Мой мир и я

       
       Мир с тобой,
       Мир заключён в тебе,
       Мир жив лишь тобой,
       Так держи его на себе.
       Е. Летов.
       Часть 1.
       * * *
       - Сука! – визжала мать, бросая в меня посуду и какие-то тряпки. – Ты меня в могилу сведёшь, сука!
       Посуда разбивалась, не долетая до меня, тряпки я отлавливала и опускала на пол. У мамы было худое перекошенное лицо, зелёные глаза, доставшиеся мне в наследство, тёмные волосы, собранные на затылке в жидкий крысиный хвостик.
       - Я не понимаю, в чём дело, - сказала я, - тебе не нравится моя причёска?
       Моя мать была истеричка. Раньше, когда я была маленькая, она дралась с отцом. Отец напивался, и она лупила его чем ни попадя и тонко верещала, и отец, если был совсем пьян, слабо отбивался, а если был лишь слегка навеселе, то хватал мать за плечи, тряс её и швырял об стену или в шкаф – куда приходилось. Мама падала, начинала страшно завывать и бессильно молотила руками по полу. Я пряталась за кровать и очень боялась, что они друг друга убьют.
       Впрочем, отца я почти не помню. Помню, как он отхвостал меня ремнём за то, что я не съела кашу, да, в общем-то, и всё, больше ничего о нём не помню. Отец – это что-то большое, бесформенное, с размытым лицом, щетиной и бесцветными всклокоченными волосами.
       Однажды зимой он ушёл гулять с собакой и не вернулся. Собака пришла на следующий день – грязная, уставшая и молчаливая, мать долго била её тапком, пытаясь выведать что-нибудь об отце, а по-моему, выбить остаток мозгов, а потом села с этим тапком на пол у дивана и заплакала. Избитая собака скулила под кроватью, а мать плакала и говорила:
       - Я знала, знала, что этим кончится.
       Потом я ходила развешивать объявления о пропаже отца, но его нашли только весной - у леса, в какой-то луже. Хоронили в закрытом гробу, в грязный слякотный день, и мать закрывала всё лицо носовым платком и всхлипывала. Я видела, как ей стыдно и гадко.
       После похорон она на какое-то время притихла, а потом вновь начала закатывать истерики и пыталась драться со мной. Но я с ней драться не хотела.
       - Мама, - сказала я, - зачем ты кричишь. Теперь всё равно уже не исправишь.
       Пока я одевалась, мать бегала за мной в фартуке, в котором до этого мыла посуду и орала, какая я сука и что я её сведу в могилу. Я вышла на улицу и вдохнула свежий прохладный воздух. Близилась осень. Всё цвело и благоухало – лето стремилось с пользой добрать последние оставшиеся ему деньки.
       Я купила цветов и пошла в больницу к бабушке.
       - Зароют, зароют скоро меня, - повторяла она бессмысленно, теребя простынь одной рукой.
       - Ну, зачем ты говоришь так, бабушка? – вздохнула я, поправив одеяло, - всё будет хорошо, ты же ещё можешь подняться.
       - Нет, нет, не могу, - ответила бабушка и заплакала, закрыв глаза большой шершавой ладонью, распухшей от стирки и работы на огороде.
       Мне хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, и чтобы она посмотрела на меня как раньше, как когда я приезжала к ней в деревню, и она встречала меня пирогами и обнимала, и вела к столу. Она была тогда добрая, тёплая и пахла тестом.
       Здесь, в больнице, пахло тяжело. На соседних койках лежали чьи-то чужие бабушки и думали свои думы, неповоротливые, как они сами.
       И бабушка не смеялась, как раньше. Хотелось сказать ей, что я её люблю, но почему-то невозможно было этого сделать. На этих словах язык тяжелел и застывал во рту, как половина бабушкиного тела. Хотелось увидеть хоть немного от той бабушки, которую я любила. Но ничего не осталось. Она смотрела в пол и твердила, как её зароют.
       Я вышла на улицу и заплакала. Я знала, что больше никогда не увижу бабушку.
       А ещё… Когда-то Сашка говорил, что не хочет меня потерять. То есть, это я так сказала, а он ответил испуганно:
       «Ни в коем случае».
       Я бы многое хотела ему сказать, только это теперь бесполезно…
       …Я вообще-то не думала, что так привязана к Сашке. Мне казалось, если мы расстанемся, то я не стану убиваться, просто буду с улыбкой вспоминать то, что было между нами, и когда он был рядом, я забыла о тех сомнениях, что одолевали меня, когда мы только начинали сближаться: а может, остановиться? Оставить всё как есть? Телефонные звонки, встречи с друзьями, иногда в парке наедине, по бутылочке пива, а потом по дороге домой… мы могли бы просто поболтать, просто расстаться у подъезда, как обычно, по-дружески – ведь это так здорово, но я не утерпела, взяла его за руку, а у подъезда обняла за шею и поцеловала в щёку, и он ответил мне крепкими объятиями и почти таким же поцелуем. И ещё сказал: «Хорошо, когда есть такой друг, как ты».
       Так всё начиналось уже больше года назад, а потом мы загуляли по-настоящему, подолгу сидели на вокзале, смотрели на проходящие поезда, чаще, чем раньше, ходили друг к другу в гости… Зачем всё это было нужно? Мы были бы друзья и звонили бы, писали бы друг другу письма, пускай редко, но всё-таки… Ведь я, оказывается, очень любила Сашку, почему же не смогла любить просто как друга, как брата? Тогда мне было бы не так больно…
       В последний вечер нашей дружбы мы сидели вечером в парке и говорили обо всякой ерунде. Он сказал: «Мне иногда кажется, что я инопланетянин». Но он ведь и был инопланетянин – ненавидел наш город, любил вокзал и так мечтал уехать.
       Этого следовало ожидать и не стоило строить иллюзий – неужели непонятно?
       Нет, непонятно, - что-то говорит во мне, протестует, отказывается верить, если он обещал.
       Там, на вокзале, Сашка подарил мне маленького мягкого игрушечного тигра. Было холодно, я дрожала, и он сначала согревал меня, обнимая, а потом стал дрожать тоже, и мы дрожали вместе – он хотел заболеть, чтобы не ходить в школу, но к вечеру нам всё равно надо было идти по домам.
       А потом мы провожали Сашку – он уезжал навсегда в Москву со своими родителями, но собирался приезжать в гости и нас звал к себе. Но там, на вокзале, его объятия были уже не такими крепкими и поцелуи – мимолётными, и он даже не заметил, что мы махали ему в окно. Он смотрел вдаль – туда, куда уходил его поезд. Я попросила друзей не ждать меня и ещё долго стояла на пустой платформе – почему-то не хотелось уходить.
       
       Ту ночь я почти не запомнила. Мы пили с девчонками пиво, я вернулась поздно, заперлась в ванной, взяла станок, оставшийся на захламлённом шкафчике с отцовских времён, намылила голову и стала её брить. Голова брилась плохо, да ещё руки не слушались, станок был плохой – дешёвый и старый; я быстро порезалась и поняла, что сил добриться у меня не хватит. Замотала голову бинтом и свалилась спать.
       На следующий день я сидела на крышке унитаза в чужой ванне, и меня добривала подружка. Другая, та, в чьей ванне я сидела и у которой был день рожденья, подносила мне то водки, то пирожных, чтобы было не так больно. Бритва опять же была опасная, голова зудела, а пьяные девчонки, собравшиеся вокруг, весело перешучивались.
       - Ой, тут столько красных точек, как города на карте, а может, сделать на всю голову татуху – глобус нашей области.
       - Это кстати, - одобрила я, - я скоро уезжаю.
       - Ой, правда? – засуетились девчонки. – А куда?
       - Далеко. Не важно…
       Потом меня наклонили над ванной и стали поливать из душа. Это было ужасно – голова стала чувствительной и болезненной. Я морщилась, попискивала и вырывалась, а вырвавшись, тут же метнулась к зеркалу. На меня смотрело очень странное существо. Никогда не видела себя лысой.
       - Как тебе красиво! – завопили вокруг.
       - А голова какая ровная!
       - Тебе идёт!
       - Слушай, вообще отпадно! Да её хоть куда теперь, хоть за границу.
       - В Америку!
       - На сцену!
       - Вот звезда-то наша!
       - Эй, именинница-то обидится.
       - Да ты что, правда, она классная какая, - возразила именинница, подхватила меня за локоть и поволокла в комнату, где врубили музыку на полную громкость и стали танцевать.
       Так я это и запомнила – не как чей-то день рождения, а как мои проводы. Эти девчонки, которых я часть своей жизни называла подружками, не знали, что больше никогда не увидят меня.

       На вокзал я взяла с собой тигра. Мы сидели вместе на той скамейке, где когда-то мне подарил его Сашка, я гладила его и шептала:
       - Спасибо тебе за то, что указал мне путь.
       Люди смотрели странно. В нашем городе девчонки бреются налысо, только если они больны. Я была не больна, я была мертва для этого города. Просто когда я вышла вчера из больницы, вдохнула необычайно свежий воздух, такой свежий, что от него делалось пусто в голове, поняла, что мне больше нечего делать здесь.
       Подошёл поезд, люди вокруг зашумели и двинулись вдоль него – искать свои вагоны. Я вздохнула глубоко, поднялась и быстро пошла к своему шестому. Хотя номеров не было видно, я точно знала, куда идти.
       - Девушка, вы тут забыли…
       Я обернулась. Обросший мужик с виноватым видом протягивал мне тигра.
       - Нет, - я махнула рукой, - он провожающий.
       * * *
       Москва встретила меня солнцем, какой-то огромностью и яркостью. Я почувствовала это ещё на вокзале. Я вышла, просто остановилась и стояла долго, мимо шли люди, а я всё стояла… во мне будто бы что-то замерло, остановилось. Кажется, я даже не дышала и не знала, сколько прошло времени.
       - Ну, и что мне с тобой делать?
       Большие карие Илонкины глаза смотрели вопрошающе. Она немного запыхалась – бежала.
       - Привет, - улыбнулась я.
       - Пойдём, - она подхватила меня за локоть и поволокла куда-то сквозь движущуюся толпу.
       - Ты куда-то спешишь?
       - Я спешу! – задохнувшись, выкрикнула она. – Я спешу тебя убить! У тебя крыша съехала?
       - Крыша, вроде, на месте, - пожала плечами я, - волос вот нет.
       Илонка вдруг резко затормозила, повернулась ко мне и положила ладонь на мою макушку.
       - Странно так, - осторожно сказала она, - прости, так и тянет потрогать.
       Проходящие мимо люди толкали нас сумками и локтями.
       - Я в вагоне в платке была, - сказала я, - музыку слушала. Так одна старушка подсела и спросила, не религиозна ли я. Подумала, я церковные песнопения слушала.
       - Ну да, - быстро кивнула Илонка, глядя куда-то в свои мысли, - а зачем ты в платке ехала?
       - Да задолбали! – пожаловалась я. – Пялятся.
       - Ну почему? – пожала плечами подружка. – очень даже красиво.
       - Просто у нас так не принято, - оправдалась я.
       - Вообще не принято, - улыбнулась Илонка, - ну и что? Пойдём.
       В метро было страшно много людей. На эскалаторе я внимательно следила за резиновой дорожкой, уходящей под страшные металлические зубы. В детстве, когда я была с мамой в Москве, она учила меня прыгать через эти зубцы. Страшно и интересно.
       - Ты зачем прыгаешь? – рассмеялась Илонка.
       - Я боюсь.
       - Да не бойся. Это легко. Просто перешагивай.
       - Ага, - кивнула я, - я научусь.

       - Я не против, - сказала Илонка, потягивая чай, - я даже буду рада. Только как ты это себе представляешь? Тебя же будут искать!
       - Кто? Мать? – засмеялась я.
       - Думаешь, не будет? Ну, а в розыск подаст.
       Я вздохнула.
       - Честно? Не знаю. Но думаю, она будет так злиться, что не подаст ни в какой розыск, а скажет: «Ну её к чертям! Пусть делает что хочет. Ещё прибежит ко мне». Но я не прибегу.
       - Так ты из-за Сашки, что ли, уехала? Будешь его искать?
       - Зачем? – даже удивилась я. – Я ещё не совсем сбесилась. Ему спасибо. Если бы он остался в городе, я прибежала бы к нему. А он… видишь, он какой. Всё несерьёзно. Глупо. Буду искать…
       - Что?
       - Сама пока не знаю. Я хочу работать.
       - Работать… Куда тебя возьмут без регистрации?
       - Я сделаю. Здесь ведь можно?
       - Липовую – да. Но чёрт его знает, я с такими делами не сталкивалась. И вообще – как ты это себе представляешь? Ко мне мама ездит, она с твоей знакома. Тебя надо будет прятать. Спрятать человека, который живёт в квартире, не так-то просто. Если будешь исчезать на эти дни, вещи останутся.
       - Я буду очень незаметно жить, - пообещала я, - мне сейчас всё равно. Ты знаешь, я себя чувствую так, как бы я умерла. Разве трудно спрятать мёртвого человека?
       - Ну, знаешь, - усмехнулась Илонка, - труп прятать…
       - Я не труп, - нагнулась я к ней, - меня просто нет. Понимаешь? Я могу не есть, не спать, не разговаривать, я могу сесть… вот, предположим, в шкаф, и сидеть там целый день. Хочешь?
       - Ну, зачем ты так? – возмутилась подружка. – Ты что, думаешь, я такая гадина – буду тебя в шкаф запирать?
       - Не в этом дело, - отмахнулась я, - понимаешь, мне всё равно. Я сейчас могу что угодно. У меня столько силы… знаешь, которую приходилось тратить на всякую муть: учёбу, мать, разные ненужные дела. Там у меня остался только один человек – бабушка. Я чувствую себя виноватой, что бросила её, но я просто не могла оставаться там… Я бы покончила с собой.
       - Ты это и сделала, - сказала Илонка, - ну, ладно. Мне это даже нравится. Будем тебя прятать.
       - Спасибо, - улыбнулась я.
       - Ну, ты похожа на труп, - кивнула подружка, - но всё-таки ты живая.

       Я люблю Илонку. Люблю её незамороченность, её простоту и открытость, её силу и уверенность в себе, её детскую непосредственность. Она ещё в девятом классе знала, что уедет из нашего глупого города, и потом легко поступила в Московский вуз. В сравнении с ней я чувствовала себя маленькой, глупой, непутёвой. Она никогда ни на что не жаловалась, даже настроение у неё всегда было ровное.
       Это она вытащила меня из туалета, когда я в тринадцать лет сидела на толчке и собиралась крыть себе вены. Я уже почти начала. Не знаю, что это было… такое часто бывало со мной: вроде бы, внешне всё спокойно, а изнутри накипала гроза: жуткая, тёмная, с сильным ветром и шумным ливнем – таким, который бьёт больно и сносит всё на своём пути. Я хотела умереть. Жить было невозможно.
       Сколько раз я стояла на крыше своего девятиэтажного дома и собиралась прыгнуть вниз. Что-то меня удерживало. Не знаю, что. Наверно, я из тех, кто всегда собирается умереть, но никогда не решается сделать шаг – я читала об этом в какой-то психологической книжке. Бывают люди, которые грозятся другим, что обязательно сделают это – им просто не хватает внимания, но они трусы и они даже серьёзно не думают о том, чтобы покончить с собой.
       Но я не была такой.
       Я не хотела, чтобы кто-нибудь узнал о моём желании. И тогда, в туалете, меня просто накрыло, я даже не думала, что кто-то может войти и увидеть меня. Ни о чём не думала. Эта волна – гроза, она смывает мысли, это наводнение, которое сносит всё на своём пути.
       Я не прыгала не потому, что боялась. Я просто каждый раз делала выбор. Страшнее было остаться жить, и я выбирала это. Не знаю, почему. Вдруг понимала, что не могу иначе. Но с мыслями о смерти всегда было всё серьёзно. Я действительно собиралась умереть – я знала, что это просто.
       Просто глупо выбирать самый лёгкий путь.
       Я люблю Илонку. Она тогда спокойно взяла лезвие из моей руки и спустила в унитаз, а меня подхватила за локоть и подвела к окну. Открыла форточку. Сказала:
       - Дыши.
       Она была серьёзна. Она нисколько не испугалась и не кричала на меня. Она делала всё так, будто только тем и занималась в жизни, что спасала самоубийц.
       - Всё нормально? – спросила потом, когда я отдышалась.
       Я затравленно кивнула. Она удовлетворённо кивнула тоже. И вышла, оставив меня снова одну.
       Мне было стыдно перед ней тогда. И сейчас немного – тоже. И все мои оправдания о том, что я труп – всё это, конечно, близко к правде, но я-то знала, что взваливаю себя на плечи другому человеку.
       А что делать? Больше мне некуда было идти. А иначе я не могла.

       Я кралась тёмными дворами, мимо закрытых дверей, и мне казалось, что в чёрные окна за мной наблюдают невидимые люди. Пять часов утра – время, когда все спят крепким сном, когда на улице бредёшь одна и всё равно продолжаешь опасаться, что кто-нибудь тебя заметит.
       На спине – рюкзак, в рюкзаке – ножницы. И сама – маленькая, странная, лысая, немного напуганная и радостная собственным безумием – я сделаю хоть что-то, а точнее, всё, что могу здесь и сейчас, человеку, которому благодарна. Илонка странная, она это оценит.
       Я люблю Илонку, люблю безумно. Будь я парнем, пропала бы из-за неё. Но я не парень, и всё, что я могу, это делать ей подарки, не требуя ничего взамен. Хотя в данном случае взамен она даёт мне возможность жить.
       Острия ножниц ложатся на тонкий стебель с двух сторон, осторожно, как бы прося прощения, я делаю быстрое движение, и – щёлк – цветок падает в мой рюкзак. Раз, два, три – оранжевые, голубые, жёлтые – они мягким ворохом устилают дно. Я слегка приминаю их сверху – так, чтобы не повредить, оглядываюсь. Нельзя убирать клумбы подчистую, пару-тройку здесь, ещё несколько там. Я ценю эти цветы, людей, которые их садили, тех, кто, уходя на работу, смотрит на клумбы – как бы невзначай, и хмурым утром становится радостно на душе – хоть чуть-чуть радостней. Я ценю всё это и не рву все цветы, но те, что беру с собой, нужны для другой, лучшей цели.
       Обойдя дворы, я выхожу на проспект, иду вдоль ярких, но безжизненных ночью витрин, свет от них падает на клумбы у тротуара. Здесь надо быть осторожней, потому что проспект не безлюден, но здесь растут такие чудесные цветы, каких не найдёшь во дворах.
       Чик, чик, чик – тихий звук в ночной тишине, ночная прохлада, чуть бьёт дрожь от радостного возбуждения и недосыпа. Я ведь и вовсе не спала – не могла дождаться пяти.
       Илонка мирно спала. Я не рассчитывала, что смогу украсить её комнату, думая встретить её со своим подарком на выходе, но во сне она была так безмятежна, что я решила рискнуть.
       Она лежит, раскинувшись на кровати, голова запрокинута, тёмные волосы веером лежат на подушке, на губах играет лёгкая улыбка. Она лежит и не шевельнётся, а я, бесшумной тенью двигаясь по комнате, расставляю цветы в найденные на кухне вазочки и коробочки. Каждая – произведение искусства, во всяком случае, мне так кажется, и почему-то вдвойне радостно от того, что всё это не вечно, пусть даже будет жить лишь до тех пор, как моя подруга проснётся и побросает цветы в окно, чтобы они веером легли на землю внизу – мне всё равно. Эти цветы стоят лишь того, чтобы она увидела их. Один её взгляд на них – всё, что мне нужно.
       * * *
       Я искала работу пятый день. Безрезультатно. Покупала толстые журналы по пять рублей, штудировала разноцветные объявления. На первый взгляд, там было много такого, что мне подходило, но на поверку оказывалось, что нет ничего. Практически везде нужна была Московская прописка, а распространять всякую дрянь за копейки мне не хотелось. Когда во второй половине дня я понимала, что голова уже пухнет и в глазах мельтешит от бесконечного листания ярких страниц, я выходила на улицу и брела, стараясь не думать о работе, а просто расслабиться. Покупала пиво и утешала себя тем, что всё хорошо, что временя прошло ещё совсем мало и я всё обязательно найду, но какая-то смутная и всё разрастающаяся тревога грызла меня изнутри. Мне было, во-первых, неудобно перед подругой, которой я так нагло и практически без спросу села на шею, во-вторых, не давала покоя моя судьба. Мучили странные вопросы.
       Кто я в мире? Кто я в этом городе? Кто я для себя? Для других? Кто я вообще? Нужна ли я кому-нибудь или было бы лучше, если бы меня не было. Первоначальная позиция о том, что я никто, навевала тоску. Если никто, то почему я здесь? Почему бреду по столичным улицам и мозолю людям глаза, да ещё одеваюсь вызывающе – кажется, люди одеваются вызывающе, чтобы их заметили. А я разве хочу, чтобы меня заметили? Разве у меня не прямо противоположная цель?
       Но с другой стороны, если я хочу быть незаметной, то почему я здесь? И сидела бы в своём сраном городе, кормила бы тараканов, и никто бы ничего про меня не знал.
       Однозначно, я чего-то искала и хотела, иначе не сбежала бы, не приехала бы в Москву. Но чего?
       В своём городе у меня не было настоящих друзей, я никогда не тусовалась, на дискотеке была лишь пару раз, и это мне не понравилось. Я ничего не хотела, ни о чём не мечтала и ни к чему не стремилась. Но иногда по вечерам, доучив уроки, которые я делала исправно от нечего делать, я сидела в тишине с закрытыми глазами. И перед глазами моими была не тьма сомкнутых век…
       …Странные места грезились мне. Там горели свечи и играла музыка – спокойная и неторопливая, она струилась, как река, у которой я любила сидеть, когда бывала у бабушки в деревне…А ещё в этой музыке было пение птиц и шорох камней под водой, от набегающих волн. А может, это был ручей или родник – в нём чистая-чистая прозрачная вода. Я шла по какой-то аллее, задевая колокольчики, они мелодично звенели, и воздух был напитан сладким дымом, и дым окутывал меня, втекал в меня и наполнял моё тело покоем. Я расслаблялась и вместе с тем была сильна – сильна, как никогда прежде. Я, кажется, могла теперь что угодно – победить врага, сдвинуть гору, как ни банально это, но я действительно чувствовала себя так. Точнее, хотела этого, ведь это были лишь грёзы.
       Я подходила к какому-то алтарю и ставила свечи…
       А потом входила в большой полутёмный зал, где ждали меня друзья. Такие друзья, которых у меня никогда не бывало. Настоящие, которые понимали меня без слов. А я чувствовала их энергию, их радость, обращённую мне, они улыбались, они были безмятежны и спокойны.
       Мечты… Я постепенно приходила в себя и, когда образы растворялись во тьме, ещё несколько мгновений думала, что же это за место, может ли быть такое в действительности и могу ли я когда-нибудь его найти. Это место должно было быть не просто для отдыха, я должна была там жить или работать – точнее, только в таком месте я бы и могла работать… И алтари… Какой-то храм? А я – его служитель? Но храм явно не христианский – скорее, буддистский. Есть ли в России такие места? А может, это вообще монастырь? Но такого монастыря точно нет нашей стране. В таком случае, мне никогда не добраться туда.
       Чёрт с ними, это же только мечты. Сладкие, но если дать им волю, можно погибнуть от безысходности и жалости к себе, ведь реальность жестока и не имеет с мечтами ничего общего.
       И я заглушала рождающуюся боль, смело открывала глаза и возвращалась в реальность, в которой я ничего не хотела…
       - Простите, девушка.
       Я обернулась. Кавказец. С коляской. Это показалось мне странным, уж больно не сочетался он с коляской. Но в коляске сидел ребёнок – вполне нормальный чёрненький ребёнок, ухоженный.
       - Вы мне понравились, девушка…
       Вот номер! С места в карьер. Я хотела развернуться и уйти.
       - Да нет, вы не поняли. Я ищу няню для ребёнка.
       - Я вам вряд ли подойду, - покачала я головой, - не умею водиться с детьми.
       - Это ничего. Научитесь. Я вижу, вы добрая – это главное. Платить прилично буду.
       - Но я совсем ничего не умею. Даже готовить, - меня удивила странная настойчивость мужчины. Как будто не найти хорошую няню, если есть деньги. Почему я?
       - Это ничего. Моя жена хорошо готовит.
       Что-то тут не так. Если жена готовит, то она, вероятно, и с детьми может сидеть.
       - Нет, простите, - я свернула на другую дорожку парка и быстро пошла прочь.
       - Подождите, ведь вам же нужна работа.
       Ну, предположим, это видно…
       Любые неправдоподобные истории могут быть правдой. Я ушла не из-за тех слов, что он мне сказал, а потому, что почувствовала ложь.
       Два дня назад я сидела на скамейке этого же парка. Было безлюдно, погода дождливая, и передо мной возникла цыганка. С двумя детьми.
       - Девушка, мелочи не будет? Для детей.
       Я сунула ей что-то из кармана.
       - Могу уйти, конечно, - сказала женщина, - но только вижу, девушка, на вас проклятие лежит. Я могу его снять.
       - Не нужно, - покачала я головой.
       - Ну, как же, - она села рядом, - а потом заболеете, вспомните меня. Да это просто. Я в два счёта вам помогу. Вот снимите колечко.
       Кольцо было простое, дешёвое, со змейкой. Мне стало любопытно, я сняла и подала цыганке. Она повертела его в руках и вернула мне.
       - Это хорошо, - кивнула она, - но недостаточно. Да вы не бойтесь, я не цыганка, я молдаванка. Я правда вижу такие вещи. Просто не могла пройти мимо. Нужно на деньги сделать. Сильнее будет.
       «Ну, ладно», - подумала я и достала десятку, готовясь расстаться с деньгами. Я всё понимала, но мне было интересно, как они действуют. Женщина скрутила десятку в трубочку, покатала между ладонями и сунула себе в карман.
       - У вас ведь больше есть, девушка, - осуждающе сказала она, - что ж вам, денег жалко, а своего здоровья – нет? Да вы не бойтесь, я вам верну.
       И тут меня «зацепило». Не знаю, что, как, но я достала полтинник и отдала женщине. Сказала ведь – вернёт. Она точно так же покрутила пятьдесят рублей и сунула себе с карман.
       - А вот на серёжки ещё неплохо бы сделать.
       Всё, хватит. Она сказала: вернёт. А сама спрятала и просит серёжки. Так нечестно. Я ей поверила.
       - Так, - я встала со скамейки и сразу стала выше неё. Не знаю, что на меня нашло, - а ну-ка отдавай. Десятку оставь, я пятьдесят отдай.
       И тут произошло странное. Женщина полезла в карман и протянула мне полтинник. Я не верила своим ощущениям – деньги шуршали у меня в руке. Я повернулась и пошла к воротам. Она постояла и вдруг опомнилась:
       - Дура! - заверещала молдаванка, поняв, что оплошала. – Да ты не знаешь, что делаешь! Да ты сейчас пойдёшь, споткнёшься где-нибудь, покалечишься.
       Я ей не верила. Так не бывает.
       И вот, та же самая сила, которая вернула мне деньги в тот день, теперь уводила от кавказца. Мне стало вдруг легко и хорошо. Я шла и думала о том, как я свободна. Оставалось найти работу. Но я здесь всего пять дней, не всё же сразу, обязательно найду. А пока могу немного побездельничать. Деньги у меня ещё оставались из тех, что я успела перед отъездом стащить у матери. И можно зайти в бар и выпить пива, и никто не станет орать, что я пила – раньше мать сразу чуяла, если я после школы выпивала бутылочку, за это мне здорово попадало.
       Можно просто жить.

       Я гуляла по Арбату. Мне нравился Арбат; помнится, мы ездили в Москву с классом, и из посещений, музеев, театров, макдональдсов, я запомнила только Арбат – его свободу, его уютность, беззаботность, разномастность гуляющих там людей – атмосферу всеобщей расслабленности. И мне хотелось прийти сюда вновь.
       И вот я здесь, прохожу мимо художников, приглашающих нарисовать портрет, мимо киосков с шоколадом, лимонадом и булками, мимо цветных витрин, мимо лотков с сувенирами, мимо антикварных и ювелирных магазинов… я иду по Арбату и для того, чтобы не чувствовать себя одиноко, прихлёбываю пиво из банки. Странное действие у этого пива – несмотря на обилие жизни вовне, начинаешь концентрироваться на себе и видишь свою обособленность от этого мира беззаботной жизни. А внутри – пустота, будто что-то оборвано, и тьма бездонного колодца тянет вниз – вот-вот ухнешь, и только чёрная вода сомкнётся над твоей головой…
       Вот уже которую ночь мне снится бабушка, она лежит и плачет, она спрашивает: «Где ты?» Она пытается меня найти. Мне снится река в её деревне, она выходит на эту реку, садится на берегу и, обхватив руками голову, качает этой головой, и лицо её, измятое морщинами, мнётся ещё больше, глаза становятся щёлками, и из этих щёлок, скрываясь в складках старой кожи и вновь появляясь, медленно текут слёзы.
       А я плыву в лодке, я гребу отчаянно, я подплываю к берегу, лодка тычется о песок с лёгким шорохом, я выскакиваю из неё, не утруждая себя тем, чтобы вытащить лодку за собой на берег, подбегаю к бабушке, трясу её за плечо, но она словно окаменела, точнее, она живая, она продолжает плакать и раскачиваться взад и вперёд, но меня она словно не замечает. И плечо её на ощупь холодно и твердо, и не могу его сжать. Я понимаю, что побуду здесь ещё, но не останусь, что мне надо плыть дальше на этой лодке, в отчаянии, не зная, как достучаться до бабушки, я продолжаю трясти её и оборачиваюсь к реке. Моя лодка уплывает!
       Я оставляю бабушку и бегу к кромке воды, но лодка уже далеко от берега – мне её не догнать, и я почему-то знаю, что плыть в этой воде мне нельзя – уж очень черна вода, кажется, войдёшь в неё и завязнешь, как в болоте, затянет тебя с головой и поминай как звали.
       Лодку не достать, она всё дальше и дальше. Я оборачиваюсь к бабушке, но и бабушки уже нет. Берег пуст.
       Такой вот сон. Я села у какого-то фонтана на приступку, тупо глядя в землю. Меня захлестнула безысходная тоска.
       - Купите, девушка! Почти бесплатно, деньги – чисто символически, купите!
       Я подняла глаза. Передо мной стоял ребёнок. Девочка или мальчик – непонятно. Одет как мальчик, а лицо вроде девчачье, светлые кудряшки выбиваются из-под грязной бейсболки. В руках – корзинка, в корзинке – два крошечных пушистых комочка, золотистые такие… щенки.
       - Бесплатно? - рассеянно спросила я.
       - Пятьдесят рублей дадите?
       Пятьдесят рублей – это ерунда, конечно, но дело в том, что я не могла купить щенка. Очень хотела и не могла. Ведь я жила у подруги, меня и так уже едва терпела Алька, Илонкина какая-то знакомая, подселившаяся к ней – того и гляди свистнет куда надо обо мне, да и вообще, я ещё нигде не работала, а щенка, его кормить надо, гулять с ним. И вообще с собакой много хлопот.
       Я всегда мечтала о собаке. Я просила маму завести мне друга – именно друга, я с детства была уверена в том, что собака – самый лучший друг. Потом собаку завёл папа, но это была папина собака, он сам ухаживал за ней, к тому же она мне не нравилась – была глупая и некрасивая. Она меня тоже не любила – даже укусила однажды, правда, не сильно. Я хотела совсем другую собаку… свою, вот такую, как эти щенки, которых держала в корзинке девочка, вопросительно глядя на меня.
       - Я не могу, - я развела руками. Мне было грустно и неудобно перед этим ребёнком, за то, что я задерживаю его, - мне девать некуда. Ну, никак не могу.
       Ребёнок сразу расстроился, вздохнул и пошёл дальше предлагать своих щенков. Я смотрела им вслед. А может… Как-нибудь… - крутилось в моей голове.
       - Девушка,у вас двух рублей не будет?
       Вздрогнув от неожиданности, я вскинула глаза. Передо мной стояло нечто – довольно объёмное и при этом бесформенное, в рваной косухе с какими-то значками на груди и с пропитой физиономией. Но почему-то в целом оно мне понравилось. Я достала из кармана и сунула ему два рубля – почему бы не помочь человеку?
       - Спасибо, девушка, - с чувством сказало нечто и привалилось киоску, - вы такая добрая, а может, вы знаете, как по-английски будет медаль?
       - Медаль?
       - Ага.
       Оно достало из кармана косухи то, о чём шла речь, и показало мне. Это действительно была какая-то медаль, и вполне натурально блестела.
       - Так и будет, medal, а что?
       - Хочу продать, - пояснило нечто, - medal, значит. Ага, очень хорошо, спасибо. Тут много иностранцев, они ведь не понимают по-нашему. Спасибо большое, девушка, а меня, кстати, Паша зовут, а тебя?
       - Снежка.
       - Интересное имя, ага, а я тут ребят жду, мы на водку собираем, может, прогуляемся?
       Я пожала плечами: почему бы и нет? Конечно, типчик сомнительный, но делать всё равно нечего, да и с этой тоской безысходной в одиночку сражаться очень трудно. Отказаться, пойти сейчас домой… там пусто или Илонка читает что-то, и ей до меня нет дела… Нет!
       Другие двое оказались такие же – грязные, пропитые, один в чёрной майке Sex pistols, другой вообще ничем не примечательный, разве тем, что лысый. Их звали Юрик и Тёма. Тёма тут же приклеился ко мне и всё пытался обнять. Мне стало весело. Я точно знала, что в нужный момент сбегу. Хотелось напиться.
       Прошли Арбат до конца, приставая к прохожим и выпрашивая у них «пару рублей». Предприимчивый Пашка пытался толкнуть medal. Medal никого не интересовала, но мелочь давали, и к киоску мы добрались уже с нужной суммой. У меня было при себе немного денег, но я решила зря не тратиться. Купили водку и сок и пошли искать двор.
       - Пропустите, я с девушкой! – радостно кричал Тёма, расталкивая прохожих и волоча меня за собой за локоть.
       Видимо, он давно не ходил по улицам с девушкой, раз это его так радовало.
       А потом мы сидели во дворе и пили. Я – на коленях у Тёмы, уверенная в том, что в нужный момент уйду. От водки внутри разливалась приятная теплота.
       - Ребята, давайте ваши документы, - вежливо попросили сверху.
       Я подняла глаза и увидела паренька в форме. Пожалуй, никогда в жизни я так не пугалась. В жизни я ещё не попадала в переделки, особенно с милицией.
       - Ну, так я жду. Молодые люди, у вас есть документы?
       В голосе милиционера зазвучали металлические нотки.
       У меня, конечно, был паспорт, но я его с собой не носила – всё равно бесполезно без регистрации, да ещё и опасно – меня, может быть, искали. Мои собутыльники тоже молчали, опустив головы.
       - Что ж, придётся пройти в отделение, - сказал парень.
       И тут уж не знаю, что на меня нашло; наверно, я просто поняла, что пощады не будет, что я могу попасть туда, куда мне ни в коем случае нельзя попадать – не знаю почему нельзя, ну, просто это не место для меня, - я рванула. Ни на что не надеясь, алкоголь придал мне силы, и я мельком сообразила, что если меня поймают, будет ещё хуже, но я, никогда не умевшая быстро бегать, пыталась убежать. Конечно, молодчик меня поймал и больно сжал за запястье, равнодушно разглядывая.
       - Отпустите! – запищала я. – Пожалуйста, отпустите, я с ними не пила. Ну, правда, не пила я и никогда не буду больше, пожалуйста, отпустите!
       Как будто в этом только дело. Как будто не полагается забирать человека, когда у него нет при себе документов.
       - Да отпустите вы её, - заступился Пашка.
       - Пожалуйста… - я никогда и никого ни о чём так не умоляла, как этого милиционерика, который ненамного был старше меня, - у меня дома паспорт, я дома забыла, правда. Я больше не буду никогда пить – ни на улицах, ни вообще не буду. Правда.
       Кажется, взгляд его немного смягчился, точнее, появилась в нём какая-то растерянная задумчивость. Ну, мальчик же ещё совсем! Ведь можно его уломать. В отчаянии я полезла к себе в карман, нащупала и лихорадочно сжала единственную оставшуюся там купюру. Я даже не помнила, что за купюра. Протянула ему. Полтинник!
       - Возьмите! У меня больше нет, - проскулила я.
       - Да что ты трясёшь, - раздосадовано сказал он, забирая купюру и быстро пряча её, и тут же отпустил мою руку, - Дуй. И чтоб я тебя больше не видел! А вы пройдёте со мной.
       Он уже отвернулся к пацанам.
       - Спасибо большое! – с сердцем сказала я, всё ещё не веря в собственную свободу.
       - Дуй, я сказал! – сердито велел он, оборачиваясь.
       И тут я пустилась бежать. И бежала дворами долго, до тех пор, пока не оказалась на людной улице и не смешалась с толпой. Как будто милиционерик мог передумать и пуститься меня догонять.
       И потом несколько дней был синяк на запястье, и добравшись до дома, я долго стояла на балконе, дышала воздухом, переживая случившееся, коря себя за глупость и быстро трезвея.
       * * *
       Была ночь, и я сидела на кухонном окне. За окном бродили собаки. В тусклом освещении фонаря сновали их тощие тени, и я вспоминала себя в том городе, который покинула.
       У меня не было друзей. Те немногие, с кем я общалась и которые назывались друзьями, остались тусклыми тенями в памяти, их образы смылись водой из-под крана, как волосы мои, все до последнего, в трубу. Не осталось ни одного светлого воспоминания, ни одного радостного дня с ними – кроме Илонки, пожалуй. С ней тоже не было радостно, точнее, как-то тягуче – тоскливо становилось на душе под её внимательным взглядом. Ей нельзя было пожаловаться ни на что, она этого не понимала.
       Но бог с ней, с Илонкой, она здесь, и отрезок пути с ней – может, небольшой, а может, очень длинный – впереди, а сейчас хотелось вспомнить то, что оставлено навсегда, точнее, не вспомнить, а увидеть, как я теперь всё это воспринимаю.
       А Сашка… чёрные живые глаза, вихры вразлёт, тоже чёрные, улыбка на тонких губах… такая, недобрая улыбка, я не любила, когда он улыбался – была в нём какая-то жёсткость. Улыбался и в сторону отводил глаза – ведь по сути дела, чужой мне человек. Ничего меня с ним не связывало. Ну, сидели под дождём на вокзале, ну, дарил какие-то глупые игрушки, гуляли ещё – много, обо всём забыв, и потом наплевать было, что мама ругалась. Я приходила с идиотской улыбкой на лице, с блестящими глазами, и щёки горели от счастья, что вот, наконец-то она, любовь. И такая, настоящая!
       Да, казалось мне, настоящая любовь, о которой кино снимают и книги пишут. И что?
       Теперь в памяти эти вихры, глаза, губы, и то стирается, а больше-то, пожалуй, ничего и не помню. Я никогда не задумывалась, о чём он думает, чем живёт… И он меня никогда не спрашивал. Болтали о какой-то ерунде, об общих знакомых, о родителях, о животных. Потом целовались у подъезда и разбегались по домам. Ничего такого… никакой романтики даже, разве что это сидение под дождём на вокзале… почему я его так запомнила?
       Эх, Сашка, Сашка. Я так страдала, когда ты уехал, и слёзы текли, и думала – никогда не смогу забыть тебя, а вот сейчас смотрю и вижу – никакой любви нет и не было, даже не то, что нет, а именно не было – ничего не было. И пусть не будет, мне и не надо этой чёртовой любви, а вот город передо мной – новый, огромный, незнакомый, а я сижу на окне и смотрю в ночь – свободная и пустая. Пустая совершенно, как новенькая тетрадь, которую вот уже, кажется, кто-то взял в руки, открыл и сидит, в задумчивости погрызывая ручку, боясь приступить, боясь оставить первый чёрный след на белом просторе – надо это сделать так, чтобы не ошибиться, чтобы уж наверняка и без исправлений. По крайней мере, первые строчки – они должны быть безупречны.
       Я вздрогнула от звонка. Красный телефон стоял рядом со мной, на подоконнике. И вот: белый подоконник, ночь за окном, я и звонящий в тишине телефон, и никого во всём мире. Где-то в глубине сознания шевельнулась мысль, что мне нельзя брать трубку, что я прячусь и меня как бы нет, и меня ведь могут искать здесь, но мысль упала куда-то на тёмное дно так же быстро, как выскочила из ночной черноты, и я взяла трубку.
       - Алло.
       - Ал-ло, - раздельно и нараспев сказали в трубке и странно захихикали.
       - Ты чего хихикаешь? – обиделась я.
       - Волчица? – подозрительно спросил тонкий мальчишеский голос.
       Я помолчала. Если бы спросили Аню или Тому, я бы сказала, что её здесь нет, а на это я не знала, что ответить. В трубке выжидательно сопели.
       - Вам Илону нужно? – осторожно осведомилась я.
       - Не, Алёна мне не нужна, - обрадовались в трубке, - вот если Дусю или, скажем, Фёклу…
       Я поняла, что это игра, и она мне понравилась.
       - Я Дуся, - смело ответила я, и остались в мире только я и телефонная трубка, и исчезла куда-то ночь за окном, и само окно, и бесследно провалился подоконник.
       - Меня зовут Сволочь, - представился неизвестный молодой человек, - вот хорошо, что я позвонил. Волчицы наверняка нет дома, она гулящая, а такое настроение пообщаться с кем-нибудь. Ещё подумал: наверно, я неправильно номер набрал, ещё пальчик у меня соскочил… хе-хе! Знаете, девушка, я вас искал всю жизнь, я думал: хочу, чтобы девушку мою звали Фёкла. Или Фрося. Ну, на худой конец, Дуся. А вы случайно сексом по телефону не увлекаетесь?
       - Нет, - опешила я.
       - А жаль, - серьёзно продолжал юноша, - а то можно было бы. А то у меня денег своих нет. А мама не поймёт. А так бы: и тебе хорошо, и мне хорошо. И никаких расходов.
       - Это интересно, - сказала я, - потому что у меня тоже денег нет. И вообще ничего нет. Ничего и никого. И меня тоже нет.
       Трубка замолчала.
       - Что, правда? – спросили некоторое время спустя на том конце провода.
       - Ну, да, - призналась я, - я сбрила волосы и приехала в Москву из другого города, в смысле, убежала, и прячусь тут. Ну, не то чтобы прячусь, наоборот, как-то жить хочется, в смысле, всё сначала, а прошлого нет.
       - Ого! – сказал Сволочь. – Ни х… себе, мне повезло. Повезло так повезло! Нарвался на такую же дуру, как я сам. А может, даже и покруче меня. Я-то вот живу с родаками и уходить вроде как не думаю, хотя и дикие они у меня, ну, и всякое бывает, а подстраиваться приходится. М-да… чтоб уйти… не думал, не думал.
       - У всех разные бывают ситуации, - заметила я, - не всем же нужно уходить из дома.
       - Может, ты и права, - странное существо на том конце провода явно загрустило.
       - Я тебя расстроила? – спросила я.
       - Вообще, меня трудно расстроить, - признался Сволочь, обычно я всех расстраиваю. Вот поэтому мне и грустно. Я думаю: смог бы я уйти из дома, и кажется, нет.
       - Если бы ты был на моём месте, то смог бы, - заверила его я, - мне кажется, в Москве гораздо интереснее жить и ни к чему такие крайности. В городе, где я родилась, у меня не было никого кроме бабушки. Вот, пожалуй, человек, которого я действительно не забуду.
       Про бабушку я говорила скорее сама себе, доканчивая свои раздумья у ночного окна. Что-то было у нас с ней настоящее. Она меня любила.
       - Послушай, Дуся, - тихо сказал Сволочь, - хорошо, что я тебя нашёл.
       Нам было смешно, нам было радостно, мы были дети, мы болтали ночами, он советовал мне, что послушать, рассказывал про концерты, про своих друзей, про то, как он стал панком.
       - Вот я шёл однажды в метро, в переходе, и там вот, вдруг смотрю – все разбегаются. То есть, люди так потихонечку, по стеночкам – и быстрей мотают из этого перехода. А я думаю – что такое? И иду себе спокойно дальше. И вот мне навстречу выходят люди… все в косухах, в наколках, в пирсинге, драные, на головах ирокезы разноцветные до потолка, металла разного понавешено, цепей… Такие высокие, сильные, красивые люди, и они идут и ни на кого не смотрят. Все от них разбегаются, а они прут себе, и видно – срать они хотели на всех этих людишек, и не нужны-то они им больно. А я не побежал, я прошёл мимо и посмотрел на них. Шёл и смотрел, смотрел, и внутри у меня всё перевернулось, и так и было – с того дня я понял, кто я…
       Наступала ночь, и я звонила Сволочу. Или он мне. С ним можно было говорить о чём угодно и не бояться. Не бояться, что скажешь что-то не то и тебя не поймут, что ты потеряешь друга. Наоборот, чем откровеннее становились наши беседы, тем ближе становились мы.
       Мы встретились на Белорусской и пошли в «Путь к себе» - он там ещё не бывал, ему нужна была чёрная свечка. Мы видели друг друга впервые, он не был красивым, нет, скорей, наоборот – худой, заросший, в очках, в чёрном кожаном плаще, в тяжёлых ботинках, а волосы у него были замечательные – тёмные, длинные, густые, волнистые. Мне хотелось дотронуться до них. Какой бы он ни был, я его любила.
       Почти всю дорогу мы молчали, не знали, что сказать друг другу. Мы стеснялись. После стольких ночей откровений впервые увидеть друг друга ясным днём – это непросто. Мы стали уже почти родными и привыкли к тем образам, которые создали в своём воображении. Теперь эти образы рухнули, и хотя мы боялись, что не соответствуем ожиданиям друг друга, но знали, что дружба наша от этого не кончится.
       И потом было несколько встреч; мы гуляли дворами и общались уже смелее, останавливаясь на каждом углу, чтобы поцеловаться.
       Но конечно, мы оба понимали, что, хотя нежно любим друг друга, это несерьёзно, просто гормоны – у панков такие отношения нормальны. Наша дружба была серьёзна, а это – нет.
       - Панки всегда издеваются друг над другом – чтобы не превратиться в обывателей. И на концертах, когда кто-то вылезает на сцену и прыгает – его всегда поймают. Это обыватели думают, что панки злые, агрессивные, типа они всё обсирают. Но это не так. Они обсирают ложь. Обыватели всегда врут – себе и другим, А панки ценят свободу, ценят настоящее, ценят друг друга. У панков знаешь, какой девиз? Я умру за тебя. Вот так, Дуся, я за тебя умру.
       * * *
       Мы гуляли в парке – я, Илонка и её подруга. Странно мы выглядели – Илонка обыкновенная, в джинсах и коричневом свитере, длинные тёмные волосы собраны в хвост на затылке, я – лысая, в сарафане с обрезанной лямкой и выстриженными по подолу уголками – это я так разозлилась, что меня в метро обозвали рэппершей. Сарафан, правда, был скорее попсовый, чем рэпперский, но это мне тем более не нравилось. С некоторых пор я считала себя панком. Панкиршей, как говорил Сволоч. Он советовал мне, что слушать, а я ездила в магазин на Арбатской и покупала кассеты – пока на Илонкины деньги, взятые взаймы. Мне это было просто необходимо. А сарафан нравился, выбрасывать не хотелось, к тому же не на что было покупать новую, панкушную, одежду.
       Ну, так вот, я в своём псевдо-панкушном прикиде и девочка с Илонкиного курса – готка, вся в чёрном, волосы тоже чёрные, до плеч, чёрные же ногти и анх на шее. Не знаю уж, почему она дружила с Илонкой – я думала, такие отдельно тусуются, но Илонка говорила, что Таня (так звали девочку) вообще не тусуется, а любит быть одна. Ну, вот я-то ведь тоже дружила с Илонкой – новорощенный панк.
       В Москве я была недавно, но кое-что было видно, так сказать, невооружённым глазом. Окидывая наше трио взглядом как бы со стороны, я отмечала, что таких, как мы, в Москве больше нет. Ну, нет, и всё тут. Панки были – сами по себе, готы – тоже сами по себе, ну, или с нормальными людьми – общаться-то всё равно со всеми приходится, ну, и разные там другие течения, но, блин, чтобы вот так, втроём, и каждая со своим прибамбахом... Да честно говоря, дело даже не в наших музыкально-философских пристрастиях, дело в том, что что-то нас троих объединяло – на самом деле, по-настоящему объединяло. Мы были едины – такие разные, втроём, вместе в этом парке. Сложно сказать, что. Но, кажется, каждая из нас это чувствовала. И люди, проходящие мимо или со скамеек, мимо которых проходили мы, смотрели на нас, хотя обычно (я это уже заметила) в Москве не пялятся, привычные ко всему. Но тут, значит, цепляло их что-то.
       - Хочу нефера, - сказала я, - с хвостом. И обязательно чтобы со светлым хвостом.
       Парк был отличный. Илонка рассказывала, что в прошлом году здесь было ужасно: грязно, скамейки поломаны, мостики к центру парка – островку, окруженному каналами – разбиты, так, что туда можно было добраться с риском упасть в грязную воду, где какие-то сумасшедшие пытались ловить рыбу, но вместо рыбы в каналах плавали пустые бутылки, банки и разная другая дрянь. А по вечерам в парке собирались местные бомжи и алкоголики, устраивали попойки и драки. И вот, буквально за одно лето всё изменилось.
       Теперь повсюду были зелёные газоны, разноцветная стружка вокруг деревьев, ослепительные мостики с резными перильцами, новые скамеечки, детская площадка и даже площадка для выгула собак, засыпанная песком и оснащённая спортивными снарядами. Повсюду висели таблички с названиями аллей и площадок, на островке жили деревянные изваяния сказочных героев, милые старушки на скамеечках грелись в последних лучах солнца. И всё было светло и радостно, и мы долго ходили среди каменных фигур, расставленных в траве – очень странных, со странными названиями. Это была временная выставка, выставка в честь открытия парка.
       Но самое главное – это высокий забор вокруг парка и охрана у двух входов. Ворота закрывались в восемь вечера. Никаких ночных попоек и – что мне совсем не понравилось – на траве сидеть было нельзя. А я любила сидеть на траве и смотреть на воду. По чистой воде плавали лебеди. Их можно было кормить.
       - Хорошо ещё здесь нет фэйс-контроля, - сказала Таня.
       - Ага, нас бы точно не пропустили, - обрадовалась Илонка.
       - Ну, тебя бы пропустили, - возразила я.
       - А чего мне тут делать без вас?
       - Да и Таньку бы пропустили. А я бы вас подождала. Всё равно меня нет.
       - Ой, да кончай уже, - отмахнулась Илонка, - ты есть. Такая, как есть – но есть. Не было бы тебя, не хотела бы ты нефера.
       - Не, ну правда, почему я есть, а его нет?
       - Он тоже есть, - сказала Илонка, - просто ты его ещё не нашла.
       - Слушай, - спросила я, - а есть какое-нибудь такое же место, где на траве сидеть можно?
       - Да, тут Новодевичий неподалёку.
       - А там пиво пить можно?
       - Вроде, да.
       - Пошли, может, туда. А то меня здесь бесить начинает.
       - Слушай, а чё тебе нефер? Тебя Сволочь не устраивает?
       - Да он хороший, Сволочь, но блин, но это же больше друг, а мне надо… ну, трудно объяснить, я его люблю, Сволоча, но мне мало, что ли. И при чём здесь Сволочь. Я просто нефера хвостатого хочу, вот и всё.
       - Да что ты пристала, Илона, - сказала Таня, - пусть она хочет.
       - Да пусть, - пожала плечами Илона, - я же не против.
       И мы сидели на траве у Новодевичьих прудов, и пили пиво – мы с Таней пили, Илонка не пила. А к прудам круто спускались зелёные холмы, и когда я выпила свою бутылку, мне захотелось скатиться с холма, и я поднялась на самый крутой, легла и скатилась – к самому тротуару, чуть не вылетела на него, и так было хорошо, и в голове всё перемешалось, и как-то свободно стало и свежо.
       - Девушка, - сказали сбоку, - может, вам дать телефон психиатра?
       Я обернулась. Какие-то крашеные малявки с пустыми кукольными глазами смотрели на меня как на дуру.
       - У меня есть, - сказала я спокойно и радостно.
       Мне было плевать в тот момент. Но когда мы пошли уже к дому, внутри всё как будто вскипело. Так хотелось вернуться и вмазать этим дурам по первое число. Точнее, сказать. Какие они тупые, глухие, какие забитые – своим напускным выпендрёжем, своими крашеными волосами и губами. Малолетки, мечтающие поскорее повзрослеть! Шлюхи! Что они знают обо мне, о свободе! О том, как здорово лететь со всего духу, не представляя, что тебя ожидает в конце пути, когда мир мчится мимо так, что сливается в одну сплошную зелёную массу и всё исчезает – и мыслей нет. А там, за мыслями – ты, настоящая, такая, какой тебя никто не знает, и ты сама не знаешь… Чёрт!
       Не знаю, откуда во мне взялось столько злости. Они всё равно бы не поняли. Психиатры хреновы. А мне никто уже не поможет: ни психиатр, ни патологоанатом. Я мертва.
       Вечером пришла девушка Люба с ужасными глазами: они были огромные и абсолютно сумасшедшие. Девушка была худая и какая-то дёрганая, что ли. Порывистая. Смотрит вникуда и срывается с места – туда, где что-то увидела, может налететь на стул или ещё на что-нибудь. Надо за ней следить, а то она и в окно ненароком выскочить может. Потому что в другом мире как будто, нам невидимом. Рассказывает что-то и вдруг прерывается и начинает читать Цветаеву.
       - Ага, - хохочет истерически, склоняясь над столом, почти ударяясь лбом об него, - я и по улицам так хожу, тоже Цветаеву читаю. И по ночам люблю, хожу по комнате и читаю. Всё равно я спать не могу.
       Тани нет, она уже ушла. Она вообще не особо общительная, такая грустная, сама в себе. А Люба принесла домашнее малиновое вино и чак-чак. Я его ела впервые, и под вино отлично оно елось, тарелка быстро пустела, хотя вначале так много его было, этого чак-чака, что мы думали – не съедим. Илонка тоже пила с нами вино.
       - Я в деревне была. У бабушки, - рассказывала Люба, - в церковь там ходила, мы в церковном дворе прибирались, со старушками с тамошними. Не знаю, зачем я туда ходила, и вообще, чего я в этой деревне делала. Мать долго думала, куда меня спровадить: в психушку или к бабушке в деревню, и вот – решила всё же к бабушке. Говорит: может, она тебя убедит институт не бросать.
       - И что, убедила? – спросила Илона.
       - Да не знаю я. Вот всё не знаю. Думала, пойму за лето и ничего не поняла. Не знаю, как быть. Дальше так жить не хочу.
       - Как?
       - Так, - сказала Люба громко, вся вздрогнула и развела руками.
       - А как хочешь?
       - А никак не хочу!
       - Вино вкусное, - сказала я.
       - Ага, - Люба повернулась ко мне, как к своему спасителю, безумными своими глазами вцепилась в меня, и мне даже стало страшно – что вот теперь вместо призрачного своего мира она видит меня. И что я должна делать?
       - Вино бабушка делает, бабушка всегда хорошо вино делает, и пироги вкусные печёт.
       Люба осталась у нас ночевать. Она всю ночь провела на кухне, читая полушёпотом какие-то книги, которые приволокла с собой, а потом, сидя на полу, что-то лихорадочно писала в толстую серую тетрадь. Мне тоже не спалось, я периодически выходила на кухню попить воды, но с ней не заговаривала – боялась, что не отделаться потом будет.

