную фирменную марку (на витринный образец акцизной, слава Богу, не полагалось), после чего засунул сундучок за картонную коробку, вроде как он сам туда завалился. И спокойно лег спать, погасив везде свет.
Ефим Яковлевич торопливо пересыпал чай из десяти оставшихся у него сундучков в большой полиэтиленовый пакет. Завязав пакет узлом, он сунул его в кухонный шкаф, а сам поспешил в кабинет, где кропотливо проделал над каждым из сундучков ту же работу, что и над первым, а именно: выдул грушей застрявшие в углах чаинки, рассмотрел придирчиво в большую лупу со всех сторон и, выдавив на бархатную тряпочку каплю полироли, прошелся очень аккуратно по и без того идеальной глухой задней поверхности.
После чего сел, как говорится, на телефон, и через минут сорок его органайзер был исписан на всю предстоящую неделю.
Тамаре так и не удалось заснуть. Многолетняя привычка бежать утром на работу заставила ее, промучавшуюся в кровати битый час, подняться, ещё раз умыться, выпить ещё одну чашку чая и попытаться понять, что же все-таки лишает ее сна – не авитаминоз же.
И, хотя тревогу женщины предпенсионного возраста с двумя четырнадцатилетними пацанами и попивающим мужем на шее, внезапно потерявшей работу, легко понять, Тамара чувствовала, что мучает её что-то другое, что-то ещё, и это было странно. Посидев с час на кухне, Тамара поняла, что её тревога не уменьшается, а растет, и надо что-то делать, хотя бы для того, чтоб отвлечься. Она замочила белье, начала подметать комнату мальчиков, но бросила. Бросила прямо посреди их комнаты веник с совком, оделась и вышла на улицу, даже не взяв с собой сумки. В конце концов, имела же она, уволенная, причем несправедливо уволенная, свободная, право просто пройтись без всякой цели. Конечно, имела. Но и тут была какая-то закавыка. Вроде бы, она просто шла без всякой цели, однако ноги сами принесли к углу, за которым светились вывеской ненавистные со вчерашнего дня "Пряники". На углу она застопорила свой ход, но место было неудачным для раздумий. Она моментально оказалась в толпе желающих перейти улицу и ждущих зеленый свет. И когда вся эта толпа рванула, Тамару как-то само собой понесло вместе с ними.
И тут она, наконец, поняла, куда ведут её ноги, вернее, уже почти привели, потому что стояла она на том самом месте, на которое упала с шестого этажа девяностодвухлетняя бабулька Скворцова.
На этот раз соседка по квартире была гораздо любезней. Она пригласила к себе, предложила чай. "Наверно, уже получила разрешение прибрать к рукам комнату", - подумалось Тамаре, которую, вообще-то нельзя было назвать злобной. Просто почему-то так подумалось. Комната по-прежнему была опечатана.
- Ну вот, - сказала соседка, внося поднос с двумя чашками, сахарницей и вазочкой с вареньем. – Так никто пока и не объявился. Милиция через день ходит, никого дома не было, когда она вывалилась, а ведь ни инсульта там, ни инфаркта, и это в девяносто два года. Да, нам с Вами до этих лет не дожить.
- Почему? - машинально спросила Тамара.
- Так ведь ещё при царе родилась, к тому же, в Одессе. Брат у нее там был, но умер. Она, между прочим, курить не так давно бросила, а болеть - вообще на моей памяти ни разу не болела. Смеялась только над этими магнитными бурями - мне, говорила, в самые бури даже легче дышится. Не, лично мне столько не прожить, да я-то и не хочу особенно. Ей-Богу, шестьдесят за глаза хватит.
- Слушайте, - прервала Тамара, пацанов которой до её собственных шестидесяти было ёще тащить и тащить, этот глуповатый треп, - а как её похоронить-то, если родственников нет? Она, ведь, наверно, крещёная была?
- Крещеная. У нее в комнате и красный угол был. Ну, не лампадка, конечно, так, пара иконок и молитвослов. Вы чай-то пейте, пожалуйста, варенье берите, малиновое, своё.
Тамара отхлебнула:
- Вы, кстати, чай в "Пряниках" брали?
Тут соседка немного смутилась:
- Нет, может, нехорошо это, но чай - бабушкин. Вы не подумайте, она сама угощала, зазывала к себе на чай с сушками. Комнату-то опечатали, а чай этот на кухне стоял, на её столе. Хотите, упаковку покажу - забавный сундучок такой - никогда раньше не видела, - она уже направилась к двери, но Тамара остановила:
- Да бросьте вы, сами-то комнату теперь возьмёте, а как похоронить - так и будете несуществующих родственников ждать!
Та взбеленилась:
- Да вы кто такая мне указывать? Комната! Да я, коренная, всю жизнь в коммуналке! Откуда Вы вообще взялись? Чего Вам нужно от меня? Забирайте... - она быстро вышла из комнаты и вернулась с так хорошо знакомым Тамаре сундучком. – Забирайте и уходите! Мне чужого не надо. Хлопочете, так и имущество берите, а то потом скажете, что я её ещё и обворовала. Да я лет пять, как её подкармливала - она мне сушки, а я ей - бутерброд, между прочим, с ветчиной...
Это всё Тамара слышала, уже спускаясь по лестнице – та орала в открытую дверь на весь подъезд. Чай был у Тамары в руке - не кидать же этой истеричке его в лицо.
Тамара медленно пошла длинным зеленым двором - ей не хотелось выходить на улицу и видеть на противоположной стороне свои "Пряники". Когда путь преградил забор с калиткой, Тамара вошла, думая, что это какой-то садик. Она неторопливо шла по теннистой аллее и только минут через пятнадцать сообразила, что находится на задворках той самой больницы, куда ходила мерить давление. Она и не знала, что больница занимает такую большую территорию. Да, но она знала, что здесь, в анатомичке, дожидается неизвестно чего или кого бедолага Скворцова, вернее сказать, то, что от неё осталось.
Так, с чаем в правой руке, Тамара и отправилась в морг.
И вечером этого дня ей впервые удалось заснуть.

На следующий день в "Пряниках" опять не открыли пункт обмена валюты - охранная контора прислала какого-то добродушного пенсионера, который первым делом потребовал себе стул, а, получив, сразу на него уселся, положив автомат на колени, как будто это был не автомат, а шахматная доска. Но не явилась Маринка. Позже она позвонила Ахатовне, по-прежнему стоявшей за прилавком - не оголять же кассу, во-первых, а, во вторых, не распугивать же народ сиплой, бесконечно сморкающейся Валентиной - и сообщила, что её посадили на другую точку, ближе к дому, и больше она ничего не знает.
Выручка снова затрещала по всем швам, потому что обмен был закрыт, а Анна Ахатовна, вместо того, чтобы работать с поставщиками и сговариваться с клиентами, бегала между прилавком и кабинетом, на ходу расплачиваясь за уже проданный товар, и, разумеется, не поспевая ни тут, ни там.
Страдала и Алиса. Она и раньше много курила, выпуская дым в разбрасывающий его вентилятор, а теперь просто прикуривала следующую сигарету от предыдущей. Валя просипела протест, но та её отшила неопровержимым аргументом о бациллах гриппа, которые та распространяет.
В момент их не слишком светского диалога и очередного отсутствия Анны Ахатовны за прилавком в торговый зал зашли трое господ и внимательно оглядели помещение. Охранник тихо дремал на стуле. На окошке обменного пункта красовалась от руки написанная табличка "Не работает". Пол был откровенно не мыт. Вопрос "где продавец?" попал в самую кульминацию перепалки Алисы с замотанной шарфом Валентиной и остался без ответа. Когда же прозвучал следующий вопрос "на месте ли управляющая?", Валентина, сипя, бросила: "Что, пожар? Занятая она!".
Трое господ переглянулись и молча вышли.
- Прямо баре какие, нет продавца, так сразу к начальству" - сиплым громким шепотом сказала Валентина, и Алиса с ней, разумеется, согласилась, что и положило конец словопрениям.
А "баре" сели в машину серебристого цвета, причем один открыл дверь перед другим, почтительно согнувшись, а тот, кому была оказана такая почесть, усевшись, сразу же стал набирать номер на изящном телефоне, откинув привычным жестом крышку с сапфировым орнаментом. "Ахсателес, -сказал он отрывисто, - Аль-фан дзирмциэс. Лавэс". Серая машина с господами рванула с места и скрылась в неизвестном направлении, на что никто не обратил внимания, кроме скромно стоящего на остановке в окружении ожидающих автобуса индуса в чалме. Внимание свое индус ничем не выказал, сел в подошедший автобус и уехал.

