И свет во снах. Глава 4

       Неугасающий диск Времени восходит на бесцветном небосклоне Вечности, описывая свой очередной круг. Сверкающий жемчуг света, оброненный невидимой рукой, вздрагивает в прозрачных водах реки Времени, непокорно бурлящей в каменных оковах Вечности. Непредсказуемость своенравного ветра Времени разбивается о неприступное спокойствие пустыни Вечности…
       Многообразие проявлений времени, объединенных и независимых, возводят его в статус почти универсального измерения. Это, однако, лишь подчеркивает его абсолютное противоречие Вечности, которой, в отличие от неизменного движения Времени, свойственно неизмеримое постоянство. Несмотря на свою бесконечность, Время существует только тогда, когда есть объект, совершающий поступательное движение во времени, и относительного которого протекает время. Все сущее – будь то невидимая частица, микроорганизм, насекомое, животное, человек, дерево, гора, планета, галактика, вселенная… - все рождается, живет и умирает согласно неписаным законам Времени – бесконечный бикфордов шнур будущего горит искрящимся пламенем настоящего, оставляющего за собой тление прошлого и образуя при этом относительный временной цикл, подобно циферблату, по которому бежит неумолимая стрелка времени. И если Время со своими понятиями однажды, некогда, когда-то в любом из проявлений имеет начало и конец, то Вечности присущ только один критерий – всегда. Когда останавливается Время, наступает Вечность.


       Как крайне конечное существо и в то же время наделенный бессмертной душой человек, являющий собой целое гнездо непримиримых противоречий, издревле стремился к покорению Времени. Его бренный разум – пленник собственного тела и, в то же время, тиран подсознания не желал мириться с участью познания Вечности ценой собственного существования, принесенного в жертву угнетенному им же рабу. Тщеславный разум всеми силами старался увековечить свое величие еще при жизни, создавая песни и книги, творя шедевры архитектуры, живописи и скульптуры, возводя памятники, дворцы и государства, делая монументальные открытия, давая имена звездам… и во все это он вкладывал частицу своей индивидуальности и искренне надеялся остановить разрушительную мощь Времени, назвав Вечность своим именем.
       Время побывало и здесь. Презрев все преграды, оно оставило грубый след разрушения, на деле доказав свою нетерпимость к постоянству. Ни прочное стекло, ни специальные растворы и климат, ни хитроумные приборы не смогли противостоять его стремительному натиску, непреодолимо подтачивающему первозданность сотворенных на «века» полотен. Кожа ломких от старости холстов покрылась душистой плесенью, проглядывающей сквозь трещины на пестрых коростах красок. Поседевшие черты заострились и стали тоньше, обнажая завуалированные ранее образы и подчеркивая характер и неповторимость их создателей. В ярком свете софитов, выделяющем картины на фоне белоснежных стен, ожившие пейзажи, портреты и натюрморты объединяются в незримую для непосвященных труппу фантасмагорического театра, самозабвенно играя отведенные им роли. Помпезный Тициан грациозно вальсирует с застенчивым Веласкесом, надменный Ренуар презрительно посматривает в сторону невозмутимых англичан Рейнольдса и Гейнсборо, задумчивый Мане увлечен безмолвной беседой с грубым Гогеном, угловатый Пикассо с присущей ему испанской экспрессивностью развлекает полусонного ван Дейка. Каждый веселится на свой лад – им нравится отдыхать от многолетней неподвижности, нравится стареть и, игнорируя уродливую печать времени, становиться при этом прекраснее и дороже. Их время уходило, и им доставляло безумное удовольствие беспечно расточать еще не израсходованную энергию, вопреки дальновидным чаяниям их творцов.
       На буйной вечеринке знаменитостей никто не замечал присутствие безликого новичка, скромно взиравшего на старческий балаган мэтров искусства. На фоне общепризнанных красавцев его невзрачный, черный в бурых пятнах наряд выглядел извращенным и нелепым, и только невообразимо ослепительный свет среди нечистого мрака без всякого сомнения затмевал окружавшие его, блиставшие достоинством, шедевры.
- Это моя последняя работа.
       Кен обернулся. В нескольких шагах стоял Эдди – школьный знакомый Кена, работающий в городской галерее и считавший себя большим знатоком импрессионизма. Сам Кен не мог похвастать познаниями в области живописи, но, возможно, мазня Эдди, бездарность которой легко установить даже не будучи сколько-нибудь экспертом, что-то и стоила, раз уж директор галереи позволил ему выставляться в одном ряду с признанными мастерами.