       Мы жили на Фрунзенской, десять минут от метро, мимо МДМа, мимо парка и каких-то банков, к одному из которых как раз делали пристройку. Седьмой этаж, и пока идёшь от этого банка, видно наше окно, за которым кухня. Две комнаты, одна Илонкина, другая Алькина. А меня нет.
       Эта девочка, Аля, меня сразу невзлюбила. У неё на лице было написано, типа чего я тут делаю, как сыр в масле катаюсь и денег за квартиру не плачу. И ещё обо мне молчать надо. А молчать она очень не любила. Она любила ночами говорить по телефону, засев на кухне, из-за чего я часто не имела возможности позвонить Сволочу. Она явно думала, что только она одна имеет право на телефон, и если вдруг на кухне после двенадцати оказывалась я, то Алька ругалась, что я мешаю ей спать. А говорила я очень тихо, не для того, конечно, чтоб не мешать спать Альке, а потому, что со Сволочем так приятней было разговаривать. Тихо, интимно… от этого пробирала сладкая дрожь, и говорить можно было всё, что угодно. И потом – надо уважать ночь, её тишину, ведь под её покровом столько волшебства и тайн. Я чувствовала это, сидя на подоконнике и глядя на ночные фонари, в пустоту ночных улиц. Сидела долго, до рассвета. Эти разговоры спасали меня. Спасали от тоски и одиночества, спасали от того, что приходилось делать вид, будто меня нет.
       Когда тебя нет для других, то и для себя тебя тоже нет. Попробуйте сами представить… но блин, представить – это одно, а жить так – совсем другое. НЕТ. Ни для кого. Так хочется быть хотя бы для одного человека, и не просто быть, а значить что-то.
       Дуся, я умру за тебя.
       Он не знал, кто я, он не знал моего настоящего имени, а я не знала ничего конкретного о нём, кроме телефона. Мы в любой момент могли потеряться и никогда не найти друг друга.
       Я спала в прихожей, у входной двери, и Алька, которая очень громко орала по телефону, мешала мне. Утром, если я не просыпалась раньше, меня будили, чтобы выйти из дома.
       Это была замечательная квартира, большая, уютная, подъезд чистый, потому что дом кооперативный. Илонке повезло, эту квартиру сдавали её родственники. Ну, и мне повезло заодно. Разумеется, повезло Альке, которая вообще случайно подвернулась, через каких-то тридесятых родственников-знакомых, учуяла, где можно поживиться.
       Она была наполовину еврейка и очень этим гордилась. Я ничего не имею против евреев, но в Альке настолько явно проявлялись негативные черты этой нации, что это бесило и меня, и Илонку. Впрочем, я не имела на это права и старалась сдерживаться. Приходилось, чтобы моё небытиё не обратилось в очень бурное, можно сказать, криминальное бытие. Алька и так едва сдерживалась, чтобы не заложить меня. Всё равно кому. Она бы и в милицию пошла, с неё сталось бы. Однако пока почему-то этого не делала. Может, я была к ней несправедлива?
       Как бы там ни было, мы друг друга не любили.
       Она была музыкантша, не потому, что ей нравилось музицировать, а потому что выросла в музыкальной семье и ей ничего другого не оставалось. В Москве она училась в музыкальной академии.
       Илонка училась в литературном.
       Не знаю, хотела ли бы я учиться где-нибудь… Трудно думать об этом. Школа отбила у меня желание учиться, хотя, пожалуй, я хотела бы. Если бы это было не из-под палки, а по желанию. Однако мама в своё время не спрашивала у меня, хочу ли я учиться в английской школе и ездить туда через полгорода каждый день по полчаса. И учить уроки целыми днями, потому что в этой дебильной школе задавали их столько, что на отдых практически не оставалось времени. Я училась средне и, общаясь изредка с детьми из других школ, расспрашивая их о занятиях, о преподавателях и количестве домашнего задания, понимала, что была бы круглой отличницей в обычной школе. Я просила маму перевести меня поближе к дому, в школу, до которой два шага от дома – это казалось мне нереальным счастьем, но она не согласилась. Хотела, чтобы я была умнее, чем я была. Орала на меня, когда я приносила плохие отметки.
       - Я не хочу, чтобы ты, как я, драила пол в подъезде! Я хочу, чтобы ты чего-то добилась в жизни.
       Она очень стыдилась своей работы и из мизерной зарплаты всегда выкраивала себе деньги на косметику и шмотки – по минимуму, но чтобы было в чём выйти. Потому с виду мать моя казалась вполне благополучной, да и меня старалась одеть не хуже других, а на самом деле мы едва сводили концы с концами. Вот ей и не хотелось, чтобы я унаследовала её нищету.
       А я хотела просто жить.
       Класс наш условно разделялся на две половины: цельную и разрозненную. Основная, цельная, половина, называемая нами «банда», состояла из детей, которые учились ради будущей карьеры. Они были классные, они красиво одевались, красиво говорили, они вместе отмечали праздники и гуляли после школы. Даже если они не понимали ещё сначала, что они целиком устремлены на шикарное будущее, но они просто к этому шли. Они были такие, абсолютные творения своих родителей, которые, отправляя их в нашу школу, заложили прочный фундамент, и, доверив строительство надёжным преподавателям, не сомневались в успехе. Впрочем, в успехе никто не сомневался.
       А мы, вторая половинка, не были хуже, не были глупее, не были менее успешными или менее красивыми, мы просто были другими. Мы были чужими не только этой школе и банде, которая не со зла нами так называлась, просто слово это почему-то прицепилось, может, модно было в то время, я уж не помню. Мы были чужими даже друг другу. Мы все были разные, но, поскольку в банде мы никак не приживались, вынуждены были дружить межь собой. Странная это была дружба. Глупые тусовки, скучные совместные отмечания праздников, общение, которое никому из нас ничего не давало.
       Мы не враждовали с бандой, наоборот, по-доброму и с уважением относились друг к другу. Это, пожалуй, был единственный плюс нашей школы. Дураков в неё не брали, отбрасывая при вступительном конкурсе, и, будучи людьми умными, мы не тратили силы на бесполезное противостояние или глупое унижение друг друга. Мы все были равные, с равными возможностями. Но только у нас, отщепенцев, не было никаких целей. Если и были, то смутные, в общем, мы едва ли осознавали пока, зачем мы учимся, куда пойдём после школы и как сложится наша судьба. Мы просто жили. Веселились и скучали. Мы не любили дискотеки, на которых зажигала наша банда, но и ничего другого мы тоже не любили. Правда, некоторые из нас любили учиться. Я же делала это от скуки.
       Как-то я зашла в гости к Соньке, одной из наших, отщепенцев. Я не очень любила её, она казалась мне грубоватой и циничной, а я тогда была наивна и ранима, её необдуманные грубости, сказанные не со зла, больно задевали меня. Она открыла ящик стола, и я увидела кассеты… Полный ящик кассет. Никогда не видела столько – разве что в музыкальных киосках. Но в том-то и дело, что у Ланки были другие кассеты – не попса, которая звучала повсюду, а рок – в киосках таких было тогда очень мало. Я была поражена. Я попросила послушать что-нибудь, и она дала мне несколько кассет. С тех пор попсу я уже не слушала. Но и рока слушала немного. Ни с нем не тусовалась – не довелось как-то, хотя у Соньки были какие-то неформальные друзья. Мне хватало кассет. Мне хватало себя. Странное это было время. В чём-то глупое.
       Я училась, хотя толком не знала, зачем мне это надо. Училась, потому что нечем больше было заняться. Училась, словно по инерции, как запущенная однажды заводная машинка – запущенная в первом классе, и никак не могла остановиться. Катилась всё с той же скоростью – изо всех сил, какие у меня были. Изучала английский, и английскую литературу, и страноведение, и бизинес-инглиш, но когда в девятом классе объявили, что будет рейтинг, что не все останутся в десятом, а лишь те, кто наберёт соответствующее количество балов, я немного затормозила. А когда к концу девятого выкинули несколько человек, открыто занизив им баллы из-за взаимной неприязни с преподавателями, с рельс соскочила Сонька. Она, хоть и прошла по рейтингу, сбежала в гимназию и ходила радостная, вся просветлевшая, рассказывала, как там хорошо.
       Я осталась – меня мать никуда не пустила. Я доучилась десятый без энтузиазма, кое-как вытянув на тройки, схлопотала хорошее промывание мозгов от матери и поняла, что больше учиться не буду. Просто физически не смогу. Я ещё не знала, как это осуществить, боясь страшнейшего скандала с матерью, но всё обошлось. Я просто сбежала из города. Неожиданно для себя самой.
       * * *
       Ни в какой работе нет смысла, поэтому абсолютно всё равно, чем заниматься. Даже не заниматься, а занимать место в общем потоке жизни..
       Когда я стою у выхода из метро с этими листовками, то чувствую себя деревом, с которого облетают листья. Реально, ведь кому нужны эти листовки? Их много, и тем, кто приходит тебя проверять, абсолютно всё равно, сколько ты сплавишь, им только нужно, чтобы ты хорошо работала, никуда не отходила за исключением положенного десятиминутного перерыва.
       Я вначале наблюдала за тем, насколько у людей развит хватательный рефлекс, ну и реакция. Особенно когда говоришь им: «Возьмите, пожалуйста», - как они на это реагируют. Некоторые вообще не обращают внимания, идут себе мимо, торопятся по своим делам – это привыкшие, некоторые смотрят на тебя ошалело и не берут. Есть даже такие, которые говорят «спасибо», а некоторые спрашивают: «Зачем она мне?» с разной интонацией от раздражённой до насмешливой.
       В общем, много разных реакций, и если сравнивать их по какому-то одному критерию, например, по хватательному рефлексу, то можно свихнуться. Потому я быстро бросила это занятие и стала просто наблюдать общее течение жизни.
       Я дерево, стремящееся избавиться от листьев. Хотя тем, кто приходит меня проверять, абсолютно всё равно, сколько листовок я сплавлю, мне всё равно хочется сплавить их побольше, и потому я радуюсь, когда какой-нибудь пацан или девчонка моего возраста из солидарности забирает у меня полпачки, а то и целую. Но пока я работала в бригаде, нельзя было уходить, оставшись без листовок – следовало ждать бригадира, который приносил ещё. А когда окончилась стажировка, листовок стали давать столько, что все раздать было нереально.
       Ну, конечно, никому не нужны мои листовки. На первых порах казалось, что нужны, хотелось, чтобы польза была от моей работы, но потом я поняла, что глупо заморачиваться на этом и просто превратилась в дерево.
       Вы, может быть, спросите, почему не столб, не фонарь, ведь их в городе гораздо больше, чем деревьев. Но ведь и столб, и фонарь для чего-то служат людям, а я-то чему служу? Разумеется, какой-то процент приходящих в рекламируемое агенство по моим листовкам есть, там даже существует система пометок карточек для вычисления, кто из раздатчиков привлёк того или иного клиента. И тому раздатчику платят премию. Но я работаю недавно, и меня ещё не помечают.
       Подумаешь, ну придёт какой-нибудь человек с моей листовкой в контору, ну и что? Может быть, там его выучат хуже, чем где-нибудь в другом месте? А сдерут, наверно, больше. Не взял бы он у меня листовку, нашёл бы другие курсы английского языка или другую автошколу.
       Листовки противные, тонкие-тонкие, с одной стороны на них ярко-бордовым написано: «Автошкола», с другой ярко-фиолетовым «Английский». И воняют типографской краской. Я не имею в виду, что они уж настолько противные, что их в руках держать нельзя, но видала я листовочки и посимпатичней: на качественной плотной бумаге, буквы не смазанные, и раздают их девочки в специальной яркой форме. Даже и не раздают, так просто, стоят с вытянутой рукой, мол, берите кто хочет.
       У нас система другая, мы должны всучать листовки каждому выходящему из метро, причём, делать это так, чтобы человек не успел заметить, что именно он берёт. Система, на мой взгляд, абсолютно идиотическая. Особенно глупо давать бумажки старикам и старушкам. «Да мне, дочка, это уж поздно», - говорит старушка. Или: «Ой, да милая, зачем мне это?» и смеётся. Хорошая такая старушка, с палочкой. Хотя некоторые радуются, говорят, для детей сгодятся или для внуков. Вот только нужно ли этим детям с внуками? Я так думаю: вряд ли. Они и сами себе найдут, что им надо.
       Да тут запутаться можно в рассуждениях, а ты стой себе деревом и не думай ни о чём. Ты же дерево, ты просто часть городского пейзажа. Дерево без корней, которое иногда смывается огромным потоком выходящих из метро, а иногда ещё отходит на перерыве купить себе пирожок, странно, ведь деревья не едят. Но я ведь передвижное дерево, к тому же иногда склонное думать, так что мне пища всё же требуется.
       А хорошо бы без пищи. Стоять целый день, наблюдать за погодой, за людьми, за вырастающей из ступеней перехода травой, торгующей семечками, цветами, разноцветной чурчхеллой.
       - Мы здесь для ленивых торгуем, - объясняет кому-то бабушка с семечками и орешками, - для тех, кому лень на рынок идти. Ну, или некогда. А если вам дорого, в другом место покупайте.
       - Ну, и что ты здесь стоишь? Лучше работы не можешь найти?
       - Нормальная работа, - привычно отвечаю я.
       Бывают тоже такие вот идейные.
       - Пошли со мной. Я тебе придумаю что-нибудь.
       - Вот ещё.
       - Не веришь? Могу документы показать. Я тут в двух шагах работаю, у меня фирма.
       А мне что-то надоело сегодня стоять. Ветер, холодно. И действительно: работа ведь дурацкая.
       - Ну пошли, сходим. Не понравится – вернёшься, - уговаривает дядька.
       Вот так – бросить всё и уйти? Бригадир ещё не был. Заявится – а меня нет? Ну и что, и ладно. Ну и чёрт с ней, с этой работой. Идиотическая работа. И пошло всё на… и денег заработанных мне не надо. Там ведь не отдадут, если месяц не доработаешь.
       - Ладно, пойдём.
       - Вот и правильно, - одобряет дядька, - а то чего ты тут стоишь, мёрзнешь. И заплатят копейки.
       Не нравится мне этот дядька. Но… посмотрим, чего ему.
       Я хотя дерево и перемещабельное, но разве полагается дереву ходить, когда оно должно стоять? Здесь что-то не так, что-то не так. Я знаю, что в Москве много мошенников, мне Илонка рассказывала, но я уверена, что ничего плохого со мной не случится. Я уверена в этом потому, что уже не раз бывала в подобных ситуациях, и всегда меня что-то спасало, уберегало. Может быть, ангел-хранитель, о котором так любила говорить бабушка? Я доверяю тому, что меня охраняет, что бы это ни было. Хотя я плохо помню своё детство, но один случай всё же запомнила.
       Я прыгала на скакалке в нашем грязном дворе. Больше там заняться было нечем, потому что все лесенки-качели давно были поломаны, наверно, ещё когда меня не было, лишь какие-то ржавые трубы остались от них и устрашающе торчали из земли. Мне было лет пять. Я скакала, когда ко мне подошёл какой-то кудрявый дядька и сказал:
       - Не шевелись, а то плохо будет.
       Я перестала прыгать и замерла на месте. Дядька тоже стоял, ко мне не приближался, а нервно курил и смотрел по сторонам, будто ждал чего-то. Так мы стояли долго, у меня затекли ноги, я плакала, сквозь слёзы смотрела по сторонам и видела лишь стареньких бабушек на скамейках у подъездов. Позовёшь, никто не поможет, да ещё и дядька разозлится. Я теперь уж думаю, он, наверно, ждал машину, чтоб меня увезти. Ну, или напарника какого-нибудь. Только почему-то не дождался и ушёл. И я, подождав, пока он исчезнет за углом дома, со всех ног побежала домой. Вот что меня спасло тогда?
       Мы идём какими-то дворами, много раз поворачиваем, а я совсем не знаю этого района, я здесь вообще впервые, просто вышла на указанной станции и раздавала листовки. Мы ведь, раздатчики, выходим из метро, а не с улицы появляемся, как думают многие. Потому что часто спрашивают, где находится та или иная музыка, как найти какой-нибудь магазин. И когда скажешь им, что не знаешь, они ещё огрызнутся: «А чего тогда здесь стоишь?»
       Ну, простите меня, что я дерево, а не справочное бюро или не телеграфный столб, или не фонарь. И откуда в людях столько злости? Просто звери какие-то, а не люди. Настоящий лес. Только они, вроде, что-то перепутали. К чему зверям лаять на деревья?
       А, вот, дошли. И правда, не притон, не подвал какой-нибудь, а приличное здание, даже с воротами и охранником. Только вход со двора. Дяденька даже не показывает никакого удостоверения, только кивает охраннику, и охранник кивает ему. А я никому не киваю, я дерево, я с дяденькой, и мне можно туда, куда ему.
       - Тут у нас ремонт, - поясняет дяденька, поднимаясь по лестнице, засыпанной штукатуркой и осколками цемента, - уже недолго осталось, скоро всё доделаем.
       Отпирает ключом какую-то дверь, заходит и садится за директорский стол с компьютером. Я сажусь напротив, в кресло. Хотя дереву и не полагается сидеть.
       - Ты, наверно, в школе ещё учишься?
       - Не учусь.
       - Закончила?
       - Да, - вру я.
       - Сейчас нигде не учишься?
       - Нигде.
       - А-а, - загадочно тянет дяденька, - в свободном полёте? Тут видишь, в чём дело? Нам нужны люди…
       Он, кажется, сказал, чем занимается его фирма, только я это пропустила. Что-то мне непонятное, связанное с фотографией. Или какими-то материалами для фотографий.
       - Тут ведь видишь, в чём дело. Нам нужны люди, но люди нужны с образованием. А пока могу предложить работу уборщицы.
       Что, интересно, лучше: листовки раздавать или полы драить? С одной стороны, конечно, зато тепло… Тоже мне, лучшая работа.
       - Да тут дел-то всего ничего. Особо не пачкают. Ковры только нужно пылесосить. Я проведу тебя сейчас, покажу, где убираться надо. Только вот, минуточку, визитку свою достану.
       Он извлёк из ящика симпатичную белую визитку. Насосов Пурген Валерьянович, - что-то вроде того гласила она, - директор. Дальше я читать не стала. Название фирмы заведомо меня пугало.
       - И вот ещё что, - сказал дядька, пристально глядя на меня, - у тебя есть спонсор?
       - Кто? – не поняла я.
       То есть, начала уже понимать, но чтоб вот так прямо спрашивать…
       - Зачем он мне?
       Действительно, зачем дереву спонсоры, оно растёт себе, ничего не требует, разве что клочок земли, да дождя иногда, да солнца. Всё это поставляется природой бесплатно.
       - Ну, как это зачем? – оскорбился дяденька с идиотическим именем. – Каждой девушке нужен спонсор.
       - Я подумаю, - сказала я, запихивая в карман джинсов его визитку.
       Дядька благодушно улыбнулся.
       - Ну, пойдём, - он хлопнул пухлой рукой по стопке каких-то бумаг у себя на столе и так энергично поднялся с крутящегося стула, что тот развернулся на сто восемьдесят градусов.
       Мы поднялись на этаж по усыпанной штукатуркой лестнице, и дядька открыл для меня и показал ещё какие-то кабинеты, где мне предстояло убираться.
       - Ну, вот здесь пылесосить надо и мусор выносить. Здесь и в моём кабинете, где мы только что были. Лучше это делать с утра. То есть, придёшь, всё сделаешь, и потом целый день свободна. Ну, как, согласна?
       Кажется, я достаточно деловито разглядывала почти чистые ковры в пустых кабинетах, а потому имела право подарить дядьке лучезарную улыбку и ответить:
       - Да.
       - Ну, вот и чудненько!
       Дядька плотоядно потёр свои жирные ручки и спросил:
       - Когда сможешь приступить?
       - Думаю, со следующей недели, - ответила я.
       - Замечательно. Очень, очень славно, - закивал дядька, - тогда приходи в понедельник к девяти. Как тебя, кстати, зовут?
       Спохватился.
       - Даша.
       - Очень приятно. Замечательное имя. А меня… ах, да. У тебя же есть визитка. Позвони мне предварительно на сотовый, хорошо? Скажем, в воскресенье.
       - Замётано, - кивнула я.
       - Прекрасно. Да… до встречи. Работа хорошая. Тут тебе не подъезды мыть. И заплатим больше. А листовки раздавать – это пускай дуры всякие стоят. Ты же не дура. Ты же понимаешь…

       Очень приятно быть дурой. Дура никому ничего не должна, в силу своей дурости. Но деревом быть приятнее. Дереву нельзя уходить с поста, потому что тогда нарушается пейзаж. Ну, отвлеклась на время, заглянула в человеческую жизнь, и бегом обратно, на пост. Ужас какой-то творится в этом мире людей. И как только они живут в таком хаосе? Столько народу, и все куда-то бегут, в свои фирмы, кабинеты: писать, стучать по клавишам, читать бумаги, звонить по телефону, мыть полы.
       - Ты что стоишь? Перерыв же.
       Я обернулась. На меня, улыбаясь, смотрел симпатичный молодой кавказец, я ещё вчера его заметила, он тоже раздавал листовки.
       - Разве перерыв? – растерялась я.
       - Ну, да, - он засмеялся, - ты что, забыла? Хочешь орешков?
       Он протянул мне пакетик. Я взяла один.
       - Да бери больше, чего ты.
       Его звали Рустам, он был узбек, но в Москве жил уже давно. Листовки раздавал временно, чтобы просто заработать на жизнь. Его брат открывал фирму и звал его к себе, но пока там было ещё не всё оформлено.
       Мы стояли и болтали, забыв обо всём, а между тем перерыв закончился и пришёл бригадир.
       - Ага, - сказал он, кажется, вовсе не сердито, - я вас двоих оштрафую.
       Я вернулась на место, а он остался общаться с Рустамом. Не оштрафовал, это я потом уже узнала, когда получала зарплату. Хотя и в тот день я не расстроилась, он ведь даже не заметил моей отлучки.
       - Пойдём выпьем пива? – предложила я Рустаму после работы.
       Он сразу согласился.
       Мы вышли на улицу, но пиво я пила одна.
       - Я не пью, - сказал он спокойно.
       Его глаза смеялись.
       Он был мусульманин. Он очень серьёзно относился к своему вероисповеданию, исправно ходил в мечеть и собирался жениться. Искал себе невесту. Конечно, мусульманку.
       - А я никогда не выйду замуж, - весело сказала я.
       - Это ты сейчас так говоришь, - улыбнулся он, - всё равно выйдешь.
       - Не выйду, - разозлилась я.
       - Почему?
       - Не хочу. Хочу быть свободной.
       А ещё я хотела его. Мы много гуляли, он дарил мне конфеты и рассказывал красивые мусульманские легенды, он вообще был настоящий, честный, серьёзный, естественный – таких парней редко встретишь сейчас. И очень ценил свои убеждения. Мне нравилось с ним быть. Я ждала чего-то большего, но он провожал меня до подъезда, прощался и убегал.
       Я спала пару раз с Сашкой, но это было как-то по-детски, кажется, мы и сами не поняли, что с нами случилось, во всяком случае, ничего такого не почувствовали. Я до сих пор не знала, что значит желать мужчину, а Рустама я желала. Я смотрела в его смеющиеся глаза и хотела, чтобы его руки сомкнулись за моей спиной, я мучительно хотела поцеловать его, провести с ним всю ночь.
       - Последнее время мне скучно спать одной, - говорила я ему.
       - Кажется, тебе пора замуж, - отвечал он.
       Меня бесили его слова. Я злилась на его веру. Я не верила, что не смогу её победить. Однажды мне удалось зазвать его в гости на чай. Мы выпили чаю, и он ушёл, не остался на ночь. Остался в следующий раз. Я была настроена решительно, и его южная кровь взяла своё.
       - Больше это не повторится, - сказал он твёрдо, отворачиваясь.
       Мне было радостно и смешно. Во-первых, я ещё никогда не чувствовала того, что почувствовала в ту ночь, во-вторых, я победила, а большего от него мне было и не нужно, а во-вторых, он поднялся в пять утра, чтобы идти на праздник в мечеть.
       Я встала вместе с ним и, отворачиваясь, чтобы скрыть улыбку, поила его чаем.
       - Там все будут давать друг другу деньги, чтобы искупить свои грехи, - сказал Рустам.
       - Деньги за грехи? – засмеялась я. – Интересно, сколько дашь ты?
       - Не смейся надо мной, - огрызнулся он, - это серьёзно.
       Больше я над ним не смеялась. И больше не приставала к нему. Я действительно уважала этого человека – у меня самой не было ни веры, ни твёрдости. И желала ему поскорее найти хорошую жену. Мы ещё виделись, но только как друзья.
       
       Я купила бубен на Арбате. Я просто шла как в тот раз, когда встретила там аскающих бездельников, мне было так же грустно и я по-прежнему хотела что-то найти. Моё внимание привлёк человек в цветной полосатой шапке, он продавал бубны. Я подошла и спросила цену. Стоили бубны дорого. Даже самый маленький. Я взяла его в руки и попробовала ударить колотушкой.
       - Нет, не так, - мягко сказал парень и показал, как правильно держать колотушку.
       Раз, два… бубен бился как сердце, его удары звучали так же… только моё сердце билось быстрее.
       - Это косуля, - сказал человек, нежно притрагиваясь к коже бубна, - хорошая вещь, берите. Мастер хороший, я вам дам телефон. Если этот не нравится, позвоните. Бубнов много, он на заказ тоже делает. Я здесь так, для рекламы, совсем ненадолго.
       - Завтра будете? – спросила я.
       Во рту вдруг пересохло, страшно хотелось пить.
       - Буду.
       - У меня сейчас денег нет, я завтра подойду, - сказала я, быстро отдавая ему бубен, потому что понимала: если подержу его ещё немного, то уже не смогу расстаться.
       Я понятия не имела, где взять деньги, единственное, что я знала – это что я завтра вернусь за своим бубном. Заняла у Илонки. Она неожиданно легко согласилась – у неё как раз была необходимая мне сумма.
       И на следующий вечер я праздновала покупку бубна. Купила вина и немного закуски, угощала девчонок и била в бубен, прыгая по всей квартире, и потом ещё долго сидела в коридоре одна, тихонько стучала темноте. Привыкала к своему новому другу. Он был живой, я слышала, как бьётся его сердце.
       Я не знала, зачем мне бубен. До того, как увидела его на Арбате, вообще не знала, что это такое. Удивлялась сама себе. Во мне происходило что-то странное, и я сама не знала, что. В ту ночь мне снилась бабушка, она стояла на берегу реки и махала мне белым платком, а я уезжала от неё на белом теплоходе с открытой палубой, стояла и дышала ветром, и тоже плакала. Бабушка была какая-то очень молодая, и светило солнце, и она смахивала набежавшую слезу – то ли от грусти, то ли от ветра.
       * * *
       Мы зажгли свечи и танцевали под мой бубен и странную музыку, которую привёз Лёшка. Три тёмные фигуры, зловещие тени и доносящиеся из магнитофона крики невиданных зверей.
       Илонка давно хотела позвать в гости Лёшку, своего двоюродного брата. Он жил в Ульяновске, и они иногда навещали друг друга.
       - Он интересный человек, - говорила она, - и вы с ним похожи.
       Не знаю, насколько мы были похожи – пару раз, общаясь с Ульяновском, подружка совала мне трубку, и мы немного поболтали с Лёшкой. Он даже написал мне пару писем, в которых было много про йогу, астрологию, чакры – я в этом ничего не понимала, но мне было интересно. Ещё в то время, когда я существовала в том городе, который я оставила навсегда, иногда попадались мне какие-то книги подобного содержания. Попадались разные, иногда хорошие, понятные, иногда – удивительные, над которыми я долго думала и не знала, верить написанному или нет. Например, брошюра под названием «Тайна высшего разума, или записки контактёра», её написала женщина, якобы общавшаяся с инопланетянами. Они жили внутри луны и управляли нами, землянами, при помощи какой-то техники. И были в той книжке даже заклинания – для того, чтобы связываться с этими существами. Я несколько раз читала заклинания, но они почему-то не срабатывали. Одна моя одноклассница была в секте Шри Чинмоя, и я бывала там у них, но мне не понравилось. Светло, красиво, все в белом, горят свечи, играют и поют какие-то гимны, улыбаются, а выходишь за дверь и видишь, что в мире всё по-другому.
       В общем, мне хотелось пообщаться с человеком, который разбирался в этом больше меня.
       Я всю ночь не спала перед его приездом – не знаю почему, какие-то странные предчувствия, предвкушение встречи не давали мне спать. Я одновременно радовалась, что наконец увижу его, и боялась – ведь мы общались заочно. А вдруг, думала я, ему будет со мной не интересно? Вдруг я разочарую его. В любом случае, успокаивала я себя, меня всё равно нет. Он будет общаться с Илонкой, а я – так, дополнение к их компании, которое сможет исчезнуть в любую минуту.
       Мы вместе встречали его в метро. Взгляд, опущенный вниз, размашистая походка, тёмные волосы забраны в хвост. Глаза оказались карие – блестящие и живые. Всю дорогу до дома они проболтали с Илонкой. Я грустно тащилась в стороне, уверенная, что оправдались мои худшие ожидания. Грустно было ещё и оттого, что Лёшка мне понравился. Мне нечего было добавить к их диалогу, я не знала людей и мест, о которых они говорили, а Илонка всё расспрашивала его об Ульяновске, о друзьях, родственниках.
       Перед встречей я обдумывала, о чём спросить его, когда мы увидимся, теперь в голове вертелись эти вопросы, но мне не хотелось их задавать. Я вдруг поняла, что на самом деле всё это мне не интересно.
       Мне ничего не интересно. Я люблю молчать. Я люблю одиночество… Плетясь за ними, я без конца повторяла про себя эти три утверждения для собственного спокойствия. Это не помогало – всё равно я чувствовала себя глупо и корила себя за то, что такая дура – не могу даже поддержать разговор. Ну, что я могла поделать, если боялась показаться ещё глупее, если начну разговаривать? С Илонкой я чувствовала себя уверенно и всё время о чём-то говорила, а в присутствии этого парня не решалась раскрыть рта.
       - О чём ты думаешь? – спрашивал он позже, когда мы гуляли вдоль Москвы-реки.
       На этот вопрос я даже сама себе не смогла бы ответить.
       - А что?
       - Да так, интересно, - пожал плечами он.
       «А ты сам о чём думаешь?» - хотелось спросить. Но я не спрашивала – мне это было неинтересно. А из вежливости поддерживать разговор не хотелось. Хотелось молчать. И при этом не терять его внимания. Но разве такое возможно?
       Мы гуляли весь день. То есть, мне казалось, что это они с Илонкой гуляют, а я таскаюсь за ними сама не зная зачем. Утешала себя тем, что заняться мне всё равно нечем – хоть так убивать время. Кое о чём мы, конечно, говорили – по мелочи, даже не вспомнить теперь, что это были за мелочи, только помню, что я не всё время молчала. Но меня же нет, я могу и молчать. Только если меня нет, почему мне так нравится этот парень?
       А вечером, дома, мы зажгли свечи, включили музыку и стали танцевать. И вся моя дурость куда-то исчезла. Я танцевала раньше только на школьных дискотеках, куда ходила редко, но иногда всё же ходила – потому что ходили все. На этих дискотеках я чувствовала себя совсем глупо и могла думать лишь о том, как правильно переставлять ноги, мне казалось, что танцевать я совсем не умею, и я то и дело косилась на других девчонок – как они танцуют, старалась им подражать, но музыка меня не заводила, я никак не могла расслабиться и просто танцевать – в голову лезли всякие дурацкие мысли о том, почему на медленные танцы меня никто никогда не приглашает. Кажется, я такая же, как и все эти девчонки, и даже симпатичная, и танцую точно так же, ну почему же их приглашают, а меня нет? И что думают обо мне эти люди, танцующие вокруг. Что-то ведь они явно думают, но уж точно не то, что думаю я. Я пыталась прочесть, но не понимала, что написано на их безразличных лицах. А было ли там что-то написано?
       Сейчас всё было иначе. Все слова и вопросы куда-то исчезли, и я могла не думать вообще – более того, я откуда-то знала, что люди, танцующие со мной, тоже ни о чём не думают, и потому не важно, как я танцую. И главное – я была частью этого круга, полноправной, неотъемлемой частью. Мне не надо было думать, как переставлять ноги под эту странную музыку, при свечах, вдыхая дым сандаловой спиральки, зажжённой Илонкой, я двигалась так; как хотелось – может быть, первый раз в жизни делала что-то без страха быть непонятой, просто делала, потому что не могла не делать.
       Я танцевала забывшись, отдавшись танцу, закрыв глаза и, лишь иногда приоткрывая их, я видела, как три фигуры движутся по кругу. С закрытыми глазами я не замечала этого движения, оно происходило само по себе – настолько мы были спонтанны и слиты воедино в этот вечер. Вечер встречи.
       А когда мы все устали от танца, то сели кругом на пол и долго сидели, не открывая глаз, держась за руки. И внутри царила тишина, и по всему телу разливалось блаженство. Я любила этих людей, любила безумно – так, как никого и никогда прежде.