       Теперь Катя, пробудившись среди ночи, а случалось это каждую ночь, уже не звонила Борису. Ей вполне хватало астральных с ним разговоров. Она знала, что к этому времени он тоже просыпается, отодвигается от спящей жены и начинает говорить с ней. Она уже знала, что не только любит, но и любима, причем давно и страстно, так, как может только мечтать об этом любая женщина. Когда же, в одну прекрасную ночь она поняла, что ждет ребенка - понимание это словно снизошло к ней с небес - не смогла усидеть дома от переполнявшего ее чувства, оделась и вышла пройтись. Голова была ясной, теперь, когда уже не надо было не выспавшейся бежать на работу, Катя днями сладко спала, и ночью чувствовала себя превосходно.
       В их районе почти не было фонарей, но Катя быстро привыкла к лунному свету и вовсе не боялась того, что идет по неосвещенной улице совершенно одна. Ее овевал приятный ветерок, и она внимательно слушала Бориса, который рассказывал о поездке со своей первой женой в Коктебель.
       Катя наслаждалась длинной сигариллой - раньше она берегла их для ванны и для постели после любви, но с тем же размахом, с каким она скупила весь чай в симпатичных сундучках, Катя приобрела в соседних с «Пряниками» «Табаках-Трубках» такое количество курительной роскоши, что его хватило бы на полгода.
       - Парень, закурить не будет, - услышала она в спину и звонко засмеялась, совсем не испугавшись.
       Сторож "Пряников" смутился:
       - Пардон, барышня. О! Да вы сигару курите?
       - Хотите? - сказала Катя.
       - Да неудобно как-то, вещь дорогая... - но взял, ибо курить хотелось очень, а ждать следующего чудика, совершающего полночный променад, не хотелось совсем.
       - Не боязно одной-то? - продолжил беседу сторож, потому что Катя явно не торопилась. - Может, ко мне зайдем, я чаем с пирожным угощу - как-то не привык в долгу оставаться.
       - Да какой долг, - улыбнулась Катя, а потом вдруг сообразила, что это же ее "Пряники", где "гусиные лапки" всегда свежие:
       - С удовольствием, если не за сигару, а просто... ну, как в гости, если...
       Когда Катя уходила, было уже почти светло.

       Игорь не поверил своим ушам: Ефим Яковлевич стоял возле разъездных оценщиков и вел с ними такую беседу:
       - А адрес свой она оставила?
       - Конечно, Тарас уже собрался ехать, но она вдруг позвонила и сказала, что передумала.
       - И сколько она за нее просила?
       - Сказала, меньше, чем за полторы тысячи баксов не отдаст. А с какого переляку ты, Фимка, арфами интересуешься?
       - Это тебя, Тарас, не касается. А адресок я взял бы.
       - Бери, если не обидишь. Он в журнале за июль, в конце.
       Владелица арфы жила в сталинской высотке. Она долго выспрашивала, кто там да от кого, потом не менее долго открывала и, открыв, наконец, сообщила, что продавать арфу передумала, и что дело не в деньгах. Но кошачья мягкость манер Ефима Яковлевича, уже не раз сослужившая ему добрую службу, сделала свое дело, и он весьма скоро оказался пьющим чай из севрского фарфора в ее гостиной. Оглядев комнату, где, казалось, еще полвека назад все было расставлено раз и навсегда, рояль со стоящими на его крышке пустыми витиеватыми вазами, спящего на диванной думке старого толстого кота, он вдруг понял, что вытянул свою карту.
       Ирэна Константиновна разговорилась, а это был первый признак успеха его неожиданного начинания. Когда он уже почти все знал о ее концертировании, о трагически погибшем муже - дирижере, о душе, живущей в ее кормилице и подруге - арфе, о размере ее нынешней пенсии и протертых картофельных супах на воде и даже о манерах сладко спящего Мусечки, единственного спасения от благоприобретенного радикулита, он, наконец, решился.
       - Ирэна Константиновна, как я понял, Вам вовсе не все равно, в чьих руках окажется Ваш инструмент. Так вот, я – не вешайте на меня ярлык перекупщика-барыги только оттого, что я работаю в комиссионном магазине - я решил приобрести арфу себе.
       - У Вас есть дети?
       - Есть, сын. Но он, во-первых, живет со своей матерью, а, во вторых, способен играть только на компьютере. Мне кажется, он уже два года книжки в руки не брал. Да и не о нем речь. Я собираюсь играть на арфе сам.
       Повисла пауза. Когда брови Ирэны Константиновны поползли вниз и снова приняли обычное положение, она спросила:
       - Может, Вы даже знаете, сколько у арфы педалей?
       - Знаю, хоть Вас это и удивит. Но знаю чисто теоретически. Я никогда на ней не играл.
       - Послушайте, гитара или аккордеон обошлись бы вам гораздо дешевле.
       - Убежден. Но убежден в этом ровно так же, как и в том, что то, что я хочу исполнить на арфе, невозможно исполнить на гитаре или на аккордеоне, даже если играть на них одновременно.
       - Скажите, а что именно Вы хотели бы исполнить?
       И тут Ефим Яковлевич замялся, дав хозяйке повод снова подумать, что он морочит ей голову, выцыганивая очередную дорогую вещь для выгодной перепродажи.
       Но это было не так.
       Он и сам не знал, что случилось с ним за последние дней десять. Он вдруг снова стал слышать некую мелодию, которая сопровождала его в юности, во время его первых влюбленностей, особенно по весне. Выросший в детском доме в Кулебаках (почти двести километров от Нижнего Новгорода - глушь непроходимая), он действительно выучился у какого-то деда в деревне неплохо играть на аккордеоне - неплохо, потому что никто его специально не учил, дед просто давал побаловаться инструментом, пока занимался своими столярными делами, и у парнишки пошло. Арфу он увидел первый раз в жизни в Кстово, куда приехал на одно выступление симфонический оркестр, и ее ни с чем не сравнимое звучание несколько лет не давало ему покоя. Мелодия же, которую он, если так можно выразиться, носил в себе, была именно для арфы, с ее переливами, полутонами, и вот, через целую жизнь, он вдруг снова ее услышал.
       Растеряв вдруг присущее ему красноречие, Ефим Яковлевич довольно-таки сбивчиво попытался объяснить Ирэне Константиновне, что он сможет, обязательно сумеет, иначе он так и будет мучаться, и договорился до того даже, что ему обрыдла (та заметно вздрогнула) его нынешняя жизнь, что он уже достаточно обеспечил семью и себя, и что он будет брать уроки, и далее в том же духе. Вдруг, воодушевившись, он предложил Ирэне Константиновне, что сразу привезет ей требуемую сумму, а сам будут приходить к ней заниматься, в удобные для нее часы, разумеется, и заберет арфу только тогда, когда она убедится, что он может на ней играть. И далее он предложил ей приличную сумму в том случае, если она любезно согласится лично давать ему уроки.
       В некотором замешательстве от этого потока вдруг прорвавшейся наружу искренности из уст обычного спекулянта, Ирэна Константиновна вдруг сказала:
       - Я, конечно, понимаю, Вы не сможете сыграть эту Вашу мелодию на арфе, но, может, Вы воспроизведете ее на рояле, что бы я смогла понять, о каком произведении идет речь. Она встала, неторопливо переставила вазы, стоящие на крышке инструмента, на овальный стол, за которым они пили чай, откинув угол накрахмаленной скатерти, и открыла крышку.
       Уходил Ефим Яковлевич с тем, что два раза в неделю будет приходить на урок и платить десять долларов за два академических часа.

       Проспав весь день, Катя встала, повалялась в ванне с морской солью и потихоньку стала собираться на прогулку, которая должна была завершиться в "Пряниках", в приятной беседе с оказавшимся таким симпатичным сторожем. Надо сказать, что у Кати был заварной чайник, которым она очень дорожила: на донышке - два скрещенных меча, а на боку выпуклый рисунок - изящные веточки голубого цвета. И вот, ничтоже сумнящеся, Катя аккуратно завернула чайник в плотную оберточную бумагу, отдельно завернула его крышку, положила в пакет также сундучок с чаем, а коробку с сигариллами и зажигалку засунула в карман джинсов. Изогнувшись, она посмотрелась в единственное в квартире небольшое зеркало, и подумала, что со спины ее действительно легко принять за парня - длинные волосы собраны в хвост резинкой - и это неплохо - все-таки ночь.
       Еле досидев до окончания какого-то фильма для полуночников, не слишком вникая в его содержание, Катя с пакетом вышла на улицу и побрела гулять. На этот раз она бродила довольно долго, часа два, прежде чем постучала в окошко "Пряников". Василий Игнатьевич открыл ей тут же, и она отметила, что в отличие от прошлого раза, он был хорошо выбрит.
       - Я с подарочком, - сказала Катя, вынимая из пакета сундучок и сверток.
       - О, мерси, - сказал сторож, принимая чай, но от чайника отказался, хоть и рассмотрел его внимательно со всех сторон. - Он мне ни к чему, а ты, небось, из дома утащила. Нет, я завариваю в своем стакане. Пошли, тебя "гусиная лапка" ждет - не дождется.
       Постепенно Катя начала привыкать к той крепости чая, которую заваривал Василий Игнатьевич, она ходила к нему каждую ночь, и за ночь они выпивали треть сундучка. Теперь она уже и дома сыпала заварку прямо в чашку, заливала кипятком и ставила на чашку сундучок.
       В ее голове Василий Игнатьевич как-то совместился с Борисом, и она не задавалась вопросом, как ее респектабельный любовник стал ночным сторожем. Она только поражалась тому, что стихи, которые вдруг стал читать ей ночной собеседник, так точно описывали их первые встречи, первые слова, те состояния, которые впервые испытывала тогда она сама. Катя внимала и описаниям его эмоций, его одиночества, его желания покинуть этот мир и, в тоже время, в нем остаться. Конечно, начитанная, она не могла не заметить, что в стихах ее визави искрометная интонация Игоря Северянина может вдруг смениться Есенинской монотонной лиричностью, переходя в какой-то, вероятно, на самом деле авторский кабацкий натурализм, но все это было так ловко переплетено, что просто завораживало. Когда рассветало - а это означало, что пора уходить - Катя уходила с нетерпением мужа Шахерезады, и, засыпая у себя дома, мечтала как можно быстрее переспать ненужный длинный день, чтобы ночью снова окунуться в стихи любимого, погрузиться в них, а, значит, и в него самого, и утонуть до рассвета.