       В пестроте полотен тощая обрубленная фигура художника была почти неразличимой; полотняная, в крупную клетку рубаха и выскобленные джинсы пропитались маслеными красками и здорово напоминали его собственные холсты. Только жидкие остатки бесцветных волос и вытянутое бледное лицо с обескровленными губами контрастировали с одеждой, оттеняя ходячий шедевр «шизофрениссионизма». Глубоко запавшие глаза чернели из-за толстых стекол очков и, казалось, смотрели не на мир, а на собственный затылок. Гротескный шрам рта уродливо кривлялся всякий раз, когда его ни на что не годный хозяин изволил изъясняться вслух. Он так старательно имитировал то, что называется речью, безжалостно выворачивая челюсть, что даже оттопыренные уши ходили ходуном, а классический римский нос (единственное безупречное место на его невыразимо безобразном лице) становился багровым (не то от ярости, не то от насморка) и несколько вырастал в размерах.
- Мне, наконец, удалось убедить мистера Мелона в необходимости выставлять, время от времени, полотна современной нетрадиционной живописи…
       Эдди присвистнул носом, совсем по-римски.
- Время доказывает, что стандарт иногда пасует перед новыми течениями… И, знаешь, что он ответил?… Мистер Мелон сказал: «Пусть висят. В конечном счете, это лучше, чем изо дня в день наблюдать, как стены обрастают пошлыми надписями несмываемой краской… Надеюсь, эти молодые бездельники впредь станут изливать свой «творческий дар» на твои картины, Эдди.» Ублюдок! Что ты на это все скажешь?
- Хочу выпить.
       Художник обиженно шмыгнул носом, не удостоившись поддержки или утешения.
       Кен бросил быстрый касательный взгляд на изъеденную растворителем красок оправу очков и отвернулся к картинам. Что он мог ему сказать? Он и в классике разбирался не больше, чем в кулинарии, а тут… хотя, однажды, когда Кен накручивал косяк в уборной бара, в дверь влетел какой-то жирдяй, обожравшийся чего-то несъедобного и едва не снес дверь кабинки. Бедняга взорвался с жутким треском, наделав на кафельной стене такой импрессионизм, что позавидовала бы любая галерея современного искусства, а уборщик облился бы горькими слезами, отмывая нерукотворный шедевр безымянного мастера.
       Эдди был малость ненормальным, но на редкость отходчивым малым.
- Знаешь, Кенни, я ведь не любитель по части выпивки, но намедни ко мне приходил один ангелочек… ну, ты понимаешь… и ненароком оставил почти полную пудреницу… там не то что твой нос – хобот слона можно набить с горкой…
       Сердце Кена тут же оттаяло.
- Может быть, Эдди, художник из тебя и неважнецкий, но парень ты что надо.


       Если однажды, взглянув в зеркало, вам доведется увидеть как ваше собственное отражение, улыбнувшись, покрутит у виска – знайте, это верный признак того, что у вас действительно не все в порядке с головой.


       «Там тебе и место…» (выстрел) «Усни навсегда…»
       Кен тупо уставился в голубое сияние телевизионного экрана.
- Она меня когда-нибудь доконает, - простонал Эдди, встряхивая рукой.
       Он возился с непокорной кофеваркой, пытаясь приладить отошедший контакт. Раздался электрический треск, и Эдди опрокинул кофеварку, разлив воду по столу. В эти мгновения он напоминал Кену хромого Гермеса, высекающего искры шампанского.
       «Никто не прочтет твое завещание…»
       Кен ненавидел телевизор, сияющий и потрескивающий как шаровая молния. Ненавидел голодное мигание гипнотического телевизионного глаза, как ненавидел всякое давление. По счастью Кен был мало знаком с тем, что подобно чуме ворвалось в жизнь человека, распространилось и прижилось среди людей, в каждом доме, высасывая их жизненную силу, отравляя целыми семьями, не жалея ни взрослых, ни детей. Совершеннейшее оружие с начала времен цивилизации притаилось в гостиных, на кухнях, в детских, назвало себя лучшим другом человека, что, однако, вовсе не мешает ему источать невидимое излучение, а иногда взрываться подобно взрывчатке и дотла сжигать жилище своего хозяина. Телевизор дополняет, а некоторым даже заменяет естественное общение, эффективно поражая нерв человеческой общности. Он имеет много лиц, беспрестанно меняет разноцветные одежды, он умеет превосходно петь и играть, душевно беседовать и непринужденно болтать на разные голоса, завораживать своей красотой, захватывать дух, радовать и пугать… и самое примечательное то, что все это он способен делать одновременно. Его обожают, и хотя многие осознают пагубность его воздействия, муж по-прежнему предпочитает трансляцию боксерского поединка нудной болтовне своей жены, жена – хорошую «мыльницу» друзьям мужа, дети – мультяшки и ужастики воскресному пикнику с семьей… С ним проводят время все без исключения, даже те, кто его ненавидят. Вирус разобщенности все глубже проникает в человеческую душу, но вместо того, чтобы бороться с ним, человек собственноручно плодит зло, покупая новые телевизоры…
       Кен потянулся к дистанционному пульту, но вместо этого в его руках оказался тюбик кетчупа. По ящику показывали какой-то дешевый вестерн… Кен скривился, передразнивая ухмылку крутого ковбоя, нацелившего на него свой «миротворец», ствол которого смотрел прямо с экрана, и сдавил тюбик, на долю мгновения опередив своего телепротивника. Раздался неприличный звук, и по экрану расползлось кровавое пятно соуса.