       Была весна; всё залито солнцем. Мы ходили в парк на пасху, покупали куличи, смотрели представление, водили хороводы с радостными людьми. Огромный хоровод – за одну руку я держала маленькую девочку, за другую – Лёшку. Трепет от его прикосновения; я понимала, что безнадёжно влюбляюсь и одновременно наслаждалась внезапно нахлынувшим чувством, и страдала от страха – а вдруг придётся любить безответно? Безответно любить не хотелось.
       По дороге домой мы купили торт и бутылку вина. И к нам пришла Люба – как всегда, безумная, трепещущая. Она узнала, что у нас интересный гость, который разбирается в психологии, и, поедая торт кусок за куском, склонившись над столом, Люба таращила глаза и без умолку несла околесицу, а Лёшка терпеливо объяснял ей, откуда берутся её проблемы, весело переглядываясь с нами. Люба не замечала этих переглядок, она была ужасно увлечена беседой, она доказывала, что Лёшка не прав и проблемы у неё совсем другие, но с упоением слушала ответы. А он был ужасно умным и действительно хорошо знал психологию, и я решила, что он и меня видит насквозь. Даже то, - о ужас! – что я в него по уши влюблена.
       Они устали. Люба сидела совершенно одуревшая, уставившись в одну точку и продолжая машинально истреблять торт.
       - Люба, послушай, - сказал Лёшка, - на днях я встретил одну девушку.
       - Да.
       - И как она тебе?
       - Не знаю, - пожала плечами Люба.
       Она даже не слушала, погрузившись в собственное состояние.
       Вот она какая, Люба – Любовь.

       И мы снова сидели втроём, взявшись за руки, и Люба, испугавшись нас, куда-то исчезла, а потом ушла Илонка, оставив нас вдвоём, и мы с Лёшкой были этому рады и долго не смели пошевелиться, а потом открыли глаза, улыбнулись друг другу и стали целоваться.
       И он больше не спал на полу у Илонки в комнате, но между нами не было настоящей близости, а то, что было: поцелуи, объятия, ласки – он называл танрой. Днём мы втроём занимались йогой – Лёшка учил нас асанам, особенно нам понравилось стоять у стенки на голове.
       Я забросила работу и целыми днями бродила с Лёшкой по Москве, а вечером, когда возвращалась Илонка, покупали вино и пили, пили, шаманили, общались, а потом засыпали совершенно вымотанные. Мы жили как маленькие дети, ни о чём не заботясь. Мы бегали под дождём и любовались радугой, ходили по церквям, чтобы напитаться божественной атмосферой, говорили обо всём на свете – теперь даже для меня это стало легко. Появилась какая-то уверенность в себе, которой раньше мне сильно не хватало. Мы действительно были похожи с Лёшкой, у нас даже нашлись общие проблемы – непонимание окружающих, но главное, я поняла – делать то, что желаешь, хорошо, и бессмысленно ограничивать себя из страха этого самого проклятого непонимания.
       А потом он уехал. Конечно, мне было немного жаль, но на самом деле я уже устала от него, и мне хотелось побыть одной. Он уехал вовремя, не успев мне окончательно надоесть.
       Однажды, ещё живя в родном городе, я решила для себя, что никогда не выйду замуж. В первую очередь, из чувства противоречия – потому что все выходили замуж и не представляли себе, как это можно не выйти. Мне хотелось быть оригинальной. А во вторых – и это, наверное, самое главное, - я понимала, что просто не хочу. Я любила одиночество. Я гуляла тогда с Сашкой, он был мне необходим, но я интуитивно чувствовала, что однажды мы расстанемся. Что я не хочу делить свою жизнь ни с ним, ни с кем-то другим, даже если буду сильно-сильно любить человека. Просто не смогу ни с кем делить свою жизнь.
       Примерно в то же время, а было мне тогда лет четырнадцать, моя мама пошла к гадалке. Она хотела узнать что-то про себя, но на всякий случай захватила мою фотокарточку. Гадалка посмотрела на карточку и сказала, что замуж я не выйду, и ещё что-то про моё биополе. Заинтересовала я её чем-то, и она попросила маму отправить меня к ней.
       Я и пошла к ней; было пасмурно, начиналась гроза. Я любила грозу и дождь, я никогда не носила зонтика, но пока дошла до гадалки, дождь ещё не начался. Она учила меня брать энергию из космоса – сказала, что мне это нужно. Я действительно иногда чувствовала себя неизмеримо сильной, а иногда мне казалось, что я совершенно истощена. Я не знала, с чем это связано, да и та гадалка не объяснила мне толком – она была не очень умная, так, обыкновенная гадалка. Но она научила меня брать энергию, и я потом часто этим пользовалась.
       Домой я возвращалась уже под дождём и, ловя лицом его прохладные капли, думала о том, как всё угадала, и что теперь мне уже не уйти от своей судьбы.
       «Лёшка сказал, что ты – единственная девушка, с которой он мог бы жить», - по секрету поведала мне Илонка.
       А я бы не смогла жить с ним. Я бы ни с кем не смогла, и не собиралась. Я гуляла у фонтана рядом с Илонкиным институтом и смотрела на голубей. Я была счастлива, что никто уже не ходит за мною следом, что я теперь одна и ни перед кем не отчитываюсь.
       - И ты не будешь скучать? – спрашивала меня Илонка.
       - Но ведь мы будем иногда ездить друг к другу в гости, - отвечала я.
       Этого мне было вполне достаточно.
       Подружка улыбалась. У неё не было никого, и ей это было не нужно.
       * * *
       Пальцы ложатся на блюдце. Блюдце – на большом листе ватмана, разрисованном словами и буквами, сползает медленно с точки в центре буквенного круга.
       -Дух, ты здесь?
       Колышется свеча, прохладный воздух ползёт из приоткрытой форточки, мурашки пробуждаются на моих обнажённых плечах. Надо было снять все пояса, все браслеты и кольца, и теперь чувствуешь себя открытой всему… что бы ни пришло.
       - Дух! Ты здесь?
       Блюдце рывком кидается к правому верхнему углу, наши пальцы едва поспевают за ним. И так же резко замирает, накрыв нижнюю половину слова «Да», синей нарисованной маркером стрелочкой указуя на верхнюю…
       Мы вызывали их часто, чуть не каждый вечер, вызывали с Илонкой вдвоём и втроём с Алькой, вызывали сначала кого-то конкретно, умерших родственников и знакомых своих, знаменитостей, а потом просто стали звать тех, кто захочет прийти. Было много вопросов, было много ответов, были сильные страстные состояния, когда одна из нас практически входила в транс, потому что дух шёл через неё – они ходят ведь через одного человека. Однако же никто не двигал специально блюдце, сначала мы не доверяли друг другу, но потом, когда духи стали говорить вещи, известные, скажем, лишь одной из нас, то этой одной приходилось верить. И так, наконец, все поверили. Я любила, когда духи ходили через меня. Мне нравилось состояние проводника, состояние, когда на время отдаёшь себя чьей-то власти, когда не надо думать, когда просто расслабляешься, и что-то иное действует за тебя.
       «Н-е-т, - говорил дух, - т-е-б-я н-е-т»
       - Так будет всегда?
       «Н-е-т».
       - А скоро ли это изменится?
       «С-к-о-р-о».
       - Будет ли у меня своя квартира в Москве? – спрашивала Илонка.
       «Да».
       - Через сколько лет?
       «2».
       - А доучусь ли я в институте?
       «Да».
       - Выйду ли я замуж? – это Алька.
       «Да».
       - Скоро ли?
       «5».
       - Через пять лет?
       «Да».
       Вопросов было много, они всё не кончались, трём молоденьким девушками всегда есть о чём погадать. Но это продолжалось долго, мы вскоре уже не могли без этого, вызывали духов каждый вечер. Не потому, что пристрастились – не было этого мутного, мучительного ощущения, когда подсаживаешься на что-то. Нет, просто это была в то время наша дорога, мы шли куда-то вполне осознанно, мы просто знали, что нам это сейчас необходимо. Мы знали это и ждали, что духи скажут нам что-то значительное. Мы не думали об этом, не говорили, мы перешучивались с духами и задавали десятки глупых вопросов, мы отдавались полностью этой игре, мы сливались с блюдцем, с бумагой, расстеленной на полу, мы начинали заклинанием, взявшись за руки, создавали общее поле, мы стали огромной сильной воронкой, притягивающей к себе новых и новых духов.
       Духи были разные, с разными характерами и темпераментами, иногда блюдечко едва ползало по листу, иногда летало так, что пальцы наши срывались. У каждого была своя манера разговора, появились несколько постоянных гостей, я теперь уже и не вспомню, как их звали – ведь каждый называл имя по нашей просьбе. Некоторым мы радовались, других боялись, я повторюсь, мы давно уже никого не звали специально, мы звали тех, кто сам захочет прийти.
       МЫ ЖДАЛИ.
       И вот однажды нескончаемый, казалось бы, поток вопросов иссяк, мы сидели в тишине, держали на блюдце уставшие пальцы, а дух был какой-то хороший, сильный, и спрашивать бы его ещё долго и много, но никто не знал уже, что спросить. И сидели мы, вопросительно поглядывая друг на друга, и как-то затянулась эта пауза, и дух наш соскучился, видно. Медленно двинулось блюдечко с места, три взора удивлённо и выжидательно опустились на него.
     
       Мы сидели, поражённые, склонившись над листом ватмана, с замиранием сердца хором проговаривали буквы, собирали в слова. И когда дух закончил свою речь, вздохнули и откинулись назад, не убирая рук с блюдца, а блюдце решительно поехало к нижнему левому углу листа, вонзилось стрелкой в слово КОНЕЦ. Тут уж мы вздохнули и убрали, встряхивая, руки.
       Это определённо было стихотворение. Дух-поэт, пишущий нам стихи, дух, который, может быть, давно ждал момента, когда мы, наконец, устанем задавать бесконечные вопросы и просто замрём в тишине… когда мы будем готовы услышать его.
       Это был не конец. В ту ночь мы, ничего не говоря друг другу, просто разошлись по своим углам и легли спать. Мы были слишком утомлены и удивлены, чтобы что-то обсуждать. А на следующий вечер, не сговариваясь, собрались снова вокруг расчерченного листа и возобновили общение с духами. Дух пришёл другой, кажется, сильней даже давешнего поэта. И его мы ни о чём не спрашивали уже, и он написал нам имя. Имя это было
       С-е-р-а-ф-и-м.
       Это было всё, что он написал.




       Часть 2.
       - Слушай, Дуся, не звони мне больше, - грустно сказал в трубке Сволочь, - я сам буду тебе звонить.
       - Почему?
       - У меня мать с братом против тебя ополчились, прикинь, они подслушивали наши разговоры и знают твой телефон, и адрес даже высчитали. Мать мне втирает, что ты типа нашла такого дурака, как я, чтобы выйти замуж и заполучить квартиру. Они не верят в любовь. Мне мама рассказывала, что вышла замуж потому, что её будущий муж был хорош в постели, прикинь? Твой номер в чёрном списке теперь, так что не звони пока, ладно? Мы тут поругались на днях, я её обозвал обывательницей, так она закатила истерику и велела мне посмотреть в словаре, что значит это слово. Я ещё не посмотрел. Подожди, щас схожу, посмотрю.
       - Какое ты имеешь право, - услышала я тотчас срывающийся на визг женский голос, похожий на голос моей мамы, - рассказывать обо мне такие вещи!
       После этого мать Сволоча схватила трубку и начала орать, чтобы я оставила её сына в покое, потому что ничему хорошему я его научить не могу.
       - Я вряд ли смогу прийти, - сказал он, когда я пригласила его на праздник, - меня мать теперь вообще никуда кроме школы и музыкалки не отпускает. Боится, что мы с тобой встретимся.
       Мы затеваем праздник Хэллоуин, Илонка и Алька позвали друзей, но приготовления лежат на мне, так как я свободнее их. В магнитофоне на полную громкость долбит группа Пурген, а я режу салаты и заодно свои руки. Люблю, чтоб всё было по-настоящему. Хэллоуин так хэллоуин. Развешиваю по квартире собственноручно нарисованные плакаты, скелетиков и летучих мышей из бумаги, а сама одеваюсь в старые рваные Алькины джинсы и чёрный топ, старательно подбриваю виски и крашу волосы зелёнкой. Я бы поставила ирокез, да не умею, хоть Сволочь и рассказал мне несколько рецептов приготовления ирокезов, но волосы у меня очень тонкие и их трудно поставить, а я к тому же никогда не пробовала. Ладно, думаю, и так сойдёт. Всё равно они ещё короткие, и настоящего ирокеза не сделать. В довершение оставляю несколько длинных царапин на лице.
       Больше всего мне хочется увидеть на празднике Сволоча, но он сказал, что вряд ли придёт, хотя попробует вырваться. Закончив приготовления, сажусь на подоконник с бубном и тихонько камлаю, надеясь вызвать друга. А вдруг поможет моё колдовство? После покупки бубна я стала читать книги по шаманизму. Шаманы лечат людей с помощью своих духов, которых они вызывают бубном и хомузом. Хомуз – это древний инструмент, костяной или металлический, его прижимают к губам и играют. Звук получается вибрирующий, космический. С помощью хомуза или варгана, как его ещё называют, шаманы и простые люди общаются с природой и с духами.
       Шаманы входят в транс и путешествуют в другие миры – нижний и верхний, в нижнем мире живут души умерших и низшие духи, в верхнем – соответственно высшие. У каждого мира есть свой владелец, бог. Шаман приходит к этому богу и просит помочь исцелить человека или ищет в других мирах потерянные души. Люди часто теряют свои души, это приводит к болезни и даже к смерти, если вовремя не поможет шаман.
       Много удивительного я узнала из книг про шаманов и долго думала сама, зачем я купила бубен, даже решила, что, возможно, мне предписано стать шаманкой, но лечить людей меня не тянуло. Я лечила свою душу, я чувствовала покой, умиротворение и гармонию с собой, лишь когда била в свой бубен. Я вспомнила свой сон о бабушке, которая провожала меня. А может, с помощью бубна я вернула свою потерянную в прошлом душу? Когда люди сильно привязаны к прошлому, это значит, они оставили там свою душу, часть себя.
       Я задумалась и вздрогнула, когда зазвонил телефон.
       - Алло.
       - Здравствуйте, это клиника?
       Я улыбнулась.
       - Кажется, да.
       - Что значит, кажется? Клиника или нет?
       - Вы знаете, очень похоже.
       - Вы что, издеваетесь?
       - Почему? Правда, похоже. Я думаю…
       Странные. Положили трубку. Я задумчиво поковыряла пальцем телефонный аппарат.
       В замке заскрипел ключ. Илонка ворвалась радостная и оживлённая, с ней ещё две девчонки.
       - Ух ты, Снежка, какие у тебя волосы! А царапины настоящие?
       - Слушай, - спросила я её серьёзно, - как ты думаешь, у нас Клиника?
       - Это тебя по телефону спрашивали? Да, они часто звонят, тут рядом открылась клиника лазерной медицины, наверно, номер похож.
       Она задумалась.
       - А ведь правда, Снеж, Клиника у нас. Девчонки, вы как думаете?
       Девчонки были очень весёлые. Они дружно смеялись.
       - Клиника! – радостно констатировали они хором, и я кивнула и спрыгнула с подоконника.
       - Давайте на стол накрывать.
       Потом пришла Алька и привела негров из института дружбы народов, познакомилась с ними недавно на какой-то вечеринке. Негры были одеты прилично и, кажется, испугались творящегося безобразия. А безобразие было налицо, девчонки переоделись в ведьмочек и соответственно накрасились, громко орала панкуха, а накрывали мы в зале на полу, на циновке, которую нашли на антресоли. Зажигали свечи и факелы. Потом пришёл никому не знакомый пьяный человек с бутылкой водки, сел в уголке и стал пить.
       - Это кто? – спрашивали друг друга все, и никто не знал.
       - Это Веня, - сказал нам пришедший позже всех высокий веснушчатый человек в очках, Станислав или Стаська, новый знакомый Илонки, - он поэт.
       Сволоча не было, а праздник уже начался. Мне было грустно, и хотелось напиться. Вина было мало, и я подсела к Вене, с которым никто не пил его водку, хоть он и рад был поделиться. Веня обрадовался и стал ко мне приставать. Он приставал ко всем девушкам, но они от него шарахались. А мне понравился Веня, хоть он и был пьян. А может, именно поэтому.
       Стаська тоже был поэт, а ещё он писал песни. Принёс с собой гитару и пел теперь, а Илонка играла на его варгане. Я взяла бубен.
       Мы играли втроём, и это было здорово. Мы играли, и весь мир будто замер, слушая нас. Всё исчезло. Будто бы мы сидели на огромном безбрежном поле, и дул ветер, поднимая над полем нас, а мы играли. И над нами летели облака, и день сменялся ночью, а потом восходила заря, и так много раз, а мы играли. Мы долго шли с разных сторон, чтобы встретиться на этом поле. Мы с Илонкой продолжали ещё играть, когда Стаська отложил гитару, задев грифом факел, и миллионы золотых брызг от этого факела закрутились вокруг нас и медленно опустились на поле. Алькин негр открыл шампанское, и пошёл серебряный дождь.

       Стаська был нас намного старше, но вёл себя как ребёнок, дурачился и шутил, а к жизни относился так, будто она ничего не стоила. Стаська сам себя называл бродягой, по выходным он жил у себя дома, в Коломне, с мамой, а всю неделю работал в Москве и ночевал у кого придётся. Благо, друзей у него было навалом. Илонка познакомилась с ним на каком-то поэтическом вечере, куда ходила с подругой, совершенно случайно, и также случайно пригласила к нам на праздник. Ей нравились его стихи. И после праздника Стаська стал часто бывать у нас.
       Он приходил поздно, приносил бутылку вина и сумку, раздувшуюся от книг – Стаська работал в издательстве и всегда брал себе что-нибудь почитать. Ночами они с Илонкой сидели на кухне, пили и читали книги. Странные это были отношения. Илонка говорила, что влюбилась, но дальше ночных зависонов с чтением книг дело не шло. Кажется, обоих это устраивало. Впрочем, мне было всё равно. Я с ними не сидела, мне было не интересно. Как-то раз от нечего делать почитала Стаськины стихи. Хорошие это были стихи. А потом Стаська мне позвонил.
       - Привет, - сказал он.
       - Привет. А Илонки нету.
       - А я тебе звоню.
       - Мне? – удивилась я.
       - Понимаешь, тут есть один человек, у него этнический проект, и мне кажется, там бубен будет в тему. Ты как? Правда, его я ещё не спрашивал, но если ты согласна, я с ним поговорю.
       - М-м… Не знаю. Я ведь не разбираюсь в музыке.
       - А на бубне ты хорошо стучишь, и мне бы подстучала как-нибудь, может. Я тут тоже кое-что планирую со своими песнями.
       - Можно попробовать, - сказала я.
       На самом деле, я была страшно рада. Играть в группе – это здорово. И надоело уже бездельем маяться.
       - ОК, - весело подытожил Стаська, - и у меня ещё одно дело. Илонка сказала, что не сможет… сегодня презентация будет, у одной девушки книжка вышла, стихи отличные, не хочешь пойти?
       Мы вернулись после презентации и всю ночь просидели на кухне. Илонка писала какую-то работу, и ей было не до нас.
       - Илон, - попросила я наутро, когда он ушёл, - подари мне Стаську.
       - Да бери, - просто согласилась подружка, - он, кажется, будет рад.
       И Стаська стал жить с нами, мы спали на кухне, что сильно раздражало Альку, а мы уже не могли расстаться, я даже пару раз ходила ночевать к его друзьям, но нам обоим вдруг совершенно неожиданно захотелось жить вместе, не у людей, а у себя дома. Я страшно удивлялась этому своему желанию, ведь с тех пор, как я ушла из дома, мне было всё равно, где жить, лишь бы меня не выгоняли. Только теперь прошло это кризисное состояние, жизнь начала налаживаться. Илонка ещё летом через своих знакомых устроила меня на работу курьером в одну правозащитную организацию, и вот, пришло время подумать о доме.
       Мы поделились своими мыслями с девчонками, и они с радостью уступили нам одну комнату, ведь теперь мы платили за квартиру наравне с ними. Даже Алька была довольна, снимать на четверых выходило недорого. Своим родителям Илонка сказала, что мы её друзья, с которыми она познакомилась в Москве, и мне по-прежнему надо было прятаться от её мамы, если та собиралась приезжать. Но это меня не напрягало. Вообще, ничто не напрягало. Спать теперь было не скучно. Мы много пили, гуляли и были абсолютно счастливы.
       Стаська таскал меня на какие-то концерты. На один из них я взяла с собой бубен. Я сидела в клубе у сцены с музыкантами, одним из которых был Стаська, и наблюдала окружающее. Я всегда любила наблюдать, оставаясь немного в стороне.
       А потом мы пили пиво, слушали и выступали сами. Я стучала в бубен под знакомые песни Стаськи, и Тюня, выступавшая следующей, попросила меня остаться на сцене. Стаська играл на варгане и свистульках. Я ещё никогда не играла на сцене, я лупила по коже бубна со всей дури, я видела устремлённые на нас взгляды, я пьянела от них, от нашей музыки, звучащей в микрофонах неожиданно громко и красиво – совсем не так, как когда Стаська играл дома. Да ведь он один там играл, а здесь мы были вместе. И мне очень нравилось то, что у нас получалось. Конечно, свою роль я не преувеличивала. Напротив, знала, что они отлично справились бы и без меня, однако Тюня зачем-то попросила меня остаться, а Тюня была известна, её любили в клубах, и это меня воодушевило. Значит, я не совсем ничего не могу. И можно сказать даже, что сейчас, в этот звонкий момент – я есть…
       Но правда ли это?
       - Девушка, я хотел вам сказать, что вы классно играете. Но при этом обращаетесь с бубном так, будто видите его впервые, - сказал мне какой-то парень после концерта и угостил пивом.
       - Может быть, так оно и есть, - осторожно ответила я, - мы с ним ещё ни разу не выступали.
       После концерта я сидела на полу у невысокой сцены рядом с одним человеком. Он почему-то заинтересовал меня, хотя в нём не было ничего особенного. Самый обычный человек, одетый, я бы сказала, даже подчёркнуто просто, худой, высокий, серьёзный и внимательный, он всё выступление просидел в тени, хотя в перерывах к нему подходили общаться Тюня, Стаська и ещё какие-то люди. Я была с ним незнакома. Но мне почему-то понравилось сидеть с ним рядом. Несмотря на радость от выступления, я чувствовала себя в этом клубе чужой, мне было неуютно, и я хотела скорей отправиться домой, чтобы переварить впечатления. А сейчас, у сцены, я ощутила какое-то удивительное спокойствие, такое, какого не испытывала никогда прежде, живя всегда так, как будто была утыкана иголками, которые не давали мне ни минуты покоя, будучи всё время раздражённой и возбуждённой, даже Стаська меня от этого не спасал.
       Я украдкой бросила взгляд на сидящего рядом человека. У него был птичий профиль, тёмно-русые волосы, а одна прядь выбивалась лёгким завитком и торчала в сторону. Он был спокойный, простой и гармоничный, в нём, казалось мне даже на первый взгляд, не было ничего лишнего.
       - Это Серафим, - ответил на мой вопрос Стаська по дороге домой, - тот человек с этническим проектом, помнишь? Я говорил ему про бубен, но он ждёт знака.
       * * *
       Первый раз я играла с Серафимом в Гнесинке, где нас записывали для практики будущие звукорежиссёры. Серафим со своим полосатым, как арбуз, инструментом под названием аль-уд («Сирийская лютня, предок гитары», - объяснял он всем вопрошающим), Стаська с варганом, Тюня с бонгами и я. Мы сидели рядом с Тюней, перед нами зачем-то поставили ширму. Нам было не видно и почти не слышно Серафима, к тому же я никогда прежде не слышала его музыки.
       Мы не попадали, играли вразнобой. Серафим к тому же, по словам Стаськи, «плавал», у него менялся ритм, а мы с нашими ударными продолжали вести свою партию, потому что Тюня уважала в ритме чёткость, а я ей доверяла как более опытной. В результате получилось нечто очень странное, и мы ушли из Гнесинки задумчивые, поняв, что нам есть над чем работать.

       На сумасшедшей выставке в МДХ под названием «Новая эра» собрались все секты города Москвы и, соответственно, творился полный дурдом. Когда мы пришли, по сцене прыгали весёлые ярко одетые девочки и пели какую-то мантру. При этом по залу раздавали листовки с этой мантрой, и всех призывали подпевать. После них и до нас на сцене побывала ещё куча разного сброду. Я употребляю это слово без негативной окраски. Просто мне кажется, оно здесь уместно. Я, в общем, уважаю всех ищущих. Неважно, каким путём они движутся. У каждого свой путь.
       Наверно, мне захотелось воспользоваться этим словом из-за того, что совершенно разные течения уживались тут рядом и выступали друг за другом на сцене. От этого возникало ощущение полного дурдома.
       К нашему выступлению у меня совсем поехала крыша. Впрочем, звук был плохой и, вероятно, никто не слышал слов. Выступили как выступили, ничего особенного об этом выступлении сказать нельзя. Стаська, в общем-то, всегда хорошо поёт свои песни. Серафим играл на варгане.
       - Подстучишь мне завтра, - неожиданно сказал он, когда мы уже бродили по выставке, - только не части. Каждый твой удар должен быть осознанным.
       Он странно смотрел на меня. То есть, даже не на меня, а вокруг меня. И при этом улыбался, словно видел что-то интересное.
       Ближе к концу первого дня выставки на сцене тётка лечила людей звуком тарелок.
       - Всё нормально, - сказал Серафим, - если не считать, что она уже вошла в ауру.
       А когда Стаська с Серафимом зависли над прилавком с пряностями, на сцене появился экстрасенс. Я с удивлением наблюдала, как росла на площадке толпа людей. Столько народу сегодня у сцены ещё не собиралось. Закрыв глаза, они старательно впитывали энергию, которую посыла им экстрасенс, делая какие-то замысловатые жесты.
       После сеанса экстрасенс попросил на сцену желающих рассказать о своих ощущениях. Один дядька сообщил, что он почувствовал в голове свербение. Одна тётка поведала о том, как она в прошлом году была на сеансе этого экстрасенса и загадала желание - купить машину. И вот, она её купила.
       «Интересно, - подумала я, - у неё были деньги на машину, когда она загадывала желание?»
       Второй день выставки. Серафим, Стаська и я. Мне трудно. Звук плохой, я не слышу, что играет Серафим, некоторые его вещи вовсе незнакомы мне, да ещё эта постоянная смена ритма. Окончательно запутавшись, я стучу как получится и совершенно не представляю, как это звучит со стороны.
       Перед сценой Илонка раздаёт Стаськины листовки. Он написал пародию на разные секты, свалил всё в одну кучу, и получился полный бред. Листовки распечатаны на разноцветной бумаге. После выступления я тоже пойду их раздавать.
       «А ведь наверняка кто-нибудь воспримет это всерьёз», - говорила я Стаське.
       «Я там мыло своё оставил. Пусть пишут – пообщаемся», - весело ответил он.
       Стаська вообще увлекается в последнее время этой темой, читает книгу «Сектоведение».
       Варганный номер. Без бубна. Я ухожу со сцены, беру у Илонки половину листовок и ухожу раздавать их в другой зал. И вдруг слышу бубен. Сильные удары, определённо в тему. Диалог варганов и бубна. Варганы тоже оживляются, начинают петь лучше. Я быстро возвращаюсь назад. Зал просто сотрясается от гулких ударов. Но на сцене только Стаська и Серафим. Ничего не понимаю.
       «Иди сюда», - жестами подзывает меня Илонка.
       - Там парень прошёл с таким огромным бубном! – кричит она, когда я подхожу. - за ширмой, кажется.
       За ширмой, где мы переодевались, я вижу двух парней с бубнами: с большим и поменьше. Они бьют синхронно, самозабвенно – видно, что люди всего лишь посредники, а общаются инструменты. На бритом черепе человека с большим бубном скачет тоненькая косичка. Они выглядят потрясающе. Рядом со мной ещё несколько человек восхищённо смотрят на них.

       Серафим позвал нас со Стаськой репетировать на какую-то студию. Это было утром, мы проспали и опоздали минут на сорок. И потом долго стояли на станции втроём в каком-то ступоре, пока Серафим не рассудил:
       - Так, туда мы уже не успеем. Можно поехать на Арбат и поиграть там.
       Поехали к Арбату, сели не на тот поезд, потом несколько станций ехали назад, а по дороге я предложила репетировать у нас, ведь всё равно дома не было никого, а на улице мы бы замёрзли, и мы перешли на красную ветку. Всё это было как-то странно. Как будто нас что-то водило по кругу, специально затягивало куда-то. Куда? Вот это и был настоящий знак. С этого дня начались репетиции в Клинике, которые каждый из нас запомнил надолго. Тогда, в первый раз, я психанула, порезала себе палец ножом, почти специально, и убежала в другую палату – посидеть в темноте и одиночестве. Мне не нравилось играть так, как мне говорили. Я привыкла бить в бубен не думая, просто как получается.
       Через пять минут, успокоившись, я вернулась к друзьям. Они пили на кухне зелёный чай. Серафим улыбался, глядя на меня. Я, кажется, пришла в себя. Это началось с тех пор, как мы стали вызывать духов. Временами я впадала в бесконтрольное состояние, резала себе руки и била стёкла. Недавно разбила камнем стекло в двери между комнатами, которые я называла палатами, и Стаська занавесил его какой-то клетчатой тканью. Как будто ничего и не было.
       Когда Серафим ушёл, я сообщила Стаське, что не буду с ними играть. Но почему-то пришла на следующую репетицию. Не знаю, почему, без всяких мыслей и чувств, просто пришла. Видимо, так было надо.

       Клуб Матэ. Это чайный клуб, который откопал Серафим. Станция метро Шаболовская. Нас пригласили там поиграть для пробы. Никто из нас не думает, что мы уже созрели для этого. Наша программа ещё далека от идеала, мы слишком мало репетировали вместе. Но Серафим говорит, что нам нужно блефовать. Серафим – лидер. Мы со Стаськой ни за что не решились бы на это. Серафим нас ведёт.
       Матэ – подвальный клуб с индейскими мотивами. Там сидят на полу и играет тихая музыка. Она не должна привлекать внимание – так объяснил Серафим.
       - Сначала почувствуйте место. Надо быть в гармонии с ним.
       В клубе снимают обувь и надевают тапочки. Нас проводят в комнату для персонала. Здесь пахнет, как с старом бревенчатом деревенском доме моей бабушки. Уютно. И мне неуютно от этого уюта, потому что я давно не чувствовала себя так. Хочется спрятаться, закрыться, сбежать, будто эта домашняя обстановка таит в себе подвох. Пройдёт ещё немало времени прежде чем я избавлюсь от своей подозрительности. Я слишком привыкла к постоянному дискомфорту.
       За креслом – ванна с черепахами. По стенам – верёвки с узелками, как нам объяснят позже, символизирующими узелковое письмо. Приглушённый свет, дым кальяна, свечи. Наши инструменты тихо согреваются. Им осталось недолго ждать – скоро они станут частью этого места.
       Мы незаметны. Мы сидим в тёмном углу на подушках. В клубе мало посетителей – какая-то компания в одном уголке, да ближе к нам, под гамаком, одинокий человек, расслабленно привалившийся к стене. Вокруг какие-то деревянные фигурки, птицы на потолке. Ходят тихо, официанты (хотя это слово вряд ли для них подходит, но я не знаю другого) в индейских одеждах подают чай.
       Индейский матэ – главная фишка клуба. Но мы его не пробовали. Нас после выступления угостили обычным зелёным чаем. Стаська зависает над ванночкой с черепахами. Ему безразлично, что скажут про наше выступление. Возвращается Серафим, который беседовал с начальницей заведения. Сообщает, что мы теперь играем в Матэ каждый четверг, плюс будем выступать двадцать первого марта в день матери. Поскольку мы не профессионалы, нам позволено устраивать здесь публичные репетиции за символическую плату.
       Рядом с нами готовится к выступлению человек, который проводит различные обряды. Он разглядывает мой бубен и принимается критиковать колотушку. Достаёт свою, сделанную по индейскому образцу. Это обычная деревянная ложка, засыпанная камушками и обтянутая кожей. Она ещё и звенит, как погремушка.
       О моём бубне с ним общается Серафим. Мне не хочется говорить. Я нетерпеливо поглядываю на Стаську, потому что хочу домой.
       Человек, который проводит обряды, демонстративно ударяет колотушкой в мой бубен и смотрит на нас, словно говорит: «Вот, видите?»
       - Это разные языки, - отвечает Серафим.
       - Своей колотушкой вы убиваете бубен, - не унимается человек, - а с такой, как эта, он оживёт. Если, конечно, провести прежде обряд оживления, потому что вы уже убили вой бубен.
       - Вы знаете, что вас слышно на весь клуб? – с улыбкой осведомляется вошедший Юра, парень с индейской внешностью, который играет здесь на гитаре.
       - Это правильно, так и должно быть! – заявляет обрядовый человек, победоносно потрясая своей ложкой.
       * * *
       С того дня, как я впервые увидела Серафима, мне хотелось остаться с ним наедине. Не знаю почему, как будто было что-то, о чём мы могли поговорить лишь вдвоём.
       Мы встретились на станции Арбатская напротив перехода на Боровицкую. Мы шли писаться в Гнесинку. Тюня и Стаська предупредили, чтобы мы их не ждали. И мы шли до Гнесинки вдвоём. Я говорила почти без умолку.
       До этого в компании Тюни и Серафима я обычно молчала. Мне было неуютно с этими людьми, которые говорили исключительно о музыке. Я в музыке ничего не понимала.
       - Ты знаешь, мне не понравился тот человек в Матэ, но дома я размотала свою колотушку, которую покупала когда-то вместе с бубном, увидела там старые половики, и мне стало дурно. Но, честно говоря, то, как он бил своей ложкой, мне тоже не понравилось.
       - И мне не понравилось, - ответил Серафим, - но такие люди бывают нужны. Могут, например, помочь организовать что-нибудь.
       - А я сделала новую. Нашла, там у меня валялись куски лисьей шкуры, от палочки кусок отпилила (она слишком длинная была), и сидела думала, чем бы это дело набить. Тут подходит Илонка и подаёт мне мой бисер, который я у неё при переезде забыла. Это был знак.
       Потом мы болтали о словах. Я говорила, что слова ничего не значат. Серафим отвечал, что ими можно что-то передавать.
       - Всё равно с помощью слов всего не передашь, тем более что у каждого человека свои ассоциации с каждым словом, - сказала я, - нет точности. У меня было время, когда я без слов воспринимала действительность. Даже книги читать не могла. Смотрю в книгу и вижу какие-то значки, а что они значат, не понимаю.
       - Знакомое состояние, - сказал Серафим, - хотя у меня оно было не в такой степени. Это довольно опасно.
       - Может быть, - пожала плечами я, - но я при этом ещё общалась с природой.
       - А, ну это другое дело.
       Косуля, из которой был сделан мой бубен, видимо боялась лисы. Бубен отскакивал теперь от колотушки, и, начиная песню из моего сердца, дрожа, передавал её воздуху.
       - Он живой, - сказала я, - и очень общительный.
       Вчера, когда я окропила бубен пивом, он сразу ожил. Человек в Матэ явно был прав, и прежней колотушкой я убивала бубен.
       - Хотя чего ей бояться? Лиса-то маленькая. Ей слабо загрызть косулю.
       Потом пришёл Стаська, и мы записывались, и одиноко висели колокольчики, приготовленные для Тюни, а Тюня пришла уже, когда запись закончилась. Я засыпала, сидя на диване, потому что была уже почти ночь, и мы скоро ушли, забрав с собой диски. Мы выросли от этой записи. У нас всё получилось лучше, чем раньше, мы играли необыкновенно слаженно, мы чувствовали друг друга и музыку.

       Стаська убежал на новую работу – стремительно, так, что я даже не успела сообразить, что произошло. Он только бросил на прощанье:
       - Репьте без меня.
       Мы с Серафимом сидели на кухне и пили зелёный чай, который он всегда приносил нам и заваривал сам, поясняя, что работал раньше в чайном клубе и привык к хорошему чаю. Мне не звонил шеф, хотя был рабочий день, а он обычно звонил утром, чтобы дать мне задание.
       - Может быть, так надо, - сказал Серафим.
       И я рассказала ему о себе, о том, как сбежала из дома, как приехала в Москву.
       - Откуда у тебя эти истерики?
       - Не знаю. Это началось недавно, но у меня такое чувство, как будто они были всю жизнь. Просто раньше всё это копилось внутри, а сейчас стало выплёскиваться. Наверно, они от матери, у меня мать всегда истерики закатывала.
       - На самом деле не важно, откуда что берётся, - сказал Серафим, - из рода, от воспитания или от чего-то ещё. Ты заключила с этим соглашение, но ты в любой момент можешь отказаться, стать свободной от прошлого. Для этого нужна сила.
       - Я думаю, что мне это просто нравится. И наверно, пришло время это оставить. Оно постепенно проходит само. Во мне есть стержень, который ведёт меня несмотря ни на что.
       - Хорошо, если это так.
       Мы замолчали. Я смотрела в окно. Серафим, улыбаясь, смотрел на меня.
       - Что? – встрепенулась я, обернувшись к нему.
       - Ничего.
       Внутри меня плескалось море, огромное и безбрежное. Оно щекотало меня волнами, тёплыми от солнца. Это было радостно и немного тревожно. Ведь море не всегда бывает спокойно.

       Когда я пришла утром к Альке, чтобы отдать диск Баха и взять что-нибудь другое, она сказала:
       - Что-то перевернётся в этом мире.
       - Уже перевернулось, - ответила я.
       Прежде я никогда не слушала классики.
       - Стаська, я тебя больше не люблю, - заявила я, стоя с каким-то классическим диском в руке.
       - Да? – Стаська оторвался от толстой потрёпанной книги и теперь сидел с таким лицом, словно ещё не совсем вернулся к действительности. – А кого ты теперь любишь? Я его знаю?
       - Да, - сказала я.
       - Серафима, что ли?
       - Да.
       - Ну, Серафима можно. Серафима-то что? Серафима можно, - благодушно разрешил он и снова уставился в книгу.
       - Правда? – обрадовалась я. – Ну, тогда я тебя тоже люблю.

       «Ilonk, ja po4ti mertva. Ja sdelala pirsinq, is menia vylilos’ more krovi. Eto vse is-sa l’ubvi».
       У меня на сотовом нет русского алфавита, приходится писать СМСки латиницей.
       Владимир, так звали человека, который прокалывал мне бровь, извёл на меня несколько пачек салфеток.
       - Может быть, ещё приду как-нибудь, - сказала я ему на прощанье, - или вы уже боитесь?
       - Чего? – не понял Владимир.
       - Ну, вдруг опять столько крови будет.
       - Ничего, - ответил он, - у меня работа такая… кровавая.
       И я шла по Арбату, ела шоколад, чтобы почувствовать себя живой, а то меня качало от слабости и казалось, что вот-вот унесёт в небо. Лишь один слабый порыв ветра – и я буду лететь… всё выше и выше. От любви.
       - На тебя кто-то повлиял? – спросил Серафим.
       - Да нет, а что?
       - Такие вещи просто так не делаются.
       - Почему? Мне нравится это искусство – татуировки, пирсинг.
       Серафим пожал плечами.
       - И что, ты его периодически срываешь?
       - Почему срываю?
       - Ну, ты же говоришь, что крови было много.
       - Так я же только что сделала.
       - Да? А мне казалось, у тебя всегда там что-то было.
       В общем, он прав, конечно. Я сама давно ощущаю что-то в том месте, где проколола бровь.
       - Да, со мной такое часто бывает. Один раз общался с колдуньей. Мне казалось, что она худая, и у неё тёмные волосы. Потом оказалось, что волосы у неё светлые и сама она довольно плотная. А у меня остался чёткий образ…
       Мы вовсе не те, кем кажемся. Слишком часто мы кажемся сами себе и верим в это.
       Многие хотят что-то менять в окружающем мире. Они не понимают, что нужно изменить себя, и тогда всё вокруг изменится тоже.
       Я лежала на раскладушке, обнаруженной недавно на антресоли, словно в гробу, сложив руки на груди и закрыв глаза, на одном из которых, как раз под новенькой шипастой штангой, красовался живописный синяк. В ноги мне бросили два уже засохших цветка, которые Стаська подарил мне на восьмое марта по моей просьбе, в руки дали горящую зелёную свечку, а в изголовье положили икону. Стаська прыгал вокруг с фотоаппаратом, чтобы запечатлеть знаменательное событие. А потом устал и улёгся на матрац, где мы обычно спали. Ему было в лом клеить афиши нашей группы Соосенаро. Чтобы не уснуть совсем, он читал какую-то газету.
       А я ожила и стала ждать Серафима. Он пришёл и порвал Стаськину газету. Стаська тут же уснул, потому что больше ему заняться было нечем.
       - Давай сделаем из тебя жертвенный костёр, - предложила я Стаське, засыпанному обрывками газеты.
       И мы долго бродили с Серафимом по переходам метро, смотрели в темноту за окном электрички, несущей нас к следующей станции, выходили, клеили афиши силикатным клеем и вновь уходили под землю. Смотрели в глаза друг другу и смеялись.
       - Всё хорошо, - сказал Серафим.
       - Хорошо, - согласилась я.