       В конце третьего занятия Ирэна Константиновна вынесла вердикт: на арфе Ефим Яковлевич играть не сможет. Он, конечно, может нанять другого педагога, но лично она в чудеса не верит и учить его не берется.
       - Я могла бы посоветовать Вам заняться гитарой, ну, на худой конец, попробовать рояль, но арфа - в Вашем возрасте это безнадежно. У Вас есть возможность приобрести пианино?
       - Есть. Но уроки я предпочел бы все равно брать у Вас.
       - Видите ли, я не даю, вернее, никогда не давала уроков игры на фортепиано, хотя, вероятно, и могла бы...
       Ирэна Константиновна села за рояль и заиграла. Ефим Яковлевич отметил, что хоть и сидит она на обычном стуле, но держит спину безукоризненно прямо.
       - Вам знакомо это произведение? - спросила она, не прерывая игру.
       - Конечно, только не могу с ходу сказать, где я его слышал.
       - Руки, конечно, уже не те, - откинувшись, сказала Ирэна Константиновна, - имейте в виду, что Вам придется по два часа в день играть гаммы, а это весьма скучное занятие. Но в противном случае, я не возьмусь Вам помочь.
       - Скажите, Ирэна Константиновна, мог ли бы я, пока не приобрел инструмент, заниматься у Вас дома, за дополнительную плату, разумеется?
       - Зачем плату? Занимайтесь, пока я на кухне, в дневное время. И купите "Школу игры на фортепиано для начальных классов".
       На том Ефим Яковлевич ушел. До завтрашнего дня.
       Выйдя из ее высотки, он поехал на работу и, пройдя прямиком к директору, попросил отпуск с завтрашнего дня за свой счет, по семейным обстоятельствам. Спускаясь по лестнице, Ефим Яковлевич даже не заметил Игоря, вышедшего перекурить, прошел мимо, напевая себе под нос непритязательную мелодию.

Зря, зря обитатели "Пряников" не обратили внимания на трех господ, уехавших в серебристом авто. Это, между прочим, и был тот таинственный совет директоров, от которого напрямую зависела судьба магазина и всех его сотрудников. Разумеется, "Пряники" не были сколько-нибудь существенной частью их бизнеса, но до тех пор, пока они приносили свою долю дохода, их не трогали. Но давно, давно уже сгущались тучи, ибо разместить на такой площади, скажем, отделение банка, или сдать в аренду бутику - такое решение напрашивалось само собой – хлопот никаких, а выручка подскочит втрое.
       Господа припарковали машину возле своего офиса и поднялись в зал совещаний, где и была вскоре единогласно решена участь выгодно расположенного помещения.
       Анна Ахатовна первой узнала, что "Пряники" фактически больше не существуют и, разумеется, рассказала Игорю, что она, кажется, лишилась работы. Тот, внимательный, как всегда, обещал подумать и вскоре действительно придумал: он предложил ей временно занять место неожиданно ушедшего в отпуск за свой счет Ефима Яковлевича. Этим, как часто бывает, и кончилась их нежная связь - будучи рядом целыми днями, они очень быстро стали просто сослуживцами, и Анна Ахатовна вскоре приняла дружбу нового кавалера - из отдела икон и церковной утвари - более молодого и импозантного.

       У входа в метро, между бабушкой, торгующей сигаретами и бабушкой, предлагающей газету "Лимонка", Тамара заметила смуглого молодого человека, на руке которого от запястья до локтя висели бусы. Она подошла - бусы были из крупных натуральных камней. Там был малахит, агат, чароит, сердолик, аметист, какие-то камни, каким Тамара не знала названия, и даже бирюза.
       - Это тигровый глаз? Столько Вы хотите?
       - Сто дэвадцать пять, - ответил торговец, почему-то глядя себе под ноги, и его лицо показалось Тамаре знакомым.
       - Откуда Вы? - спросила она.
       - Студент, учусь в Унивэрситете, ситипендия не платят...
       Тут стоящие по обе стороны бабушки как-то засуетились, и смуглый студент обернулся. Тамара обернулась тоже и увидела выходящего из метро милиционера. И студента и бабушек в ту же секунду словно ветром сдуло, у входа по-прежнему стояла лишь женщина с тремя забавными котятами в корзине. Спускаясь по эскалатору, Тамара немного жалела - у подруги намечался день рождения, и Тамара определила примерно такую, как назвал студент, сумму на подарок, причем "тигровый глаз" был подругиным камнем по гороскопу, да и вообще вещь красивая.
       После всех хлопот с похоронами и самих похорон (в больничном морге в зале прощаний Тамара была одна, если не считать распорядителя, который для нее одной не слишком старался) Тамаре, как не странно, стало лучше, она снова стала нормально есть и спать, но когда, наконец, была добыта последняя справка в собесе, по которой часть расходов Тамаре возместили, к ней стала возвращаться ее прежняя полуболезненная невозможность уснуть. Безработная и не знающая, куда себя девать, она ходила по дому из угла в угол, бралась за то за одно, то за другое, но все бросала на пол дороге, не в силах довести до конца самую что ни на есть обычную работу. В один прекрасный день Тамара стала доставать с верхней полки нитку сушеных грибов, задела термос, и тот полетел на пол. А сама Тамара чуть не полетела следом – она поняла, что ее тянет на кладбище.
       Термос каким-то чудом не разбился, и это тоже укрепило Тамару в решении немедленно ехать. Она положила в сумочку два яблока, бутерброд, налила в термос чаю и отправилась в неблизкий путь - место дали за тридевять земель – почти час на электричке с Киевского вокзала. На вокзал она и ехала, когда встретила у метро смуглого торгаша бусами.
       В середине буднего дня на кладбище не было ни души. Свежий холмик пока еще без ограды и даже без фотографии словно ждал ее. Тамара постелила у изголовья носовой платок и положила на него большое зеленое с прожелтью яблоко.
 
Глава 4.