       Он ненавидел телевизор.
       
       Кен скучающе копался в порошке, аккуратно рассыпанном на зеркале пудреницы. Кокаин был сильно разбавлен сахарной пудрой и плохо действовал, оставляя в ноздрях приторное щекотание, будто он носом наелся ванильного крема. Едва различимый приход грозился обернуться насморком и аллергическим чиханием.
       Вернулся Эдди, сияющий от того, что ему, наконец, удалось нацедить две крохотные чашки терпкого как креозот кофе.
- Недавно мне сказали, что кайф – это кокаин, размешанный в кофе. Я решил попробовать, и…
- Мне без сахара, - сказал Кен, вспомнив отвратительный привкус сахарной пудры в порошке.
       Кайф без сахара.

       Кофе, кокаин и сигарета удивительным образом располагает к философствованию на тему «О вечном и непостижимом».
- Что ты хотел сказать своими картинами, Эдди.
       Кен вспомнил, что именно так говорят маститые художники и критики, заводя разговор о живописи.
       Эдди изобразил задумчивое лицо. Он рад, что кто-то, наконец, заинтересовался его мазней.
- Не знаю. – промычал он после долгой паузы.
       Кен подивился, насколько исчерпывающим был ответ Эдди.
       Эдди покраснел кончиком своего римского носа, потупив свой взгляд за толстыми стеклами очков. Затем его лицо внезапно переменилось, словно пыльный фарфор после влажной тряпки.
- Это все эти сны…
       Глаза Эдди заблестели, он испуганно терзал чашку, остатки кофе плескались на его дрожащие руки, оставляя бурые пятна, похожие на мазки краски с его полотен. Он будто чего-то смертельно боялся, но очень хотел об этом поведать кому бы то ни было. Он медленно поднял свои маленькие глазенки, посмотрел Кену прямо в душу, как смотрит голодный и промерзший до костей старый несчастный пес. Нечто неуловимое, но зловещее почти напугало Кена. Сигарета выпала из невозмутимо крепких пальцев.
- Эти видения продолжаются бесконечно долго… Я вовсе не собирался писать о своих снах, но кроме них я почти ничего не знаю – настолько долго они в моей жизни. Мои картины – нечто вроде выхода собственных страхов, как у Гойи. Я боюсь моих снов и ничего не могу с этим поделать, боюсь темноты, боюсь падать, боюсь яркого света ночью, боюсь еще кое-чего…
       Он помолчал, рассматривая бледную кожу рук с въевшейся краской и подсохшими пятнами кофе.
- Собственно говоря, всем людям иногда свойственно проявлять некоторую активность во сне… Было бы пол беды, если бы я просто разговаривал, мочился в постель или даже ходил по крышам домов. Но то, что происходит во сне со мной не сможет вылечить ни один психиатр.
       Эдди улыбнулся и поднял пустую кофейную чашку.
- После этого я и пристрастился к кофе.
       Он отвернулся, спрятав взгляд в задумчивом сумраке. Любой бы, наверняка поднял Эдди на смех или сочувственно посоветовал обратиться к врачу… любой, только не Кен.
       «… Эти сны».
       Ему было хорошо знакомо это чувство – неуверенная поступь во мраке иллюзий, головокружительное непостоянство знакомых образов, совершающих странные метаморфозы и нескончаемое преследование нестерпимо ярким светом, недобрым светом…
       Кен неуютно поерзал в кресле.
- Что ты имел в виду, когда вспомнил того художника?
- Гойя? В галерее есть пара его полотен, а та, что пришла мне на ум называется «Сон разума, порождающий чудовищ». Прекрасное творение, но к сожалению только копия, хотя и довольно хорошая.