       “Ty znaesh, eto glupo, no vse govorit mne, 4to ja dol*na skazat’ Serafimu, 4to ja ego l’ubl’u”.
       “Почему глупо? Всё хорошо;-)Спокойной ночи”.

       Станция метро Воробьёвы горы. Раньше, с тех пор, как я живу в Москве, она была закрыта, а теперь открылась. За мостом, за стёклами видна река и деревья на той стороне. Видно солнце, видно весь мир.
       Весь мир во мне и в моём сердце.
       Я так долго пыталась договориться с окружающим миром о дружбе, но при этом не впускала его в себя. Я, быть может, чувствовала это только в детстве, в деревне у бабушки, сливаясь с природой.
       И вдруг, почему-то именно проезжая на электричке станцию Воробьёвы горы, я ощутила, как солнце вошло в меня, как мир, открывшийся взору, стал мною.
       И я поняла, что свободна. Свободна от собственной закрытости, от той боли и неприязни к миру, которую привезла из своего города. Мне казалось, что я навсегда порвала с прошлым, отказавшись от него, но на самом деле это прошлое продолжало ещё долго жить во мне, выражаясь в моём отношении к действительности.
       Вот теперь уже точно. Я есть. Соосенаро… в переводе с неизвестно какого языка, который, быть может, знал на свете один лишь Серафим, это означало «Всё, что мы есть».

       * * *
       Клея нужно было много, и мы решили варить клейстер из муки. Это было забавно. Химичили на кухне, одновременно пили чай с печеньем и кипятили, перемешивая, муку в воде вдвоём с Серафимом. Стаська, поучаствовав разок в нашей афишной экспедиции, капитулировал и больше с нами не ходил. Клей налили в бутылки из-под лимонада, погрузили бутылки и афиши в мой рюкзак, который больше подходил для этой цели, и исчезли в вечерней темноте, оставив Стаську стирать кофту. Серафим долго боролся с ним, пытаясь сподвигнуть на это важное дело, потому что в Матэ нас попросили выглядеть поприличнее и, долго размышляя над тем, к чему это было сказано, мы пришли к выводу, что дело в Стаськиной грязной кофте.
       - Видишь, как человек меняется, когда чья-то идея становится его собственной, - подвёл итог Серафим.
       Было уже поздно, и мы успели оклеить только Октябрьскую. А потом стояли в метро и смотрели друг другу в глаза. В прошлый раз, когда так было, Серафим в конце концов притянул меня к себе со словами:
       - Ты любишь сопротивляться. А жизнь – она вот, рядом.
       И мы долго стояли в обнимку. И вечность протекала через нас снизу вверх и сверху вниз – по кругу. И больше не было ничего, потом мы просто прощались и расходились, клеили афишки, выступали в клубе, я всё продолжала надеяться на что-то большее, на что – я сама не знала толком, мне просто страшно не хватало его, когда я возвращалась вечером домой. Хотя… к этой неудовлётворённости примешивалось что-то ещё. Какое-то новое ощущение, незнакомое и приятное.
       Я шла одна по тёмным ночным улицам, я вдыхала свежий влажный весенний воздух, и какая-то безумная радость, чувство безмерности мира, который я впитывала в себя с каждым вдохом, и свободы, переполняло меня. Да, именно свободы. Свободы и независимости от себя и своих желаний, которые так трудно удовлетворить, которые так отягощают, от других людей. И меня впервые по-настоящему радовало то, что меня никто не ждёт, то, что, в общем-то, никому не важно, где я. Разве что Стаське… но если я и пропаду куда-нибудь на день, другой, вряд ли он будет волноваться, особенно теперь, когда нас уже ничто не связывает.
       - Мой путь – это путь без пути, - сказал мне Стаська, - я прицепляюсь к какому-то человеку и иду с ним его путём. Но в определённый момент человек останавливается, и тогда я сбегаю. Ты не остановилась, потому мне с тобой и интересно… Почему ты плачешь?
       - Не знаю. Мне пока ещё очень трудно. Но это так здорово!
       - Можно, я тебя обниму? По-братски.
       Когда я в первый раз проснулась рядом со Стаськой, я поняла, что это надолго. Мы не могли назвать любовью то, что было между нами, мы просто тащились друг от друга. Я решила, что могу жить с этим человеком и действительно думала, что это навсегда. С ним я впервые почувствовала себя дома, и этот дом мне нравился, потому что мы создали его сами для себя. Некоторая пустынность, творческий беспорядок, поющие ветерки под потолком, обклеенные картинками и плакатами стены, отсутствие кровати. И неважно, что дом был не собственный, что мы лишь снимали квартиру, что в соседней комнате жили девчонки (наоборот, мы были с ними одной семьёй), но это действительно был тот дом, который я искала.
       И что дальше? Остановиться? Замереть на той ступеньке, до которой я дошла? Мне однажды снился храм, к которому по ступенькам поднимаются люди. Каждый определённый этап развития – следующая ступенька. Конечно, можно и спускаться вниз, и останавливаться, как делают многие, но те, кто движутся вперёд, с каждой ступенькой приближаются к вратам, за которыми свет.
       Замереть на той ступеньке, до которой я дошла, изучить все трещинки её, познать все радости и горести так скажем, семейной жизни. Я вначале не понимала, что происходит. Мне не нравились Стаськины тусовки, я отказывалась туда с ним ходить, и он поэтому оставался дома, хотя я его не держала. Сама я просто наслаждалась счастьем… теплом и заботой, которой мне так не хватало раньше.
       И тут появился Серафим.
       И я поняла, что мне не нужен этот дом.
       Что у меня нет дома.
       “Everything is all right. I just want to be with you… .”…
       “My way is my pass with spirit without wanted or unwanted. If you’re with spirit & freedom I’m glad but all of this is in the hands of spirit only ».
       “Ja dura. Prosekla, 4to u men’a kakie-to tupye ustanovki. Spasibo”.
       Борьба с собой даёт много силы. Это радостная борьба. Нужно сжечь всё, что есть в тебе наносного. Тупые установки о том, что два любящих человека должны быть вместе. О том, что можно любить безответно.
       Настоящая любовь не бывает безответной. Настоящая любовь – это любовь ко всему, что тебя окружает.
       Бесконечное движение ленты эскалатора, и мы на ней… он всегда на ступеньку или две ниже меня. Я ловлю его взгляд, он улыбается мне. Держит в руках бутылочку из-под лимонада, с клеем. Вечером в метро люди развязные, пару раз просили дать попить.
       - Я думаю, это пить не стоит, - серьёзно отвечал Серафим, озабоченно разглядывая свои измазанные клеем пальцы.
       Человек смотрел на его пальцы и испуганно уходил. Я сгибалась от смеха.
       Мы выходили на самых людных станциях, стремительно шли от стенда к стенду или к какой-нибудь стене, внимательно выбирая подходящие для афиш места. Я доставала афишу, он намазывал её клеем и старательно приклеивал. И мы шли дальше… Я хотела, чтобы это длилось вечно, чтобы мы ходили так всегда, каждый вечер, с ним вдвоём, расклеивать афиши у станций метро.
       Мы стоим в темноте возле университета, размышляя, поискать ли ещё подходящую стенку или возвращаться. Уже почти двенадцать.
       - Ты знаешь, - тихо говорит Серафим, - этот момент никогда не повторится. Никогда не будет этой полной луны.
       - Она не полная, кстати, - замечаю я.
       - Ну, - срываясь с места в сторону метро, отвечает он, - Тихий океан видно. Атлантический тоже.
       Я не поняла, что он сказал. С ума сойти! Тащусь от этого человека.
       Я люблю, когда мне что-то непонятно, и редко задаю вопросы. Когда надо, человек сам расскажет тебе то, что нужно узнать.
       Когда я возвращалась домой, три собаки у банка сидели треугольником и лаяли на луну. Они сидели у меня на дороге, и я остановилась, чтобы на них посмотреть, а потом обошла осторожно, боясь спугнуть.

       Так хочется куда-нибудь смотаться, хоть на несколько дней… Но куда? Усталые мысли крутятся в голове. Я действительно устала. Очень много случилось в последнее время, мне нужно всё это осознать, нужно побыть одной, только вот уехать-то некуда.
       Стаська, в последнее время депрессирующий по поводу нашего разрыва, уехал к друзьям в Питер и шлёт оттуда радостные пьяные СМСки. А мы с Серафимом по-прежнему клеим афиши. Скоро день матери, наше главное выступление в Матэ.
       На том месте, где недавно лаяли собаки, сидит теперь лишь одна собака и тоже лает, но по-другому.
       - Она нам хочет что-то сообщить, - говорит Серафим.
       Мы в этот день какие-то необыкновенно радостные, нас смешит всё, что мы видим вокруг. В центре зала метро рабочие поставили лестницу и карабкаются вверх.
       - Куда это они? – спрашиваю я.
       - Наверно, они хотят научиться летать, - отвечает Серафим.
       Прощаясь, мы долго стоим и смотрим в глаза друг другу. Это наша любимая игра, меня ей научил ещё Лёшка, и так как-то получилось, что мы спонтанно начали играть в неё с Серафимом. Трудно сказать, в чём смысл этой игры. Нужно попробовать раз, чтобы понять, как это здорово.
       - Давай отойдём, - он тронул меня за плечо, - такие вещи привлекают внимание.
       Но сегодня это не может продолжаться долго. Я уже не в состоянии просто так смотреть ему в глаза. Я ещё продолжаю бороться с собой, но уже делаю шаг к нему. Будь что будет! После того единственного объятия в метро я пару раз пыталась приблизиться к нему, но он не позволял мне этого, и теперь я боюсь, что снова будет так, но просто не могу иначе. Может, так оно и есть? Может, нужно делать что-то, лишь когда не можешь этого не делать?
       Он прижимает меня к себе крепко-крепко, отрывает от пола и крутит вокруг себя.
       - Ну вот, теперь ты тоже можешь летать, - говорит Серафим, прижимаясь к моей щеке своей колючей щекой.
       Я никогда не чувствовала ничего подобного. И это было, как разряд тока, это было так, что дальше нам оставалось только разбежаться в разные стороны, потому что сильнее того, что было, ничего уже быть не могло. Я поняла это окончательно, когда как на крыльях летела по переходу, стремясь успеть на последнюю электричку. Мы ещё ни разу не задерживались так долго…
       Проезжая последние несколько ступенек пустынного эскалатора, я уже вижу его распластанное тело, а когда ступаю на твёрдый пол, мой пёс вскакивает и бежит рядом со мной. Он терпеливо ждёт у киоска, пока я покупаю пиво, и мы идём к Клинике.
       Мне не хочется возвращаться в Клинику. По дороге мы играем, и он запрыгивает мне лапами на плечи, норовя лизнуть в лицо, а я обнимаю его за мягкую шею. Он останавливается поболтать со своими сородичами, долго заигрывает с рыжей собачонкой, которая два часа назад рассказала мне о нём, но всё равно идёт со мной, несмотря на весенний собачий гон.
       Когда принимаются лаять собаки, я замечаю, что в небе полная луна. Наконец-то полнолуние! Луна в прозрачной дымке, она зовёт, она проникает в вены волчьих потомков, она струится сладким ядом, растворяя себя в каждой капле красных рек, из глубины существа поднимается голос.
       Собаки начинают лаять все сразу, слева от меня, огромная стая. И я сажусь на бордюр и вою на луну, как волчица. А рядом сидит мой пёс и, чуть развернувшись к стае, подвывает тоже.
       Стая – там, а он со мной. Он зачем-то нужен мне. Я всю жизнь искала свою собаку, грезила и мечтала о нём. И всё же мечты не совсем совпадают с действительностью. В действительности всё намного лучше. Просто это невозможно передать словами и потому невозможно придумать такие мечты. Мечты всё-таки рождаются из головы, а эта ночь выходит далеко за пределы разума.
       - Спасибо тебе, - говорю я, обнимая за шею своего пса.
       Мы с ним сидим у порога Клиники. Он хочет идти за мной, но я чувствую, что должна оставить его. Как и то, что мы больше никогда не встретимся.
       Я открываю первую дверь в подъезд, и пёс забегает за мной. Не знаю, как выгнать его, но тут за железной дверью с домофоном раздаётся прерывистое собачье дыхание. Почувствовав опасность, мой пёс выскакивает на улицу и смотрит на меня через стекло.
       Писк домофона. Два чёрных добермана врываются в маленький закуток между дверями, я уже успела закрыть дверь на улицу и они, нетерпеливо подняв морды, замирают перед ней. Вслед за ним появляется женщина.
       - Не бойтесь. Они не кусаются.
       - Да я не боюсь. Я тут с другом прощаюсь.
       Голос у меня необычно спокойный, как будто это говорю не я, а что-то сильное, мягкое изнутри меня. Женщина открывает дверь, доберманы вырываются на волю и отгоняют от Клиники моего пса.
       - Он был эшу, - сказал потом Стаська, - это в Вуду проводник духов.
       На следующий день мы встретились и не узнали друг друга. Он был просто пёс. Вот почему я знала, что мы не увидимся больше.

       Репетировали почти каждый вечер, по четвергам выступали в Матэ. Я весь день бегала по Москве, разнося документы, и думала лишь о том, когда же наступит вечер. Ближе к вечеру мы созванивались или СМСились со Стаськой и Серафимом и, если был не четверг, шли в Клинику репетировать или репить, как мы говорили. Иногда репили Стаськину «Туму», и тогда приходила Тюня с гитарой. В её проекте я не участвовала, и они репили без меня у Тюни. Серафим приходил часов в десять, и перед репой мы долго сидели на кухне, пили чай и обсуждали наши музыкальные проекты. Или просто болтали. А потом перемещались в нашу со Стаськой комнату, Серафим с удом садился в кресло, а мы - на полу на подушках. Как-то к нам зашла послушать Илонка, да так и осталась с нами. Она недавно купила варган и решила осваивать его вместе с нашей группой. И когда Стаська уехал, мы играли уже без него, с Илонкой, и в Матэ она ходила с нами. Со временем Стаська вообще перестал играть в Соосенаро, тем более что с Илонкой у нас получалось лучше, хотя он и репил ещё с нами, играя на чём придётся: на колокольчиках, на дарбуке, на свистульках или даже гвоздём на ножовке, но в Матэ уже не выступал. У меня появилась палка дождя, и я играла то на ней, то на бубне, а потом и дарбуку забрала себе. Серафим стал играть какие-то арабские ритмы, и дарбука здесь была очень в тему.
       Я уже не долбила в бубен как попало, Серафим научил меня слышать ритм в его музыке, «плавать» вместе с ним, а у Илонки был хороший слух, и она буквально с первого раза играла безукоризненно. У всех музыкальных произведений Серафима были названия, но Соосенаро никогда не повторялась. Одно и то же произведение мы играли каждый раз по-разному, слушая друг друга и мир, в зависимости от общего состояния, настроения и места, в котором находились. И инструменты, казалось, звучали всегда по-разному. Мы импровизировали и каждый раз приступали к игре с радостью и интересом – а как сыграем на этот раз?
       Сейчас, когда прошло уже много времени, и я смотрю на всё это как бы со стороны, мне вообще кажется, что мы играли для себя и друг для друга. Никто не понимал нашу музыку, и через некоторое время после выступления на день матери нам сказали, что в Матэ мы больше не нужны. Несмотря на то, что мы долго и усердно клеили афиши, посетителей в Матэ не прибавилось, да и те, что были, вряд ли приходили слушать нас. Мы были фоном, и на каком-то этапе, возможно, наша музыка нужна была клубу, но это продолжалось недолго.
       Несмотря на это, мы совершенно не расстраивались. Только Серафим немного напрягался по этому поводу, что, впрочем, быстро проходило. «Всё, что можем, то делаем, - говорил он, улыбаясь, - всё, что мы есть». И, в общем, играли мы не ради результата, а ради музыки. Нам самим эта музыка нравилась, и это было главное, хотя Серафим не оставлял попыток выступить на публике, не для того даже, чтоб нас заметили, а просто ради практики, для того, чтобы научиться играть везде. И потом, чтобы понять и полюбить его музыку, надо было долго и внимательно её слушать, в ней было что-то тонкое, неуловимое сразу, что воспринимается только в полном отрыве от всего остального, когда ты растворяешься в музыке, становишься ею и через призму этой музыки воспринимаешь весь мир. Когда она постоянно звучит в себе. Я сама, услышав его впервые, осталась равнодушной и немного удивлённой, и если бы не стала играть с ним, вряд ли захотела бы слушать эту музыку второй раз. И лишь потом, когда научилась слушать внимательно, поняла, что именно под эти тихие ненавязчивые струнные переборы можно видеть мир таким, какой он есть, мир в изменении, мир текущий, струящийся и шуршащий, как крупа в моей палке дождя.
       И у мира есть сердце, и у сердца есть ритм, и этот ритм можно услышать, если слушать внимательно… или просто взять бубен и бить в него осознанно, и когда он войдёт в резонанс с ритмом мира, то и сердце твоё застучит также, и сладкая дрожь пройдёт по всему телу и устремится к колотушке, чтобы войти в неё полностью, без остатка, и через неё передаться бубну, к чутким пальцам, касающимся струн, и взорвётся в голове металлическим звоном варгана. Мы все – единое целое, каждый из нас – лишь часть, но вместе мы становимся миром, мы слушаем мир и тут же отвечаем ему музыкой, а играем мы то, что слышим.
       * * *
       Твоё имя горит огнём, Серафим, и в этом огне погибает моя душа. И я инстинктивно ищу спасения в дожде.
       Я иду одна в самом сердце дождя, без тебя, и молю мир лишь об одном – чтобы он пустил меня к тебе.
       Моя голова разрывается от боли, мои волосы вымокли и прилипли к щекам, я вся насквозь… мертва. Нет, я жива, потому что чувствую боль. Никогда мне ещё не было так больно.
       Я думала, что истерики прошли. Думала, что всё хорошо. Но оказывается, это не так просто.
       Я привыкла скрывать всё в себе, таиться, оттого, что если я и говорила что-то когда-то открыто – там, где я родилась и выросла, - то в лучшем случае натыкалась на недоумение, в худшем – на презрение и осуждение. И так было до тех пор, пока я не скрыла всё в себя – так глубоко, чтобы уж никто не докопался. Скрыла и забыла сама – до поры.
       И вот теперь оно рвётся, рвётся наружу, брызжет в ответ дождю, искрами разлетается вокруг, и текущая с неба вода тушит его. Я иду одна в сердце дождя…
       Я видела тепло в твоих глазах, и я бы хотела видеть его всегда. Ну, хотя бы чаще. Будь милостив ко мне, Серафим! Пощади меня! Ведь я могу умереть… нет, ты знаешь, что я не умру. Ты знаешь, что я смогу это вынести. Смогу справиться. Смогу выжить и не сломаться, стать сильней.
       Ты этого хочешь от меня? Но боже, как это больно!
       Людей на улице почти не было, я шла там, где гуляли мы со Сволочем, целовались на углах… Странно, сейчас это так далеко, так мило, так по-детски наивно. Как хорошо вернуться – хоть мысленно, почувствовать то мимолётное неглубокое тепло вместо этого мокрого холода, от которого мурашки по всему телу. Пиво… чёрт его знает, лучше от него или хуже. Глубже погружаешься в боль, лучше понимаешь её, отказывая себе в праве выбраться… не сейчас. Выберусь, лишь когда хмель пройдёт, тогда всё успокоится и мыслей не будет. Ни-че-го.
       Тёплые губы Сволоча, его робкие объятия. Хорошо быть детьми. Наивными, простыми, ничем не связанными детьми.
       Как серьёзно и больно всё сейчас – это страшное огромное чувство завладело мной полностью, и оно движет мною, и оно ведёт… куда?
       Я долго качаюсь на качелях во дворе. Люблю качели. Качаться до одури, до свиста в ушах, обо всём забыв. Под дождём.
       Редкие прохожие смотрят как на полоумную. Мне всё равно. Я просто чувствую на себе их взгляды. Их мокрые липкие взгляды. Такие же, как этот бесконечный дождь.
       Но не бесконечен же он, в самом деле.
       Я хочу, чтобы он пришёл сегодня. А если он не придёт, тогда мне нечего делать в Клинике. И вообще туда не пойду, иначе точно сдохну. Легче бродить всю ночь под дождём, или, по крайней мере до тех пор, пока спать не захочется сильно-сильно. Тогда уже просто прийти и срубиться. А быть в Клинике без него – это страшно. Это сегодня невозможно.
       Я обхожу дом, чтобы видеть кухонное окно. Если там будет гореть свет, значит, он у нас. Не знаю, откуда я это взяла – на кухне может быть кто угодно, но я почему-то уверена в этом.
       Горит.
       Облегчение, успокоение. Я знаю, что если увижу его, боль сегодня пройдёт. И я хочу, чтобы он увидел меня – вот такую, безумную, всю залитую дождём. Я хочу, чтобы он видел, что я не ждала его сегодня в Клинике, с замиранием сердца слушая, не зазвонит ли домофон, а бродила где-то, неизвестно где, что у меня есть дела, есть проблемы – по ту сторону. И я не хочу, чтобы он знал, что все мои дела и заботы – это он.
       Я – не – хочу, чтобы он это знал. Но всё же пусть видит, что мне больно. Я вхожу. Не так бесшумно, как он. Я шуршу дождём. Я смотрю на кухню. Встречаюсь с ним взглядом. Вот так. Я не знаю, что видит он. Но почему-то мне спокойно сегодня.
       Я скрываюсь в своей комнате, чтобы переодеться, и прихожу на кухню тихая, почти протрезвевшая. Пить чай.

       Серафим просчитал по времени свой маршрут так, чтобы, уходя от нас и двигаясь всегда с одинаковой скоростью, успевать на последнюю электричку, и он никогда не спешил, а просто в нужное время срывался с места, быстро собирался и уходил. Иногда мы его провожали до метро, так просто, чтобы прогуляться, точнее, пробежаться, потому что до метро Серафим бежал бегом. Сегодня мы бежим втроём, с ним и с Илонкой. Одна я вряд ли пробежала бы всю дорогу без остановок – давно не тренировалась, но с ними запросто. У Илонки последнее время какое-то безумие. Во снах она встречается с человеком, который выходит из огня. И сегодня на ночь глядя решила ехать к какому-то даже не очень хорошему знакомому, к чёрту на кулички, в какой-то подмосковный городок. Об этом она сказала только мне и даже не знает, успеет ли на электричку. У метро мы с Серафимом немного притормаживаем. Постепенно останавливаемся. Илонка не останавливаясь и не глядя на нас, вбегает в распахнутые ветром двери метрополитена. На нашей станции всегда какой-то ветер в метро.
       Серафим удивлённо смотрит ей вслед.
       - Куда это она? – спрашивает у меня.
       - Поехала друга навестить.
       Он тут же забывает о ней.
       - У меня… - он хочет что-то сказать, но не решается.
       Последнее время мы мало общаемся, и мне так этого не хватает. Я всё жду чего-то… хотя я молчу об этом, но втайне, провожая его, я всегда надеюсь, что он позовёт меня с собой. Мне так надоело возвращаться в Клинику в одиночестве, что я с удовольствием пошла бы куда-то в другое место, пусть и не с ним, просто куда-нибудь, хоть на одну ночь, как Илонка, но идти мне некуда, и я жду, а он каждый раз прощается со мной.
       Хочет что-то сказать, но не решается. Я молча смотрю ему в глаза.
       - Да ладно, мне пора бежать… потом.
       Серафим протягивает руку. Странно, а я ещё никогда не держала его руку в своей.
       Как хорошо быть ночью одной! Мягко шелестят зёрнышки в палке дождя, и я пою перед свечой – тихо, чтобы не разбудить Альку и Стаську, спящих в соседних палатах. Пою без слов, получается какой-то русский народный мотив. Я не знаю наизусть ни одной русской народной песни, но мотив пришёл откуда-то, и сейчас он так созвучен мне, он проистекает откуда-то из глубины моего существа, не скажу – души, потому что не уверена, что она у меня есть. Если и есть, то я её не знаю.
       Последнее время я снова сплю в прихожей у двери, на матрасе. Так здорово, когда утром люди тормошат тебя, чтобы уйти из дома, ты приподнимаешься, чтобы пропустить их к двери и срубаешься снова. В коридоре я сплю часа на два дольше обычного, если, конечно, шеф не позвонит и не разбудит. Вообще такое ощущение, будто я в своей жизни ещё ни разу не отдыхала по-настоящему, потому что такой расслабленности, какая бывает сейчас, ещё не было никогда. Мне действительно плевать на всё. Во всяком случае, когда я сплю. Сплю крепко, почти без снов, в то время как раньше всегда страдала бессонницей и меня одолевали разные навязчивые сновидения.
       Хотя перед сном я в последнее время часто плачу. Думаю о нём и плачу. Знаю, что всё правильно, но не могу не плакать. Слезами убаюкиваю боль внутри. Она тихнет, и я засыпаю. Просыпаюсь всегда радостная и очищенная. Слёзы очищают. Очищение возможно лишь через боль. С этим не нужно бороться, через это просто нужно пройти.
       Рядом со мной, мигая зелёным светом, спит мой сожитель, громоздкий жёлтый мобильный телефон, который я купила, подержанный, по дешёвке. Ни на что лучшее денег у меня не хватило, а телефон понадобился для работы. Мне он нравится. Смешной такой и ни у кого такого нет.
       “ТЕСНЫЙ КОНТАКТ С ТЕМИ КТО «НЕ СО МНОЙ НА ПУТИ» ДОРОГО ОБХОДИТСЯ – УДАР”.
       “Eto interesno. A komu udar? Li4no ja ni4ego ne bojus’, ina4e I *it’ neza4em. No kak znaesh. Ja tol’ko znaju, 4to moi duh za4em-to privel men’a k tebe.
       Просыпаюсь от холода (кто-то догадался ночью открыть на кухне окно, и дует теперь на весь коридор) в 6 утра по-старому времени, а по-новому – в семь.
Новое сообщение.
Прочитать?
       “TESNYI KONTAKT – IMPULS V RAAZVITII ILI RAZRUSHIT-N. VS’O DOL*NO BYT’ OBOSNOVANO DUHOM. EST’ RAZNYE SPOSOBY VZAIMODEISTVIA I MNOGO PRI4IN;-) I BLAGODAREN TEBE I L’UBL’U”.
       Илонка вернулась к вечеру с совершенно сумасшедшими глазами. Оказывается, она не успела на электричку и всю ночь провела на вокзале, играя на хомузе с какими-то музыкантами-хиппи, а утром поехала-таки к своему приятелю. Вернувшись, выпила чаю и завалилась спать.

       Мы ждали Серафима на выходе из метро. Я пила красное вино из Стаськиной коньячной бутылки. Перед тем, как отправиться в клуб, я расцарапала себе лицо – крест на щеке, это было красиво. Мы стояли долго, а его всё не было. Мне было радостно – я глотала вино. Мы шли выступать в клуб «Забой». Мы там уже выступали… сначала долго сидели в комнате администрации, готовились, я стащила там пару пачек клеящихся бумажек, не знаю зачем, мне просто нравилось всё утаскивать. Потом они лежали дома, и я гордилась ими.
       Выступали, на нас смотрели весёлые пьяные люди… кажется, мы были там не в тему, перед нашим выступлением в клубе играла попса и посетители были этим довольны. Я не слышала этого… я слышала только нас. Я почти всё время слышала, как Он играет, тихие переборы на странном инструменте под названием Аль-уд. Это завораживало меня… я видела клуб Матэ, как мы сидели и играли совсем рядом, только шевельни рукой и коснёшься его… белая тонкая рубашка, сквозь неё так легко почувствовать тепло его тела. Кажется, я никогда в жизни ничего не желала больше… И мне даже не было грустно, что нас сближала только музыка, что если бы не музыка, мы бы не сидели так долго так близко, и я не ловила бы его взгляд, его улыбку, и там, в мире странной музыки, которую мы играли, которую никто, кроме нас, не понимал, кажется (а не играли ли мы её лишь друг для друга, лишь для того, чтобы быть вместе? кто знает…), мы были близки. Я, Стаська и Он – мы слушали друг друга так внимательно, что погружались в то, что каждый из нас играл, мы соприкасались звуками, сливались и разбегались, встречались снова и радовались… расставались, чтобы замолкнуть и снова встретиться в следующей композиции. Мы были близки – той музыкой, которую играли. И это была единственно возможная близость. И это было всё, что мы могли друг другу дать. И этого было немало.
       И чего я сходила с ума?! Почему, когда мы ехали обратно, я всегда ловила его взгляд и каждое слово, я на что-то надеялась и чего-то ждала от него? Чего?! Я знала, что это бесполезно, и всё равно ждала.
       Мы ждали Серафима на выходе из метро. Мне почему-то хотелось, чтобы он увидел, как я глотаю алкоголь (чтобы он увидел мою боль? Чтобы понял, что это из-за него?) Ну, или просто эту чёртову бутылочку в моей руке. Мне хотелось, чтобы он видел меня – такой, какая я есть. Безумно влюблённой в него маленькой девочкой, в которой столько боли, что будь она чуть слабее, эта боль разорвала бы её на куски. Чтобы он видел, что я сильнее. Что я сражаюсь как могу. Мне казалось, что он это оценит.
       Я уже начала набирать его номер, когда он вышел из метро. Спрятала телефон в карман и отхлебнула вина. Он взглянул на меня, улыбнулся.
       На первом выступлении в Забое всё же были три человека, которые слушали нас: они интересовались этническими инструментами, в особенности варганами, и потом мы пошли с ними в блинную общаться.
       Ели блины; пили кофе, разложили на столике варганы и оживлённо их обсуждали. Я доела и вышла на улицу. Мне было холодно, но я стояла у витрины этой блинной и ждала. Я думала: если они через пять минут не выйдут, пойду домой одна. Потом думала: они всё равно этого не оценят и скорей всего даже не заметят моего исчезновения… разве что Стаська. Или Серафим поймёт, что я за что-то обиделась на него. Ничего в этом нет хорошего. А я действительно обиделась – неизвестно на кого, неизвестно, за что. Мне было не интересно говорить о варганах, а на меня никто не обращал внимания. Я стояла и дулась. Я очень хотела успокоиться, но не могла – какое-то глубокое чувство безысходности полностью завладело мной. И я стояла и переваривала его в себе. Холод мне помогал.
       Я не понимала, почему меня не интересовали их разговоры, почему я не могла просто сидеть с ними и тоже обсуждать варганы, музыку. Ну, почему я не была такая, как они? По сути, всё, что меня интересовало – это я сама и отношение ко мне других. Или нет? Или всё же были какие-то вещи…
       - Ты чего тут стоишь?
       Стаська. Ну, он всегда меня спасает.
       - Хочется, - я дёрнула плечом. Кажется, не получилось показать ему, что я просто вышла подышать, просто жду. Что я спокойна.
       Нет, вообще не получилось.
       - Мы уже сейчас пойдём.
       Я кивнула, сглотнув слёзы
       А что хорошего в том, чтобы идти с ними рядом и чувствовать себя так, будто я для них не существую? Они продолжали общаться до метро, потом мы разъехались в разные стороны, Серафим ещё какое-то время ехал с нами. Молча. Потом попрощались и разошлись. Ни взгляда, ни тепла – ничего такого, чего я жду каждый раз, прощаясь с ним.
       Нет, сегодня так не будет, сегодня я пьяна и буду ещё пьянее, я радостна и сильна своим безумием. Сегодня мой праздник, и никто не сможет его испортить. Даже своим безразличием. Я так решила, и так оно и будет. Я – богиня сегодняшнего вечера.
       Всё это подтверждает. Он улыбается мне. Он смотрит на меня с радостью и интересом.
       - А это зачем? – кивает на крест на щеке.
       - Такое настроение.
       Ну, ведь он знает, что всё, что я делаю, делаю из-за него. Или не знает? Я всегда сомневаюсь, что он знает, а чего – нет. Хотелось бы, чтобы он знал не слишком много. Быть хоть немного загадочной для него. Да так оно и есть. Я ему интересна. Иногда. Ну, правильно, во мне же есть ещё что-то, кроме любви к нему. Или нет? Или я только пытаюсь это доказать – себе, ему? Этими царапинами, этой выпивкой? Этим напускным задором? Радостным панкушеством, под которым столько боли, что я едва сдерживаю дрожь. Чем больше боли внутри, тем больше безумия снаружи. Я хотя бы напьюсь сегодня, чтобы не чувствовать боли.
       - Хочешь вина? – Спрашиваю Тюню.
       - Вина? – она с подозрением смотрит на коньячную бутылку.
       - Это вино, красное.
       - Точно вино?
       - Да точно! Я не пью коньяк.
       - Ну, если вино…
       Смеясь, передаю Тюне бутылку. Он смотрит на меня. Улыбается. Он сегодня не сводит с меня глаз.
       И, кажется, никто из нас не расстроен тем, что концерт отменили – значит, мы здесь всё-таки не в тему. Этого можно было ожидать. Мы не ожидали. Однако не расстроились. Пошли с Илонкой и Алькой, которую взяли с собой в качестве зрителя, за столик. Я допила вино. Хотелось чего-то ещё. Денег не было. Разыскала Стаську. Они разговаривали с Серафимом.
       - Стаська, дай мне полтинник. На пиво.
       Серафим смотрел на меня. И улыбался. Кажется, он всегда восхищался тем, как я командую Стаськой. Я не специально это делала. Так получалось само собой.
       - Ага, щас, - Стаська полез в карман.
       Я взяла деньги, пошла за пивом. И потом мы долго сидели все вместе за столиком. Я пила пиво, они пили минералку, дурили, кидались пустой бутылкой. Решили идти к нам пить чай.
       Я допила пиво, лишь когда мы уже вышли на Фрунзенской. Я была пьяна и счастлива. Без причины, просто так. Я шла по бордюру МДМа, бросила вниз пустую банку. Зазвенев, она покатилась по ступеням. Стаська шутя пытался меня столкнуть. Я забрала у него очки, надела их и дошла, качаясь, расставив руки, до конца бордюра. Отстала от них, они были уже у банка. Спрыгнула на землю. Перед глазами всё плыло. Протянув руки, шатаясь, пошла к ним в очках – они виднелись впереди смутным расплывающимся пятном.
       Пятно приблизилось.
       - Ты знаешь, что это вредно?
       Я сняла очки. Передо мной, смеясь, стоял Серафим. Остальные были уже далеко впереди. Он ждал меня!
       - Но изредка ведь нет.
       - Изредка, конечно, можно.
       Мы пошли с ним вдвоём.
       - А я не ношу свои очки.
       - У тебя есть очки? – удивилась я.
       - Ну да, у меня плохое зрение. Я решил не носить.
       Он часто щурился и наклонял вперёд голову, чтобы что-нибудь разглядеть. Я почему-то никогда не думала, что это из-за зрения.
       Мы шли вдвоём, а потом ехали в лифте и о чём-то шутили. Он был со мной! Он был со мной, а не с ними! Он так редко выбирал мою компанию, когда они были с нами! А я так любила просто быть с ним вдвоём…
       Посидев на кухне, где все пили чай, минут пять, я поняла, что глаза безнадёжно слипаются, и ушла к себе. Я забылась глубоким сном и даже не слышала, как они ушли. Это было, пожалуй, единственный раз – обычно я всегда провожала его, даже до метро, если он позволял, всегда надеясь, как это ни было глупо… а вдруг он возьмёт меня с собой?
       Но в тот день я слишком хотела спать. Я спала крепко и беспробудно, как ребёнок. Только детям не нужно пить, чтобы так спать… Я гордилась собой на утро. Ведь я думала о нём меньше, чем обычно. По крайней мере, во сне я не могла о нём думать, а сны мне в ту ночь не снились.
       * * *
       - Очень просто, ударили.
       Серафим сидит в кресле, обнимает свой полосатый уд.
       - Это уже давно было.
       - А кто? – Илонка смотрит на Серафима во все глаза, слушает его во все уши.
       Я всегда поражаюсь её детской непосредственной любознательности.
       - Ну, была версия, что в том районе появилась банда грабителей. Но они действовали очень странным образом. Сначала били, а потом грабили.
       - А ты не помнишь их? Не видел?
       - Какое там! Я предыдущий день начисто забыл. Хорошо, вовремя отвезли в больницу. Со сломанной рукой…
       - Рукой? – удивилась Илонка. – Ты прикрывался, что ли?
       - Ну да, прикрывался. И с проломленным черепом. Причём, неизвестно, чем они били, а только у меня в переносице обнаружили кусок колючей проволоки.
       - Кошмар, - сказала Илонка.
       - Ну, что ты. Это очень полезно в эзотерическом плане. После этого разные странные вещи твориться начали. Например, лежу в незнакомой комнате, передо мной стоит женщина, которая считает себя моей матерью, и ругается, потому что я уже несколько дней лежу и ничего не ем. Я спрашиваю: «А что, я должен есть?»
       А часто я оказывался в месте, где нет ничего. Это такое чёрное место, и там я мог летать…
       - Слушай, - оживилась Илонка, - я тоже бывала в том месте. Оно мне в детстве снилось, но там потом появлялось яйцо, и из него начинала рождаться вселенная.
       А потом было много разных снов, - продолжил Серафим, - и вот, в одном я завис и до сих пор не могу из него выйти.

       Весна. Илонка покупает себе новое бельё, потому что собирается идти на свадьбу к подружке в прозрачной блузке, и ищет парикмахерскую, чтобы сделать укладку. Алька гоняется за джинсами, а я дарю сама себе цветы и завязываю кучу хвостиков. Волосы у меня уже до плеч, новые и красивые, пышней, чем были раньше. Покрасила их в чёрный цвет.
       Становится теплее. Когда Стаська поймёт, что холода больше не нагрянут, то побреется налысо. Он ещё живёт с нами, хотя всё чаще остаётся ночевать у своих друзей.
       - Стаська дурак,
Курит табак,
Спички ворует,
Дома не ночует, - шутит Илонка.
       Это точно про него.
       Мне надоело спать у дверей, но на прежнем месте тоже не хочется. Я целый выходной разбирала антресоль. В этой квартире прежде жил дедушка, который умер, и от него остались вещи на антресоли, которые, мы думаем, хозяевам не нужны. Иногда по ночам мы слышим шарканье старых шлёпанец, будто дедушка ходит по квартире, и вздохи.
       Я залезла на антресоль, подвинув тумбочку и поставив на неё табуретку. Там были какие-то лампы, старый проигрыватель, который долго стоял в прихожей, пока Стаська не увёз его к себе в Коломну, куча ненужного барахла и чемодан, полностью забитый книгами Маркса и Энгельса. Всё лишнее выбросили, книги поставили красоваться на полки в прихожей, а антресоль, вычистив от пыли, заняла я. Она длинная, на весь коридор, и довольно просторная. В любое время суток, если плотно закрыть створки с обеих сторон, там темно, как в гробу. Это меня и радует, ничто не мешает спокойно спать.
       Илонка:
       “Prikin’ stri*ka I ukladka 450r. A ne svihnulis’ li oni?
       “Peredai, 4to Sne
       - Представляешь?
       - Нафиг звонишь-то?
       - Да так просто, не знаю.
       - Я тебе как раз сообщение пишу: Передай им, что Снежка сказала, что они свихнулись.
       - А, ну ладно.
       Дурдом. Я сижу на лавочке у фонтанов на Пушкинской и курю трубку. У меня на голове красная кепка, надвинутая на глаза, и длинный оранжевый шарф почти до земли – мне его связала в подарок Илонка. Длинная синяя юбка, из-под которой торчат полосатые носки и чёрно-красные ботинки с жёлтыми носками.
       Какой-то усатый дядька ходит туда-сюда мимо моей скамейки. Кажется, он смотрит на меня. Я смотрю на дым.
       - Я вот думаю, парень ты или девушка.
       Поднимаю глаза.
       - Вроде, я в юбке.
       - Ну-у, - протягивает дядька, - сейчас такие времена, когда и не разберёшь. Можно, я присяду?
       Пожимаю плечами. Дядька скромно садится на край скамейки.
       - А вот можно вас спросить, чем вы увлекаетесь. Уж очень у вас вид необычный. Стихи, наверно, пишете.
       - Бывает, - неопределённо отвечаю я.
       Нет у меня особого желания разговаривать с незнакомыми людьми.
       - А как зовут, можно узнать?
       - Лена, - не думая, отвечаю я.
       - Очень приятно, - он без спросу хватает мою руку и тепло пожимает её.
       Называет своё имя. Я впервые смотрю на него внимательно. Это имя известного на всю страну экстрасенса. Ну, очень может быть. Довольно респектабельный вид у дядечки.
       - Не верите? Вот вам моя визитка.
       Протягивает визитку. Настоящая. Да точно, он. Чего бы ему врать.
       - Я тут живу рядом. Может, зайдём, выпьем чаю.
       Надо сказать, гуляя целый день, я порядком устала и проголодалась. К тому же делать всё равно нечего, и я быстро соглашаюсь. Зайдя в его квартиру, я уже не сомневаюсь в том, что он не врёт. Квартира в самом центре, несколько огромных комнат, он проводит меня на кухню и тут же суёт свои книжки, на обороте – фотография. Я редко смотрю телевизор, а то бы, наверно, сразу его узнала. Лёгкое опасение проходит.
       - Вы, я вижу, ищете работу, - заявляет он, подавая мне чашку горячего чая и толстый бутерброд.
       Я смотрю на него удивлённо.
       - Да нет, у меня есть работа. Хотя она мне не нравится.
       - Ну, вот, - кивает он, - зачем вам работа, которая не нравится? Да ещё и платят, наверно, копейки.
       - А вы хотите мне что-то предложить?
       Он не отвечает, а переводит разговор на какие-то отвлечённые темы. Допив чай, мы перемещаемся в затемнённую комнату, и дядечка угощает меня сигарой.
       - Я хотела спросить, - говорю я, вдыхая ароматный дым, - я думаю, что все болезни людей от неправильного восприятия мира, что если люди не изменятся, то лечи не лечи болезни, они всё равно вернутся.
       - Да, - кивает экстрасенс.
       - И вы объясняете это людям? Или просто лечите?
       - Просто лечу.
       - Но ведь болезнь вернётся, не эта, так другая. Зачем?
       Он пожимает плечами.
       - Я могу лечить. Почему бы этого не делать?
       Мы молчим некоторое время. Мне не понравился его ответ.
       - Послушай, - говорит он, - у нас могло бы что-то получиться. Я могу давать тебе деньги, сколько захочешь, а ты будешь просто приходить ко мне в гости.
       Я смотрю на него удивлённо. Вот уж не думала, что меня кто-то захочет купить, а в особенности не ожидала этого от такого известного и интересного человека. Да что в нём, в общем-то, интересного? Просто способности, но к чему такие способности, если он даже не может иным путём решить свои сексуальные проблемы. Я действительно не ожидала и потому не знаю, что ответить.
       И тут мой сожитель заливается радостным звоном. Странно. Кому я могла понадобиться в выходной, в это время?
       - Снежка! – кричит в трубке взволнованный Стаська. – Серафим пропал.