   - Скажите, а Сергея Мелихова можно увидеть?
   Этот вопрос Алиса задавала в тридцать третий раз, потому что Сергеев Мелиховых, с приблизительным годом и неизвестным местом рождения, в Москве оказалось гораздо больше, чем она могла себе представить. Алиса выложила кругленькую сумму еще и в адресном бюро, потому что телефон в недавно ставшей платной службе давали только при наличии адреса. Она теперь стояла со своими кассетами и постерами на Петровско-Разумовском рынке и, хоть покупали чаще, да никто не мешал постоянно курить, все больше с каждым днем грустила по "Пряникам", где, во-первых, не надо было начинать утро с раскладывания кассет и укрывать их пленкой в случае дождя, во вторых, было с кем словом перемолвиться, в третьих, никто не предлагал после обеда дегустировать новые сладости, да и, наконец, с каждым днем она все больше понимала, что на самом деле ей очень хочется увидеть Сережу.
       Один из Мелиховых жил прямо возле рынка, после работы она решила наугад нанести визит без звонка и попала в точку.
       - Болеет он, - сказала открывшая дверь жена. - А Вы по какому вопросу?
       - Да я как раз навестить, - быстро сориентировалась Алиса.
       - Сейчас спрошу, - не слишком вежливо закрыв перед Алисиным носом входную дверь, жена прошла в комнату к Сергею.
       Прошло две недели с тех пор, как диспансер отказал Сергею в праве носить оружие, и он лег на диван, уставившись в потолок. С тех пор он так и лежал, причем, не спал, не читал, просто лежал и смотрел прямо перед собой с отсутствующим видом. Вставал он два раза в день - первый раз умыться и позавтракать, второй - наскоро чего-нибудь проглотить и отправиться часа на полтора-два к Кольке - соседу сверху. С женой он просто перестал разговаривать, и та сначала перенесла свои одеяло и подушку в комнату сына, обиженная, а потом почуяла, что дело принимает какой-то непонятный для нее оборот, но поделать ничего не могла - даже когда на столе к завтраку оказался воздушный ванильно-персиковый торт, тот лениво прожевал отрезанный ему кусок и на вопрос "Вкусно?" ничего не ответив, снова завалился на диван.
       - Проходите, - сказала жена, открывая перед Алисой дверь, - Налево. Можете не переобуваться.
       Идя по коридору, Алиса еще не была уверена, что это тот Мелихов, который ей нужен. Возвращаясь тем же коридором обратно, она с ужасом думала, что, хоть это и ее Мелихов, но таким он не нужен ей вдвойне.
       Надо сказать, что однажды жена поднялась к соседу сверху - уж больно подозрительными были его ежевечерние визиты. Она придумала какую-то ерундовую просьбу к Кольке, вроде соли, но дверь открыл пацан и сообщил, что папы нет дома, где соль, он не знает, а дядя Сережа в комнате отца смотрит телевизор и его просил не заходить. С тем жена и ушла, смотрел Сергей же по договоренности с хозяином не телевизор, а видео, причем вовсе не те кассеты с боевиками и триллерами, которые занимали больше половины книжной полки, а всю ту же одну, с "мягким порно".
       Увидев вошедшую Алису, он приподнялся и сел на своем диване, по-восточному скрестив ноги в пузырящихся на коленях тренировочных штанах.
       - Сережа, - сказала Алиса после паузы, потому что он молчал, и пауза зависла, - ну куда же ты пропал?
       Сергей продолжал молчать.
       - Я принесла тебе пару кассет, где видик?
       - У меня нет видика, - отозвался Сергей каким-то новым, глухим голосом, и в интонации ей почему-то послышалась легкая угроза.
       - Ну, я вижу, ты мне не сильно рад, или я не вовремя... - неопределенно сказала Алиса, пряча кассеты в сумку.
       - Очень даже вовремя, - сказал Сергей, - а ну-ка иди сюда. Кто тебя этому научил?
       - Чему научил?
       - Нечего из себя строить, - Сергей с неожиданной силой цепко схватил Алису за руку и притянул к дивану. - Давай, показывай, какой у тебя формы у тебя сегодня стрижка. Ты же
привела себя в порядок, идя ко мне, да? - продолжая держать ее за руку, свободной рукой он с такой силой потянул за край юбки, что материя затрещала, резинка растянулась, а сама юбка сползла почти до колен.
       - Да что с тобой, - закричала Алиса, и стоящая за самой дверью жена еле сдержалась, чтобы не войти.
       - Со мной? Что со мной? - Сергей уже завалил ее на диван, одной рукой цепко держал за шею, а другой стягивал трусы. Когда его рука нащупала нетронутую бритвой растительность на лобке, он просто озверел:
       - Если ты посмеешь еще раз явиться в таком виде, я сразу выкину тебя в окно. Пошла вон, - и он добавил непечатное слово, скидывая ее с дивана.
       Подхватив расстегнутую сумку под мышку и на ходу натягивая юбку, Алиса выбежала в коридор, чуть не налетев на отпрыгнувшую от двери жену. Захлопывая за собой входную дверь, она услышала в спину то же самое непечатное слово, на этот раз от жены.
       В очередной раз пересматривая кассету у Кольки, Сергей вглядывался в героиню и ясно видел, что ею была Алиса. Алиса - кто же еще?

       Параллельно с уроками фортепиано и ежедневными посещениями Ирэны Константиновны для самостоятельных занятий, после которых та непременно поила его чаем с вареньем, Ефим Яковлевич, так сказать, подбивал бабки. Он уже нашел приятную молодую семью, желающую снять квартиру на длительный срок, набрал прочных картонных коробок и неспешно упаковывал в них свою домашнюю библиотеку, составляя попутно каталог, за который хотел взяться уже много лет. Он приобрел недорогую, но вполне приличную чешскую концертную гитару и аккордеон. Заехав на работу, предложил Игорю три добротных малоношеных костюма по очень скромной цене, чем немало того озадачил, и, пройдя к директору, молча положил ему на стол заявление об уходе по собственному желанию. Отогнал машину на станцию техобслуживания, попросив как следует ее проверить и подрегулировать, причем, сказал, что это не срочно.
       Мелодия преследовала его. Как многие, он обладал внутренним музыкальным слухом, то есть, мог различить неверную ноту в оркестре, но правильно воспроизвести не мог даже "Чи-
жика-пыжика". Усердие, с которым он тренировал руки гаммами, начинало приносить плоды, Ирэна Константиновна, кроме того, что была одинока и любила угощать гостей вареньем, оказалась хорошим педагогом, и Ефим Яковлевич - бывают же чудеса – уже вполне сносно исполнял "Лунную сонату". Но это была не более чем школа, и он прекрасно понимал, что вся затея с этой классикой - не более чем желание исполнить то, что он слышит глубоко внутри себя, а исполнить он сможет лишь там, где услышал впервые.
       Первого сентября Ефим Яковлевич заехал попрощаться с Ирэной Константиновной, вручил конверт, в котором лежала гораздо более значительная сумма, чем ей причиталось за уроки, и преподнес чашку с изображением Екатерины Второй. Не ожидавшая подарка, она подошла к книжному шкафу и, покопавшись с минуту, извлекла оттуда нотную тетрадь, исписанную от руки – это Малер, писала по памяти, во время войны, в эвакуации, может, где и ошиблась, инструмента не было, но – поверьте – я слышала его, когда писала…
       Он вышел из высотки с тетрадью в руке и, сев в машину, положил тетрадь под сиденье, в папку со всеми документами. Салон был до отказа набит коробками с книгами, гитарой и аккордеоном. Все личные вещи уместились в две небольшие сумки. К себе не заезжал – последнюю ночь дома он провел на диване - молодая пара, снявшая квартиру, уже заняла его спальню, и утром он не стал их будить.

       Промаявшись больше недели жуткой простудой - август по ночам уже намекал, что лето на исходе, а на свои ночные променады она отправлялась в майке и джинсах - Катя, проснувшись, по обыкновению, к ночи, наконец, ощутила, что ей полегче. Конечно, выходить не следовало бы, всего день, как спала температура, но уж больно тянуло на улицу, а, точнее, тянуло в "Пряники", к другу, который, вероятно, истосковался, не зная, где она. Позвонить он не мог, телефон уже две недели как отключили за неуплату - денег у Кати не было, а, поскольку не было работы, то их и не предвиделось. И еще - у Кати кончился чай, а теперь она не могла без него так же, как раньше не могла без кофе. Сигарет, тем более, сигарилл, не было тоже. В общем, выйти было просто необходимо.
       Она полезла на антресоли, чуть не свалившись с табуретки - слабость еще давала себя знать, и извлекла из мешка, в который убирала летом теплые вещи, первое, что попалось - какую-то нелепую шапку, которую вязала бабушка лет десять тому назад, и такой же нелепый длинный толстый шарф. Не долго думая, она надела кеды, которые были велики ей размера на два - босоножки не лезли на теплые носки. Довершив свой наряд свитером Бориса (плечи пятьдесят четвертого размера) и засунув в сумку подарочное издание "Цветов зла" на французском языке, Катя отправилась гулять.
       Обычно она неторопливо шла своей темной улицей, потом дворами выходила к "Пряникам", но сегодня нужно было еще настрелять сигарет, и она вышла на проспект, где работали ларьки. Двое куривших прямо показали ей на работающий ларек, а третий, которому она сообщила, что у нее нет денег, сказал, что с удовольствием заплатит ей за определенную услугу, но недорого. Она еле сдержалась, чтоб не дать ему пощечину, но курить продолжало хотеться. Катя подошла к двум девицам, ловившим то ли такси, то ли кавалеров. Те оглядели потенциальную конкурентку, и одна достала мелочь.
       - Я ж не деньги прошу, а закурить, - робко сказала Катя.
       - А ты купи, на "приму" хватит. И проваливай, чтоб я тебя больше здесь не видела, - заключила одна из девиц, не оставляя сомнений в своей профессии. Было около двух ночи.
       Катя вернулась на тихую улицу и шла, отплевываясь от крошек табака, противно лезущих в рот. Она шла и предвкушала момент, когда окажется в "Пряниках", она даже оттягивала этот момент, замедляя невольно ускоряющийся шаг.
       Так, еще два двора. Катя села на лавочку и достала "Цветы зла". В темноте ничего не было видно, и она, проведя рукой по прохладной глянцевой обложке, убрала книгу в сумку и, уже не останавливаясь, пошла к зовущей ее цели.
       Подойдя к "Пряникам", Катя так раскрыла рот, что если бы она курила не «приму», а сигарету с фильтром, та выпала бы из ее рта. Но “прима” прилипла к нижней губе - вместо светящегося каравая на фасаде крупными строгими буквами было написано "Рельефбанк". Вместо старой двери стояла новая, металлическая, с зеркальным стеклом, а все три окна были плотно закрыты широкими вертикальными жалюзи.
       Катя тупо посмотрела на свое отражение в двери и пошла вперед. Дойдя до "Табаков-трубок", она убедилась, что ничего не перепутала и вернулась к тому дому, где должны были находиться "Пряники", а за их дверью - ее любимый человек, к которому она пришла с достойным подарком. Должны, но их не было. Катя одной рукой забарабанила в зеркальную поверхность, а другой подожгла новую сигарету.
       За дверью послышались шаги.
       - Вам что, женщина? - спросил серьезный бас.
       - Пряников, - бесхитростно ответила Катя и сразу поняла, что сделала глупость. Звук удаляющихся шагов подтвердил ее мысль. Она немного походила вдоль окон и вернулась с твердым намерением войти.
       - Послушайте, откройте, пожалуйста, - как можно спокойнее сказала она после того, как на ее барабанный призыв невидимый человек снова подошел к двери. - Откройте, мне очень надо. Ну, неужели Вы меня боитесь, - в ее голосе послышались умоляющие жалобные нотки.
       Громила под два метра ростом, справившись с замком, чуть приоткрыл дверь, и Катя тут же вцепилась ему в коротко стриженые волосы, пытаясь выиграть время и телом протиснуться внутрь.
       Он, впрочем, не стал сопротивляться - заломив ей ту руку, которой она пыталась удержать его за волосы, сам втащил ее внутрь, захлопнул входную дверь, и с внутренней стороны запер ключом дверь тамбура. После чего, нажав на кнопку, вызвал наряд, ко времени приезда которого Катя, метаясь в метровом тамбурном пространстве, ухитрилась выбить стекло двери, которое изнутри оказалось прозрачным, и здорово им исцарапаться. Когда ее сажали в машину, Катя орала как резаная.
       - Да, это не наш клиент, - сказал сержант, когда ее доставили в отделение, и сразу пошел докладывать начальству, что нужна психиатрическая.
       Перевозка с двумя санитарами приехала только утром, и за это время Катя успела всю себя исполосовать длинным осколком зеркального стекла, который спрятала в бюстгальтере. Повезло еще, что в ту ночь в милиции дежурил сердобольный немолодой капитан, поместивший ее в отдельный «обезьянник», неизвестно еще, чем бы ее буйство закончилось для других "ночных гостей".