- Жуткая, должно быть, картина…
- Разум, Кенни, правит в светлой половине мира. Он рисует нам свои образы и понятия, которые мы воспринимаем с его точки зрения. Человек – существо разумное, для него этот мир является домом… Поэтому мы называем его Реальностью. Но существует иная, «темная», как говорил Фрейд, половина. Она неподвластна нашему разуму, в ней правят наши животные инстинкты. Это совершенно другой мир, а также реальность, как бы наш разум это ни отрицал. К тому же, мир этот очень древний – гораздо старше того, к которому мы привыкли, как спинной мозг и мозжечок в сравнении с полушариями головного мозга. Подсознание, инстинкты, интуиция, называй это как пожелаешь, явление, существовавшее почти всегда, в то время как сознание или разум возникло сравнительно недавно, в пору, когда темная половина уже переживала эпоху своего совершенства. Разум – дитя темной половины. Он появился из ее глубин, как всякий из людей появляется на свет из чрева своей матери. Разум не может помнить мгновение своего рождения, а подсознание, его порождающее, это знает, как знает и то, что рано или поздно он неминуемо вернется туда, откуда когда-то появился. Сон разума – свидание сына со своей матерью, сон в котором сознание, привыкшее к свету, воспринимает все с точностью до наоборот… как на негативе. Вспомни, как в детстве мы рассматривали собственные портреты на только что проявленной пленке: оскал черных зубов в полыхающем светом недрах рта, зияющие дыры глаз с яркими пятнами зрачков, темные лица и седые как шерсть волка волосы… Сон разума порождает чудовищ… Поэтому, в конце своего пути вместо черной пропасти он видит ослепительно яркий свет. И свет этот ( то есть тьма) означает для разума только одно – смерть. Это то, отчего можно бегать, но нельзя убежать.
- Смерть во сне, - поежился Кен.
- Да. Люди придумали для этого специальный термин – эфтаназия, что означает «благая смерть». Явление нередкое. Безболезненный уход их жизни. Впрочем, так или иначе, смерть однолика, наступила ли она в сознании или во сне, так как состояние, ей предшествующее – будь то потеря сознания или кома… всегда напоминает сон, властный и неотвратимый. И тот, кто однажды испытал близость эфтаназии и остался жив, навсегда становится пленником собственного воплощения в темной половине реальности.
       Эдди откинулся на надувную подушку, напоминавшую огромное тараканье яйцо, и беззвучно взирал на то, как уроненный Кеном окурок неторопливо поедает синтетическое покрытие на полу. Он, похоже, совсем успокоился и, казалось, даже получал удовольствие от описания собственных страхов.
       В комнате, окутанной мраком и затянутой кисеей сигаретного дыма воцарилась напряженная тишина. Молчанию, казалось. Не будет конца, и Кен невольно вздрогнул, когда Эдди вновь заговорил.
- В последнее время, Кенни, я чересчур серьезно приударил за кокой… Мне казалось, что наркотики помогут отвлечься, а вышло все совсем иначе. Процесс, которого я так опасался, только ускорился.
       Кен вопросительно посмотрел в его сторону.
- Понимаешь, после этих снов, я почувствовал, как во мне зародилось нечто чужое, вроде душевной опухоли, злокачественной опухоли. Я начал раздваиваться… это совсем не то, что принято называть раздвоением личности. То, что живет внутри меня – живет самостоятельно и действует помимо моей воли и с каждым разом все убедительнее. Я боюсь засыпать, боюсь отлучаться из этого мира, оставляя беззащитным тело и имя.
       Сон разума порождает чудовищ.
       «Мне это хорошо знакомо», подумал Кен, ощутив недобрую улыбку, исходившую из самого сердца. Он открыл рот, собираясь улыбнуться вслух, но сдержался.
       Эдди загружал очередную дозу кокаина. Громкое сопение сопровождалось шипящими помехами телеэкрана, забрызганного отвратительным месивом кетчупа.
       « Когда садится солнце, наступает время чудовищ».


       … на краю черной пропасти стоит одинокий, огромный волк. Черный силуэт зверя не сливается с царящей вокруг тьмой, а окружен тонким пульсирующим ореолом. Волк увлечен своим звериным пением, самозабвенно вытягивая морду навстречу бездонному небу, безымянным звездам и налившейся соком и светом луне. Мускулистое тело омертвело в напряжении, лишь на согнутой лапе изредка подрагивают серебряные волоски. Он вкладывает в песню все свое волчье вдохновение, отдаваясь ей полностью и безраздельно. Протяжный тоскливый вой рождается в недрах неописуемо красивого звериного естества, воплощенного в безупречном от чуткого носа до кончика вытянутого в струну хвоста теле, сотрясая надменную пустоту дикой неизмеримой страстью.