       Мы встретились в переходе к ветке, где жил Серафим. Волнение поднималось во мне огромной непреодолимой волной. Во-первых, я не знала, что с ним. Во-вторых, появилась возможность увидеть, где он живёт. Он утром позвонил Илонке и напугал её тем, что разговаривал не с ней, а с какими-то людьми, которые, по всей видимости, были у него дома, и ему это не нравилось. И после этого его телефоны молчали. Илонка не смогла поехать с нами, хотя хотела, и мы поехали вдвоём.
       Стаська бывал у Серафима и хорошо знал дорогу. Мы долго шли от метро незнакомыми улицами (я никогда не бывала в этом районе) и, наконец, оказались у подъезда Серафима. Звонили, но нам никто не открыл. Не зная, что делать дальше, мы забрались во дворе на какую-то детскую лесенку и часа два тупо просидели, куря свои трубки. Ничего не дождавшись, в темноте вернулись в Клинику. Я плакала всю дорогу и дома, Стаська и Илонка выглядели расстроенными, но тоже не знали, что делать. На сегодняшний вечер была назначена репа, но Серафим, естественно, не пришёл.
       - Не плачь, - сказал Стаська, - может, мы зря волнуемся.
       - Давайте вызовем духов, - сказала я.
       И вот мы снова сидим над расчерченным листом, теперь вместо Альки Стаська, произносим заклинание, создаём общее поле, кладём руки на блюдце. Первым приходит Унео, тот дух, что писал нам поэтические послания про сеятеля и многие другие до того.
     
       Мы спрашиваем про Серафима, но духи молчат. Приходят и уходят, говорят что-то отвлечённое, после нашего вопроса убегают, уступая место другим. Всё бесполезно.
       Его не было несколько дней, но, хотя мы все продолжали волноваться, особенно я, в глубине души знали, что с ним всё в порядке, и ждали, когда он вернётся. И вот, наконец, мне приснилась белая комната, она как бы пуста, но в тоже время я знаю, что там все мы. И в эту комнату входит Серафим. Я поняла, что он вернулся. Когда сообщила об этом Илонке, она скромно сказала:
       - Я уже знаю.
       Я сидела у здания правительства, ожидая на пропускном пункте какого-то дяденьку, чтобы передать ему бумаги, когда мне пришла СМС.
       “Ушёл зимой, пришёл весной;-). Неужели полгода прошло?”
       “Vot i ja v poslednee vrem’a, prosypajus’ budto ro*dajus’ zanovo. I prihoditsa vse vspominat’:-)”.
       “Мир переворачивается часто, но что-то остаётся. Всегда – мы”.
       Оставшийся день был как во сне. После работы я вернулась домой и сидела у телефона в ожидании его звонка. Не выдержав, позвонила сама.
       - Что там у вас в воскресенье было? – недовольно спросил он.
       Я замялась, пытаясь понять, о чём он говорит.
       - Мы… духов вызывали.
       - Да, пришлось их погонять немного, хотя и без того дел хватало.
       - Так ты…
       - Никогда больше так не делай, - попросил он почти примирительно.
       - Прости. Я не буду!
       Я уже чуть не плакала.
       - Да. И разблокируй телефон. Ты его заблокировала словом «позвони». Иначе я вообще не смогу вам звонить.
       Сказал и повесил трубку. Я была убита. Мне никогда ещё не было так плохо. Он знал всё, а может даже, и скорей всего – разные мои мысли, которые я бы с удовольствием скрыла даже от себя самой. Мысли были дурацкие, и это было связано с ним, и я никак не могла от них избавиться, и теперь я боялась видеться с Серафимом, потому что не хотела больше смотреть ему в глаза. Как можно спокойно смотреть в глаза человеку, который знает о тебе всё?
       Уехать, к чёрту, бросить всё и уехать! Вернуться другим человеком или не возвращаться вообще.
       * * *
       - Здравствуй, Лёшка. Я тут подумала, не съездить ли к тебе в гости.
       - Приезжай, конечно, - обрадовался он, - я тебя встречу.
       Ну, вот и всё, кажется. Бандана – чёрная с красными пауками, моя верная синяя куртка, которую я носила всю зиму и тоже синяя болониевая юбка – тёплая, во всём этом я ещё ходила с Серафимом клеить афишки. И всё это срослось со мной, стало второй кожей – вся эта одежда мне помогает. Множество хвостиков. Варган на шее. Рюкзак с Rammstein за спиной, на рюкзаке – лисий хвост. В рюкзаке трубка и всякие мелочи. В общем, ничего важного кроме трубки, курить которую меня научил Стаська. Мне ничего и не нужно. В кармане – плеер, в ушах – наушники. Внутри всё поёт и лёгкость какая-то. На губах – улыбка. И пусть я выгляжу глупо – мне радостно!
       Илонка уже ждёт меня. Мы с ней вместе звонили Лёшке, договаривались о встрече. Я одна боялась звонить. Не надеялась на успех. Мы с Лёшкой уже давно не общались – я и не хотела особо, думала, ему не до меня.
       Вынимаю наушники из ушей.
       - Ну, - говорит Илонка, окидывая меня взглядом, - Лёшка будет в восторге.
       - Ты думаешь? – стесняюсь я.
       Я немного боюсь встречи. Мы не виделись давно, я сильно изменилась за это время.
       - Конечно, - уверяет меня подружка, - пусть он тебя с Шаманом познакомит. Шаман умеет мысли читать.
       - Нет! – в ужасе кричу я. – Мне этого уже хватит.
       Илонка смеётся.
       - Ну, ладно, - говорит она, - давай иди. А то поезд сейчас поедет уже.
       Дорога в окне – песня! Стою в тамбуре с трубкой, кольца дыма ложатся в воздухе вокруг меня, клубясь, медленно опускаются. Внутри – радостное нетерпение. Боюсь. Всё равно боюсь – а вдруг что-то не сложится? Но чему складываться, если ничего не запланировано, если я еду в неизвестность?
       Я вышла, а его не было, хотя видела, как он мелькнул на перроне – в окно, пока поезд ещё не остановился. Но я вышла и остановилась у вагона. Люди встречались, уходили, и вскоре я стояла уже одна, чтобы не скучать, играла на варгане. Его не было. Потом я пошла в сторону вокзала, уже собралась зайти туда, чтобы выйти на улицу с другой стороны, и тут Лёшка материализовался передо мной.
       - Привет.
       - Привет, - немного робко окинули друг друга взглядом.
       - Ты классная!
       - Правда?
       До нового города, что за Волгой, ехать долго, почти всю дорогу в маршрутке мы промолчали – пока не о чём было говорить друг с другом.
       - Ты вовремя приехала, - сказал Лёшка, когда мы шли к дому, - завтра у нас семинар. А послезавтра – шаманский.
       - Шаманский? – обрадовалась я.
       - Да. Будем спускаться в нижний мир.
       - А кто проводит?
       - Да мы и проводим.
       - Вы?!
       - Ну да.
       - А завтра?
       - Завтра просто семинар, Беловодский.
       - Тоже вы проводите?
       - Мы.
       - Мы – это кто?
       - Это я и мой друг.
       - Он наставник? – поинтересовалась я.
       - Да, можно и так сказать – мы с ним наставники.
       - Кто же тебя посвятил?
       - Да какая разница! Здесь же нет никого круче.
       - Мда, - засомневалась я, - ну, если так… то и я тоже наставник.
       - Конечно! – обрадовался Лёшка. – Вот и будем вместе садхаков гонять.
       - Кого?..
       - Садхаков – учеников, значит.
       - И много их у вас?
       - Ну, человек десять обычно собирается. Так-то побольше, конечно, но не всегда все приходят. Пропадают… в делах. У нас сейчас впервые такие семинары мощные намечаются. Обычно попроще были.
       - Значит, я точно вовремя приехала!
       К вечеру мы пошли к Лёликиному другу, Женьке – что-то подготовить для семинара. Нам открыла худенькая вертлявая девчонка, она мне сразу понравилась. У неё были пышные длинные рыжие волосы – всегда мечтала о таких. Глаза зелёные. «Ведьма!» - радостно подумала я про неё. Я немного боялась предстоящих семинаров, потому что совершенно не знала, что там будет. Но атмосфера в квартирке была располагающей. На стенах - звёзды, которые светятся в темноте.
       За компьютером спиной к нам сидел человек. Он был голый по пояс, худой, с копной вьющихся тёмно-русых волос. Обернулся к нам, слегка улыбнулся тонкими губами. У него были серо-зелёные глаза и высокие брови.
       - Привет, - сказал он, - Лёх, я тут сделал подборку, ты посмотри, если что не так – переставим.
       - Можно покурить? – осведомилась я, косясь на открытый балкон.
       - Конечно, - разрешил хозяин, - я тоже покурю, а ты посмотри пока, - кивнул он Лёшке.
       Мы вышли на балкон.
       - Ты куришь трубку? – удивился он.
       - Да.
       Он закурил; когда подносил зажигалку к сигарете, пальцы дрожали. Обыкновенный парень. Вот они какие, доморощенные наставники.
       На самом деле он мне понравился. Он был очень красивый, и, этого мало – было в нём что-то располагающее или, быть может, близкое мне. Я сразу почувствовала, что мы сможем стать друзьями, даже близкими друзьями. Я встречала в жизни людей его типа, но никогда не общалась с ними и радовалась теперь, когда мы курили на балконе. Он был мне интересен. Из комнаты доносился какой-то тяжеляк.
       - Вы под это семинар собираетесь проводить? – удивилась я.
       Он курил, облокотившись о подоконник.
       - Да, а что, плохо? – обернулся ко мне с улыбкой.
       - Нет, мне нравится, но я думала, будет что-нибудь этническое.
       - Музыка должна давать энергию, - уверенно ответил он.
       - Я согласна. У Лёшки было что-то Беловодское, достаточно энергетическое, на мой взгляд… хотя мне не очень нравится.
       - Вот видишь, - сказал он.
       Чем-то манера его разговора напоминала Серафима. Хотя они с Серафимом были как бог и дьявол. Может быть, поэтому?
       - Хотя да, - согласилась я, - надо что-то убойное.
       Он улыбнулся.
       - Пойдём?
       - Пойдём.
       - Я там кое-что поменял, - сказал Лёшка, когда мы вошли, - вроде, так лучше будет.
       Потом слушали отобранную музыку, танцевали… так странно. Мы с Женькой колбасились под тяжеляк – нам обоим было радостно – мы понимали друг друга. А я радовалась ещё оттого, что у Женьки было много тяжёлой музыки. Наплясавшись, мы окончательно обезумели и решили идти в магазин за пивом. Лиса, рыжеволосая девушка, вытащила из кладовки шипастые браслеты и ошейники, на которые тотчас же в восторге накинулась я и, выбрав ошейник с самыми длинными шипами, тут же застегнула его на своей шее.
       - Можно? – спросила только потом, умоляюще глядя на неё.
       - Тебе идёт, - серьёзно констатировала Лиса и, свалив на пол оставшееся, быстро разделась до белья и стала выгребать из шкафа одежду, выбирая себе подходящее.
       - Можешь тоже что-нибудь взять, - бросила она мне, но я была вполне довольна своей любимой юбкой и жёлтой футболкой с синим логотипом и огромной надписью во всю спину: «Союз правозащитников России», которую «честно заслужила», придя на какой-то съезд, посвящённый правозащитной молодёжи, возглавляемый шефом.
       Побыв на митинге минут десять, поглазев на совершенно скучную молодёжь с одинаковыми взрослыми лицами, мы с Илонкой благополучно смотались оттуда, не забыв захватить подарки: эти футболки (особенно нас радовало, что они жёлтого, клинического, цвета) и какие-то блокноты с ручками, которые тоже были в фирменных правозащитных пакетиках.
       Мы зашли в японский ресторан, где я заказала сакэ, которое давно мечтала попробовать, и шашлычок из крохотного осьминожка на тонюсенькой палочке, Илонка ела какой-то салат, и ещё нам на двоих принесли тарелку фруктов, нарезанных тонкими ломтиками. Я сидела и с наслаждением потягивала тёплый напиток – меня радовало, что вкус у него почти как у белого вина, и при этом пьянеешь быстрее, чем от водки, а особенно меня радовало, что в этом ресторанчике можно курить, потому что у меня была с собой трубка.
       А потом мы пошли на Введенское кладбище, до которого было недалеко, по дороге купили какие-то ржаные лепёшки – Илонка обещала принести их одной кремированной девочке по имени Бася, с которой она подружилась во время своей прошлой прогулки по кладбищу. И долго сидели на оградке рядом с этой Басей, положив ей лепёшки. Илонка общалась с подружкой, а я курила трубку и радовалась жёлтой правозащитной футболке, которую нацепила в кладбищенском туалете взамен неудобной блузки. Было тепло, и я сняла куртку…
       Я вообще люблю вещи, которые напоминают о каких-то событиях или каким-то волшебным образом появляются у меня. Сильные вещи, такие, которые помогают в жизни, когда их носишь – они не приходят просто так, они какое-то время зовут тебя – ещё до того, как ты их находишь, ты либо ищешь, предполагая уже, что хочешь найти, либо чувствуешь, будто чего-то не хватает, и вот находишь вещь.
       Даже если просто покупаешь что-то в магазине или на рынке, это может быть волшебной находкой. Вот, например, ты бегаешь по рынку, смотришь, ищешь… вокруг много похожего на то, что тебе нужно. Подходишь, касаешься – и всё не то, нет ощущения какой-то близости, теплоты. Нужная вещь может отличаться от того, что ты себе представляешь, но ты её заметишь сразу. Она просто притянет тебя, и когда ты подойдёшь и коснёшься её, ты уже не сможешь просто уйти. Иногда приходится, если не хватает денег, но если вещь действительно нужна, ты найдёшь деньги и вернёшься как можно скорее. И тебе уже не нужно мерить её и расспрашивать о чём-то продавца, и плевать, что он там нахваливает, ты лишь для виду меряешь её и уходишь побыстрее, чтобы дома надеть снова, покрутиться перед зеркалом и окончательно увериться в том, что вещь твоя. Срастись с ней… это можно только в одиночестве.
       И потом уже всё равно, если есть какие-то мелочи, которые тебя не устраивают – ты их быстро исправляешь или свыкаешься с ними, как приходится свыкаться людям со своей внешностью, родителям со своими детьми. Ведь это твоё, родное, какое бы оно ни было, но оно тебе нужно, оно помогает, и расстанешься с ним, лишь когда придёт срок.
       Но я быстро изнашиваю вещи. И не жалею выбрасывать их – к тому времени уже меняешься сама и ищешь что-то новое, более подходящее новой тебе.
       Вот так я отношусь к вещам, и всегда меня раздражало то, что покупала мне мама – оно вечно не подходило, я переставала носить, и валялись на моей полке кучей заброшенные, совсем или почти новые шмотки, а я не любила барахла, и это меня раздражало. И жалко было их – вот ведь, нужны, может, кому-то, ведь чьи-то, а зачем-то живут у меня, так на них не похожей. И не выбросишь, не выложишь во двор, чтоб разобрали бедные хотя бы – мать бы убила. Приходилось надевать иногда, чтобы поменьше крику было. Но я, ещё когда жила с матерью, всегда сама старалась вещи выбирать и мать просила не покупать мне в подарок одежды.
       А ошейники, напульсники я давно ценю. Хотя в своём городе я их не знала, но с тех пор, как стала слушать тяжёлую музыку, пристрастилась к подобной атрибутике. В них всегда их сила – и то, своё, родное, что находишь и в музыке, ради которой их носишь. Даже если они не твои. Даже если тебе просто дали погонять.
       И вот мы, разодетые (один только Лёшка остался как был), понацеплявшие на себя кожи и металла, банданы и косухи (а у Лисы ещё были обалденные высокие кожаные сапоги с кучей застёжек на мощной платформе), попёрлись в магазин за пивом. В магазине в этот час было пусто, покупателей человека два, не считая нас, и мы, расположившись кругом в середине зала, стали играть с Женькой на варганах, Лёшка бил в большой бубен, а Лиса кричала что-то нечленораздельное. Мы не видели, как отнеслись люди к нашему буйству, да нам было всё равно, мы просто закончили ритуал, убрали инструменты и пошли покупать пиво. Продавщица вполне спокойно нас обслужила, но скорей всего, она не подала виду и не сказала ничего от страха – наверно, решила, что мы хулиганы и с нами лучше не связываться.
       А потом мы сидели на кухне, пили пиво, играли на гитаре по очереди с Женькой, и потом, не помню уж к чему, он сказал:
       - Вот меня и кличут Шаманом, с тех пор как я у настоящего шамана побывал. Не знаю, что там было со мной, я лежал наверно неделю в отрубе, после того, как приплёлся к его избушке в лесу – очень холодно было, я охотился и не успел вовремя домой. Пришёл туда и слёг, а он меня отпаивал чем-то, заклинаниями, песнями поднимал. Потом дал амулет какой-то, и я ушёл домой. И больше уж никогда его не встречал, но в деревне рассказал кому-то, и так меня Шаманом прозвали. Я ведь в деревне вырос, на севере, у дядьки.
       Я смотрела на него не дыша. Так он и есть Шаман! Этот человек, которого я заочно боялась, который, как говорила Илонка, читает мысли. Человек, с которым я так запросто сразу подружилась, с которым общалась так, будто мы знакомы всю жизнь, а может, ещё в прошлой жизни были знакомы, и есть тот страшный Шаман!
       Ох! Теперь я радовалась этому и совсем его не боялась. Вот и познакомились. Весело!

       Мы шли берегом Волги, нас было четверо. Мы были счастливые дети. Солнце светило как летом. Узкая лужица лежала передо мной. Я сняла обувь и пошла по воде босиком.
       - Тебе не нужен котёнок? – спросила меня Лиса.
       - Котёнок? Даже и не знаю. А что?
       - У моих родителей есть котёнок, они недавно взяли. Но очень озорной, им не нравится. Вот не знают, кому отдать.
       - Я бы взяла, но везти придётся.
       Лиса остановилась, спросила сурово:
       - Так да или нет?
       Я помолчала минуту. Потом ответила твёрдо:
       - Да.
       Так мы и общались. Дети, нетерпимые к слабости, к неуверенности и сомнениям, дети, ищущие силу повсюду, считающие себя чуть ли не богами.
       Беловодье… секта не секта, чёрт его знает, что это такое. Я бы не сказала, что секта, здесь нет порабощения, напротив, люди свободны в своём выборе, они могут прийти и уйти в любой момент, никто не задержит их, никто ничего не скрывает. Всё как на ладони, они собирают по крупицам все возможные знания, объединяют религии, из каждой черпая лучшее, они работают с энергией и действительно помогают людям. Некоторые действительно находят в Беловодье свой путь. Я не стану рассказывать подробно об этом течении, потому что рассказываю о нас.
       Лёшка и Шаман проводили семинары, хотя никто не посвящал их в наставники. Обычно, чтобы стать наставниками, нужно пройти очень жёсткую школу, пожить какое-то время в ашраме, добиться определённых успехов. Оба они жили в ашраме, но недолго. Кажется, считали себя слишком крутыми, чтобы подвергаться тем издевательствам, через которые проходят все новички.
       Они просто вели семинары в Ульяновске, куда время от времени наезжали настоящие наставники, но это бывало так редко, что Лёшку с Шаманом никто не ограничивал.
       В ту весну семинары вели они и Лиса, а я ничего не вела, но тоже входила в элитный круг. Это было приятно. Когда приходили «садхаки», то есть ученики, мы закрывались на кухне и выжидали какое-то время. Парни читали книжки, готовясь к семинару. Лёшка одевал специально сшитый для практик красный костюм, в котором он выглядел как пародия на гуру, Шаман оставался в чёрных джинсах и майке, иногда цеплял какие-то напульсники. На шее у него красовался крест, из тех, что продают в рок-магазинах. Лиса тоже одевалась в чёрное, мне казалось, что она стремиться в стиле одежды соответствовать Шаману. Я только позже узнала, что она была его бывшей женой, но в то время они почему-то снова жили вместе.
       Посидев какое-то время на кухне, чтобы добавить торжественности, мы начинали появляться по очереди. Сначала Лиса и я, чтобы подготовить садхаков к приходу наставников, а те пока имели ещё немного времени, чтобы прийти в нужное состояние. В комнате уже курились благовония, мы включали медленную музыку, становились в круг и ждали. Шаман и Лёшка появлялись как можно более незаметно, бесшумно присоединялись к кругу, и начинался собственно семинар. В первый день семинаром руководил Лёшка. Он и действительно словно преображался, становился другим человеком, говорил глубоким сильным голосом об эгрегоре, энергии, отчётливо произнося слова, проговаривая мантры, которые мы повторяли за ним. Сначала создавали общее поле, потом присоединялись к эгрегору, потом была динамическая медитация по чакрам снизу вверх…
       Много всего было в тот день, занимались в парах, я с Лисой, пытались увидеть и почувствовать ауру друг друга, потом был изматывающий бег силы на месте с поднятыми вверх руками, после которого хотелось упасть и лежать долго, что и делали, валяясь на ковре. Делали друг другу массаж «стопы Будды», топчась на чужих спинах. Снова собирались в круг, брались за руки, передавали любовь друг другу, своим друзьям и близким, всему миру.
       Когда закончили, прочитали прощальную мантру, стояли ещё какое-то время не двигаясь, приходя в себя. Ощущения действительно были неземными. Все молчали. Потом Лёшка поднял голову, в глазах его читалось торжество. Пересохшим дрожащим голосом произнёс:
       - Мы достучались до иерархов!
       Кто такие иерархи, я представляла себе смутно, это было связано с учением Шамбалы, с тем, о чём писал Рерих, и достучались ли мы до них, я не знала, но Лёшка так говорил, и Шаман соглашался, оставалось только верить, ибо других вариантов не было.
       Было так, словно по квартире, где мы занимались, прошла гроза, и после неё воздух стал разреженным, и чистота какая-то наполняла мир и всё моё существо, и я чувствовала и любила каждого человека не только в этой комнате, но и во всём мире, я готова была обнять любого и испытать то счастье, которое испытываешь лишь обнимая действительно близкого человека, и я могла это сделать.
       Не было большей радости в моей жизни – так казалось мне тогда.
       Садхаки ушли, а мы сходили в магазин за пивом и пельменями и долго ещё общались, слушали музыку, играли на гитаре, пели, смеялись. Пришла какая-то странная девочка, оказалось, пришла к Шаману, и они остались спать в комнате, а мы с Лисой и Лёшкой улеглись втроём на диване на кухне, я – посередине. Никогда ещё мне не было так приятно спать, как в ту ночь, между двумя любимыми людьми после безумного дня.
       Следующий семинар проводил Шаман. Мы спускались в нижний мир. Но сначала для подготовки проводили опять динамическую медитацию, по очереди танцевали в центре круга, обмениваясь энергией поочерёдно со всеми.
       Когда, двигаясь в центре круга, я приблизилась к Шаману, то вдруг почувствовала сильный контакт, такое единение, которое будто было всегда. Мне страшно захотелось общаться с ним, мне показалось, что в тот миг между нами стало зарождаться какое-то чувство. Что это за чувство и к чему оно приведёт, я тогда ещё не знала, но меня ужасно это обрадовало, я готова была прыгать до потолка от счастья, которое охватило меня в тот момент.
       Под руководством Шамана спускались в нижний мир, шли какими-то пещерами, преодолевали завалы. Лёшка стучал в бубен, я играла на хомузе. Каждый должен был найти в нижнем мире своё. Когда мы вернулись, то стали делиться впечатлениями, я увидела у озера старого шамана, половина лица которого была орлиной, его звали Белое перо, мне показалось, я знала его в прошлой жизни. Не могу сказать сейчас, было это на самом деле или лишь плодом моей фантазии, ведь шаманизм в понимании беловодцев – психологические тренинги, и, в общем, я знала, что это значило для меня на тот момент.
       Когда Лиса стала рассказывать о своей встрече у озера с каким-то странным существом, её вдруг начало трясти, она перестала выговаривать слова и только, захлёбываясь слезами, издавала булькающие звуки. Шаман схватил её поперёк под мышку и быстро утащил из комнаты. Я страшно испугалась. Я решила, что проводить такие семинары – большая ответственность и задумалась, а смогла ли бы я заниматься этим. Во всяком случае, пока у меня не хватало не знаний, ни опыта.
       Шаман быстро справился с ситуацией, и они с Лисой вернулись в комнату как ни в чём не бывало. Садхаки, а было их человек пять, одних девчонок, казалось, не обратили на этот инцидент никакого внимания. Они вообще были странные, будто бы заторможенные, я даже не знаю, что они искали на этих семинарах, я не видела в них ни искры того, что чувствовала сама, они будто просто занимались шейпингом или чем-то подобным. Я вообще думаю сейчас, что всё, что было тогда, принадлежало лишь нам четверым. Весь мир тогда принадлежал нам, мы просто искали и собирали силу, мы делали то, что нам нравилось, то, что было интересно, сами до конца не понимая тех способов, которыми достигали желаемых ощущений, но способы работали, и нам было хорошо.
       Садхаки ушли, а мы ещё долго пили пиво и дурили, вдвоём с Шаманом играли на варганах, и было между нами в эти мгновения такое единение, какого не было больше никогда.
       Казалось, мы были костром, и от нас во все стороны летели искры.
       Та странная девочка вновь пришла, они с Шаманом долго обнимались на кухне, но ночевать она не осталась.
       - Вот блин, - сказал Шаман после её ухода, - я её просто снял как-то, а она влюбилась походу.
       На этот раз Лиса ушла к нему, а мы с Лёшкой спали вдвоём на кухне. Не знаю, почему мы ночевали у них, почему не уходили к Лёшке. В ту ночь мы с ним впервые были близки.
       - Не могу поверить, - шептала я ему.
       - Я тоже, - отвечал он.
       Странно, ведь я уже не любила его как раньше. И до сих пор не понимаю, как так вышло, что до той ночи между нами ничего не было.
       И вот мы шли берегом Волги, счастливые дети, перед которыми стелилась жизнь. Шаман говорил, что он хочет купить себе гроб для сна и завести змею. Я пообещала ему узнать в Москве, сколько стоит змея. Ещё пообещала купить ему новый варган. А он сказал, что как-нибудь приедет в гости.
       В последний день перед расставанием мы пошли в лес с Шаманом и Лёшкой, Лиса была в институте. Она училась на пятом курсе.
       - А хорошая практика на растождествление, - сказала я, - доучиться до экзаменов и уйти.
       - Да, - засмеялся Шаман, - только никто так не сделает.
       Мы сидели на каком-то бревне, пили пиво, играли на варганах. Было грустно, и так не хотелось уезжать. Вчера Лиса принесла от родителей котёнка. Котёнок был маленький, серый, вроде, обычный котёнок, но глаза у него были волшебные. Светло-голубые, как утреннее небо, а в левом глазу лежал янтарь. Правда, это выглядело так, словно кусочек янтаря положили в глаз котёнку, а что это было не самом деле, я не знаю. Меня завораживало это, и я не жалела, что решила взять котёнка.
       Вечером провожали меня все вместе, я поцеловала Лёшку, взяла у Шамана котёнка и пошла в вагон.
       - Увидимся, - сказала им.
       Из окна мы с котёнком долго смотрели на перрон, отъезжая. На перроне стояли трое красивых сильных молодых людей. Как бы я хотела остаться с ними! Но знала, что нужно возвращаться. Не знаю, почему, просто нужно. Когда поезд поехал, Лёшка с Лисой отвернулись и пошли, лишь Шаман не двигался с места. В последний момент, перед тем как пропасть из виду, он поднял руку с варганом в прощальном жесте. Я поняла, что это способ общаться на расстоянии.
       
       Вернувшись в Москву, я пошла в магазин «Белые Облака» слушать лекцию про бубны. Лекцию читал Равич, человек, который делал бубны. Мой бубен сделал именно он. Вопреки моим ожиданиям, он был обычным приземлённым человеком, обычным мастером, и свои изделия он считал просто музыкальными инструментами, не более.
       На лекции я заметила Серафима. Он, как всегда, стремился быть незаметным, бродил где-то за спинами дальних слушателей, но я подошла к нему, и мы немного пообщались.
       А потом Равич дал слово женщине по имени Наталья. На вид ей было лет сорок, она была рыжеволосая, с восторженным взглядом ярко накрашенных глаз, в этнической одежде. Она держала в руках огромный бубен.
       - Здравствуйте, - сказала Наталья, оглядывая зрителей, но будто не видя их.
       Была в ней какая-то мечтательность, и эта мечтательность не позволяла ей смотреть на нас прямо, она словно видела перед собой нечто иное, нам, простым смертным, невидимое. Перед её выступлением Равич сказал: «А теперь предоставляю слово нашим шаманам». Я подозревала, что большинство публики в «Белых облаках» собралось именно ради шаманов, а не ради бубнов. «Белые облака» - магазин этнический, магазин для ищущих, туда вряд ли пришли бы люди, интересующиеся бубнами исключительно как музыкальными инструментами.
       При появлении Натальи толпа, которая была большой для «Белых облаков», но маленькой для любого другого выступления, оживилась. Надо отметить, что в «Белых облаках» люди собираются на лекции прямо в книжном магазине, там, в центре комнаты, располагается деревянная беседка в японском стиле, вокруг которой перед лекцией расставляют лёгкие пластмассовые стулья.
       Этот магазин нашли мы с Илонкой, когда, недели через две после того, как я приехала к ней жить, от скуки наугад бродили по Москве, решив забрести в какой-нибудь ночной клуб. Вот дёрнуло нас начать свой поиск в районе Тверской, и хотя в Москве множество ночных клубов, мы вместо клуба нашли магазин «Белые облака», который в ту пору, почти ночью, был, естественно, закрыт, однако мы долго стояли перед ним, изучая вывеску, и наконец ушли, оставив позади один клуб, в который так и не решились зайти, а о поиске других позабыв начисто, и вернулись домой. А в магазин отправились на следующий же день. Там продавалось всё, что нас интересовало: этническая музыка и инструменты, восточные сувениры. Свечи, амулеты, книги… Мы сходили туда на один концертик каких-то этнических хиппи-энтузиастов, которые играли на чём попало и приглашали всех желающих в свой так называемый проект, послушали пару лекций, которые нам не понравились, и с тех пор ходили только в сам магазин, чтобы что-то купить.
       Но лекция о бубнах меня заинтересовала, особенно потому, что её проводил Равич.
       Наталья и ещё несколько таких же диковинно разодетых людей с бубнами и варганами провели некий «шаманский ритуал» на удачу, которому первые ряды зрителей внимали с энтузиазмом, даже, казалось, входили в какой-то транс, который всегда сопутствует шаманским путешествиям. Я же читала, что шаманы путешествуют в другие миры в одиночку, за тем, чтобы лечить людей, но мне понравилось то, что я почувствовала в Ульяновске, хотя это и расходилось с книжным знанием. Тут же я ощутила лишь радость. Показалось, что я нашла людей, с которыми мне будет интересно, к тому же они были ответвлением Беловодского древа, взяла телефон Натальи и позвонила ей через несколько дней.
       Шаманские семинары проводились на квартире, где жила Наталья и её любовник, теперь уже и не вспомню, как его звали. Оба они, особенно Наталья, вели себя как наставники, хотя так же, как Лёшку и Женьку, в наставники их никто не посвящал. Иногда Наталья упоминала о том, что у неё когда-то умер сын, я полагаю, что из-за этого у неё и поехала крыша. Любовник был намного моложе её, психологи без труда разобрались бы в этой ситуации.
       Но тогда я ещё не делала выводов, а просто наблюдала. Меня в семинаре Натальи тоже почему-то сразу приписали к элитному кругу, и я думаю, что вскоре смогла бы также проводить занятия и даже зарабатывать этим деньги без настоящего посвящения, хотя мне это и не особенно нравилось. В ту пору я действительно мечтала сама стать настоящей наставницей. Я приходила раньше, чтобы пообщаться и выпить чаю с Натальей и её любовником. Мне нравилась красота и покой, которыми была пропитана их квартира, каждый их жест. Потом Наталья принималась готовиться к семинару, заучивая практики из какой-то книги, написанной современными псевдо-шаманами. Мне не нравилось, как она ведёт семинары. Даже в Ульяновске, с Лёшкой и Шаманом, всё было намного сильнее. Но я горела как огонь, я хотела развиваться как можно быстрее, и я мечтала, что скоро буду проводить семинары сама.
       Наталья пригласила меня на семинар Лады. Настоящий Беловодский семинар с настоящей наставницей. За него пришлось заплатить триста рублей, но мне было интересно. Я не стану описывать подробно того, что там происходило; кому интересно, тот может прочесть «Путь дурака» и составить себе об этом примерное представление, или посетить любой семинар, которые проводятся теперь по всей России. Две вещи, которые мне запомнились – это раздевалка, одна для мужчин и женщин, после которой я навсегда перестала стесняться переодевания вне зависимости от того, кто меня видит, а также голос Лады, который летал над нашими рядами, проникая нам в мозг…голос, громче которого я не слышала в жизни, громче, чем когда поют на сцене, хотя у неё не было микрофона.
       С тех пор я не сомневаюсь в магических способностях наставников, и после этого не боюсь утверждать, что не вижу в них магии, ибо впоследствии, изучая руководство для наставников, присланное мне Лёшкой, я убедилась, что всему тому, что делала с нами Лада, не так уж трудно обучиться. Единственное, что нужно для этого – оставить все свои привязки и обязанности и полностью посвятить себя духовному развитию, изучая магию как профессию. На самом деле всё это очень близко к психологии.
       Ни привязок, ни обязанностей, которых бы я не могла оставить, у меня в ту пору не имелось. Однако я сходила всего на два семинара Лады, и этим ограничилась.
       Хотя, пожалуй, есть ещё одна важная вещь, которую я не упомянула. Это люди, которые приходили на семинары. Люди, которые полностью раскрывались там, которые входили в транс под руководством Лады, за дверями спортзала, в котором проводились семинары, были совершенно иными. На второй Ладин семинар я пришла раньше, и какое-то время гуляла, ожидая начала, а у запертой двери спортзала толпились люди, уже знакомые между собой. Я, как новичок, не успела пока ни с кем познакомиться. И то, о чём они говорили, можно услышать от любых других людей на любой городской улице. Честно говоря, не вспомню сейчас темы их беседы, но впечатление у меня осталось именно такое. И лишь когда открылись двери спортзала, люди преобразились, посерьёзнели и деловито пошли друг за другом внутрь.
       Возвращаясь после этого второго и последнего в моей жизни Ладиного семинара, я чувствовала разочарование. Практики, которые там проводились, я давно уже прошла в реальной жизни, даже не задумываясь о том, что это практики. Например, практика на растождествление, при которой необходимо было оставить позади всё, к чему мы были привязаны, и при этом бросить в огромный бубен Лады любую вещь, которая для нас что-то значила. Я бросила кольцо со змейкой, хотя оно для меня ничего не значило. У меня просто не было такой вещи. И не было ничего, что могло бы держать меня в прошлом. Напротив, я была устремлена в будущее. Я ждала чего-то, что полностью перевернёт мой мир. На семинарах я этого не нашла.
       Я поняла, что люди, которые ходят туда, слишком сильно верят в то, что они меняются, оставаясь в реальной жизни тем же, чем были до семинара. Что, бросая в бубен свои привязки, они выходят за двери спортзала и тут же возвращаются к этим привязкам. Им кажется, что они развиваются. На самом деле их жизнь разделилась на две части, объединить которые они не смогут никогда. Они продолжают ходить на семинары, где они верят в то, что способны изменить свою никчёмную жизнь, но даже перед семинаром друг с другом они обсуждают проблемы этой никчёмной жизни.
       А потом мы выступали в МДХ, на очередной ярмарке «New age». Мы были шаманы, нас было несколько, на меня надели шаманский костюм и дали огромный мохнатый бубен, в который я просто влюбилась с первого взгляда. «Алтайские шаманы!», объявили наш выход, хотя никто из нас даже не был на Алтае. На ярмарке мы продавали книги «Путь дурака», и эти костюмы, и амулеты, сделанные своими руками, и шаманские Беловодские кассеты и диски.
       На сцене Наталья рассказала о своих семинарах, приглашая людей присоединиться, и объявила, что своим ритуалом мы посылаем зрителям счастье и любовь, а потом мы, а было нас человек пять, начали дружно бить в бубны и орать. На самом деле я смутно помню это выступление, я закрыла глаза, ударяя в бубен колотушкой, и меня полностью снесло куда-то, но перед тем, как меня снесло окончательно, я успела различить невнятный контур. Это был человек в шаманском костюме прямо передо мной, глаза его были закрыты, впрочем, как и мои, я это знала, хотя всё равно его видела. Закатив голову, он неистово бил колотушкой в свой бубен, и перед тем, как он перешёл к следующему участнику нашего ритуала, я успела почувствовать мощнейший контакт, такую огромную силу, какой не чувствовала ещё никогда.
       - Наша шаманка! – восхищалась мною Наталья, показывая мне фотографии с «Новой эры», где я действительно единственная демонстрировала транс, в то время как остальные просто выступали, так сказать, работали на публику.
       - А это кто? – спросила я.
       - Это Сома.
       - Откуда он взялся?
       - А ты не знала, что он выступает с нами?
       Этот вопрос поверг меня в замешательство. Я действительно плохо помнила день выступления, и уж точно не помнила этого высокого красивого человека в собственном, не казённом, шаманском костюме с бубном раза в полтора больше, чем был у меня на сцене. Хотя…
       Вот же, на фотке, он стоит прямо передо мной, а я собираюсь уверить Наталью, что я его никогда не видела. Позже я воскресила в своей памяти смутное видение того дня, и поняла, что это был Сома. Но больше я его не встречала. Единственное, что я поняла в тот момент – это что есть люди, сильные и мудрые, люди, которые действительно находят в Беловодье свой путь.
       - Тут приезжала одна наставница, Парвати, она посмотрела фотографии с выступления и сказала, что у тебя очень гармоничная аура, и что тебе надо бы съездить в ашрам, - сказала мне Наталья.
       В то время я уже почти не ходила на шаманские семинары и прохладно отнеслась к заявлению Натальи. По её словам, Парвати выразила желание встретиться со мной, но мне не особенно этого хотелось, к тому же в моей жизни произошли события, которые заставили меня забыть о Беловодье навсегда.
       * * *
       С утра пришла Наталья, чтобы распечатать какие-то листовки на Илонкином принтере, потому что у неё не было своего. Потом пришёл Серафим, и мы стали репетировать перед выступлением в «Белых Облаках». Наталья собиралась пойти туда с нами. Я приехала в свою комнату с кухни верхом на Лёшке, который гостил у нас, и уселась репить. Настроение у меня было приподнятое. Вокруг носился котёнок, играл с инструментами и всем мешал. Серафим взял его одной рукой поперёк хребта и долго внимательно на него смотрел, странно попискивая, после чего котёнок убежал под стол и сверкал оттуда глазами. В разгар репетиции зашла Наталья, чтобы что-то спросить, и я убежала с ней. Пока мы возились с компьютером, настало время уходить.
       Илонка, Стаська и Серафим убежали, не подождав нас, и мы втроём пустились их догонять. Не догнали, всю дорогу слушали бредовые разглагольствования Натальи, которая как всегда была где-то в своих фантазиях и совершенно не замечала действительности.
       И выступали вчетвером, мы редко так выступали, Серафим ещё долго рассказывал про наши инструменты. Народу пришло много, они внимательно слушали нас, и, кажется, им нравилось. Впрочем, в «Белых Облаках» выступают все кому не лень, и публика там сумасшедшая. Мне казалось, что играли мы в тот раз очень хорошо и слаженно. Всю обратную дорогу я висла на Лёшке, мы бегали наперегонки по пути в Клинику, куда шли отмечать выступление чаем. И долго сидели в Илонкиной комнате на полу, пришла ещё Алька, и все пили чай и шутили, и только у Серафима был совершенно отсутствующий вид. Его ушли провожать все кроме меня и Лёшки. Мне было всё равно. Я устала. Я жадно ловила поцелуи Лёшки, и всю ночь мы не спали, потому что я хотела забыть, рассеять свою боль, чтоб её унёс ветер из открытой форточки, унёс подальше, далеко-далеко, хотя бы на время.
       На рассвете, когда он заснул, я сидела на подоконнике и смотрела в светлеющее небо. Всё во мне плакало, но слёз не было. Одиночество стало ещё глубже, чем до этой ночи. Котёнок пришёл, посветил мне в глаза янтарём и свернулся на коленях. Солнце всходило.

       Серафим опять пропал. Я летала на семинары, потом до одури занималась дома, так, что всё болело, в конце концов заболела, лежала и думала. Мыслей было много, и они меня раздражали. Я так долго пыталась не думать, занимала каждую секунду жизни практикой, что теперь все эти задавленные мысли вырвались на свободу и одолевали меня. Полежав три дня, вскочила и опять пошла на семинар. На работе за это время накопилось много бумаг, которые мне надо было отвозить. Стало снова не до мыслей. Возвращалась поздно, прикупив по дороге в супермаркете какие-то салаты (целый день не ела). Домой не хотелось, сидела во дворе под окнами Клиники, прячась от прохожих за кустом, пока не наступала ночь. Приходила, ела наспех и пыталась спать. Не спалось. Хотя я сильно уставала, вернулась бессонница.
       Недели через две позвонил Серафим, мы договорились репетировать. Он вошёл, как всегда, бесшумно, и сел в прихожей. Мы по очереди выползали из своих комнат, застывали по коридору. Странное было состояние, словно нас что-то затягивало в большую трубу, и мы не могли при этом пошевелиться или что-то сказать.
       Серафим стал рассматривать какие-то крема на полочке, открыл баночку с чем-то жидким и брызнул в Стаську. Стаська ожил, схватил баночку с кремом и попытался намазать Серафима. Тут ожили и мы, и началась какая-то детская потасовка, в результате которой мы с Илонкой закрылись в ванной и открывали дверь, только чтобы полить водой Серафима и Стаську, а они в свою очередь оттуда поливали нас чем-то. Я орала Беловодские гимны, потом уже просто верещала, мы в очередной раз распахнули дверь, и Серафим с той стороны неожиданно захлопнул её, прищёмив мою руку и котёнка, который решил заскочить к нам. Веселье закончилось. Я кричала уже от боли, Серафим со Стаськой продолжали сходить с ума, а Илонка, распахнув дверь, объясняла им, что мне прищемили руку, в то время как её с двух сторон поливали из бутылочек. Я вылетела из ванной и отыскала котёнка. Он был пришибленный, но живой. Я прижала его к себе и села на пол в углу. Я плакала от боли и обиды. Я наорала на Серафима, но он смотрел бесстрастно на меня и котёнка.
       - Его-то зачем?! – сквозь слёзы выкрикнула я, а они все, словно забыв о потасовке, уже рассаживались репетировать в Илонкиной палате.
       Я ушла к себе, в темноте замотала распухшую руку чёрной повязкой, которую носил на голове Лёшка и, уезжая, оставил мне. А когда вернулась, они разместились на полу по кругу с инструментами и ждали меня. В центре круга горела свеча. Котёнок, сидя рядом с Серафимом, трогал лапкой уд. Я замкнула круг, и мы стали играть. Играли безмолвно, заканчивали одну вещь, выдерживали недолгую паузу и принимались за следующую. Я успокоилась. Кровь пульсировала в больной руке, во время пауз я стряхивала боль и играла снова.
       В темноте провожали Серафима. Стаська нёс горящую свечу, заслоняя её от лёгкого ветра, а я несла кота. Было прохладно, ведь мы, за исключением Серафима, ушли из Клиники не одевшись, в чём были. Не хотелось одеваться.
       Тяжесть какая-то лежала у меня на душе. Серафим пытался разогнать её, но не смог, расшевелил только.
       