       Тамара теперь ездила на кладбище каждый божий день. Она не просто сидела возле холмика - она слушала рассказы ушедшей из жизни старушки и со временем даже начала задавать ей вопросы, а та, хоть и не всегда впопад, отвечала, отчего получалась какая никакая беседа.
       Бабуля прожила длинную интересную жизнь - ей было, чем поделиться. Только вот мужа похоронила сорок лет назад, подруги поумирали, и рассказать о ней было некому. Теперь она восполняла свою невыговоренность при жизни, и Тамара всякий раз уходила с рассказом, достойным быть записанным, а, может быть, даже и опубликованным в каком-нибудь журнале. Эта мысль - о том, чтобы записать рассказы – посетила Тамару в электричке, и она, бравшая прежде ручку только чтобы заполнить счета квартплаты или расписаться в ведомости, вечером того же дня попросив у сыновей тетрадку, приступила к исполнению своего замысла.
       Даже не особенно напрягая память - такими яркими были воспоминания умершей – Тамара меньше, чем за неделю исписала первую тетрадь. Там был и рассказ о том, как сгорел знаменитый Одесский оперный театр, куда Скворцову должны были в тот самый день принять на работу концертмейстером, и как “брали” в тридцать седьмом мужа ее подруги по консерватории, уехавшего с молодой женой-пианисткой строить Магнитку, обвинив, что он отравлял деревенские колодцы, и романтическая история знакомства в поезде с будущим мужем - выпускником летного училища, впервые надевшим так хорошо сидевшую на нем синюю форму военного летчика. Зощенко отдыхал бы, услышав менее романтичную, но забавную историю нравов того времени о регистрации их брака, где пришлось высидеть общую очередь с теми, кто пришел зарегистрировать смерть – такими сочными были штрихи и детали, хранившиеся в ушедшей памяти и из памяти в память, минуя привычные пути, переданные, чтобы перетечь в школьную тетрадку.
       Так, днем Тамара ездила на кладбище, где самолично написала черной краской фамилию и даты жизни Скворцовой Н. К. на серой табличке, а вечером, накормив детей и мужа, заварив себе чайку, садилась за тетрадь. О том, что надо бы подыскивать работу, она как-то не думала - ей все больше и больше нравился ее нынешний образ жизни, и сама мысль, что нужно с раннего утра становиться за прилавок, была неприятна, к тому же и физически она чувствовала себя вполне сносно, хорошо спала, вот только бабуля вскоре стала ей сниться, хотя раньше она очень редко, чтобы не сказать никогда, видела сны. В снах та продолжала рассказывать о своей жизни, и Тамара уже не только слышала ее голос, но сама оказывалась на ее месте. События, происходящие со Скворцовой, происходили вроде бы с самой Тамарой, только смазано и не очень последовательно, как далекое воспоминание. В одну из ночей ее хватала за локоть чья-то смуглая рука, не давая пройти, и еще была, кажется, какая-то широкополая соломенная шляпа, отбрасывающая четко очерченную тень.
       На другой день Тамара рассказала свой сон холмику, на котором уже начинали пробиваться побеги любовно посаженных Анютиных глазок, и бабушкин голос, молодо рассмеявшись, поведал о цыганке, остановившей ее в погожий день на дороге к пляжу. Девушек было пять или шесть, но цыганка пристала именно к ней, называя ее "шляпа" - действительно, на ней единственной красовалась соломенная шляпа с огромными полями. И - удивительно - цыганка поведала юной курсистке всю ее дальнейшую жизнь, даже сказала, что с любимым и единственным мужем выйдет длительная разлука (так оно и случилось - во время войны его самолет сбили, он остался жив, но считался пропавшим без вести, потому что попал в плен). Ошиблась же цыганка лишь в одном - сказала, что Нина уйдет из жизни раньше мужа, и та все сорок лет, на которые его пережила, корила себя, что недостаточно серьезно отнеслась к инфлюэнции, которая в конце концов свела его в могилу.