       Кен оказывается за самой спиной волка, ощущая его тепло и тонкий необъяснимый аромат, исходящий от разгоряченного животного. Волк поет, и Кен чувствует, что песня изливается и из его собственной души, такой же дикой и свободной. Что-то близкое, почти родное скрывается под обличием, такое безликое, что он сам готов опуститься на когтистые лапы и, вытянув морду, предаться безумному наслаждению бок о бок со своим гордым собратом.
       Кен протягивает руку, желая испытать прикосновение к освобожденной от всяких уз плоти. Волк умолкает, хотя его вой, как и прежде, звучит над гулкой бездной. Из его могучей груди вырывается хриплое рычание, вибрирующее сквозь оскаленные зубы, чуткие уши прижимаются к черепу, серебристая шерсть встает дыбом на мощной холке зверя. Кен видит сверкающие глаза, он ждет, что волк одним молниеносным броском опрокинет слабого человека, на лету разрывая податливое тело в кровавые клочья. Ладонь замирает, почти касаясь шерсти, и Кен вдруг замечает, что совсем не испытывает страха перед неуправляемой мощью, в непосредственной близости от которой он находится. Волк внезапно успокаивается и позволяет Кену прикоснуться к себе.
       Они стоят над поверженной бесконечностью, как два кровных брата, наделенные единой душой, сильной и непокорной. Волк и Человек.
       Над ними распускается лунный цветок, осыпая сверкающей ледяной пыльцой. Страх навсегда сгинул в безвестности мрачной пропасти, и освобожденный от его оков Кен улыбается навстречу оживающему свету…


       Примерно месяц спустя Кен, по воле случая, вновь оказался у порога дама Эдди. Это был тот самый день, когда произошла перемена – явная и тревожная. Перемена, которую, однако, не узрел мутный и ослепленный новым натиском боли рассудок Кена. Вместо привычного гостеприимного света в грязных окнах крохотной квартиры художника и теплого аромата только что грунтованных холстов и терпких красок его встретили хлопающие на ветру полосатые ленты полицейского ограждения и холодное подмигивание огней патрульных машин, сгрудившихся под зиявшими ранами выбитых окон. Несколько полицейских лениво переговаривались, время от времени косясь на санитарную каталку накрытую пропитанной свежей кровью простыней. Набухшая материя скользко поблескивала в сумрачном свете ночи и слегка подрагивала, создавая иллюзию, будто под ледяным покрывалом смерти все еще теплилась жизнь. Кен поежился от внезапного холода, возникшего из недр собственного живота.
- Этот сукин сын – просто псих. – Один из полицейских снял фуражку и мятым платком смахнул со лба сверкающие капли пота. – Надо же, он еще прикидывался художником. Видели бы вы его мазню, сразу бы поняли, как такой ублюдок сподобился на те зверства, что он учинил со своими жертвами.
       Он достал сигарету и, покосившись на Кена, закурил.
- Попадись он живым – даже суд, скорее, оказался бы бессильным. Я бывал на процессах над подобными типами. И плакал бы тогда стульчик по его паршивой заднице, в то время как это животное нежилось в белоснежной постельке окружной психушки.
- А пистолет?
- Забрался в галерею, где, говорят, сам же и работал и удавил старину Свенсона телефонным проводом, не позабыв, кстати, набрать полицию и затолкать трубку в глотку старика… так, чтобы мы могли слышать его предсмертный хрип.
- Одно странно, - по философски задумчиво произнес второй полицейский, проследив взглядом, как брошенный им пластиковый стаканчик для кофе звонко подпрыгнул, ударившись о мокрый асфальт. – Маньяки, вроде этого, практически не пользуются огнестрельным оружием, тем более для того, чтобы продырявить собственную башку… у них так не принято.
       Кен уже уходил, когда что-то заставило его обернуться. Дрожь пробежала по телу, когда мощная, вооруженная кривыми когтями рука выскользнула из-под окровавленной простыни и, изогнувшись, потянула влажную липкую ткань, обнажая уродливое месиво лица Эдди. Под бесформенной маской смерти родился зловещий огонь уничижающего взгляда, направленного в самую душу Кена. Полицейские продолжали лениво беседовать, потягивая дымящийся кофе и затаптывая рассыпавшие искры окурки. Их спокойствие вернуло Кену самообладание, и он вновь посмотрел на каталку с трупом Эдди. Перепачканная высыхавшей кровью рука безвольно свисала из-под простыни.
       «Сон разума порождает чудовищ».