       Я вернулась с семинара и бегала как оголтелая по квартире. Все окна были открыты. Как летом. В конце мая весны уже нет, за окнами всё зеленеет. Мы с Илонкой вздрогнули разом от звонка. Переглянулись? Кто бы это мог быть? Звонили в дверь. Илонка сориентировалась первой, открыла. На пороге стояла соседка – огромная, толстая, загораживала весь проход.
       - Вы что, за своим котёнком не следите? Он с балкона упал.
       Сердце, которое до того билось у меня почему-то в голове, мгновенно рухнуло в ноги. Я метнулась за дверь. Всегда. когда был открыт балкон, я гуляла вместе с ним, он любил ходить по бортику, и я поддерживала его. Но тут… забыла просто, просто подумала: а, ладно, обойдётся. И вот. Один какой-то глупый момент, упущенная секунда, невнимание. Что с тобой, малыш? Я ведь даже не дала тебе имени…
       Он лежал на траве, удивлённый и растерянный, я взяла его на руки… он лежал. Не мяукал, и крови не было, смотрел удивлённо. Принесла его домой, положила. Ходили с Илонкой вокруг, ждали. Думали, обойдётся, но он не поднимался. Вставал на передние лапы, а заднюю часть поднять не мог. И не понимал, почему не может.
       Мы с Илонкой посадили его в сумку и понесли в ветлечебницу. Прошли без очереди, врач положил котёнка на столик под лампу и прощупал ему живот. Сказал:
       - Внутренние органы целы. Так что всё в порядке. Хотя… можно ещё сделать рентген.
       Принёс квитанцию, стал заполнять.
       - Как зовут кота? – спросил серьёзно.
       - Не знаю, - ответила я потерянно, - у него нет ещё имени.
       «Кличка: Кот», - написал врач.
       Сделали рентген. Он лежал на столике, я его гладила. Молчал, опять пытался подняться, он ведь был очень подвижный, мой кот, и ему хотелось теперь тоже бегать и скакать, как раньше. Ведь он только начинал жить.
       - Позвоночник сломан, - констатировал врач, подавая мне снимок. Вот, видите, здесь перелом. У него поэтому задняя часть отнялась вся.
       - И что теперь?
       - Ничего не поделать, - врач снял очки, посмотрел в пол, - везите усыплять. Я напишу сейчас адрес.
       Это было на другом конце города, ехать долго. Мы шли с Илонкой от ветлечебницы, и я ещё умудрялась шутить, что, быть может, сами зарежем кота, принесём его в жертву шаманским богам. Купила пива. Спустились в метро, сели в электричку. Я села, поставила сумку на колени и гладила кота. Он не знал, что едет умирать. Он всё пытался подняться, вставал на передние лапы и смотрел на меня. У него в глубине левого глаза лежал янтарь – осколок луны. Я смотрела на этот янтарь, потому что знала, что скоро никогда уже его не увижу. А он ничего не знал и не чувствовал пока. Я пила пиво и плакала. Напускная весёлость отступила… я любила его как человека. Мне его подарил мир, доверил беречь. А я не уберегла. Я знала, что сама во всём виновата.
       Ехали долго, вышли из метро и поймали такси. В машине мой кот начал волноваться, он замяукал и попробовал вылезти из сумки. Если бы смог, остался бы жив, потому что тогда стало бы ясно, что с ним всё в порядке. Я его не держала, а он не мог. Потому и жить он не мог больше.
       Так просто… один миг, и нет жизни. Секунду назад бегал и резвился, чтобы теперь замереть навсегда. Но ничто не случайно. Случайностей нет.
       - Ему будет больно?
       - Нет. Вы подержите, а я сделаю укол.
       Я держала его, хотя он не сопротивлялся, потому что укол делали в нечувствительную половину. И всё. Он смотрел на меня, и я знала, что теперь он точно умрёт.
       - Вы пойдите пока, он сейчас заснёт, и можете вернуться минут через пять, трупик посмотреть.
       - А забрать нельзя?
       - Нет, мы не отдаём, чтобы люди не хоронили где попало, а то хоронят во дворах, потом размывает, дети находят. Ничего хорошего. У нас общий крематорий.
       Мне было жаль немного, но ведь на самом деле это неважно. Я не стала смотреть трупик. Я попрощалась с ним, мы вышли и поехали домой. Я хотела запомнить его живым.
       
       - Что с тобой? Ты какая-то странная.
       - Все мы странные. Вот ты. Гуляешь тут с утюгом.
       - Бедняжка. Сидел так долго на антресоли. Света белого не видел. Пусть погуляет.
       Илонка глубокомысленно смотрит на старый утюг, найденный на антресоли, который она посадила на разветвление дерева во дворе Клиники, держит его за полосатый провод.
       - Ну да, - киваю я.
       - Это же домашнее животное Клиники.
       Клиника есть Клиника. Позавчера я сделала флаг из жёлтого полотенца, купленного специально для этой цели, нарисовала на нём славянскую руну Рок чёрным лаком для ногтей. Потом повесила за окно на швабре. Через некоторое время флаг упал. Я за минуту выбежала во двор, подобрала флаг, но швабру уже кто-то успел утащить.
       - Послушай, - говорю я, - мне что-то грустно. Пойду я прогуляюсь.
       - Иди, - кивает Илонка.
       Серафим всё равно сегодня не придёт. Тепло так, уже как летом, хотя ещё апрель. Под вечер солнце прячется, но тепло всё равно. Изнутри наплывает что-то огромное, сильное, тоска какая-то, желание чего-то неопределённого… и хочется идти, идти оживлёнными московскими улицами, идти куда угодно, забыв обо всём, забыв эту чёртову Клинику (как она мне надоела, куда бы деться от неё). Деться совершенно некуда, и это меня бесит. Хотя сейчас покой какой-то, кажется, что всё правильно, и надо идти, и приду я куда надо. В идеале, конечно, так хочется встретить его. Вот просто поехать куда-то наугад, брести и встретить его… чтобы это было чудо, чтобы он тоже удивился и обрадовался и понял, что это не случайно. Просто его увидеть. Просто побыть с ним наедине. Что-то давно этого не бывало.
       Я дохожу до ступеней МДМа, сажусь на них напротив стройки и закуриваю свою трубку. Серый ароматный дым клубится, поднимается к небу. А как глубоко, как красиво и бездонно это небо, какими красками играет оно, скрывая солнце в себе. Уходит солнце, прячется в небе, как крыльями-руками, заслоняется облаками, машет ими, словно птица, крутится, танцует. И кажется мне, что я тоже там, с солнцем, в небе, кажется мне, что начинаю понимать, что видел в нём Серафим. С того вечера, как мы бежали с ним вместе ночью до метро, и я запыхалась, а он остановил меня, легко коснувшись моего локтя и сказал тихо, с улыбкой:
       - Когда смотришь вперёд, за горизонт, какая-то сила подхватывает тебя и влёчет за собой.
       Он смотрел в небо, а я смотрела в его глаза и видела там такое огромное счастье, какого сама не знала. Вот в чём было дело, я совсем его не понимала. Потому что не могла видеть в небе то, что видел там Серафим. Но я поняла, что теперь не смогу успокоиться и теперь, когда мне нечего терять, буду к этому стремиться. Это всё, что я могла делать.
       
       - Снеж, - позвала Илонка, - тебя к телефону.
       - Привет, - сказал Серафим.
       - Привет.
       - Не хочешь прогуляться?
       - Я… мы вообще-то с котом болеем.
       На днях я сделала татуировку на плече: кота под луной с лунными глазами, и теперь она приживалась, покрылась коростой, а меня слегка лихорадило.
       - А, ну болейте тогда.
       - Да нет, мы так, легко, - спохватилась я, - а что ты хотел?
       - Тут один квартирник намечается. Там будет возможность выступить? Но если ты болеешь…
       - Да нет, я могу пойти.
       Мы встретились на нужной станции и пошли на концерт. Это была довольно известная группа среди ценителей, они играли музыку балканских стран. Мы сидели на квартирнике среди других многочисленных друзей группы, а потом сыграли пару композиций на уде и бубне. Я долго рассказывала что-то про бубен, а после концерта половина собравшихся отправилась на кухню пить чай, а половина осталась общаться с музыкантами. Мы с Серафимом взяли себе чай с печеньем и стояли в коридоре, слушая беседы с двух сторон. В комнате скрипачка рассказывала о гастролях за границей, а на кухне спорили о боге. Надо сказать, группа была довольно интересная, профессиональная, но лично мне не очень нравилась музыка, которую они играли.
       - Я раньше тоже принимал участие в подобных спорах, - сказал Серафим тихо, доверительно, склонившись к моему уху, - но сейчас мне это не интересно.
       - Мне тоже, - улыбнулась я.
       - Пойдём, наверно, - сказал он, - они ещё будут выступать, но я думаю, нам пора.
       Я тоже видела, что люди расслабились, и если и будут играть дальше, то уже не вполне осознанно. И мне это не понравилось. Хотелось на воздух.
       Конечно, музыканты не хотели нас отпускать, как водится в компаниях, уговаривали остаться, но Серафим твёрдо сказал:
       - У нас ещё презентация.
       И они не стали спорить.
       Он умел уходить вовремя и отказываться, и делал это так, чтобы ни с кем не испортить отношения. А всё, вероятно, было потому, что у него ни с кем не было близких отношений. И когда, кажется, уже давным-давно, я ещё имела глупость надеяться на какие-то близкие отношения с ним и пыталась обижаться на него за невнимание, у меня это никогда не выходило, потому что я понимала, что он мне ничего не должен. Он не делал ни одного лишнего движения, не говорил ни одного лишнего слова, и зацепиться за что-то, к чему-то придраться было невозможно. Он ничего не обещал, и потому никто не мог ничего с него потребовать.
       - Какая презентация? – смеясь, спросила я, когда мы вышли.
       - Ну, какая-нибудь, - улыбнулся Серафим, - куда мы сейчас пойдём?
       - Не знаю. Может, в Клинику? Илонка там, можно устроить репу.
       - Ну вот, видишь, - обрадовался Серафим, - значит, это и будет презентация.
       Мы шли вдвоём, как раньше, а столько всего, кажется, изменилось после моей поездки в Ульяновск. Хотя что, собственно, изменилось? Я по-прежнему любила его и пошла бы на край света за ним, если бы он меня позвал.
       - Я планирую тут одну поездку. Летом. Если хочешь, можешь присоединиться.
       - Хочу.
       - Так вот, я хотел спросить: на какой срок ты можешь исчезнуть?
       - Я… на сколько угодно.
       - Но ты же работаешь?
       - Это неважно, - отмахнулась я, - всё равно мне надоела моя работа, и я хочу найти другую.
       Серафим кивнул.
       - Тогда предположительно уезжаем в конце июня.
       - Хорошо, - согласилась я.
       Всё во мне ликовало.
       * * *
       Мы играли на Арбате вдвоём. Это сейчас я знаю уже, и потому для меня так важно вспоминать тот день, а тогда не знала, что мы играли вместе последний раз. Вообще всё было в последний раз. Нам, конечно, денег почти не давали, потому что нас было плохо слышно; остановился какой-то парень и долго просил у нас прощения за то, у него нет денег, но ему так нравится наша музыка, и он просто постоит, послушает. Нам было всё равно. Серафим ответил ему вежливой улыбкой. Потом возле нас околачивались какие-то пьяные обыватели, которых просто заинтересовали инструменты.
       А мы просто играли, мы просто слушали друг друга и играли – в этот чудесный солнечный летний вечер. Когда мы уходили, за нами увязался один пьяный, он нёс какую-то околесицу. Мне хотелось, чтобы он исчез. И тут Серафим нагнулся ко мне и сказал негромко, кивнув куда-то вверх:
       - Смотри, какое небо красивое!
       Когда я подняла глаза, все мысли сразу вылетели у меня из головы. Я до сих пор помню это небо, его мягкую предзакатную яркость. Как жаль, что я не смогу его описать! Потому что разве можно описать небо? И было во всём этом что-то такое… грустное и прекрасное, ощущение, будто время тянется, словно жвачка, тянется, тянется, и так не хочется, чтобы оно перестало тянуться, а оно специально тянется, чтобы дать нам возможность ещё побыть вместе, и всё-таки не может тянуться вечно…
       - Так, значит, ты не хочешь домой?
       Мы стояли на эскалаторе; он – на две ступеньки ниже меня. Я запнулась на каком-то слове. Я только что увлечённо рассказывала, что в Клинике творится невообразимое, понаехали гости и будут сегодня пить, и вообще ужас, неизвестно, как там теперь находиться… А ведь плела-то я всё это по старой привычке, инстинктивно отыскивая причину, которая могла бы привести меня к нему.
       И он сказал это таким тоном, словно действительно собирался пригласить меня к себе. Он впервые сказал это таким тоном.
       - Да нет, - пожала плечами я, - конечно, я хочу домой. Ведь Шаман приехал. Я давно его ждала.
       Я просто была честна. Без иллюзий, без боли, без желания что-то выгадать. Это была моя единственная и последняя возможность, и я была с ним честна. Он серьёзно кивнул, ничего не ответив. Я смотрела вниз, на серые ступени, на длинное полотно эскалатора. Вот так же время, отведённое нам, втягивалось под металлические зубцы, и когда мы шагнули на твёрдую поверхность, то пришло время прощания. Обычное прощание, ничего особенного, просто сказали друг другу «пока» и разошлись.
       Я была уверена тогда, что мы ещё увидимся. Я не осознала тогда вполне того, что он мне сказал, когда ещё мы шли от метро к Арбату, играть.
       - Мы едем стопом, лучше всего парами, придётся разделиться, договоримся потом где-нибудь встретиться, - сказал он, - Ты со Стаськой. Так вот, надо придумать какую-то легенду. Я предлагаю такую: отец и дочь.
       Тут надо отметить, что сначала мы собирались ехать с Серафимом вдвоём, но позже решили отправиться в горы всем составом Соосенаро.
       Я даже не могла ничего ответить, мне словно перекрыли дыхание. Это же было ясно, что со Стаськой я никуда не поеду. Не потому что мне было обидно (ведь я так хотела поехать с ним!), да нет, не из-за этого, конечно, я бы и с Илонкой поехала, и с кем-нибудь ещё другим, всё равно с кем, но только не со Стаськой. И я давно уже, с тех пор, как мы договорились поехать вместе, со страхом ожидала этого решения – ведь было понятно, что не мне его принимать. Серафим был лидером. Серафим всё решал. И, в общем-то, можно было предположить, что так будет, и было это разумнее всего, просто разумнее, без всяких там мудрствований, но я не могла поехать со Стаськой. Наши пути с этим человеком так резко и решительно разошлись, что было бы глупо нам ехать вместе. И, наверно, Серафим тоже это понимал. И в тот момент мы поняли оба, что я никуда не поеду.
       Но я предпочла не думать об этом и просто побыть в этот вечер с Серафимом, а там, дальше, будь что будет. И вот теперь, когда я вернулась домой, и дома было пусто, я вышла на балкон и нашла там бутылку из-под перцовки, в которой ещё что-то оставалось, я села с этой бутылкой на пол балкона и стала пить. Я сидела и пила и разглядывала маленькие красные перчики на дне, и вот тогда-то огромная боль поднялась во мне. Боль от того, что меня оставляют за бортом, что, может быть, я сама в этом виновата, но я не знала, как это исправить и не могла с этим ничего поделать, я просто сидела и пила эту чёртову противную перцовку. Пила через силу, потому что была она страшно горькая, но ещё горче было моё горе.
       И не было никого, они все ушли, я зря рассказывала Серафиму про пьяную компанию – не было никакой пьяной компании, и зря ссылалась на то, что долго ждала Шамана. Да нет тут никакой компании, нет никакого Шамана! Я одна с этой ужасной бутылкой на пустом балконе, и может, зря я ушла, зря не сказала, что хочу остаться с тобой, что хотела бы с тобой поехать в горы. А может, если бы я это сказала, всё было бы иначе?
       Может быть? Вряд ли.
       И когда я была готова сдохнуть от тоски, появился Шаман. Чёрт их знает, откуда они всегда появляются?! Это я теперь понимаю уже, что всегда так бывает. Кто-то уходит, кто-то появляется. И зачем? И что с этим делать? Принимать как дар? Или отвергать как испытание? Я и сейчас не знаю…
       А тогда мне было всё равно. И мы стояли рядом на балконе, как в день нашей встречи, и курили трубки. Теперь у него тоже была трубка. Он улыбался.
       - Сделала всё-таки? – кивнул на моего кота.
       - Да.
       - Я вот тоже собираюсь. Где делала?
       - В Нью Этник, это рядом с Арбатом. Хочешь, сходим вместе. Там хорошо…
       - Да, я вижу, - серьёзно кивнул Шаман, - сильная вещь.
       - А ты что хочешь?
       - Волка.
       Он приехал вчера, мы ждали его и Мишку, Женькиного друга, который был влюблён в Илонку и ехал к ней, ещё за день до этого, но они добирались стопом, и задержались. Шаман приехал рано утром, мы с Илонкой спали в ту ночь вместе, и встречать его выбежали заспанные, в ночнухах. Он побрился наголо, странно было видеть его таким. Бровь рассекал очередной свежий шрам.
       - Гопники перед отъездом разукрасили, - объяснил он.
       Сидели на кухне, пили утренний чай; Шаман швырнул под стол почти пустой рюкзак.
       - Я обратно не вернусь, - сказал он.
       - Как так? – удивилась Илонка.
       - Всё. Я совсем уехал. Простился с этим городом, не знаю, поеду ли вообще туда когда-нибудь, даже на время. Сейчас вообще об этом думать не хочется. Ульяновск не существует больше для меня.
       Он мне нравился, он был такой естественный, такой живой. Бросил свои вещи ко мне в комнату. Я была рада ему. Я не знала, что принесёт мне эта встреча, я была удивлена, что он не в гости приехал, а насовсем. Не понимала, где будет жить, чем планирует заниматься. Но я была рада.
       Вечером пришёл оживлённый Мишка, а попозже появилась Маша, бывшая девушка Шамана, она как раз была в Москве временно, проездом с какого-то курорта, и собиралась вскоре в Ульяновск. Она была такая, ухоженная современная девушка, вся гладенькая, чистенькая, красивая – безукоризненная, как новая кукла. Я не общаюсь с такими, они мне непонятны. Мы с Илонкой удивлённо наблюдали, как эта компания собирается в Клинике. Кажется, Маша тоже собиралась у нас жить. Никого из нас не спрашивая.
       Илонка уходила на Таганку в театр, быть вожатой в тамошнем лагере – её назначили через институт. Она почти не общалась с Мишкой и почти не бывала дома, она вела какую-то лишь ей понятную жизнь, хотя… я тоже её понимала, пусть и не всё знала о ней. В том-то и дело, мне это было не нужно. Я сама хотела жить так же. Но пока не получалось. Пока я была всё время на виду. Со мной было всё ясно, и уходить из Клиники мне было некуда. Оставаться тоже не хотелось. Я лишь надеялась, что скоро мы уедем. Только непонятно было, куда девать всех этих людей… из них я ждала только Шамана, но Маша сильно меня смущала. Раз есть Маша, значит, Шаман будет общаться с ней. А меня нет.
       Меня никогда нет.
       Они ехали долго, не спали три ночи, и вечером Шаман уснул на моей пенке, купленной для похода, у меня в комнате. Я сидела в кресле, что-то читала, кажется. Мишка с Машкой куда-то ушли. Я смотрела на него, как он спит… мне так хотелось, чтобы он остался здесь на всю ночь, чтобы просто остался у меня. А ещё мне очень хотелось его обнять.
       Но те двое быстро вернулись, Машка разбудила Шамана и увела его спать в Илонкину комнату, на диван. А я полезла на антресоль.
       И вот мы стояли вдвоём на балконе; пару раз заглянула Машка, но он, кажется, не обращал на неё внимания. А ещё – он был вдребезги пьян. Видимо, они успели хорошо погулять, пока я была на Арбате. Я тоже была пьяна, хотя выпила лишь немного противной перцовки… от горя и от слёз. Теперь они уже высохли – меня утешало, что я не совсем одна, что есть кто-то, кому на меня не наплевать. Густой ароматный дым стелился вокруг нас, как пух. Мы кутались в него от вечерней прохлады… становилось теплее.
       - Я ведь к тебе приехал, - глухо сказал Шаман, - а эти… ты прости меня за них, так получилось, я вовсе не хотел, чтобы они здесь были.
       - Пойдём погуляем, - предложила я, - мне так тут надоело… если ты не устал, конечно.
       - Нет! – он резко оттолкнулся от бортика, на котором до этого почти висел. – Пойдём отсюда!
       - Женя, ты куда? – окликнула с кухни Маша, но он не ответил – пулей вылетел за дверь. И я – за ним.
       Мы уходили в ночь, шли быстро, неслись – так, будто не хотели оставить следов. Следы не успевали оставаться. Мы словно летели по пустынным улицам – две тени в вечерней Москве. Мы купили пива и шли по проспекту, уже вовсе не такому безлюдному, как наша улица, потом свернули к реке.
       - Я тогда, перед тем, как ты приехала, видел глюк один. За несколько дней до твоего приезда. Просто смотрю на балкон – а там тень с трубкой. И вот когда я увидел, что ты трубку куришь, просто обалдел.
       Он говорил долго, говорил о том, что чувствовал, когда мы играли на хомузах вдвоём – тогда, в Ульяновске. Я с удивлением узнавала о том, как много значу для него. Конечно, мне было это приятно. Он страшно мне нравился, ещё тогда, обнимая Лёшку, я тянулась к нему, чтобы что-то сказать, чтобы почувствовать его тепло, его энергию… тогда, в этом бешеном ритуальном танце, в темноте, в большом круге – я чувствовала лишь его. Его звериную силу и что-то ещё… что-то близкое, родное, что-то забытое, почти из детства, что-то, что я как будто однажды утратила и долго искала. И может быть, именно его я искала и ждала всю свою жизнь.
       Мы сидели прямо на асфальте на берегу Москвы реки, поставив бутылки и вновь пуская кольца дыма – такая вот картинка, со стороны это, наверно, здорово смотрелось. Но мы не видели себя со стороны, и нам было всё равно. Мы были абсолютно ослеплены огромным чувством единения, которое обволокло нас плотным тёмным кругом. Оно волнами ходило внутри и толкало нас друг к другу, и тем приятнее было оттягивать этот вожделенный момент близости и говорить… говорить обо всём, о том, о чём так давно хотелось рассказать, но не кому было.
       Лет в четырнадцать я придумала персонажа, сотканного из дождя и речной воды, приходила к реке и говорила с ним – о том, о чём ни с кем больше не могла говорить, я почти поверила в него…а вот, оказывается, в чём было дело. Вот кого я искала всё это время. Вот кто мог посочувствовать мне и понять меня. Всю ту боль, с которой я воспринимала этот мир – боль от вещей, которые я понимала, хотя предпочла бы не понимать, боль от того, что слишком много лжи вокруг, что врут люди, врут сами себе, врут разноцветные витрины дорогих магазинов, врут отвратительные рекламы, врут улицы, ослеплённые огнями… кричат о своей доступности, о своей продажности, кричат о том, что в них нет сердца.
       И какой волной безысходности и страшного одиночества захлёстывало меня иногда, когда я гуляла одна по этим улицам, особенно вечерами, и вокруг были толпы весёлого яркого народа, облачённого во всевозможные запахи, и народ этот гомонил и жил какой-то бурной, но холодной, бессердечной жизнью… жил себе и не парился. А я шла мимо, и мне так не хватало кусочка тепла. И я замечала свернувшегося клубочком котёнка в грязном углу – тощего, больного котёнка, который спал, забившись под изгаженный киоск и во сне дрожал – и я чувствовала, как ему плохо… а он не может сказать, но ему плохо – ведь всем плевать на него, и не сегодня – завтра кто угодно может обидеть его, может убить. Кто угодно из этих людей. Вот прямо сейчас вытащить из-под киоска и сделать всё, что угодно. А он маленький, беззащитный – этот котёнок, и давно потерял свою маму…
       Мы с Шаманом говорили совсем о другом – о людях, он рассказывал мне о своей жизни, в которой от силы было два человека, по-настоящему близких ему. И они ушли. И во мне поднималось что-то в ответ на его слова, и этот маленький котёнок вдруг вздрагивал и просыпался – услышав, как зовёт его потерянная мама.
       Но… на самом деле не было никакого котёнка. Мой котёнок разбился, упав с седьмого этажа. Его больше не было! Был магический взгляд взрослого кота на моём плече, искусно вылепленный художником, и этот взгляд отражал лишь холод луны. Не было в нём тепла.
       Ведь по сути это тепло мне больше и не требовалось. Сколько шири, свободы и радости в огромном холодном небе… в том небе, на которое смотрел Серафим. До встречи с Серафимом я искала Шамана, а теперь – нет. Я нашла, когда перестала искать. И теперь я с удивлением откликалась на его откровения, я понимала, что не смогу от него сбежать, что он слишком сильно притягивает меня к себе, что где-то и в чём-то, не знаю точно, где и в чём, мы тесно связаны с ним. И я покорно соглашалась с его излияниями, вытаскивая на свет божий из тайников своего сердца не существующего больше котёнка. Он больше не существовал. И я вылепляла его снова… зачем? Затем, чтобы утолить, наконец, жажду, не утолённую прежде. Теперь, когда она меня больше не мучила. Зачем?
       Вот теперь, когда всё давно позади, я пытаюсь ответить себе на этот вопрос, и вижу, что нельзя сразу, одним движением развернуться на сто восемьдесят градусов, особенно если гонишь на полной скорости. Я всегда гнала… я любила скорость, я бросалась не думая во всё, что меня увлекало. Даже если есть огромное желание развернуться, не сможешь. Какое-то время ещё будешь, тормозя, по инерции ехать вперёд, и лишь потом начнёшь медленно поворачивать. Медленно. Постепенно. А начать путь в другую сторону можно лишь переведя дыхание, лишь когда полностью развернёшься. На тот момент до этого мне было ещё далеко. Я корила себя за слабоволие… зря. Просто нужно видеть всё как есть и не переоценивать свои возможности.
       Когда мы пришли к дому, выяснилось, что я забыла ключи. Мы стояли, подпирая дверь, оба пьяные вздрызг, и я упорно трезвонила в домофон. Мне никто не отвечал.
       - Ты меня пустишь сегодня на антресоль? А то одному скучно. Хоть будет с кем поговорить.
       Я набрала пятнадцатую квартиру вместо пятьдесят первой. Откликнулась какая-то бабка.
       - Откройте, пожалуйста, - попросила я, - мы из пятьдесят первой, ключ забыли.
       Бабка заворчала – ещё бы, ведь была уже ночь, я принялась слёзно извиняться, мне и впрямь было стыдно, но нам всё-таки открыли. И потом, добравшись до нужного этажа, мы ещё долго звонили в дверь и жадно целовались, пока нам не открыла заспанная Алька.
       И вот, антресоль, открытая мною для одиночества, была завоёвана Шаманом… ну, не могла я быть одна… не могла и не хотела, и теперь, когда мы были вместе, мною овладела такая любовь, такая кромешная нежность к этому одинокому и больному своим одиночеством человеку, что я уже больше не жалела о своих рухнувших планах. Наоборот, я решила, что всё это было послано мне свыше, и что это именно мой путь, и тут-то нам с Серафимом предстоит расстаться. Я это чувствовала – чувствовала, что он скоро уйдёт навсегда, и Илонка уйдёт, и неизвестно, появятся ли они ещё в моей судьбе. Такое было состояние…
       …Такое было состояние, когда я пришла под проливным дождём навестить Илонку. Я, как всегда, ходила без зонтика, наслаждаясь тем, как течёт вода по моему свежеющему телу, я вымокла насквозь, с меня лилось ручьями, люди вокруг прятались под зонты и под крыши, лишь я одна шла в центре улицы под этим волшебным дождём, смывающим мою тоску, мою боль, моё разочарование.
       Я не ехала никуда с Серафимом – я оставалась здесь, с моим Шаманом, мы были одним целым, мы были похожи до невозможности, и я была счастлива. А Илонка вышла ко мне радостная, смотрела на меня мокрую и смеялась, и взахлёб рассказывала о своих подопечных, она их страшно любила. Говорила, что Мишка приходит к ней, но ей уже не интересно с ним общаться, что они никогда не будут вместе, а он этого всё не может понять. Я рассказывала ей про Шамана, мы приходили к ней вдвоём пару раз.
       - Вы такие похожие! – говорила она и радовалась за нас.
       Мне было хорошо как никогда. Как будто я достигла цели, к которой шла уже давно, не осознавая её до конца. Уже забыла о ней, и тут – раз, и достигла. И заброшен был новый шаманский костюм, который я запоем шила к приезду Шамана, костюм был вовсе ни к чему. Мы занимались любовью – страстно, безумно, много – на антресоли, на полу, спали везде, где только можно спать, пили пиво вечерами в огромных количествах, гуляли и говорили, говорили…Никакое шаманство не могло дать таких состояний, через которые мы проходили вдвоём, без остатка отдавая друг другу всё, что в нас было.
       Однако тут я заблуждаюсь. Нет, не всё. Кое-что я не смогла бы отдать Шаману, даже если бы захотела. И не потому, что он не понимал этого, не потому что я не хотела – просто отдать это никому было нельзя. Это уже навсегда принадлежало только мне. И оно не зависело от моих желаний. И я не знаю, что это было. И это что-то было связано с Серафимом. С Серафимом, со мной и с Илонкой – мы трое имели в себе нечто, чего не было в других, чего они бы не смогли увидеть, даже если бы смотрели внимательно – нечто невыразимое, неизъяснимое, кроющееся в образе действий, в мимолётных жестах, понятных лишь нам троим. И это изначально шло от Серафима. Я не обратила внимания, когда оно поселилось в Илонке – то ли когда она стала играть с нами, то ли когда она разгадала предсказания духов и свои сны.
       И вот теперь, когда я пришла к ней одна под дождём, я смотрела в её глаза и видела в них то самое, и ещё отрешённость уходящего человека. Его прощание с миром, который он скоро покинет навсегда.
       - Я не поеду, - сказала ей я.
       - Я уж поняла, - кивнула Илонка.
       И мы обе знали, что Серафиму об этом сообщать не нужно – он уже и так знает. А ещё в этот момент я поняла, что не увижусь с ним больше.
       Зато я ещё раз увиделась с Илонкой. Она пришла в Клинику тайком, чтобы не встретиться с Мишкой, а я случайно зашла в тот момент, когда она лихорадочно выгребала из шкафа какие-то вещи и запихивала их в огромный рюкзак – не новый и такой, какого я никогда у неё не видела. Я тоже не должна была в это время зайти, но вот образовался случайно в моей работе пробел, и этот неожиданный пробел почему-то привёл меня в Клинику. Конечно, это было не случайно. И это меня порадовало. Порадовало то, что я хотя бы знаю кусочек тайны, тщательно оберегаемой дорогими мне людьми, что я не совсем вне игры, что мир мне доверяет.
       Илонка испуганно обернулась, когда я вошла, и тут же успокоилась. Я стояла посреди комнаты и смотрела, как она собирает вещи, я просто стояла и смотрела. Я провожала её. Провожала в путь, в который так долго мечтала пойти сама. Провожала, в общем-то, с лёгким сердцем, но где-то на самой глубине, тихо, тихо, чуть слышно, всколыхнулась печаль.
       Они уехали, и стало тихо… тихо-тихо внутри меня, в той части, которой я общалась с ними. На том уровне, на котором я с ними общалась, молчали те слова, которые я могла сказать только им, молчали мысли, которыми я хотела бы с ними поделиться. Всё замолчало.
       А Клиника превратилась в ветер. Насквозь открытые окна, постоянные сквозняки, с двух сторон раскрытые створки антресоли. Мой сумасшедший Шаман, разглагольствующий про каких-то драконов, которые живут теперь рядом с нами, и вон, один свисает вниз головой с антресоли. Я тоже пыталась их видеть, но у меня не получалось. Он говорил, что я пушистая, и что у меня есть хвост. Он много всякой чуши говорил, а я любила его и ему верила. И даже завидовала. Но когда он предлагал научить меня видеть, я отказывалась. Я считала, что человек сам должен прийти к тому, что ему нужно. А искусственно такие вещи открывать нельзя.
       В Клинике постоянно дул ветер, иногда – настоящий, иногда – ветер мыслей и эмоций. Вечером мы закрывались от этого ветра на антресоли, а на кухне сидели Машка, Мишка и Алька. Мы с Шаманом жили в своём, лишь нам двоим понятном мире, и они удивляли нас, эти люди, они сидели вечерами и пили, мы слышали звуки их голосов, а о чём они говорили, нам слышать было не надо – от них веяло ледяным холодом, ненавистью, непониманием и злобой. Конечно, всех заводила брошенная Машка, которой, видимо, некуда было уйти отсюда до отъезда, масла в огонь подливал также брошенный Мишка, особо обиженный тем, что Илонка с ним не попрощалась, ну, и они заводили слабую Альку, которая просто бесилась от всего происходящего в Клинике, уже перестав, как видно, распространять свою злобу на этих двоих за то, что они, не званые, не жданые, живут в нашем доме, и всю свою злобу направив против нас.
       Ещё раз повторяю, мы не слышали, о чём они говорили, но их злоба носилась ветром по квартире, их слова повисали в воздухе, и мы натыкались на них, как на паутину, повсюду, но это нам не причиняло вреда.
       Мы были счастливы. Мы были детьми. Мы никому зла не сделали, мы просто жили так, как хотели, так, как могли.
       Теперь, когда всё иначе, я хочу попросить у тебя прощения за всё, что сделала тебе, Шаман. Прости меня! Может быть, благодаря этой повести когда-нибудь ты сможешь посмотреть на всё это иначе, может быть, ты сможешь понять меня… Я правда была счастлива тогда с тобой, но ведь всё это лишь игра, иллюзия, и ты пойми – я играла вживую, я была тем, чем тебе казалась. Только тогда. В то ветреное Клиническое лето, когда мы были с тобой самыми сумасшедшими на свете людьми. Единственными сумасшедшими людьми во всём мире. Я любила тебя – тогда. Только тогда.
       
       Мы сидели в Нескучнике на дорожке, как обычно, курили трубки вдвоём. Мимо прошли двое – парень и девушка.
       - Смерть обывателям! – крикнул Шаман им вслед.
       - Да, точно, - отозвался парень.
       - А вы и есть обыватели, - сказал Шаман им вслед и захохотал.
       Но они уже не слышали – ушли вперёд. Дураки – слышали звон, да не поняли, где он. Обывателями были в то время для нас все, кто не был похож на нас. Кто не был такими сумасшедшими, как мы. А мы были самыми сумасшедшими. Правда, уж поверьте. Не надо обижаться, просто мы так видели. Мы были детьми. Простите нас за это.
       А потом он умер. Я обнимала его, и он умер. Просто вдруг его не стало. Он лежал у меня на коленях совершенно мёртвый, я не шучу! Мы были сумасшедшими, возможно, тогда всё остальное было на самом деле не так, как мы видели, но это точно было правдой. Он несколько минут не дышал, и сердце его не билось. И никого не было вокруг, в этом чёртовом Нескучном саду, только я, сидящая прямо на земле и труп любимого человека у меня на руках. Но и не нужно было никого. Ведь только я могла его спасти.
       Он рассказывал мне, что часто звал смерть, чтобы она пришла за ним, и я потом поняла, что случилось в тот момент. Просто это было время силы для нас, время, когда сбываются все когда-то загаданные желания, и вот, одно его желание сбылось.
       Но я не хотела, чтобы он умирал, я кричала ему: «Вернись! Вернись, я люблю тебя!» Он слышал, он потом рассказывал, что поднялся над своим телом и видел это со стороны, и я так сильно звала и тянула его, что он вернулся. Я просто вдруг ужасно испугалась, я просто поняла, насколько я не хочу его потерять. Ведь у меня в то время никого не было кроме него. Ведь мы же были вдвоём во всём мире.
       И когда он очнулся, я страшно на него разозлилась– за весь тот ужас, который мне пришлось выдержать в течение этих нескольких минут, и когда мы шли обратно, я толкнула его, не подумав, что он слишком слаб после перенесённого, я не ожидала, что он упадёт, но он упал и стремительно покатился с крутого склона. Я бежала за ним, потом катилась тоже, потеряла туфли, я настигла его, он лежал под каким-то корнем. Я обняла его, стала трясти, я страшно обрадовалась, увидев, что он жив, я плакала и целовала его, прося прощения, обвиняя себя. А он был жив, и он любил меня.
       * * *
       Клиника умирала. Клиника изживала себя. Ветер выгонял всё клиническое, что в ней было. Я сидела и смотрела на это – а что я могла ещё делать? Останавливать это так же глупо и бессмысленно, как останавливать лавину в горах. Если она пошла, тут уж ничего не поделаешь, тут уж только жди, когда это закончится, и гадай, что из этого будет. Или не гадай. Просто жди. И тогда тебе останется только принять изменения.
       Я сидела и смотрела. Мне было больно. Мне было грустно и страшно. Я привыкла к Шаману, я привыкла к двухрублёвым пакетикам вермишели, к гречке и к пиву – это было всё, что мы ели в то лето. Денег было мало – только мои, ни у Мишки, ни у Шамана денег не было. Оба лихорадочно искали работу, наконец, устроились промышленными альпинистами, но зарплату пока не получили. Шаману там не нравилось, он говорил, что раз увидел, как парень разбился – у него оборвался канат, и потом, когда Шаман работал, этот парень являлся ему и так пугал, что Шаман чуть сам не падал вниз.
       Я страшно жалела его, всё, что он рассказывал о своей жизни, говорило о том, что всем всегда было на него наплевать. Грустный, несчастный, одинокий человек он был… я уже тогда поняла, что никакой он не шаман, хоть и рассказывал, что лечит людей, что никакой он особо не продвинутый, ну, есть у него какое-то странное видение, но оно его даже тяготит.
       Он был со мной, мы любили друг друга и были счастливы, но его всегда что-то мучило. Было в нём что-то тёмное, тяжёлое, пугающее, оно затягивало в чёрную воронку тоски и безысходности, я не понимала, что это и откуда, но оттого, что мы были близки, оно затягивало и меня. И мне это не нравилось.
       Был уже конец лета, и мы сидели в парке на скамейке, пили пиво, и было впереди всё как-то беспросветно-скучно. Я знала Шамана насквозь, знала про него всё, знала, что он скажет, что сделает в следующий момент, знала, что будет завтра, послезавтра и через неделю. Что мы опять будем сидеть в этом чёртовом парке, или в другом, или вообще не в парке, или будем гулять по берегу Москвы-реки, и будем пить это же до чёртиков надоевшее пиво, и он будет говорить о том, как всё плохо. И я буду с ним соглашаться.
       Я просто встала и ушла. Ушла, чтобы побыть одной, потому что устала от него. Ведь было в мире и что-то светлое, живое, и люди вокруг не все плохие, не все против нас… а может, это мы были против, а они, эти люди, что ходили по улицам, они просто были. И были где-то Серафим и Илонка, и Стаська тоже ушёл вместе с ними, и мне вдруг стало сильно их не хватать. Я понимала, что даже если они вернуться, то вернутся совсем другими, не такими, какие они были прежде, и возможно, наши пути уже никогда не пересекутся. Всё возможно. Я в принципе была готова к этому. Но мне начало казаться, что я что-то упустила. Что-то очень важное, что-то, что могла бы получить, но сама отказалась. Мне хотелось чего-то непознанного, огромного, что-то звало и тянуло меня издалека, из-за неба, на которое я вновь начала поднимать глаза, из-за гор, которые грезились мне. Я просыпалась по ночам, я сидела рядом с Шаманом, который, каждый день напиваясь, спал всегда без задних ног. Я тоже напивалась, но мне не спалось. Я сидела в тишине, во тьме – мы уж давно перестали спать на антресоли, лень было туда забираться, а спали на полу в моей комнате. Я сидела и плакала, я плакала о том, что упустила возможность, подаренную мне миром, что не пошла с ними. Пусть даже со Стаськой, какая разница, ведь там горы, и свет, и свобода, и бесконечная лента дороги… там нет мыслей, нет злости, нет этой тьмы, которую исповедует мой любимый. Любимый?
       Ослепление проходило.
       Маша уехала. Из города, откуда родом была Алька, приехала в Москву поступать в музыкальную академию девочка по имени Света. Она играла на домре и репетировала по утрам. Мы просыпались под звуки её музыки. Выходили на кухню. Света сидела у окна и играла. Клиника умирала. Умирала под эту музыку, мёртвую, законсервированную в нотах. Света играла эти консервы и даже не задумывалась придать им хоть немного жизни, чтобы они зазвучали в полную силу и превратились в эмоции, и поплыли по коридору, и повисели под потолком, и легли отдохнуть на антресоли.
       Не было этого ничего. Была мёртвая музыка. И Клиника умирала. И умирало лето. И умирало моё чувство к Шаману, которое я ошибочно приняла за любовь. Мне было скучно, одиноко и пусто. Я придумывала зверей, которых называла своими духами-помощниками, населяла ими опустевшее пространство в своём сердце, общалась с ними. Играла на варгане.
       О работе не говорю, потому что вправду ничего не помню. Ну, работала. Всё это время я работала, разносила какие-то бумаги, книги. Но ничего об этом не помню. Такое ощущение от этого лета, будто я всё время бездельничала, сначала с Шаманом, потом всё больше в одиночестве, да ещё к этому одиночеству примешивался неприятный осадок Шаманской боли. Дело в том, что я слишком близка была с ним, слишком явственно чувствовала эту боль, связанную с моим отчуждением, и он закрывался, и когда я всё же хотела пообщаться с ним, сам отдалялся от меня, сердясь на то, что я не отношусь к нему с прежним теплом.
       А я не могла. Я ничего не могла. Я поняла, что люблю и всегда буду любить Серафима, где бы он ни был. Даже если его больше нет. Даже если нет.

       Мы зачем-то пошли провожать Свету на экзамен, проводили до самых дверей. Это было смешно. Мы с Шаманом оба были в банданах, в косухах с шипами, в тяжёлых ботинках, шли с двух сторон от Светы, как личная охрана, Света радовалась нам, а толпящийся во дворе училища народ провожал нас удивлёнными взглядами. Мне всегда нравилось шокировать окружающих, и теперь, вдвоём, это было ещё интересней. Мы с Шаманом были хорошей парой, мы отлично смотрелись.
       На следующий день я провожала его. Он уезжал в Ульяновск – в очередной раз полежать в психушке, чтобы откосить от армии. Мы полдня сидели на ступенях МДМа и пили неизменное пиво. Я только сейчас поняла, как привязана к нему. Несмотря на отчуждение последних дней, я страшно не хотела с ним расставаться, страшно боялась остаться одна. Я не знала, что с ним будет, вернётся ли он, и это меня пугало как ничто и никогда раньше, я жалась к нему весь день, сжимала его руку в своей руке, я не знала, буду ли ждать его, не знала, смогу ли всегда его любить – ничего этого я не могла ему обещать, но сейчас, в эти минуты прощания, я очень не хотела его отпускать.
       И было со мной ещё кое-что. Я стала иначе воспринимать мир. Во мне будто выгорела вся панкушная весёлость – весёлость через боль, через крик, через слёзы. Хохот навзрыд. Не было этого. Было что-то ровное, печальное, красивое. Мне захотелось одеться в чёрное, купить красивую длинную юбку со множеством оборочек, моя ненависть к миру обратилась в печаль, в грустную любовь.
       Наступала осень. Мы сидели с Шаманом на ступенях МДМа. Шаман уезжал сегодня, и я сказала:
       - Мне кажется, я превращаюсь в готку.
       Я тогда толком и не знала, что это такое – быть готкой. Я даже никогда не слышала эту музыку, но я явственно осознала, что эта музыка, о которой я представления не имею, этот образ жизни, пока мной не изученный, становится мне просто необходим.
       - Ну вот, - улыбнулся Шаман, - я вернусь, а ты уже будешь готкой.
       - Я так не хочу, чтобы ты уезжал, - сказала я.
       - Я вернусь.