       - Скажите, а Сергея Мелихова можно увидеть?
Этот вопрос Алиса задавала в тридцать третий раз, потому что Сергеев Мелиховых, с приблизительным годом и неизвестным местом рождения, в Москве оказалось гораздо больше, чем она могла себе представить. Алиса выложила кругленькую сумму ещё и в адресном бюро, потому что телефон в недавно ставшей платной службе давали только при наличии адреса. Она теперь стояла со своими кассетами и постерами на Петровско-Разумовском рынке и, хоть покупали чаще, да никто не мешал постоянно курить, всё больше с каждым днем грустила по "Пряникам", где, во-первых, не надо было начинать утро с раскладывания кассет и укрывать их пленкой в случае дождя, во вторых, было с кем словом перемолвиться, в третьих, никто не предлагал после обеда дегустировать новые сладости, да и, наконец, с каждым днем она всё больше понимала, что на самом деле ей очень хочется увидеть Сережу.
Один из Мелиховых жил прямо возле рынка, после работы она решила наугад нанести визит без звонка и попала в точку.
- Болеет он, - сказала открывшая дверь жена. - А вы по какому вопросу?
- Да я как раз навестить, - быстро сориентировалась Алиса.
- Сейчас спрошу, - не слишком вежливо закрыв перед Алисиным носом входную дверь, жена прошла в комнату к Сергею.
Прошло две недели с тех пор, как диспансер отказал Сергею в праве носить оружие, и он лёг на диван, уставившись в потолок. С тех пор он так и лежал, причём, не спал, не читал, просто лежал и смотрел прямо перед собой с отсутствующим видом. Вставал два раза в день - первый раз умыться и позавтракать, второй - наскоро чего-нибудь проглотить и отправиться часа на полтора-два к Кольке - соседу сверху. С женой он разговаривать перестал, и та сначала перенесла свои одеяло и подушку в комнату сына, обиженная, а потом почуяла, что дело принимает какой-то непонятный ей оборот, но поделать ничего не могла - даже когда на столе к завтраку оказался воздушный ванильно-персиковый торт, тот лениво прожевал отрезанный ему кусок и на вопрос "Вкусно?" ничего не ответив, снова завалился на диван.
- Проходите, - сказала жена, открывая перед Алисой дверь, - Налево. Можете не переобуваться.
Идя по коридору, Алиса еще не была уверена, что это тот Мелихов, который ей нужен. Возвращаясь тем же коридором обратно, она с ужасом думала, что, хоть это и ее Мелихов, но таким он ей и трижды не нужен. Бедная супруга...
Надо сказать, что однажды жена поднялась к соседу сверху - уж больно подозрительными были его ежевечерние визиты. Она придумала какую-то ерундовую просьбу к Кольке, вроде соли, но дверь открыл пацан и сообщил, что папы нет дома, где соль, он не знает, а дядя Сережа в комнате отца смотрит телевизор и его просил не заходить. С тем жена и ушла, смотрел Сергей же по договоренности с хозяином не телевизор, а видео, причём вовсе не те кассеты с боевиками и триллерами, которые занимали больше половины книжной полки, а всю ту же одну, с "мягким порно".
Увидев вошедшую Алису, он приподнялся и сел на своем диване, по-восточному скрестив ноги в пузырящихся на коленях тренировочных штанах.
- Серёжа, - сказала Алиса после паузы, потому что он молчал, и пауза зависла, - ну куда же ты пропал?
Сергей продолжал молчать.
- Я принесла тебе пару кассет, где видик?
- У меня нет видика, - отозвался Сергей каким-то новым, глухим голосом, и в интонации ей послышалась лёгкая угроза.
- Ну, я вижу, ты мне не сильно рад, или я не вовремя... - неопределённо сказала Алиса, пряча кассеты в сумку.
- Очень даже вовремя, - сказал Сергей, - а ну-ка иди сюда. Кто тебя этому научил? Гераклит?, да?
- Чему научил?
- Нечего из себя строить, - Сергей с неожиданной силой цепко схватил Алису за руку и притянул к дивану. - Давай, показывай, какой у тебя формы у тебя сегодня стрижка. Ты же привела себя в порядок, идя ко мне, да? - продолжая держать ее за руку, свободной рукой он с такой силой потянул за край юбки, что материя затрещала, резинка растянулась, а сама юбка сползла почти до колен.
- Да что с тобой, - закричала Алиса, и стоящая за самой дверью жена еле сдержалась, чтобы не войти.
- Со мной? Что со мной? - Сергей уже завалил ее на диван, одной рукой цепко держал за шею, а другой стягивал трусы. Когда рука нащупала нетронутую бритвой растительность на лобке, он озверел:
- Если ты посмеешь еще раз явиться в таком виде, я сразу выкину тебя в окно. Пошла вон, - и он добавил непечатное слово, скидывая её с дивана.
Подхватив расстегнутую сумку под мышку и на ходу натягивая юбку, Алиса выбежала в коридор, чуть не налетев на отпрыгнувшую от двери жену. Захлопывая за собой входную дверь, она услышала в спину то же самое непечатное слово, на этот раз от жены.
В очередной раз пересматривая кассету у Кольки, Сергей вглядывался в героиню и ясно видел, что ею была Алиса. Алиса - кто же еще?
Параллельно с уроками фортепиано и ежедневными посещениями Ирэны Константиновны для самостоятельных занятий, после которых та непременно поила его чаем с вареньем, Ефим Яковлевич, так сказать, подбивал бабки. Он уже нашел приятную молодую семью, желающую снять квартиру на длительный срок, набрал прочных картонных коробок и неспешно упаковывал в них свою домашнюю библиотеку, составляя попутно каталог, за который хотел взяться уже много лет. Он приобрел недорогую, но вполне приличную чешскую концертную гитару и аккордеон. Заехав на работу, предложил Игорю три добротных малоношеных костюма по очень скромной цене, чем немало того озадачил, и, пройдя к директору, молча положил ему на стол заявление об уходе по собственному желанию. Отогнал машину на станцию техобслуживания, попросив как следует её проверить и подрегулировать, причём, сказал, что это не срочно.
Мелодия преследовала его. Как многие, он обладал внутренним музыкальным слухом, то есть, мог услышать неверную ноту в оркестре, но правильно воспроизвести был не способен даже "Чижика-пыжика". Усердие, с которым он тренировал руки гаммами, начинало приносить плоды. Ирэна Константиновна, кроме того, что была одинока и любила угощать гостей вареньем, оказалась хорошим педагогом, и Ефим Яковлевич - бывают же чудеса – уже вполне сносно исполнял "Лунную сонату". Но это была не более чем школа, и он прекрасно понимал, что вся затея с классикой - не более, чем желание исполнить то, что он слышит глубоко внутри себя, а исполнить он сможет лишь там, где услышал впервые.
Первого сентября Ефим Яковлевич заехал попрощаться с Ирэной Константиновной, вручил конверт, в котором лежала гораздо более значительная сумма, чем ей причиталось за уроки, и преподнес чашку с изображением Екатерины Второй. Не ожидавшая подарка, она подошла к книжному шкафу и, покопавшись с минуту, извлекла оттуда нотную тетрадь, исписанную от руки:
– это Малер, писала по памяти, во время войны, в эвакуации, может, где и ошиблась, инструмента не было, но – поверьте – я слышала его, когда писала…
Он вышел из высотки с тетрадью в руке и, сев в машину, положил тетрадь под сиденье, в папку со всеми документами. Салон был до отказа забит коробками с книгами, гитарой и аккордеоном. Все личные вещи уместились в две небольшие сумки. К себе не заезжал – последнюю ночь дома он провёл на диване - молодая пара, снявшая квартиру, уже заняла его спальню, и утром он не стал их будить.
Промаявшись больше недели жуткой простудой - август по ночам уже намекал, что лето на исходе, а на свои ночные променады она отправлялась в майке и джинсах - Катя, проснувшись, по обыкновению, к ночи, наконец, ощутила, что ей полегче. Конечно, выходить не следовало бы, всего день, как спала температура, но уж больно тянуло на улицу, а, точнее, тянуло в "Пряники", к другу, который, вероятно, истосковался, не зная, где она. Дозвониться он бы не смог, телефон уже две недели как отключили за неуплату - денег у Кати не было, а, поскольку не было работы, то их и не предвиделось. И ещё - у Кати кончился чай, а теперь она не могла без него так же, как раньше не могла без кофе. Сигарет, тем более, сигарилл, не было тоже. В общем, выйти было просто необходимо.
Она полезла на антресоли, чуть не свалившись с табуретки - слабость давала себя знать, и извлекла из мешка, в который убирала летом тёплые вещи, первое, что попалось - какую-то нелепую шапку, которую вязала бабушка лет десять тому назад, и такой же нелепый длинный толстый шарф. Не долго думая, обула кеды, которые были велики ей размера на два - босоножки не лезли на теплые носки. Довершив свой наряд свитером Бориса (плечи пятьдесят четвертого размера) и засунув в сумку подарочное издание "Цветов зла" на французском языке, Катя отправилась гулять.
Обычно она неторопливо шла своей темной улицей, потом дворами выходила к "Пряникам", но сегодня нужно было еще настрелять сигарет, и она вышла на проспект, где круглосуточно работали ларьки. Двое куривших прямо показали ей на ларек, а третий, которому она сообщила, что у нее нет денег, сказал, что с удовольствием заплатит ей за определенную услугу, но, поржалуй, недорого. Она сдержалась, чтоб не дать ему пощечину, но курить продолжало хотеться. Катя подошла к двум девицам, ловившим то ли такси, то ли кавалеров. Те оглядели потенциальную конкурентку, и одна достала мелочь.
- Я ж не деньги прошу, а закурить, - робко сказала Катя.
- А ты купи, на "приму" хватит. И проваливай, чтоб я тебя больше здесь не видела, - заключила одна из девиц, не оставляя сомнений в своей профессии. Было около двух ночи.
Катя вернулась на тихую улицу и шла, отплевываясь от крошек табака, противно лезущих в рот. Она шла и предвкушала момент, когда окажется в "Пряниках", даже оттягивала этот момент, замедляя невольно ускоряющийся шаг.
Так, ещё два двора. Катя села на лавочку и достала "Цветы зла". В темноте ничего не было видно, и она, проведя рукой по прохладной глянцевой обложке, убрала книгу в сумку и, уже не останавливаясь, пошла к зовущей цели.
Подойдя к "Пряникам", Катя так раскрыла рот, что если бы она курила не «приму», а сигарету с фильтром, та выпала бы изо рта. Но “прима” прилипла к нижней губе - вместо светящегося каравая на фасаде крупными строгими буквами было написано "Рельефбанк". Вместо старой двери стояла новая, металлическая, с зеркальным стеклом, а все три окна были плотно закрыты широкими вертикальными жалюзи.
Катя тупо посмотрела на свое отражение в двери и пошла вперед. Дойдя до "Табаков-трубок", она убедилась, что ничего не перепутала и вернулась к тому дому, где должны были находиться "Пряники", а за их дверью - её любимый, к которому она пришла с достойным подарком. Должны, но их не было. Катя одной рукой забарабанила в зеркальную поверхность, а другой подожгла новую сигарету.
За дверью послышались шаги.
- Вам что, женщина? - спросил серьезный бас.
- Пряников, - бесхитростно ответила Катя и сразу поняла, что сделала глупость. Звук удаляющихся шагов подтвердил эту нехитрую мысль. Она немного походила вдоль окон и вернулась с твёрдым намерением войти.
- Послушайте, откройте, пожалуйста, - как можно спокойнее сказала она после того, как на барабанный призыв костяшками в стекло невидимый человек снова подошел к двери. - Откройте, мне очень надо. Ну, неужели Вы меня боитесь, - в её голосе послышались умоляющие жалобные нотки.
Громила под два метра ростом, справившись с замком, чуть приоткрыл дверь, и Катя тут же вцепилась ему в коротко стриженые волосы, пытаясь выиграть время и телом протиснуться внутрь.
Он, впрочем, не стал сопротивляться - заломив ей ту руку, которой она пыталась удержать его за волосы, сам втащил внутрь, захлопнул входную дверь и с внутренней стороны запер ключом дверь тамбура. После чего, нажав на кнопку, вызвал наряд, ко времени приезда которого Катя, метаясь в метровом тамбурном пространстве, ухитрилась выбить стекло двери, оказавшееся изнутри прозрачным, и здорово им исцарапаться. Когда её запихивали в машину, Катя орала как резаная.
- Да, не наш клиент, - сказал сержант в отделении и сразу пошёл докладывать начальству, что нужна психиатрическая.
Перевозка с двумя санитарами приехала только утром, и за это время Катя успела всю себя исполосовать длинным осколком зеркального стекла, который спрятала в бюстгальтере. Повезло ещё, что в ту ночь в милиции дежурил сердобольный немолодой капитан, поместивший её в отдельный «обезьянник», неизвестно, чем бы это буйство закончилось для других "ночных гостей".
Тамара теперь ездила на кладбище каждый божий день. Она не просто сидела возле холмика - она слушала рассказы ушедшей из жизни старушки и со временем даже начала задавать ей вопросы, а та, хоть и не всегда впопад, отвечала, отчего получалась какая-никакая беседа.
Бабуля прожила длинную интересную жизнь - ей было, чем поделиться. Только вот мужа похоронила сорок лет назад, подруги поумирали, и рассказать о ней было некому. Теперь она восполняла свою невыговоренность при жизни, и Тамара всякий раз уходила с рассказом, достойным быть записанным, а, может быть, даже и опубликованным в каком-нибудь журнале. Эта мысль - о том, чтобы записать рассказы – посетила Тамару в электричке, и она, бравшая прежде ручку только чтобы заполнить счета квартплаты или расписаться в ведомости, вечером того же дня попросив у сыновей тетрадку, приступила к исполнению своего замысла.
Даже не особо напрягая память - такими яркими были воспоминания умершей – Тамара меньше, чем за неделю исписала первую тетрадь. Там был и рассказ о том, как сгорел знаменитый Одесский оперный театр, куда Скворцову должны были в тот самый день принять на работу концертмейстером, и как “брали” в тридцать седьмом мужа её подружки по консерватории, уехавшего с молодой женой-пианисткой строить Магнитку, обвинив, что он отравлял деревенские колодцы, и романтическая история знакомства в поезде с будущим мужем - выпускником лётного училища, впервые надевшим так хорошо сидевшую нем синюю форму военного летчика. Зощенко позавидовал бы, услышав романтичную историю о том, как регистрировали их брак, где пришлось высидеть многочасовую общую очередь с теми, кто пришел зарегистрировать смерть – такими сочными были штрихи и детали, хранившиеся в ушедшей памяти и из памяти в память, минуя привычные пути, переплывающие в школьную тетрадку.
Так, днем Тамара ездила на кладбище, где самолично написала черной краской фамилию и даты жизни Скворцовой Н. К. на серой табличке, а вечером, накормив детей и мужа, заварив себе чайку, садилась за стол и писала. О том, что надо бы подыскивать работу, она как-то не думала - ей всё больше и больше нравился нынешний образ жизни, и сама мысль, что нужно с раннего утра становиться за прилавок, была неприятна, к тому же и физически она чувствовала себя вполне сносно, хорошо спала, вот только бабуля вскоре стала ей сниться, хотя раньше она очень редко, чтобы не сказать никогда, видела сны. В снах та продолжала рассказывать о своей жизни, и Тамара уже не только слышала её голос, но как бы сама оказывалась на её месте. И события, происходящие со Скворцовой, происходили вроде бы с самой Тамарой, только смазано и не очень последовательно, как далекое воспоминание. В одну из ночей её хватала за локоть чья-то смуглая рука, не давая пройти, и ещё была, кажется, какая-то широкополая соломенная шляпа, отбрасывающая чётко очерченную тень.
На следующий день Тамара рассказала свой сон холмику, на котором уже начинали пробиваться побеги любовно посаженных Анютиных глазок, и бабушкин голос, молодо рассмеявшись, поведал о цыганке, остановившей её в погожий день на дороге к пляжу. Девушек было пять или шесть, но цыганка пристала именно к ней, называя ее "шляпа" - действительно, на ней единственной красовалась соломенная шляпа с огромными полями. И вот удивительно - цыганка поведала юной курсистке всю её дальнейшую жизнь, даже сказала, что с любимым и единственным мужем выйдет длительная разлука (так оно и случилось - во время войны его самолет сбили, он остался жив, но считался пропавшим без вести, потому что попал в плен). Ошиблась же цыганка лишь в одном - сказала, что Нина уйдет из жизни раньше мужа, и та все сорок лет, на которые его пережила, корила себя, что недостаточно серьезно отнеслась к инфлюэнции, сведшей его в могилу.
Ефим Яковлевич благополучно одолел весь путь до Нижнего и далее до Кулебак, где он не был с тех пор, как покинул интернат с твёрдым намерением никогда больше в этот городок не возвращаться. Повинуясь неожиданно возникшему порыву, он поехал искать дом деда, учившего его играть на аккордеоне. Ехал медленно, удивляясь, как мало изменилось здесь то, что вроде бы и успел за столько лет позабыть, но, оказывается, помнил. Вот здесь, на отшибе и должен был быть этом дом, вросший в землю уже тогда. Но то ли память подвела его, то ли на самом деле дома такого больше не было – ехать дальше было некуда – дорога - если можно было назвать дорогой то, что кое-как позволяло машине двигаться - кончилась. Ефим стоял возле пустыря, за которым начиналось поле, а дальше уже был лес.