       И вот, после этого безумия, после этого безобразия, творившегося в Клинике всё лето, я вдруг осталась одна. К тому времени, как уехал Шаман, Мишка уже с месяц жил в общежитии своей работы, Алька и Светка уехали домой. В Клинике; которая была ещё жива, но на последнем издыхании, стало неожиданно тихо, и я, проводив Шамана, долго сидела, оглушённая этой тишиной, с удивлением прислушиваясь к ней и чувствуя, что прежнее прошло, а будущее не наступило. В настоящем же было глухо и пусто. Были только Клиника и я, её придумавшая, её создавшая и любящая её больше всех остальных, которые наконец-то ушли и оставили нас вдвоём. А может, именно ради этого времени, ради этой тишины, ради этого внезапного и глубокого единения меня и пространства, именно ради этого было всё, что было, и я, в конце концов, вообще приехала в Москву. Приехала ради неё, ради моей Клиники. Хотелось плакать, но слёз не было. Была какая-то глубокая, ровная печаль, она охватила всё моё существо от макушки до кончиков пальцев на ногах, и мне она нравилась.
       Мне нравилось быть одной. Мне нравилось грустить. Только сейчас я поняла, как устала от шума и суеты, как устала от общения, от чьего-то постоянного присутствия рядом. Теперь я могла без страха, без размышлений вызвать из глубины себя то существо, которое всегда пряталось до поры, до тех священных мгновений, когда я оставалась одна. Оно почему-то не любило показываться кому-либо на глаза.
       Я купила чёрную бархатную юбку, всю в оборках, она бы стелилась по земле, если бы я не носила туфли на платформе, я сходила в рок-магазин и купила кассеты и диски с готической музыкой, я проколола губу и возвращалась домой с Арбата берегом Москвы-реки, когда мне в руки вдруг сунули рога велосипеда и сказали:
       - Подержи, пожалуйста.
       Я обернулась и увидела, во-первых, что велик замечательный, ну просто супер велик, дорогой, наверно, правда, я в этом не разбиралась и потому судить не могла, а рядом с великом склонился к колесу человек и что-то увлечённо там вертел. А я стояла и с интересом его разглядывала. Человеку было лет тридцать, у него была борода и густая тёмная шевелюра. Он возился с колесом достаточно долго, ни слова мне не говоря. Потом встал, вытер запястьем пот со лба и посмотрел куда-то вдаль по реке.
       - Ну, как? – спросила я.
       Кажется, он вообще не заметил моего присутствия, потому что резко, даже испуганно обернулся и удивлённо воззрился на меня. Потом перевёл взгляд на мои руки, сжимающие рога велосипеда, спохватился, подбежал и забрал рога себе.
       - Да всё, подкрутил что надо, - озабоченно сказал он и предложил мне: - Пройдёмся?
       Я не ответила, просто пошла рядом с ним и его велосипедом.
       - Меня зовут Андрей, - представился он.
       - Снежка, - ответила я.
       - Я вот что, всегда хотел узнать. Зачем это? – он показал на губу, видимо, имея в виду пирсинг.
       - Я только что сделала, - похвасталась я, - это трудно объяснить. Просто есть какая-то потребность. Пока сама не поняла.
       - Потребность в чём? Выделиться?
       - Это тоже. Но это не главное.
       - А что?
       - Я же говорю: не знаю. Какое-то внутреннее состояние, оно требует внешнего проявления.
       - Интересно, что за состояние? – задумался Андрей.
       Я не ответила. Чёрт его знает, что за состояние. Просто какое-то состояние. Бешенство какое-то изнутри. Чтобы не крушить всё вокруг, просто прокалываешь губу, и вроде успокаиваешься. Бешенство притаится и не вылезает больше. А если и вылезает, тотчас накалывается на металлический шип, пугается и прячется обратно. А ещё – такие вещи дают чувство защищённости, как будто не только твоё бешенство изнутри, но и внешние неблагоприятные штуки на них накалываются.
       Мы заговорили о велосипедах. Я сказала, что работаю курьером и, пожалуй, неплохо было бы ездить по Москве на велике – веселей и интереснее.
       - Да я-то просто так катаюсь, отдыхаю, - улыбнулся Андрей, - просто мне нравится. Нравятся спортивные велосипеды.
       - А я мечтаю о байке, - призналась я.
       - В молодости я тоже мечтал, - сказал он, - а сейчас понимаю, что машины практичнее.
       Я спросила его, чем он занимается. Он сказал, что у него антикварный магазин. Богатый дядька попался. И велик у него был отличный. Мы ещё немного поболтали о всякой ерунде, и он поехал себе дальше.
       Всё-таки здорово разговаривать с людьми, зная, что никогда больше с ними не увидишься. Не знаю, почему. Просто здорово.
       Мы жили вдвоём с моей Клиникой, и конечно, мне было скучно. По вечерам я покупала пиво и ходила к реке. Я сидела у реки и думала, вернётся ли Илонка. В Клинику не раз звонили её обеспокоенные родители и спрашивали меня, нет ли от неё известий. Похоже, они были в панике. Я отвечала, что уверена: с ней всё в порядке, и тогда они принимались меня допрашивать, считая, что раз я так уверена, то, вероятно, знаю, где она сейчас. И вот как было их убедить, что я не знаю? Я же хотела просто их успокоить, а они заводились ещё больше.
       Мне было грустно и радостно одновременно. Радостно за Илонку и Серафима, радостно за Стаську и грустно просто так. А меня не было. И за себя я не чувствовала ничего.
       А может, и не правда, а может, и чувствовала, я чувствовала, что все они ушли навсегда и мне нельзя надеяться на то, что они вернутся. Я и не надеялась, я просто помнила их, и мне сильно их не хватало. И я знала, что если они никогда не вернутся, то мне будет их не хватать всегда.
       Я сидела у реки и смотрела на тёмную воду. Вода, чуть колеблемая лёгким ветерком, что-то шептала мне, ветерок нежно ерошил волосы, будто успокаивался, говорил: «Всё хорошо. Ты ничего не упустила. Мир здесь, с тобой. Мир всегда с тобой, где бы ты ни была и что бы ты ни делала. Просто будь здесь и выполняй свой долг». Я сидела долго, каждый вечер, пока меня не начинало клонить в сон. И тогда я возвращалась в Клинику – отсюда совсем недалеко до Клиники, только пересечь несколько улиц, полупустынных в этот час. И засыпать в тишине в моей примолкшей Клинике. Я больше не спала на антресоли, не спала на полу. Я купила у соседки старую раскладушку. Мне хотелось спать в гамаке, но гамака пока что не было, и его заменяла раскладушка. В ней удивительно приятно было спать.
       В конце августа появился Стаська. Он сидел у меня весь вечер, болтал без умолку, рассказывая, где побывал. Он не встретился с Илонкой и Серафимом и, путешествуя один, зависал у каких-то своих знакомых, которых у него по всему свету было навалом. Привёз мне кедровую шишку – огромную, такую нигде не купишь, крупные орехи так и распирали её. Мы болтали полночи. Хотя я почти не вспоминала о нём за лето, но была несказанно рада ему. Оказывается, успела и по Стаське соскучиться.
       А потом ветер подул сильнее, настала осень и вернулась Илонка. Она вернулась радостная, посвежевшая и сильно-сильно изменившаяся. Она пришла в тех же кроссовках, что и ушла; они были совершенно истёрты – до дыр на подошвах. И потом эти кроссовки долго ещё стояли в шкафу в прихожей – Илонка хранила их на память. Она ничего не рассказывала мне, вообще стала больше молчать, хотя и раньше не отличалась разговорчивостью. Она почти всё время теперь проводила за компом – писала новую вещь. Я её ни о чём не спрашивала, и мне действительно было не интересно; единственное, что она сказала мне, это что она на каком-то отрезке пути рассталась с Серафимом и возвращалась одна.
       Мне стало ещё грустнее после её приезда. Я стала думать только о нём. Я думала о нём всё время, что бы ни делала, я никак не могла избавиться от этих навязчивых мыслей, я понимала, что даже если никогда больше не увижу его, всё равно буду любить всегда. Эта любовь росла во мне с каждым днём, я словно всегда видела его перед собой, его птичий профиль, взгляд, устремлённый вперёд, отрешённость - таким он был, когда уходил, я это знала. Но не знала, какой он сейчас. Я наделась, что почувствую его приход, как раньше. Но время шло, и я не чувствовала ничего. Дни тянулись беспросветной серой массой, я понимала, что мне не на что больше надеяться, что прежнее ушло навсегда, что никогда ничего не будет как раньше, но я не могла радоваться ничему. Это было какое-то затишье, мёртвый сезон. Не люблю такие периоды.
       Однажды Илонка дала мне несколько страниц отпечатанного текста – главу из своего нового романа. Я как раз уходила на работу и читала это в метро, не отрываясь, шла в переходах и читала, а потом вообще остановилась посреди зала на станции, где мне надо было выходить. Просто остановилась, люди шли мимо, толкали меня, а мне было всё равно, я жадно впитывала каждое слово, каждую фразу. Это было то, о чём я мечтала, что досталось не мне, и Илонка дала мне это прочесть. Я понимала, что о многом она умолчала, да и был это лишь маленький фрагмент, но всё же это было важно. Это было о нём. Не важно, что именно там было описано, я не имею права и не хочу это пересказывать, важно одно – после прочтения ко мне вернулось то ощущение, которое давал мне только Серафим, которое я старательно пыталась сохранить без него, но надолго меня не хватало. Мне стало лучше, когда я узнала хоть что-то, и пустота и безмолвие последних дней перестали тяготить меня.
       Всё равно я просто любила его и хотела знать о нём хоть что-нибудь. И в глубине души я желала, чтобы он вернулся, хотя и не верила в это.
       Мы с Илонкой пошли в «Дом» на концерт группы, у которой были тогда вдвоём с Серафимом на квартирнике. Он очень любил эту группу. Илонка теперь тоже. Мы сидели и слушали музыку, и я совершенно случайно посмотрела направо. Такие вещи всегда происходят случайно, однако ты понимаешь, что всё это не просто так, что кажущаяся случайность – это дар мира. Дар мира тебе.
       Я увидела его, просто его профиль, он, как всегда, прятался в тени, выглядывал из-за колонны, я шепнула Илонке, чтобы она посмотрела в ту сторону, и она даже вздрогнула, увидев его. Когда мы посмотрели туда в следующий раз, то уже никого не увидели. И вообще, он словно испарился.
       Но домой мы вернулись возбуждённые, и потом ещё долго пили на кухне чай, и Илонка говорила:
       - Да чего мы с тобой, в самом деле? Что такого случилось-то?
       - Ничего, - с улыбкой пожимала плечами я.
       Однако для меня это было важно.
       Как поворот ключей в замке,
       Как звук, пришедший ниоткуда,
       Как капля воздуха, упавшая с небес
       на эту землю,
       И вода, рассыпанная
       силуэтом на стене,
       Бесшумной тенью,
       Скользнула за обломки памяти…
       Прощание
       Ты знаешь, мне стало легче
       Дышать
       Тем воздухом, который пахнет
       Наступающей зимой
       И звонким обещанием воды
       замёрзнуть.
       Ты есть.
       И из тысяч всех сомнений,
       Неверных, глупых, не нужных никому,
       Единственное ожиданье чуда
       уцелело,
       Чтоб расцвести в таинственном саду
       сегодняшнего дня.

       - Киса! – кричал в трубку Шаман. – Я звоню из психушки. Как мне тут надоело, но меня уже скоро выпустят, и я приеду к тебе. Слышишь, я люблю тебя, Киса!
       В то время я уже едва ли могла ответить ему тем же. Да не могла вообще, и промолчала. Я не знала, хочу ли, чтобы он приезжал. Я уже привыкла к покою и одиночеству, и не была готова, чтобы кто-то его нарушил. Но я также не была готова сказать ему «нет». В общем, я ничего не знала и, ослепленная счастьем от того, что вернулся Серафим, решила не думать до поры про Шамана.
       Шаман приехал неожиданно, рано утром, как в прошлый раз, он прошёл в кухню, поставил на стол недопитую коробку вина и сел на пол, прижимаясь к моим ногам, как потрёпанный жизнью пёс, вернувшийся к своему хозяину. Он дрожал и жадно втягивал ноздрями мой запах. Я сидела не шевелясь. Он появился так неожиданно, что я не успела решить, как к нему относиться, я даже ещё не проснулась как следует. Он что-то рассказывал мне, а я взяла со стола коробку и стала пить его вино. Потом спустилась к нему на пол и обняла крепко-крепко, как в тот день, когда не хотела его отпускать.
       Но всё это длилось уже недолго. Я поняла, что не люблю его, и всё чаще давала ему это понять, просто избегала его объятий или не отвечала на вопросы. Или просто ни с того ни с сего уходила. Серафим вернулся, и пусть от него не было никаких вестей, пусть он вообще позабыл меня – мне это было всё равно. Серафим вернулся в Москву, и я больше не могла играть в любовь. Я могла только любить.
       Наконец, я просто ушла спать на антресоль, оставив Шамана одного в комнате. Мне было плохо, я лежала на антресоли, свернувшись клубком, и чувствовала себя так, будто меня избивают. Дико болело и ломило всё тело, меня как будто душили, и я знала, что всё это делает от отчаяния Шаман, и я терпела – что мне ещё оставалось? Я знала, что ему больно, но умоляла его мысленно: «Не надо, пожалуйста! Зачем ты так? Всё равно ничего не изменишь». И с ужасом понимала, что, наверно, неосознанно сама делала такие вещи, когда любила Серафима. И ему также приходилось с этим бороться. Но наверно, он был сильнее и опытнее меня. И наверно, Шаман всё же бил меня больнее. Не говоря уже о том, что я была привязана к Шаману, и приходилось теперь рвать эту связь. Но я приняла решение, я поняла, что так больше продолжаться не может, что надо выбрать что-то одно, и я выбрала одиночество.
       Я спустилась с антресоли, когда он ушёл. Вся моя комната была залита кровью, кровь была размазана по стенам в прихожей, на площадке, в лифте – и так до дверей на улицу. Я ходила по подъезду с тряпкой и отмывала эту кровь.
       И потом он стал ходить и ждать меня на площадке, кружить возле дома, но я почему-то почти не сталкивалась с ним, мне об этом говорили Илонка и Алька, и иногда мне мучительно хотелось его увидеть, но в это время он не приходил. Пару раз я пыталась пообщаться с ним – мне действительно не хватало этого общения, были вещи, которых не понимал никто кроме нас двоих. Я просто не хотела больше близости, и каждый раз он обижался на меня за это и уходил.
       Надо сказать, что в это время на обломках Клиники стали происходить странные вещи. Во-первых, пропал выжигатель, который дал мне Серафим для изготовления шаманских амулетов, и поискав его некоторое время, я решила, что он уже каким-то образом вернулся к хозяину. Тем более что перед этим я чувствовала в доме присутствие кого-то постороннего. Не знаю точно, было ли это присутствие Серафима или кого-то ещё, но оно определённо было, и после этого пропал выжигатель.
       Однажды я долго не могла заснуть, ворочалась в раскладушке – у меня бывало такое последнее время, и я видела, как тьма сгущается вокруг, чувствовала, что меня кто-то душит. Я была уверена, что это исходит от Шамана, но на этот раз всё было иначе. Наоборот, мне не давало спать ощущение невероятной лёгкости и света.
       Я вылезла из раскладушки и пошла на кухню. На кухне сидела Илонка и что-то усердно писала. Я села напротив неё и стала сидеть молча, когда почувствовала, что сидеть мне неудобно. Что-то мешало. Я пошарила под накидкой стула и вытащила оттуда два одинаковых пустых кассетника этнической музыки, из тех, которые продавал Серафим. Я показала их Илонке. Илонка смотрела удивлённо, но в руки брать не стала.
       - Положи обратно, - посоветовала она как-то недовольно.
       Мне было немного жаль, но я положила кассетники на прежнее место.
       - Верните, пожалуйста, с кассетами, - весело попросила я.
       Наутро кассетников не было.
       Ну вот, теперь я знала, что Серафим где-то рядом, что он нас помнит. Теперь я знала, что всё, чем живу – не напрасно.
       
       Часть 3.
       * * *
       Когда мы вошли в метро с рюкзаками, такие грязные, потрёпанные дорогой и уставшие и одновременно такие свежие и бодрые, радостные и полные сил, я поняла, что больше не смогу жить так, как раньше, что нужно срочно и глобально менять свою жизнь. Я пока не знала, как, но просто сейчас я поняла, что меня стало больше, и что я не влезаю в прежние рамки. Я смотрела на толпу в метро, на скучные серые лица, и все эти люди, которые раньше казались мне бодрыми и энергичными, теперь выглядели заторможенными. Это как бы вот я, птица, долго летела к цели, над полями – в город, и так увлеклась полётом, что не заметила, что уже в городе, и не успела притормозить, а город уже лежит под размахом моих крыльев, и он неподвижен, а я никак не могу остановиться, да и не хочу останавливаться. И кажется, что и город-то мне этот уже не нужен, а вот я сейчас быстренько пролечу над ним и исчезну дальше, в полях.
       Однако притормозить всё же пришлось. Во-первых, потому что мы устали и лететь, в общем-то, дальше было некуда, во-вторых… ну, я всё же соскучилась по Клинике, по Илонке – так хотелось поскорее с ней увидеться.
       А удручало меня то, что в ближайшее время предстояло появиться на работе – а там, должно быть, ждал меня выговор за прогулы и… и не знаю что, вот эти рамки, в которые я больше не входила. Забить бы и не ходить на работу вовсе. Просто взять и не ходить. Но как? Всё же начальник мой ничего плохого не сделал мне, и так некрасиво поступать.
       В конце концов, до поры до времени я предпочла об этом не думать. Мы с Лёшкой купили торт, который напомнил нам дорогу – коричневая середина и две белые полосы крема по бокам – точь в точь шоссейка и снег на обочинах – эта дорога стояла у меня перед глазами, когда я их закрывала.
       - А я когда получила твою СМС, тут же давай на карте искать, где этот город Шацк! – рассказывала Илонка, радостно прыгая вокруг нас, разливая чай.
       Когда мы сказали, что ехали три дня, она очень удивилась – думала, что мы только сутки ехали.
       - Так ведь зима, - сказала я, - зимой-то хуже берут.
       Это был лучший новый год в моей жизни. Собственно, я не собиралась его отмечать. Просто по случаю праздника образовалось несколько свободных дней, и я поехала к Лёшке в Ульяновск. Отмечали Новый год с его друзьями, отличными людьми, помешанными на магии и шаманизме, ходили после двенадцати ночи камлать в лес на берегу Волги, гуляли целыми днями. Мне было так хорошо там, что я совершенно забыла о времени, а обратного билета у меня не было. Я специально не купила его, уверив себя в том, что нет способа узнать, что случиться там, куда я еду и вернусь ли вообще обратно. Когда уезжаешь куда-то, думая, что навсегда, оставляя всё не жалея, только тогда можно найти что-то очень важное для себя.
       У меня не было роуминга, и звонить шефу с домашнего не хотелось. Я пропустила уже три рабочих дня, когда мы опомнились и пошли на вокзал за билетами. Билетов, конечно, не было. И совершенно спонтанно пришло решение ехать в Москву стопом. В то время у Лёшки тоже появилось навязчивое желание оставить всё. Наверно, я его заразила. Дела у него не ладились, проблем хватало. Мы ходили к лесу жечь какие-то книги - костёр был как символ сгоревшего прошлого. Плясали вокруг огня с бубном. А утром вышли на трассу…
       Это было попыткой нагнать то, что я упустила. Прогнать тоску по вещам, которые со мной не случились. Трёхдневное путешествие по трассе, в котором было всё: радость дороги, ощущение опасности, счастье, когда тебя берут, тепло машины после холодного снежного ветра, гудящие от долгой ходьбы ноги, задушевные разговоры с водителями и долгое молчаливое созерцание дороги, рождественская ночь в придорожной кафешке, разочарование и насмешки, а затем снисхождение и позволение провести ночь в тёплой кабине грузовика на стоянке в глухом городе Шацк, к которому мы прибыли поздним вечером, и везти дальше нас никто не хотел. А наутро снова путь, нас взяли едва мы вышли за пределы этого проклятого Шацка, к тому же похолодало, а мы были легко одеты, и последующие пересадки обошлись нам дорого – промёрзли до костей. Но к сумеркам мы уже добрались до Москвы.
       В офис я пошла только утром на следующий день, вооружившись решимостью. А так как я уже всё решила, то это было совсем не трудно.
       - Девчонки, я ухожу, - заявила с порога.
       - Молодец! – обрадовались они. – Хоть кто-то решился. Мы тоже уходим, но чуть попозже. Через месяц может быть, но ты правильно решила – делать здесь нечего.
       У секретарши Ольги был день рожденья, а шефа всё равно ещё не было, и потому я сбегала в магазин за коробкой конфет. Мы пили чай, празднуя мой уход, когда вернулся шеф, заглянул и вызвал меня к себе.
       Я оправдывалась как могла, впрочем, он был не слишком строг и даже подарил мне новогодний подарок - красивую витую свечку. Мне было стыдно перед ним, тем более что подарок мне очень понравился, а сама я ничего начальнику не подарила. И вдобавок сказала, что я ухожу.
       Шеф и его помощник вызвали меня в отдельный кабинет для беседы и долго промывали мозги, внушая, что я должна остаться ещё на две недели, пока они не найдут мне замену. А что мне было делать, если я чётко понимала, что ни дня больше не смогу проработать в этой организации, и если они так на меня давили, что мне даже не хотелось им возражать, тем более и возражать-то было нечего. Они бы всё равно не поняли, о чём я, скажи я им, что просто физически не в состоянии работать у них две недели. Что я – это уже не я, что старая я осталась в ушедшем году, а может быть, утонула в заледеневшей Волге, а может, потерялась где-то на трассе Ульяновск – Москва. И что новая я вообще не понимает, зачем она должна работать на этой работе, которая ей совершенно не подходит. Всего этого я не могла им сказать, а они были очень убедительны, потому что правы – действительно, если рассудить логически, я должна была проработать эти две злосчастные недели, и в тот момент мне даже самой показалось, что я смогу, и потому я согласилась.
       - Ты, главное, деньги забери, - учили девчонки, - а там уже уходи на все четыре стороны. Договор ты всё равно пока ещё не заключала, и держать тебя они права не имеют.
       Деньги шеф пообещал отдать на следующий день, а до того я должна была ещё отвезти пару документов, и утром я шла к какому-то посольству с письмом шефа в сумке, и по пути к этому посольству вдруг поняла, что я туда идти не должна. То есть, даже не поняла, а просто развернулась и пошла обратно в метро, приехала в Клинику и стала ждать назначенного часа, чтобы поехать за деньгами. И стыдно мне уже не было, вообще не было никаких мыслей и эмоций, я делала всё машинально.
       Я приехала к шефу, сказала, что всё отвезла, получила деньги и задание на завтра и со спокойной совестью ушла с работы навсегда.
       Моего нового мобильного шеф не знал, а по домашнему я не отвечала – попросила Илонку говорить, что меня нет. Девчонки-сотрудницы всё поняли и, звоня мне по просьбе шефа, доверительно спрашивали Илонку, забрала ли я деньги. Она сказала, что забрала, и они пожелали мне удачи. Было приятно. Я даже собиралась звякнуть им как-нибудь, но так и не собралась… потому что тут же жизнь моя резко изменилась.
       Мне нужно было искать что-то новое – я уже чувствовала манящий запах и как собака шла теперь по следу. След этот звучал в моей голове словами Серафима: «Я раньше работал в чайном клубе»… Что-то подсказывало мне, что с этого надо начинать. В памяти всплывали его руки, легко и как-то внимательно-нежно обращающиеся с чайником, его наставления, как правильно заваривать чай. В памяти всплывали клубы Матэ и Джун-дао, их приятная, расслабляющая домашняя атмосфера, в которой хотелось побыть подольше. Однако было в обоих этих клубах что-то чуждое мне, что-то, что, казалось мне, я не смогу принять. Что-то безличностное, холодное. Там с тобой обращались подчёркнуто вежливо, и за этой подчёркнутостью скрывалась фальшь. Как будто человек говорил одно, а думал другое. Меня всегда это напрягало, потому я не любила сама быть гостем в подобных местах. Хотя… возможно, работать там я смогла бы.
       Но для меня это было чем-то нереальным, невозможным – работать в подобном месте. Мне казалось, что такая работа – это и не работа вовсе, а сплошное наслаждение, бесконечный отдых, беспрерывный праздник. То есть, конечно, там нужно многое уметь, но всё равно. Работать в чайном клубе… нет, я думала, что не смогу. Стоило пока ограничиться более скромными целями – для начала научиться заваривать чай.
       Лёшка рылся в Интернете в поисках курсов йоги, чтобы походить, пообщаться, обменяться опытом. В одном из чайных клубов, которые он нашёл, значилась также чайная школа. Мы пошли туда вместе.
       Станция Курская, Казакова 18, мы долго плутали, отыскивая клуб, я и не думала тогда, что вскоре дорога, которой я шла впервые в тот день, станет мне родной, что скоро я буду по-хозяйски летать по этой улице, где всё станет привычным и знакомым – так, будто я всю жизнь только этим путём и ходила. И что совсем скоро я уже не вспомню время, когда этого не было. Просто будет не до того, чтобы что-то вспоминать.
       Я искала это место всю жизнь. Я нашла.
       Усадьба Разумовского, поворот направо, шлагбаум, и потом ещё чуть направо и вперёд, оставляя дворец спорта по левую руку и арку по правую, упираясь в цветочную лужайку под каштанами, там, на лавочке у кострища, когда хорошая погода, всегда кто-нибудь сидит – с книжкой, с другом, с чаем или просто так, и мимо этой лужайки, за которой виднеется футбольное поле, направо по дорожке, минуя щит, гласящий «Чайный клуб ИСТ» – до конца. Поднимаешься по ступенькам, на которых всегда кто-нибудь курит, открываешь большую дверь, и звенит над головой поющий ветерок, и тебя окутывают клубы ароматного дыма, распространяющегося от сандаловой спиральки на большом трёхъярусном алтаре, где застыли фигурки китайских божков, а вокруг них – какие-то камни, монеты и горящие свечи.
       И ты понимаешь сразу, что попал в иной мир, что за порогом – мир один, а здесь – уже совсем другой. Впрочем, президент клуба Бронислав Брониславович Виногродский, чья фотография висит на стенде при входе (там много всего висит, но его фотография, иллюстрирующая афишку какого-то клубного действа с его участием, первой бросается в глаза) с этим бы поспорил.
       Но тогда я ещё вообще не знала, кто такой этот Виногродский, я просто увидела на фотографии немолодого худого человека со взглядом ребёнка, одетого в восточную одежду, с причудливыми амулетами на шее. Если бы у меня было время поразмышлять, я решила бы, что это какой-то гуру; здесь только и не хватало, что цветов, гирлянд и свечей вокруг фотографии. Но тогда, пролетая мимо стенда, я смотрела лишь в его детские глаза, и меня охватило странное и огромное до болезненности чувство, что я где-то уже встречала этого человека, и встречала не раз, и вообще, что я знаю его всю свою жизнь.
       С того дня, когда я впервые пришла в клуб, это чувство почти не покидало меня, и я скоро к нему привыкла и перестала мучить себя вопросами, где я могла встретить того или иного человека или когда я могла попробовать тот или иной чай, или где я видела ту или иную картину, фигурку… да что угодно! Ну, где же ещё? В тех грёзах, которые одолевали меня всякий раз, когда я закрывала глаза, чтобы отключиться от долгой и монотонной умственной работы – ещё в родном городе, когда я училась в школе.
       Я знала, что приду сюда.
       Витая лестница наверх, а под ней, за стойкой – круглолицая девушка с двумя косами, которая улыбнулась нам и сказала:
       - Здравствуйте.
       И её приветствие не показалось мне фальшивым, напротив, она обращалась к нам так, будто нас хорошо знала, будто мы каждый день приходили сюда. Я даже подумала: а может, она нас с кем-то перепутала? И я поняла, что хочу работать так, как эта девушка – вот так же стоять тут хоть весь день и приветствовать всех входящих. И не надоело бы мне, честное слово. Просто быть в таком замечательном месте, просто долго в нём находиться – вот всё, что я хотела. А работа… да неважно, какая будет работа, ведь любая работа здесь – это счастье.
       Мы остановились у стенда. Надо сказать, я сильно смешалась и плохо понимала в тот момент, что мне надо делать. Я просто вошла в клуб и стояла, как оглушённая, привыкая к его запахам, к его звукам, привыкая к нему – он был живым вибрирующим существом, и его вибрация звучала настолько в унисон с моим внутренним состоянием, что меня закачало, и словно какая-то тёплая волна прошла по всему телу сверху вниз и обратно.
       А я всё стояла у стенда и тупо смотрела на какие-то программки, на календарь, на список занятий, которые проходили в клубе: китайский, каллиграфия, школа бамбуковой флейты. Чайная школа.
       Я просто поняла вдруг, что должна сейчас же что-то сделать. Что угодно – лишь бы зацепиться, как будто внимание этого зверя-клуба сию секунду проходило через меня. Упустишь момент – и всё упустишь. Я смело шагнула к девушке и спросила:
       - Можно мне записаться в чайную школу?
       - Да, я вас сейчас запишу, - кивнула девушка, открывая большую тетрадь, - в понедельник, в четыре, будет первое занятие.
       Я смотрела, как она медленно и старательно записывает мою фамилию, и так же медленно, как она писала, я приходила в себя. Внимание зверя ушло куда-то в сторону, а тёплая волна осталась во мне, как будто этот зверь кивнул мне, запомнил меня, и теперь я влилась в его неспешно шуршащее тело – это был дракон, красивый спокойный дракон, шуршащий чешуёй, он полз сейчас по лестнице наверх.
       Девушка ударила колотушкой в гонг, висящий у лестничных перил, и мы пошли вслед за драконом наверх. Лёшка хотел встретиться с тренером йоги.
       Что я запомнила от этого первого посещения? Помню, меня удивили размеры клуба. Нас долго вели по коридору, извивающемуся, как тело дракона (потом я узнала, что коридор этот называется Аллея Ароматов), мимо каких-то дверей – три или четыре там было двери, а потом мы вошли в одну дверь; за ней оказался просторный зал, застеленный ковром. На стенах висели китайский свитки, на подоконнике стояли цветы, и ещё там был алтарь – здесь повсюду были алтари, и на каждом из них горели лампады и свечи.
       Лёшка пообщался с тренером, и мы ушли. Потом Лёшка уехал, а я пришла в понедельник на чайную школу. И снова ударили в гонг (на этот раз за стойкой была другая девушка, одетая в красное китайское платье, расписанное цветами), и я поднялась по лестнице наверх, где меня встретили, и лишь когда я разделась и переобулась в тапочки, выяснилось, что чайной школы сегодня нет, потому что не набралось достаточное количество желающих. И я поняла, что не смогу уйти просто так. И спросила, нельзя ли мне устроиться на работу в клубе.
       - Это надо к Васе обратиться, - сказал кто-то, - а Вася в лодке, чай заваривает. Ну, пойдём.
       Чайная Лодка – так называлось это пространство, так гласила вывеска при входе. Мы сняли тапки и пошли босиком по ковру. Там не было окон, и приятное приглушённое освещение от маленьких ламп на потолке и свечей располагало к себе. Чайная действительно имела форму лодки; она была прямой со стороны входа и закруглялась внутрь. В углублении, на небольшом возвышении, сидел за чайной доской высокий худой человек лет тридцати с длинной косой. На доске горела свеча, и человек разливал чай.
       - Это Снежка, - представил меня мой спутник, - она хочет у нас работать.
       Видимо, заваривающий и был Вася. Он приветливо мне улыбнулся и сказал:
       - Садись, выпей с нами чаю.
       Я была удивлена и обрадована. Я не ожидала ничего из того, что происходило со мной в этот день. Меня угостили чаем, я выпила целых две чашечки, предлагали ещё, но я больше не стала – мне было неудобно. Я уже пила такой чай в Матэ и в Джун-Дао, он по вкусу не имел ничего общего с обычным чаем, даже с тем, который приносил нам Серафим. Этот чай пили безо всего, да и кощунственно было бы пить его с чем-то, настолько тонким и необычным был его вкус.
       - Меня что-то привело сюда, - ответила я потом на вопрос Васи о том, почему хочу работать в клубе, - и я как раз бросила прежнюю работу.
       Вася улыбнулся мне так, словно понимал, о чём я. Он действительно понимал. Я видела это. Здесь никто не врал и не лицемерил. Здесь люди вели себя естественно: они говорили то, что думали и чувствовали, и думали и чувствовали именно то, о чём говорили.
       - Ну, - сказал Вася задумчиво, - денег здесь много не заработаешь.
       - Это не важно, - быстро ответила я. Мне не хотелось говорить о деньгах.
       И потом я долго беседовала с Таней в Аллее Ароматов. Таня была невысокая темноволосая девушка приятной полноты, невероятно женственная, от неё исходило такое сердечное тепло, в котором вязли мысли, и я с трудом понимала, о чём говорю. Это было собеседование, мне казалось, что я его провалила, потому что хвастаться мне было нечем – в результате этого собеседования я поняла, что ничего не знаю и не умею. А Таня всё улыбалась. Она принесла мне анкету, и, заполняя её, я совершенно расстроилась и почувствовала себя полной дурой. Слишком много прочерков мне приходилось ставить. Человеку, которого нет, очень трудно заполнять анкету. Однако Таня ознакомилась с анкетой и ничего плохого не сказала. Она кивнула и положила анкету на стол, а мне объяснила, что вначале я буду стажёрить, работать бесплатно, а то, когда мне назначат зарплату, зависит от моих успехов, а потом отвела меня отвела к и мойке. Там, за стойкой, хозяйничала девушка по имени Лена, она мыла посуду, кипятила воду в электрических чайниках и переливала её в термоса. На полочках над мойкой были аккуратно расставлены разнообразные чайнички, крохотные чашечки и много другой утвари, назначение которой я пока не знала.
       - Привет, - улыбнулась Лена, - ты пока будешь мыть посуду, но я тебе покажу, как кипятить воду.
       - Покажи, - тихонько попросила я.
       Я не успела ещё опомниться от того, как легко и быстро вошла в процесс. Так, как будто меня здесь ждали, и я лишь потом поняла, что совершенно случайно попала на ежедневное ритуальное чаепитие, которое в тот день проводил Вася. Я всё время ждала подвоха, мне довольно долго казалось, что меня принимают за кого-то другого, уж слишком тепло ко мне здесь относились… надо сказать, такого отношения к себе от совершенно незнакомых людей я доселе не встречала. Хотя… когда я вошла в первый раз в Небесную лодку, и ко мне повернулись несколько людей, которые пили с Васей чай, я увидела, что эти люди не чужие мне, как родственники, которых я никогда не видела и вот встретила наконец.
       - Смотри внимательно, - учила меня Лена, склонившись над чайником, - вот видишь, появились пузырьки, слышишь шум? Это называется шум ветра в соснах. Ещё немного, и надо выключать. Главное, чтобы вода не взбурлила, не закипела. Если она закипит, это будет мёртвая вода, и её можно спокойно выливать в раковину. У тебя сразу не получится, поэтому я пока сама послежу.
       * * *
       Я стояла в Аллее Ароматов и как заворожённая смотрела на алтарь. Тонкая спиралька, надетая на специальную подставку, дымилась, и дым стелился в воздухе вокруг какого-то неизвестного божества с крохотной белой чашечкой в руке. Божество улыбалось, а на дне его чашечки тёмными кругами высыхал налитый когда-то чай. Вокруг божества, у его ног, кругом лежали монеты, с двух сторон от блюда стояли круглые стеклянные подсвечники, в них горели крохотные белые свечки. А перед божеством была лампадка, сейчас она потухла, и было как-то грустно смотреть на этот алтарь – как будто он не жил сейчас, и божество лишь внешне улыбалось, а внутренне – чуть не плакало от такой несправедливости.
       - Привет.
       Я вздрогнула, обернулась.
       На меня смотрели огромные глаза – они казались такими огромными, потому что их раза в два увеличивали круглые очки. Тот парень, который у гардероба рассказывал о своем походе в какую-то секту. Он был в тёмно-синем китайском костюме, длинные светлые волосы забраны в хвост. Я его почему-то боялась. Мне казалось, что он, почти как Серафим, видит меня насквозь, только Серафима я знала, а этого парня – нет, у него была совсем другая энергетика, и я понятия не имела, что у него на уме.
       - Я Денис. А ты?
       - Снежка.
       - Клёво, - кивнул Денис, - давно здесь?
       - Я только сегодня пришла.
       - Сегодня? Значит, не была ещё в чайной школе?
       - Нет.
       Он улыбнулся. У него была добрая улыбка, и он, кажется, насквозь меня всё же не видел, или видел и потому пытался подбодрить? В общем, от этой улыбки, сначала успокоившей меня, я потом ещё больше испугалась и сжалась в какой-то маленький дрожащий комок. Вот улыбается, а бог его знает, что он обо мне думает? Думает: «Дура какая-то». Наверняка так думает. Специально подошёл знакомиться, чтобы посмотреть, какая я дура. А я даже не знаю, что ему сказать.
       - Нравится тебе здесь?
       - Да.
       Он исчез так же быстро, как и появился, его словно сдуло из-за моего плеча туда, к алтарю. И вот он уже, совершенно забыв обо мне, привычным жестом поправлял лампадку, аккуратно подносил к ней свечку, зажигал и ставил свечку обратно в подсвечник. Я не просто так описываю здесь все эти нехитрые движения – дело в том, что я ни разу не видела, чтобы люди что-то делали ТАК. С таким изяществом, с таким уважением. Хотя… Серафим тоже внимательно относился к вещам, но Денис был совсем не похож на Серафима.
       Этот парень был как божество, бесплотный дух, который будто на время принял человеческий облик. Мне показалось, что вот он идёт вдаль аллеи и сейчас просто растворится в воздухе, исчезнет, чтобы потом опять материализоваться где-то неожиданно, чтобы зажечь ещё какую-нибудь потухшую лампаду.