Глава 5. Окончание.

Перед Ефимом стоял деревянный выщербленный стол с лавками по обе стороны, вероятно, предназначавшийся для игры в домино, а в глубине угадывалось какое-то подобие развалившейся и почти сравнявшейся с землей печной кирпичной кладки. Сам дед, неразговорчивый бобыль, всегда держался особняком, а теперь, через много лет после того, как его не стало, и географическая точка его земного существования обозначилась землей, на которой уже ничего никогда не вырастет. Дом деда был бревенчатым, Ефим помнил его, и, конечно, после смерти хозяина дом разобрали - сами бревна могли прослужить ещё сто лет.
       В этот год понедельник приходился на второе сентября и, соответственно, учебный год начинался второго, а не как обычно. Покружив ещё немного по посёлку, убедившись, что не ошибся, и дома старика более не существует, Ефим вырулил к интернату, располагавшемуся на отшибе за неширокой лесополосой, как раз к половине восьмого, то есть, к началу торжественной церемонии по случаю нового учебного года. Внешне и здесь ровным счетом ничего не изменилось по сравнению с тем, что зачем-то сохранила память. Со смешанным чувством Ефим отстоял церемонию и сразу как первоклашка на плечах ученика выпускного класса, звеня золотым колокольчиком, была внесена в здание, а за ней, построившись в колонну по два, вошли остальные дети, прошёл в интернат и отыскал кабинет директора.
       В его бытность здесь вообще не было педагогов - мужчин, даже начальную военную подготовку вела противная тётка, ни разу не показавшая, как именно разобрать и собрать винтовку, но требовавшая этого с пацанов, которые, разумеется, изголялись над ней, как могли, а сейчас директорский пост занимал довольно солидный, хотя и откровенно провинциальный человек, говорящий с чуть уловимым то ли северным, то ли уральским акцентом.
       Он сообщил Ефиму Яковлевичу, что на уроки музыки, хоть они и есть в программе, нет учительской ставки, но очень нужен трудовик, и, если тот согласится, то можно подумать, как выкрутить полторы ставки, а дальше уж он может вести хор хоть до вечера, что будет очень кстати, потому что кружковая работа подобающим образом не налажена. Что же касаемо библиотеки, то принять в дар он её не может - нет помещения, а может лишь посоветовать держать книги дома и, войдя в контакт (так он выразился) с учительницей литературы, давать читать их старшим классам в рамках программы внеклассного чтения, но без всяких гарантий получить обратно в надлежащем виде, учитывая особенности контингента учащихся.
       - У вас же была библиотека на втором этаже? - спросил Ефим.
       - Нам шефы передали в дар видеомагнитофон с телевизором, пришлось ставить железную решетку, пока варили, вспыхнуло, и книги сгорели. Зато теперь, спасибо шефам, раз в две недели мы отличникам показываем там фильмы. В остальное время помещение закрыто. Вы, кстати, где проживаете?
       - Собираюсь снять комнату, а прописка московская.
       - Нужно зарегистрироваться у паспортистки - иначе я не смогу оформить. А насчет комнаты могу посоветовать Елизавету Афанасьевну, - он написал на листочке адрес и протянул Ефиму Яковлевичу руку в знак окончания беседы.
       - Да, вот ещё. Я ведь сам этот интернат окончил. Сколько себя помню, нам всегда хотелось пить. Уж от чая в подарок первоклашкам вы, надеюсь, не откажетесь?
       - Да нет, конечно. Отнесите на кухню.
       И Ефим Яковлевич отнес поварихе пакет с чаем, который он пересыпал из сундучков. Та взвесила в руке и сказала, что при умелой заварке хватит всем начальным классам примерно на месяц.
       Хоть это сделал, думал Ефим Яковлевич, покидая не слишком гостеприимно встретившие его после длительной разлуки стены. Поскольку спал в машине всего три часа и, наконец, почувствовал ломоту во всем теле, то, не долго думая, поехал по адресу, который дал директор, сговорился с хозяйкой, не торгуясь, выплатил аванс, и сразу заснул, оставив на потом все размышления - на кой черт преподавать ему уроки труда, и не зря ли он вообще все это затеял.

       На домашний адрес Кати поступило странное письмо из Франции - сама Катя уже две недели, как находилась в городской психиатрической больнице и, соответственно, прочесть его не могла. А пришло это письмо из Лионской тюрьмы, на официальном бланке и за подписью ее директора. В нём сообщалось, что письмо, адресованное месье Нево, ему передано, однако присланный подарок относится к числу запрещенных к передаче заключённым вещей и потому конфискован. В конце письма директор тюрьмы благодарил мадемуазель за моральную поддержку оступившегося и, без сомнения, вставшего на правильный путь гражданина, а также выражал надежду, что она и далее будет морально его поддерживать. Он умолчал о том, что заключение экспертов о содержимом сундучка вместе с сопроводительным письмом переслано в соответствующие Российские органы. А о том, что органы эти довольно быстро среагировали на сигнал, сначала стало известно Катиному лечащему врачу, а уж потом самой Кате.
       Недели две врач, а с ней и заведующая отделением, сдерживали натиск настаивающих на немедленном допросе следователей (уже было возбуждено уголовное дело), объясняя это острым состоянием пациентки, но те обратились к главврачу, получив же отказ - в главк. И оттуда по нисходящей вернулись к врачу с бумагой, противостоять которой та уже не могла. Она лишь категорически потребовала собственного присутствия на допросе, халатов на следователях и прекращения разговора, как только пациентка устанет или перевозбудится.
       Когда Катя вошла в кабинет заведующей отделением, её невозможно было узнать. Если бы кто-нибудь следил специально, то опознал бы лишь по подарочному тому Бодлера, который она носила, прижимая к груди. Даже в приемном отделении врач сжалился и позволил взять книгу с собой. Все остальное с нее сняли, волосы, которые она растила и лелеяла восемь лет, срезали одним движением ножниц, сообщив о коварном педикулёзе, которого все равно не избежать. Потом её затолкали под почти холодный душ, врач, молодой мужчина, отодвинул занавеску - она сразу прикрыла руками низ живота - и тихо сказал:
       - Ну и где твоя шестимесячная беременность? - и вписал в сопроводительный лист солидную дозу галоперидола.
       Не дав как следует вытереться, на неё напялили рубаху и халат - всё громадного размера, а халат без пуговиц, и она тут же засунула под него "Цветы зла".
       - Лучше б мыло с собой взяла, - вздохнула сестра, - распишись вот здесь.
       - Нет, - пронзительно закричала Катя, - Нет!
       - Так это ж за вещи, за шапочку твою, за кофточку, за сумочку. Подлечат, всё в целости в камере хранения заберёшь.
       - Нет, - сказала Катя уже тише, но твердо.
       - Да ладно, - сказала вторая сестра первой, ставь крест, я подпишу.
       Территория больницы была огромной, и пациентов развозили на уазике. Дверь за ней уже закрывали, когда вышла первая сестра со словами: "Сигаретки-то сунь ей в карман, утром хватится", и санитар, захлопнув дверь, сунул ей в карман пачку «примы», заодно запустив руку и поглубже. Катя заметалась, но мужик в серой пижаме, страшный, с налитыми кровью глазами, огромный, небритый, вдруг уставился на неё и спросил:
       - Ты зачем, падла, Вовку прописала?
       - Но-но, - мягко беря его под руку, сказал санитар, - Сейчас уже приедем, уж тебе-то не впервой.
       Они колесили с полчаса, пока всех развезли, и Катя уже точно знала, что возят ее по Булонскому лесу. Гордость вернулась к ней, и она не дала взять себя под руку санитару, сама поднялась на второй этаж старого кирпичного здания, вслух повторяя на разные лады французские приветствия.

       - Поговори с докторами, Катюша, - мягко сказала врач, жестом приглашая  сесть.
       - Я хочу курить и бифтекс, - раздельно и чётко произнесла коротко стриженая пациентка, которую никто не навещал, которую две недели кормили одними кашами, которой никто не давал закурить.
       Один из сыщиков достал из кармана Житан в коробочке с синей танцовщицей. Катя вцепилась в нееё, достала сигарету и потянулась к подставленной зажигалке.
       - Иди, Катюша, покури быстренько, и возвращайся, - доктор встала и открыла дверь - все двери здесь закрывались на замок, и сёстры ходили, гремя увесистой связкой в кармане.
       Через десять минут врач вызвала сестру и попросила привести пациентку, но сестра вернулась одна и доложила, что больная сидит на полу в туалете, с ней сидят еще четверо и даже Анисимова из наблюдалки, все курят, и Катя говорит, что никуда не пойдет.
       На том и закончился первый допрос, к радости врача.

       Смуглый торговец бусами у метро, лицо которого почему-то показалось ехавшей на Киевский вокзал Тамаре знакомым, он же поставщик чая в сундучках - индус в чалме, без особого труда узнал, что Катю навещают два гражданина в штатском и справедливо посчитал свою миссию оконченной. Поздним вечером он спустился во двор дома, в котором снимал квартиру, и возле помойки сжёг свою чалму. Он правильно рассчитал, что Анна Ахатовна, покидая перестающие существовать "Пряники", не станет озадачиваться поисками поставщика с подозрительными накладными, оставшись ему должной незначительную сумму. Вряд ли он сумеет найти её, решит для себя эта дама, а если и найдет, она рассчитается с ним наличными, чуть добавив, как сказали бы в России, на чай. Так и было - Анна Ахатовна, ничуть не колеблясь, выкинула эти накладные, а сундучок, стоящий в ее кабинете, подарила своему новому другу, который тут же преподнес ей гораздо более существенный подарок.
       В "Шереметьево-2" мнимый индус предъявил паспорт гражданина Ливии и без малейших проволочек улетел прямым рейсом в Триполи. На следующий день он сдал своему шефу отчёт. После внимательного изучения докладов, поступивших из шести регионов мира, было решено, что секретные работы по влиянию пищевых добавок, изготовленных из флагоподобных выступов индийской горбатки (hypsauchenia hardwigi), напоминающих по форме листочки растения, на работу коры головного мозга и подкорковые процессы, а также, что, собственно, было основным предметом исследования, вторгающихся в генный код даже при употреблении в небольших дозах, будут продолжены в рамках национальной оборонно-стратегической программы под кодовым шифром PQ-200.

       Для Ливийцев осталось неизвестным, что через год интернат в Кулебаках Нижегородской области перепрофилировали в спецучреждение для детей, страдающих задержкой умственного развития. Ефим Яковлевич к этому времени уже год добросовестно преподавал труд и вел занятия с хором, причём, за всё это вместе с библиотекой на дому получал две тысячи с небольшим, из которых полторы отдавал квартирной хозяйке.
       Не связали со своим следствием факт вынужденного перепрофилирования интерната и наши следователи, которым всё же удалось раскопать один нераспечатанный сундучок, вернее, распечатанный, а потом снова запечатанный сторожем и подброшенный им за коробки в подсобке "Пряников". Во время ремонта – а обыски, не слишком церемонясь, провели у всех, кто имел хоть какое-то отношение к этой истории, даже у тех, кто производил ремонт и перепланировку - один из электриков забрал сундучок себе, прельстившись его затейливой резьбой, но радость сыщиков скоро сменилась разочарованием. Экспертиза, в работе которой невозможно было усомниться, не обнаружила никаких примесей в содержимом – а содержимым был обычный грузинский чай второго сорта.

©  2008