       - Я хочу послушать.
       - Будешь заваривать в Лодке и послушаешь. Ну, Снежка, ну некому работать, Олег один не справится.
       Вася. Он критически относится к этим концертам, любит, чтобы в клубе было тихо, будь его воля, так даже и диски с тихой, едва слышной журчащей музыкой, что играет в чайной, не стал бы включать. В чём-то он прав, от чайного процесса ничто не должно отвлекать, но что-то ведь должно и способствовать. Если в древности чай пили на природе, под шум ветерка и пение птиц, то это не значит, что в клубном пространстве нужно отбросить все звуки. И расслабляющая китайская музыка на дисках как раз имитирует тот самый ветерок и птичье пение.
       Мы живём отнюдь не в Китае, у нас зимой на улице чаю не попьёшь, да и птиц не слышно. Хотя сейчас не зима, но всё-таки и не лето. Холодно там.
       А здесь тепло, особенно сейчас, когда собирается толпа посетителей в Лодке. Они не чай пить пришли, они пришли слушать музыку, но в чайном клубе ни одно действо не обходится без чая. Чаем будут просто угощать. Мы будем. Мы прячемся за шторкой, чтоб не бросаться в глаза, перед нами – маленький столик, на нём – большущий глиняный чайник, брикет чая, несколько термосов и множество крохотных глиняных чашечек. Олег будет заваривать, я – разносить. Олег – симпатичный молодой человек, стажёр, как и я, у него тёмные волосы до плеч, и он похож характером на добрую общительную собаку. Человек порыва. Всегда улыбающийся, при встрече целующий знакомых девушек в щёчку, открытый и весёлый. Мне он нравится. Последнее время мы неплохо общаемся. И, конечно, приятно, что нас поставили работать в паре.
       Последнее время у меня такое ощущение, будто мне чего-то не хватает. Оно и понятно, весна; а я до сих пор не влюбилась. В Олега легко влюбиться, может, попробовать?
       Собственно, я не собиралась работать в тот день. Пришла просто посмотреть концерт Алтайской группы, мы когда-то расклеивали их афиши с Серафимом и потом ходили на концерт в Ротонду. Достаточно приятный клуб эта Ротонда, все сидели на полу, мы с Илонкой и Алькой – в первом ряду. Серафим был вне зала, так как занимался организацией концерта.
       Они играли на странных алтайских инструментах, о которых, правда, рассказал перед выступлением единственный из них, кто мог говорить по-русски. Главной фишкой алтайцев было горловое пение, с помощью которого они выполняли немыслимые штуки: свистели как птицы, кричали как звери и даже совершенно правдоподобно стучали лошадиными копытами. Когда я прежде слушала их музыку в записях, то не предполагала, что то звуковое разнообразие, которое более всего поражало у них, производится полностью горловым пением, а древние этнические инструменты выполняли второстепенную роль.
       И вот алтайцы выступают у нас в клубе!
       Надо сказать, что с тех пор, как я пришла в клуб, Клиника была мною практически позабыта. И дело даже не в том, что я много работала и возвращалась домой ночью, просто меня охватило такое огромное безмерное счастье, такая куча впечатлений, которые я даже не успевала осмыслить, свалились на меня, что о Клинике я будто позабыла. Точнее, это была уже и не Клиника, что-то иное, мы называли это место Ад.
       Название появилось спонтанно, когда Алька играла на недавно купленном и благополучно припёртом в нашу квартиру пианино, а я, покуривая трубку у себя в комнате, читала Кастанеду. Алька играла хорошо, сказывалось музыкальное воспитание, но как-то механически, совершенно без души. И слушать её не хотелось. Она портила мне настроение и сбивала, и я от злости написала Илонке СМС, что меня доконали адские звуки. Вот так оно и превратилось в Ад. На самом деле в названии этом не было ничего эзотерического, просто название, никаких больше флагов и обозначений вроде номеров палат, которые и до сих пор не совсем были стёрты с дверей, просто Ад.
       Некоторое подобие женского монастыря, в который, дабы не нарушать атмосферу, не позволялось пускать непроверенных людей. Перед тем, как принять какого-либо гостя, мы общались с ним по телефону или вживую, выясняя, насколько важны причины, по которым человек собирается к нам прийти, советовались друг с другом, и лишь после того, если всё нас с Илонкой устраивало, человек допускался. Впрочем, таких было мало. Изредка к нам наведывался Стаська, а кто бывал ещё и бывал ли вообще, я теперь и не вспомню. Алька в дискуссиях участия не принимала, но по нашему требованию никого не водила.
       Ещё вокруг Ада постоянно кружил Шаман, он часами ждал меня на площадке, звонил в дверь. Я выходила к нему, пыталась общаться как с другом, но он хотел близости и каждый раз, срываясь, уходил, не закончив разговора. Мне иногда не хватало общения с ним. Мы и вправду были очень похожи и о некоторых вещах могли поговорить лишь друг с другом. Но я хотела теперь быть одна, мне это нравилось. Нравились сила и независимость, которую давало одиночество.
       А ещё у меня был клуб, и, надо сказать, общения с сотрудниками мне вполне хватало, так что в клубе я быстро забывала и про Шамана, да и вообще про всё, что было прежде.
       Всё, что было прежде, было сном, а здесь царила настоящая сказка. Я ещё расскажу об этом позже, а пока… концерт.
       Алтайцы в своих национальных нарядах, со своими необычными инструментами пришли к сцене и тихо разместились в тусклом свете Небесной Лодки. Они очень гармонично смотрелись здесь. Они будто всё время здесь играли.
       Олег согревал чайник кипятком, тихое журчание воды…они начали играть, словно сливаясь с этими звуками, становясь частью пространства. Я смотрела и слушала не дыша, пока меня под громкий горловой свист не толкнул под руку Олег, и оказалось, что уже нужно разносить чай. Я старалась разносить в перерывах между песнями, чтобы не сбивать слушателей, но перерывов почти не было. Я переходила от одного человека к другому, бережно подавая им чашечку или доливая чай, стремясь быть незаметной, бесшумной, порхать тенью; я была на потоке, на вдохновении, и мне начало уже казаться, что я настолько слилась с местом и происходящим действом, что всё во мне вот-вот запоёт, и я перестану отличать одно от другого: музыканта от слушателя, а певца от себя, ибо всё – одно, и всё – Вселенная, и вся эта Вселенная сейчас поёт и одновременно замерла, внимая музыкантам, приехавшим к нам бог весть откуда… с заповедного неизвестного, страшно далёкого и почти недостижимого Алтая… Алтай – миф, Алтай – это слово, я, кажется, слышала его когда-то… что-то позабытое, неуловимое вкрадывается в мои мысли, ступает неслышно, по-кошачьи, я останавливаюсь, протягиваю чай… мои руки начинают дрожать.
       ВСЁ ЭТО УЖЕ БЫЛО! Неожиданное откровение молнией пронзает мой мозг, затуманенный, отброшенный на время за ненадобностью, из-за отсутствия мыслей. Да и сейчас всё чисто на ощущении, но вот эта мысль о том, что это уже было когда-то, разбивает мир на осколки, грубым рывком возвращает на Землю, в это неловкое тело, у которого руки дрожат, и вот, две капельки чая уже побежали по стенке чашки, рискуя упасть и пропасть, когда Он берёт чашку из моих рук вместе с не упавшей влагой и улыбается так, будто мы лишь вчера расстались.
       - Привет, - отвечаю я на Его улыбку.
       Он кивает мне. Кажется, у алтайцев небольшой перерыв, они не играют сейчас. Я присаживаюсь рядом с Ним, и песня продолжается.
       - Как у тебя дела?
       - Всё хорошо, - скромно отвечает Он.
       И как только я Его заметила? Сидит в тени, под шторкой, впрочем, как раз только я-то и могла его заметить, зорко высматривая, кто тут без чая. Всё это не случайно. В Его глазах читается удивление.
       - Давно здесь?
       - Месяц, - так же скромно отвечаю я.
       Нет в мире человека кроме Него, перед которым я преклоняюсь. И сама не знаю, почему. Именно потому, что нет причины.
       Мне хочется побыть с Ним подольше. И мы говорим ещё какое-то время о незначимых вещах, я приглашаю Его прийти как-нибудь в клуб попить чаю, хоть и знаю, что Он не придёт. Олег, высунувшись из-за занавески, знаками зовёт меня. Когда я возвращаюсь к Нему, Он не исчезает, что можно было бы предположить, Он как будто даже рад нашей встрече и после концерта дарит мне кассету – ту самую, кассетник от которой я нашла тогда ночью на стуле. При этом Серафим загадочно улыбается. И я всё вспоминаю.
       Зачем я здесь? Зачем я пришла сюда? Может ли быть причина больше и важнее, чем эта встреча? Есть ли что-то ещё, недопетое, недосказанное? Или это было в последний раз. Да нет, я и не забывала ничего. В конце концов, именно из-за Него я одна. Из-за того, что однажды просто повстречала Его. Боже, дай мне сил это вынести и не умереть от счастья… а что дальше? Может ли в жизни быть счастье больше этого? Или мне следует умереть прямо сейчас…
       Да нет, умирать я, пожалуй, не буду. Мне ещё работать, меня ждут в клубе завтра. Я встретила Его… Вот именно поэтому-то мне и стоит жить дальше.
       * * *
       Как странно, привыкнув к небытию, вновь узнать, что ты есть.
       Поначалу в клубе я дичилась людей, привыкла быть одна или в небольшой компании тех, кто наверняка меня понимал, последнее время из них осталась лишь Илонка. С остальными я была замкнута, общалась лишь по работе. Здесь же сразу определила себе роль серой мыши. Мне казалось, что я мала, глупа и ничего не умею, что все должны смотреть на меня свысока. Так поначалу и было, та девочка, Оля, которую я увидела на входе, впервые придя в клуб, когда я спросила у неё тряпку для пыли, посмотрела на меня уничтожающим взглядом и сказала холодно:
       - Ты не умеешь вытирать пыль?
       С тех пор я стала её бояться и лишнего не спрашивала.
       Дениса, которого обычно называли Дэн, я тоже боялась поначалу. Он казался мне сильным, умным, недосягаемым. «Наш самурай», - говорили про него в клубе. Он занимался боевыми искусствами и безжалостно гонял стажёров. Я тоже осторожничала при нём и старалась не попадаться ему на глаза, хотя с восхищением смотрела на него, когда он, в центре внимания, рассказывал очередную историю. Он рассказывал всё о себе, иной раз в истории и не было ничего особенного, но Дэн умел рассказать так, что все слушатели восхищённо замирали и ловили каждое его слово. И мне казалось, что он лучше всех умеет заваривать чай.
       Однажды я пришла в Лодку на четырёхчасовое чаепитие и увидела, как Дэн варит чай в стеклянном чайнике. Я замерла на пороге и даже боялась войти, чтобы не помешать ему. А описать это невозможно, такая была красота. Но я попробую. Чайник светился изнутри от расставленных по кругу свечей и синих язычков огня, пляшущих снизу. Посуда на чайном столике, чабани, вся блестела, устремившись, в ожидании, на чайник, она была расставлена так, что действительно, казалось, с уважением следит за тем, как закипает вода.
       Дэн сидел неподвижно, двигались лишь его руки. Он пустил по кругу чахэ, чайную коробочку, для знакомства с чаем, и тогда я тихонько вошла, стараясь быть незаметной, скользнула к центру Лодки, небольшому кругу из камней на полу, в центре которых горела свечка. Я любила сидеть здесь во время четырёхчасового чая. Краем глаза Дэн заметил меня, но не отрывал взгляда от воды.
       Людей было немного, только Лена со своим сводным братом, который часто бывал в чайной, малознакомый мне парнишка, новый стажёр, и я. Лена протянула мне чахэ, и я вдохнула аромат чая. Так принято, знакомиться с сухим чаем перед тем, как пить его, согревать его дыханием и втягивать тонкий, странно знакомый запах. Запах чая всегда кажется знакомым, даже если пьёшь его впервые. И силишься вспомнить, откуда знаешь его, и вспомнить невозможно. Постепенно привыкаешь к этому ощущению и перестаёшь каждый раз напрягать память, просто наслаждаешься ароматом. На чайной школе учили различать оттенки запаха и вкуса, сравнивать их с чем-то знакомым, а мне нравится просто воспринимать запах как есть, без интерпретаций. Всё равно он ни с чем не сравним, и у каждого чая свой.
       Чаёв в клубе огромное множество. Чёрные, красные, белые, зелёные, жёлтые, улуны, жасминовые… Поначалу учишься отличать их по видам, а потом уж, пробуя, запоминаешь многочисленные названия на китайском и на русском. Сразу кажется, что это очень трудно, но, постепенно вливаясь в чайный мир, обнаруживаешь, что просто знаешь что-то, и учить ничего не нужно. Общаясь, слушая других, пробуя заваривать чай, быстро узнаёшь новое.
       Дэн принял назад чахэ, долго, не двигаясь, дышал чаем, потом аккуратно высыпал в гайвань, китайскую чашку с крышкой – в ней заваривают чай и заливают водой перед варкой, чтобы оживить чай. Варка – древний способ приготовления чая, восстановленный по древним источникам Брониславом. Когда я пришла в клуб, варили часто, едва ли не чаще, чем заваривали.
       Я сидела у камней и следила за тем, как закипает вода. Есть три стадии кипения. Вначале раздаётся еле слышный щелчок, этот момент нужно не прозевать, слить часть воды из чайника в чахай, «море чая» - это прибор, без которого не может обойтись китайское чаепитие, при помощи чахая разливается чай: сначала из чайничка в чахай, и уж потом по чашкам. Для того, чтобы чай распределялся равномерно и чтобы успевал при переливании немного остыть. Ну, и плюс это просто красиво.
       Часть воды надо слить, чтобы добавить её позже, «омолодить воду». Первая стадия кипения называется «рыбьи глаза» - в это время щелчки, следующие один за другим, сливаются в общий тихий гул, как бы шёпот, и со дна стеклянного чайника начинают подниматься к поверхности маленькие пузырьки. «Жемчужные нити» - это когда пузырьки побольше бегут со дна цепочками, а затем третья стадия – шум ветра в соснах. В этот момент нужно омолодить воду и дождаться вновь шума ветра в соснах. Вода не должна закипеть. Взбурлившая вода – мёртвая вода. Когда шум ветра в соснах на мгновение стихнет перед тем, как бурлить, нужно успеть закрутить воронку и в эту воронку высыпать чай, а уж затем выключить горелку. И тогда можно, замерев, наблюдать за тем, как красиво крутятся чайные листья, как раскрываются, как пляшут, словно живые.
       Но представление ещё не окончено. Мы будем долго ждать, пока чай, собравшийся на поверхности, начнёт опускаться. Вот уж где настоящая красота. Там, в чайнике, рождается особый мир, то лес, то другая планета, в зависимости от того, какой варится чай. Бесконечность вариаций. Неповторимость красоты. Это нельзя описать – это просто надо увидеть.
       Дэн просвечивает стеклянный чайник пламенем свечей с двух сторон. Я боюсь дышать, наблюдая, как застывшие в причудливом узоре зелёные чайные листья то с одной, то с другой стороны освещаются ровным золотым пламенем. Закруглённое стекло и вода преломляют свет, блики падают на чайный столик, один ложится на лицо Дэна. Оно будто светится изнутри, во взгляде – отрешённое спокойствие, он не человек сейчас – проводник, я вижу, что его духовная чистота позволяет ему пропускать через себя нужные энергии, и чай, выросший на солнечных плантациях Китая, собранный и обработанный умелыми заботливыми руками, всю эту силу, все свои драгоценности отдаёт нам. Кто не умеет правильно приготовить чай, тот не раскроет всех его драгоценностей. У чая четыре драгоценности: цвет сухого листа, цвет настоя, аромат и вкус.
       По четвергам в Лодке чаепитие в молчании. Сегодня не четверг, но говорить не хочется. Получилось спонтанное чаепитие в молчании, это особенно ценно, значит, так нужно пространству, так нужно нам. В молчании чаепитие всегда серьёзней, и чай лучше, и много силы. Но Ленка вдруг начинает переговариваться с братом. Он смеётся, что-то ей отвечает. Струны рвутся, натяжение пропадает, энергия рассеивается. Я ловлю эти струны, натягиваю их вновь, и всё восстанавливается. Я не могу допустить, чтоб пропало то, что создано Дэном и чаем. Он смотрит на меня, я отвечаю взглядом, пересечение молний, огромный жар заполняет всё моё существо. Что-то плавится внутри, я распрямляю плечи, меня переполняют радость и торжество. Когда, с каких пор я так люблю этого человека? Или это лишь секунда, и в следующую всё пройдёт, испарится, как дым. Я не хочу, чтобы оно пропадало.
       Ленка продолжает болтать. Я держу струны, не даю им порваться вновь. Дэн смотрит на Лену.
       - Лена, выйди, - яростно и кратко говорит он.
       Лена делает оскорблённое лицо и уходит, забирая с собой брата. Чаепитие продолжается. Однако я уже начеку. Если с самого начала что-то не заладилось, то уж нельзя расслабляться. Однако от чая приходит расслабленность, такая, которая ещё больше обостряет внимание. Это бывает только от чая. Нет, больше ничего не происходит. Всё спокойно. А пламя во мне живёт, оно горит и течёт, плещется внутри, и после чаепития Дэн говорит мне «Спасибо».
       Как всегда, в конце смены остаётся несколько человек, с ними я, и мы домываем посуду, торопливо убираемся, и уже около часа ночи быстрой толпой идём к метро. Однако мы с Дэном сегодня не идём, а летим, мы улетаем вперёд, оставив позади небольшую группу. Нас просто будто несёт что-то, так, что мы не смогли бы остановиться, даже если бы и хотели. Дэн говорит взахлёб, рассказывает что-то о ролевых играх, о поездках, я слушаю краем уха. Мне всё это незнакомо, но я рада, что он говорит со мной.
       В тот день мне даже показалось, что я способна любить кого-то так же сильно, как Серафима, хотя всё же немного иначе.
       - Давай их подождём, а то мы убежали что-то.
       Им всем на кольцо, лишь мне на синюю. Так уж повелось, с кем бы я ни возвращалась из клуба, хотя чаще я не жду никого, ухожу одна, в метро мы сразу расстаёмся. Мне нравится это, словно мир отделяет меня от всех. Они всё же, какими бы волшебными людьми не были, принадлежат миру людей. А я хочу проскользнуть мимо этого мира.
       Проскальзываю вправо, кивая друзьям, всего важнее попрощаться с Дэном. Прощание - это всегда очень важно, ведь мы никогда не знаем, увидимся ли вновь. Мир полон неожиданностей.
       
       С того дня я любила Дэна. Чуть позже я полюбила Олю, и они стали самыми ценными для меня людьми в клубе, и потом я смеялась, что поначалу испугалась именно их. Ведь я сама была такой же, как они, непримиримой и безжалостной, может быть, чуточку снисходительней к людям, но всё же именно такой. Это свойство появилось во мне недавно, но уже навсегда. Просто поначалу я была слишком ослеплена клубом, я с трудом верила своему счастью быть в этом волшебном месте, которым грезила всю жизнь, и во мне временно развился комплекс неполноценности – я страшно боялась, что меня не примут, и сама уверила себя в том, что я недостойна работать в клубе. Хотя это была сущая чепуха, и мой комплекс быстро развеялся, так как меня буквально с первого дня приняли в клубе так, будто я всегда там была, просто уезжала куда-то, и вот, вернулась домой.
       Больше всего меня удивляло, что далеко не ко всем новым стажёрам так относились. Напротив, на них, что называется, наезжали за каждую мелочь, и особенно усердствовали в этом Оля и Дэн. Ко мне Оля лишь поначалу была настроена враждебно, как и ко всем новичкам, это быстро прошло, когда мы познакомились поближе, а Дэн и вовсе никогда не делал замечаний, хотя я не всегда выполняла всё правильно.
       Позже я поняла, в чём тут дело. Дело было не в мелких промашках, а в самом человеке. Буквально с первого взгляда Дэн видел, что человек из себя представляет и, если новичок не подходил для чайного дела, не вписывался в пространство, Дэн безжалостно гонял его, говорил даже оскорбительные вещи, в которых оскорбительного было только то, что он говорил правду. И часто человек не выдерживал, после первого же разноса уходил сам, но попадались и упорные, которые продолжали спорить и биться, и оставались в клубе долго, хотя Дэн обычно не менял своего отношения.
       В то время, когда я пришла в клуб, чайной руководил Вася. Всего, не считая Васи, который относился к старшему поколению, было три чайных мастера, то есть, тех, кто работал в клубе давно, сдал несколько экзаменов и проводил чайные церемонии в отдельных пространствах. Дэн, Хризолит и Юлиан, но Хризолит был слишком занят изучением чая, всё время читал что-то или дегустировал, а большую часть даже собственной смены проводил в библиотеке за компьютером, тоже по чайным делам. Он занимался в основном чайным форумом на сайте клуба, а также составлял чайную карту, аналог меню, и рейтинг наиболее популярных чаёв.
       Юлиан приходил в клуб, выполнял основные обязанности, надо признать, безупречно, но организационными вопросами не интересовался, и вне смены, как большинство сотрудников, в клубе не бывал, да и уходил всегда раньше всех, мотивируя тем, что ему далеко ехать. Хризолиту было тоже далеко ехать, но он иногда последним выползал из библиотеки и потом бегом бежал до метро. В общем, люди были разные, и каждый уважал свободу другого, пока она не мешала общему делу.
       Отдельно надо сказать об Оле. Оля была старше меня на несколько лет, но выглядела моложе своего возраста. И не только выглядела – она была моложе. Я бы не назвала её красивой, это слово к ней вообще не подходит. Она не была ни красивой, ни некрасивой, она просто была. Про неё говорили «Оля с двумя косами», потому что она и вправду носила две толстых длинных косы, но эта двусмысленность очень ярко отражала её характер.
       Оля была чувствительным ребёнком, непримиримым ко всем проявлениям тупости и безответственности. Она была фанатично влюблена в клуб и в Бронислава, она проводила в клубе большую часть своей жизни, занимаясь делами, которыми пренебрегали другие: она отчищала воск с ковров, мыла окна, стирала и гладила шторы, протирала пыль, работала вместо тех, кто отлынивал вне зависимости от своих смен, и почти ко всем из-за этого относилась презрительно. А потому мне польстило, когда она стала доверительно общаться со мной. Хотя большинство чайных людей не любили Олю и, пожалуй, больше всех Дэн. Это было взаимно.
       Я наслаждалась своим положением. Я обожала двух людей, которые были похожи своей непримиримостью и смертельно ненавидели друг друга. Они, казалось, наслаждались стычками, периодически происходящими между ними, а стычки их были смертоубийственны для кого угодно, но только не для Дэна и Оли. Эти выживали, и с каждым днём их ненависть крепла. Я выслушивала жалобы Дэна, претензии Оли, и абсолютно соглашалась с обоими. Они были действительно похожи, и потому не выносили друг друга, видя как в зеркале свои недостатки. Кончилось тем, что Дэн подключил к делу «чайных монстров», остававшихся в тени до времени, и Олю выгнали из клуба. Но об этом позже.
       Теперь надо сказать о «чайных монстрах». Дэн говорил, что когда-то очень давно, в начале существования клуба, (а клуб существовал всего два года, и тем не менее я понимала, что значит «давно», потому что время в Исте текло иначе, чем во всём остальном мире. Пожалуй, оно текло здесь так, как в нашей Клинике, земля ей пухом. Она и просуществовала-то не больше года, а словно вечность легла от начала её до конца.), так вот, в начале существования клуба «чайные монстры», а именно Бронислав Виногродский, профессор Андреев, Василий Жабин и Алексей Жерноклюев принимали живое участие в жизни чайной. Они вели чайную школу, проводили церемонии, учили всему, чему могли научить в чайном деле, но с тех пор, как Дэн, Хризолит и Юлиан сдали необходимые экзамены и могли сами проводить церемонии, «чайные монстры» отошли от дела и вплотную занялись какими-то своими научными и организационными делами, а к чайной вообще не приближались. Из них я поближе знала лишь Васю Жабина, который выразил желание учить меня чайному ремеслу, и иногда мы пили с ним чай. Чаепития эти превращались в индивидуальные лекции. Я впитывала каждое слово, но всё равно мне казалось, что запоминаю я плохо. Он часто ездил в Китай и всегда угощал меня каким-нибудь особым чаем, которого не было в магазине.
       А между тем время шло, и я знала, что вскоре надо будет сдавать экзамен. Вася Савенков часто намекал мне на это. Вася Савенков, старший по чайной, был тот человек, который, можно сказать, принял меня на работу. Высокий, худой, с длинной косой и мечтательным взглядом, он был просто творческим чайным человеком, а потому не относился ни к монстрам, ни к чайникам. Но за внешним спокойствием я видела в нём неудовлетворённость и усталость. Он улыбался, шутил, но без особого удовольствия. Казалось, он лишь физически здесь, с нами, а на самом деле уже где-то очень далеко.
       - Нет, я туда не пойду, там эта музыка, - морщится Вася, - посижу здесь, в покое, попью чаёк.
       - А они хорошо играют.
       - Слишком громко.
       Сегодня в клубе впервые выступает «Токе-Ча», этническая группа, играют действительно громко, живо и весело. Я едва заставила себя уйти, когда заскочила в Лодку на минуту, потому что так хотелось послушать, но я была в смене. Я грустно мыла чашечки, когда ураганом прилетел Дэн, облокотился на стойку и вдохновенно сказал:
       - Давай, Снежка, собирай всё, будем варить чай. Мы так варили с Илюхой, вдвоём здорово получается, такой поток мощный нельзя пропустить.
       - Но я… но мне же нельзя варить, - смешалась я.
       - Да ладно, ты же со мной.
       Я варила чай лишь раз, это устроил Олег, хоть я ещё и не чувствовала готовности, но он заявил, что я смогу, и помогал мне. Я нервничала, чай получился так себе, но Олег пришёл в восторг и решил тоже сварить, для чего взял в магазине бесплатный сотруднический Те Гуанинь, раскрошил его и сварил, а потом, угощая людей, торжествующе спрашивал, не угадали ли они, что это за чай. Я ещё не знала, что Те Гуанинь варить нельзя, но пришёл Вася Савенков и устроил разгон, запретил стажёрам вообще варить чай, а назавтра на стенде для сотрудников появились новые правила, озаглавленные:
       «Когда уходит Дао, приходит закон».
       В этих правилах было чёткое разграничение, кому какой чай заваривать можно, по категориям. Сотрудники делились на четыре категории: стажёры, которые ещё не заваривали, и сдавшие соответственно первый, второй и третий экзамен.
       Эти правила работали лишь тогда, когда хватало сотрудников. Когда не хватало, их зачастую нарушали. У меня же почти сразу после введения правил создалось такое впечатление, что на меня они не распространяются. Во-первых, я заваривала чай гостям. Поначалу спрашивала разрешения у старших, а потом перестала, потому что поняла, что мне это негласно позволено, да и старших порой невозможно было найти, у них всегда были какие-то дела вне чайной.
       А потом Вася, несмотря на моё сопротивление, отправил меня заваривать гунфу ча своему другу. Гунфу ча заваривали только сдавшие два экзамена, это серьёзней обычного чаепития, требует большего внимания и опыта. У меня дрожали руки, но я справилась. В другой раз Вася поймал меня в аллее и сказал:
       - Вон там сидит человек, он из Эрмитажа, так что в теме. Объяснять ничего не надо, просто завари.
       - Что?
       - Шестисотый алишань. Гунфу ча.
       - Вася, я…
       - Ты сможешь. Я бы сам заварил, но мне некогда.
       Мне показалось, что ему просто было лень заваривать. А ещё я подумала, что он слишком мне доверяет. Шестисотый – значит шестьсот долларов за килограмм. Такой чай по правилам заваривали лишь вчд, то есть ведущие чайное действие, это Дэн, Юлик, Хризолит и Вася.
       Было страшно в особенности потому, что человек, которому я заваривала, сам работал в чайной. А значит, видел мою неопытность. Впрочем, мне говорили, что я хорошо завариваю, что чай получается вкусный. Чай всегда разный, даже один и тот же, всё зависит от человека, который заваривает, от его внутреннего состояния, остальное уже не так важно. Я не сомневалась в своём внутреннем состоянии, у меня не было личных проблем, за остальное пока не отвечала – слишком мало времени была в клубе. Впрочем, я хорошо работала. Другие стажёры отлынивали, ленились, занимались в рабочее время своими делами и быстро менялись, а я хотела работать всерьёз. Мне это было интересно.
       Вначале я боялась касаться предметов в чайной, они все мне казались священными. Но вытирая с них пыль, перекладывая подушки, убирая чайные столики, я чувствовала причастность к той магии, которая происходила здесь. Здесь не было ни одного лишнего предмета, каждый предмет работал, гармонично вписываясь в обстановку и создавая особое энергетическое поле – поле покоя, уважения и внимательной расслабленности, то есть именно того, чего так не хватает людям в большом городе. За тем сюда и шли.
       Мне нельзя было касаться лишь алтарей, я только меняла свечи на них. За алтарями ухаживал Дэн. Для остальных они были неприкосновенны. Вечером я ходила по чайным пространствам и долго простаивала у алтарей, безмолвно общаясь с божествами. Я теперь знала их. Главным богом в чайной был Лу Юй, чайный бог. Этот человек в самом деле жил на свете в 8 веке, он научил людей заваривать чай. Другим божеством был Шень Нун, божественный земледелец, который пять тысяч лет назад первым открыл целебные свойства чая.
       Кроме Небесной лодки, в клубе были и другие пространства: Кабинет Возвышенных Бесед, Кабинет Созерцания – для занятий и практик, две церемониальные: Кабинет Нефритовой Печати, Кабинет Дракона и Феникса. И Покои Небожителей - приемная Бронислава, состоящая из нескольких отделов: первый отдел – коридор, второй – собственно приёмная, в одной половине которой основатель клуба встречал гостей и проводил свои занятия, во второй – пил с гостями чай, и дальше – святая святых, его личный кабинет. Я, однако, бывала там, когда мы с Олей мыли окна во всём клубе – просто так, в свободное время. Она, правда, была уверена, что я в смене, и когда узнала, что нет, стала меня уважать.
       Я не берусь описывать все те диковины, которые можно было найти как в самом клубе, так, и в особенности, в приёмной – кому интересно, пусть сам отправится в Ист и увидит это собственными глазами. Некоторые вещи не нуждаются в описании. К тому же моя история о другом.
       Так вот, Дэн сказал «Собирай всё на варку», а ещё он спросил, какой чай я буду варить, красный или зелёный. Я ответила:
       - Зелёный.
       - Хорошо, я пошёл за чаем.
       - Но мне надо работать…
       - Да брось ты, что, некому работать больше?!
       Я хотела что-то сказать ещё, но он уже убежал.
       - Вася, - я беспомощно смотрела на Васю.
       Я страшно хотела варить чай с Дэном и очень боялась. Я не могла относиться к варке так легко, как к ней относился Олег. Когда ему запретили варить и сдавать экзамен, он ушёл из клуба. Я виделась с ним, он водил меня по чайным магазинам, которые обещал показать мне, и по секрету сказал, что решил открыть чайную комнату. Сказал, что очень любит варить, что не может без варки. Как наркоман.
       Для меня варка была священна, ведь не случайно экзамен по варке сдавался последним. И после того случая с Олегом я не варила, боялась даже подумать об этом. Я считала, что до всего нужно дозреть, дорасти, чтобы почувствовать готовность. В этом я была солидарна с Олей, которая, работая в клубе уже давно, до сих пор не сдавала экзамен и даже гостям заваривала только в крайних случаях. Но мне не давали дозреть. Так уж повелось, что меня в клубе сразу стали обучать, как обучают плавать некоторых детей: бросая в глубокую воду.
       Дэн – с одной стороны от сцены, я – с другой. Зеркальное отражение чайников, пересечение линий. И музыка, яркая, живая, бодрящая. Горят свечи. Зрители вдохновенно следят за нашими приготовлениями. Сегодня в Лодке много народу. Вода кипит под музыку, пузырики танцуют в такт.
       Какие-то забытые ощущения поднимаются со дна памяти. Большая звонкая дарбука пляшет в руках весёлого ярко одетого парня. Когда-то мы тоже играли, а теперь я здесь, занимаюсь совсем другим, однако это не менее важно. Сейчас я даже больше в центре внимания, чем когда мы сидели в тени и служили негромким фоном. Сейчас я на том месте, которое мечтала занять с тех пор, как впервые увидела варку. Я думала, если это и случится, то нескоро. Варить самой, быть проводником – это казалось мне чудом, я боготворила чайных мастеров и не могла понять, как сама умудрилась так скоро оказаться среди них. Рядом со мной, дыша мне в ухо, тихонько села Оля. Она следила за моими движениями с тем же благоговением, с каким и я недавно смотрела на тех, кто варил чай. Я видела в её глазах уважение и признание.
       «Почему ты не завариваешь?»
       «Я ещё не готова».
       «А я?»
       Сейчас я видела ответ в её глазах. Почему так? Почему я готова, а она нет? Почему она бьётся, учится, целые дни проводит в клубе, ходит на китайский язык и каллиграфию, относится к пространству с таким уважением, с каким никто не относится, и по-прежнему стоит на берегу, в то время как я, ничего не делая, уже давно качаюсь на чайных волнах. Ведь я же действительно ничего не делаю, неужели всё это мне просто за то, что я есть, что я такая как есть? Неужели за это столько счастья?
       «Всё, что можем, то делаем. Всё, что мы есть».
       Дэн сварил раньше, люди уже успели попробовать его чай, когда созрел мой. Силы было много и счастья, мы угощали друг друга чаем, смеялись, люди подсаживались ближе, что-то спрашивали. Музыканты уже собрали инструменты и ушли, а народ не расходился, допивал чай. Я вернулась к мойке воодушевлённая, неся чабань в одной руке, чайник – в другой. Вася всё ещё чаёвничал с кем-то на сотруднической полянке, напротив гардероба. Он внимательно оглядел меня и изрёк:
       - В понедельник сдаёшь экзамен.
       
       * * *
       Честно, я была в панике. Я действительно ничего не знала, я ненавидела читать, не любила спрашивать. Пыталась учить что-то о чае, сидела с книгой, но буквы начинали плясать у меня перед глазами, я тупо шёпотом повторяла их себе, чтобы поймать, но смысл ускользал всё равно, и при втором взгляде на буквы уже не могла ничего прочитать. Это случилось со мной в мои последние школьные дни. Я стала учиться плохо не потому, что была глупа, а потому, что не могла читать. И не только читать; слушая учителей в школе, я чувствовала такое раздражение, такое отторжение, что просто переставала слушать и рисовала картинки или болтала с одноклассниками.
       Поняв, что так дальше продолжаться не может, я бросила школу. А бросив, увидела, что меня больше ничего не держит в городе. Так и пришло решение уехать.
       - Что ты делаешь? – спросил Вася, увидев меня с книжкой.
       - Изучаю чай.
       - Чай нужно изучать в магазине.
       Я бросила книжку и пошла в магазин. Долго тупила над стеклянными баночками с чаем, потом машинально выбрала какой-то, взяла себе несколько граммов и пошла пить в одиночестве в дальний угол Лодки.
       Чай можно изучать всю жизнь. Пробовать, общаться, жить этим. По книгам его не выучишь. Хотя книги нужно читать. А я не могу. Нужно спрашивать, впитывать в себя информацию. Я не впитываю, я просто этим живу. А спрашивать не люблю, люблю видеть то, что есть, и узнавать в свой срок. Тогда люди рассказывают сами, без расспросов. Но на всё это нужно время, а у меня времени не было. Было так: плыви, а то утонешь.
       Я долго сидела в Аллее перед приёмной, ждала своих экзаменаторов. Их зачем-то вызвал Бронислав. Мне и так было не по себе, а тут ещё эта отсрочка. К моменту, когда мы все, наконец, собрались в кабинете Дракона и Феникса, меня уже порядком потряхивало. Чайники говорили, что для экзамена не нужно много знать, нужно, главное, удержать состояние. Но у меня всё было наоборот. Положим, я удерживала состояние, по крайней мере, внешне была спокойна, хотя внутри у меня происходила буря, но они-то как раз и начали задавать компрометирующие вопросы о глине, о ферментации и о таких мелочах, о которых я никогда не задумывалась. Выкручивалась как могла, что-то надо было отвечать, даже если ничего не знала – так меня учили друзья, сдавшие экзамен, но получалось плохо. Я не умела юлить. Я либо знала, либо не знала. Так уж вышло, что они меня спрашивали как раз о том, чего я не знала.
       Чайный экзамен – не школьный, он гораздо тоньше, психологичнее. Если в школе спрашивают лишь твои знания и не важно, что чувствуешь при этом, то здесь экзаменаторы улавливают малейшие колебания твоего настроения и бьют в ту точку, в которой ты уязвим. Такие это люди, чайники. Я собиралась стать одной из них.
       Экзаменатора было три. Вася Савенков, который спрашивал больше всех, профессор Андреев, который вёл некоторые занятия чайной школы и которого все боялись за строгость, и Алексей Жерноклюев, он, говорили, лучше всех в клубе варит чай, но я его совсем плохо знала. Весь экзамен он просидел в углу, читал какую-то книжку и неохотно пил предложенный чай. Я заваривала, а они пили и задавали вопросы. Всё это внешне походило на обычное дружеское чаепитие, экзаменаторы шутили и болтали, изредка, казалось, вообще забывали обо мне, а потом будто вспоминали и спрашивали что-нибудь. Я хотела, чтобы это поскорее закончилось.
       Больше всех меня мучил профессор. Он, хотя спрашивал мало, но вопросы его были самые заковыристые. Хорошо, думала я, что Вася Жабин не смог прийти. Мне было бы стыдно перед ним, он так в меня верил. Под конец, не зная, что ещё со мной сотворить, экзаменаторы попросили меня поиграть на варгане, который я всегда таскала с собой. Я играла отчаянно, чувствуя, что моё дело труба, и что это единственный способ хотя бы выжить. Потому что побили меня основательно. Жерноклюев перестал читать и выглядывал из-за книжки. На их лицах ничего нельзя было прочесть, но мне и так было всё ясно. Им тоже.
       Когда они поднялись, чтобы уходить, я взглянула на свои дымящиеся останки и увидела, что прокопали меня основательно. Фактически ничего у меня не осталось на месте. Оттуда, где должна была находиться голова, торчала нога, на месте ноги произрастали уши, и вообще, чёрт знает что со мной было. Найдя себя в таком жалком состоянии, я поняла, что мне предстоит громадная работа по восстановлению, но прежде, чем я это поняла, меня накрыло такое страшное уныние, что я заплакала.
       Тут надо сказать, что я не плакала уже очень давно и в последнее время это стало моей навязчивой идеей, очень хотелось плакать и не выходило, внутри накопилось огромное напряжение и всё росло, и стряхнуть его можно было только при помощи слёз, а слёзы всё не шли. Копились за глазами, а выходить отказывались, как я их ни упрашивала.
       И вот теперь, когда меня основательно перелопатили, что-то вскрылось во мне, и слёзы пошли. И мне стало от этого радостно, и я засмеялась, вздрагивая плечами. Профессор сел рядом, слева, обнял и стал гладить по спине, как ребёнка. От него шла доброта и тепло. Почему его все боятся? Почему я его боялась? Он вовсе не страшный, просто очень умный.
       - Что ты смеёшься? – спросил профессор.
       Действительно, вроде радоваться нечему.
       - Я всегда смеюсь, когда плачу, потому что не понимаю этого процесса.
       - А разве ты плачешь?
       Они все ушли, а я закрыла дверь и осталась в Драконе и Фениксе. Собственно, это были две смежные комнаты, и экзамен проходил в дальней, так что можно сказать, что я осталась в Драконе. Я просто не могла пока выйти наружу, не могла говорить ни с кем. Чувствовала себя как после шаманской инициации. Будто умерла и ещё не до конца воскресла. Конечно, я не сдала экзамен, но что-то переломилось во мне в этот день, случилось то, чего я долго ждала, это было причастие, вот что это было.
       Я лишь много позже услышала от Васи, что первый экзамен сдают лишь единицы, а в тот день я действительно расстроилась, и мне было стыдно смотреть в глаза экзаменаторам, сотрудникам. Потому я и решила побыть немного одна, мне вообще хотелось исчезнуть, и чтобы все про меня забыли. Однако этого мне опять не дали сделать. Дверь распахнулась, и в комнату ворвались Дэн и Вася. Они были как ураган, какой-то свежий ветер влетел вместе с ними. Они хохотали и говорили обо всём кроме меня и экзамена. Я смотрела на них и забывала своё горе. Кажется, они пришли лишь затем, чтобы привести меня в чувство. Если бы они не пришли, у меня точно началась бы депрессия.
       Я никогда не видела потом, чтобы кто-то относился к экзамену так серьёзно, как я. Хотя нет, была ещё Ленка, но по другой причине, и о ней я расскажу чуть позже.
       - Что ж ты. Иди заваривай, - сказал Дэн, когда я проводила в Лодку гостей.
       - Я же не сдала экзамен.
       - Не говори глупостей, - сказал он недовольно, - ты сдала.
       И правда, на следующий день на листке с правилами среди чайников появилось моё имя, приписанное синей шариковой ручкой Васиным почерком.

       - Я буду пересдавать, - сказала Лена.
       - Зачем? Ты же завариваешь.
       - Хочу, чтоб всё было честно. Хочу сдавать Гунфу ча, а для этого надо, чтобы с первым экзаменом было всё в порядке. Не успокоюсь, пока не сдам. Я же не дура.
       - Ты, конечно, не дура, - улыбнулась я, - сдавай, если считаешь нужным.
       У Лены потребность в самоутверждении. Она маленькое несчастное существо, мечтающее о любви и достойное её, она красивая, умная и целеустремлённая девушка, добивающаяся во всём честности, но ей не везёт. По её словам, мужчины воспринимают её лишь как сексуальный объект, она всё время ходит на кого-то обиженная, и единственный человек, на кого она не обижается – это Дэн, хотя Дэн, кажется, обижает её больше всех. Но Дэн обижает её, потому что любит и желает ей добра, он просто требователен к ней, как к равной, она это чувствует и, даже если оскорбится иной раз, то быстро перегорает.
       Ещё у неё какие-то проблемы с отцом, она часто бывает расстроенная, если не из-за личной жизни, то из-за отца, в расстроенных чувствах она ни за что не станет работать, а пьёт чай со своим сводным братом, который часто ходит в клуб, или с кем-нибудь другим. Когда Лена приходит на смену, почти сразу видно, собирается она работать или нет.
       Я с удовольствием подменяю её, потому что, во-первых, мне радостно, что у меня всё хорошо, а во-вторых, люблю работать в чайной. Хуже всего маяться бездельем, слоняясь по клубу, хотя такое бывает редко, в клубе всегда есть работа, даже когда многочисленным, но непутёвым стажёрам кажется, что её нет. Помимо заваривания чая, приготовления термосов и мытья посуды есть ещё масса мелких дел, о которых многие стажёры предпочитают не помнить. Сделавшись чайником, я никогда не пренебрегала стажёрскими делами, я по-прежнему пылесосила по утрам и протирала пыль, хотя всё это уже не входило в мои обязанности, тем приятнее было работать по собственному почину.
       Мне некуда было спешить, и вечерами я всегда оставалась до последнего, вместе с небольшой группкой обычно одних и тех же людей. Вася, Дэн, Оля, иногда Лена, ну, и ещё кто-нибудь из стажёров. Конечно, были вариации в зависимости от тех, кто работал в смене, но основной состав не менялся. Всех нас объединяло одно – ответственность.
       Я отличалась отсутствием личной жизни и личных проблем, это так и не так. У меня не было обязательств кроме клубных, и потому я никогда не писала записочки Васе, в которых сотрудники в конце недели уведомляли старшего по чайной, в какие дни и смены они могут работать. Всегда выходило так, что в некоторые дни получался избыток людей, в другие – недостаток. Я просто говорила Васе, чтобы он заполнял мной возникающие пустоты. Иногда пустот было слишком много, и я с удовольствием заполняла их все. Тем более, и зарплату в клубе платили посменно, хоть и небольшая она была, эта зарплата. Немного удавалось сэкономить на жизни, обедая в клубе, а обеды в нашей вегетарианской харчевне, единственном месте в Исте, где работали настоящие китайцы, для сотрудников были дешевле. Иногда оставляли чаевые. Те, кто хотел, складывали эти деньги в общую баночку, и они потом шли на какие-нибудь клубные нужды, но я обычно оставляла себе. Мне реально не хватало на жизнь, ведь большинство молодых сотрудников или жили с родителями, или работали где-то ещё. А я больше нигде работать не хотела.
       Я воспринимала работу как практику, как послушничество, и в связи с этим старалась соблюдать нравственную чистоту. Отсутствие личной жизни было необходимым условием этой чистоты. На самом деле, я преследовала чисто эгоистические цели, потому и не пренебрегала работой. Я знала, что если буду безупречна на выбранном пути, то заработаю радость и свободу. Не зависеть ни от кого и не от чего, не давать воли эмоциям, всегда контролировать себя и, может быть, со временем, других. Стать настоящим чайным мастером, таким, как Васи, как Андреев. Вот то, чего я хотела. Я долго не видела, что в своём желании обрести независимость я попадаю под влияние новых установок.
       
       В аллее плакала Оля. Вася ушёл, и старшим по чайной стал Дэн. Я вначале обрадовалась, так как видела, что нужна Дэну. Он очень растерялся, когда понял, что остался на верхушке один. Он пробовал вытащить кого-то из «монстров», потому что не хотел быть старшим, это большая ответственность, это требует много внимания. Но старшие сидели в дальних пространствах как монолиты, которые невозможно было сдвинуть с места, Бронислав, занимаясь своими переводами и нефритовым бизнесом, давно позабыл про чайную. Никому в клубе до нас не было дела. Хризолит и Юлиан не вмешивались в вопросы управления, а мы были жалкой горсткой фанатиков, и на наших плечах лежала чайная, живая и требовательная, она требовала порядка и неусыпного внимания. Только когда ушёл Вася, мы поняли, как много он делал и почему ушёл. Занимаясь своими мелкими делами, мы не видели проблемы в целом, а проблема была.
       Пространство клуба и в частности, чайной, действительно в первую очередь требовало внимания, если бы мы не кормили её своим вниманием, в ней не было бы того волшебства, ради которого шли к нам люди. Я лишь теперь вспомнила, что последнее время меня слишком часто одолевали приступы беспричинной тоски, я уходила на задворки особняка, подолгу торчала на полуразрушенных ступенях перед заколоченным изуродованным входом, курила и пялилась в обгоревшие пустые окна правого крыла, крыша над ними провалилась. Никто не занимался реконструкцией усадьбы, и она, наполовину живая, светлая, радостная, наполовину была глуха, печальна и темна. Я раз нашла лазейку, забралась внутрь и долго ходила в развалинах, чуть не обвалилась вместе с лестницей, и стало мне потом как-то пусто и неуютно в самой себе, вернувшись оттуда, дожидаясь пяти часов, начала своей смены, я тупо сидела и молчала на сотруднической полянке. Такое со мной случалось редко, обычно я работала, смеялась и в шутку гоняла нерадивых стажёров – я только в шутку гоняла их, не могла серьёзно, как бы меня не удручало их безделье, но они меня слушались.
       А после этого я часто стала сидеть и грустить, что-то мучило меня, чего-то мне не хватало, что-то звало из такого непроглядного далека, что, сколько я ни смотрела, ничего не могла различить. Весна блестела и пела, Оля бегала как угорелая по клубу, звенела поющими ветерками, распахивала окна. Тогда был ещё Вася. Оля была чайной. Она чувствовала чайную как себя. Они слились и были нераздельны.
       Оле казалось, что она заботиться о пространстве, но она заботилась лишь о себе, потому что сама и была этим пространством. Я сосредоточенно смотрела вдаль и даже стала меньше работать. У Дэна всегда было много дел и в чайной, и за её пределами. У Васи была только чайная. А потому, когда он понял, что ему никто не помогает, просто ушёл. Ушёл неожиданно, в один из дней, и мы остались одни.
       Дэн был хорошим чайным мастером и человеком, но он не умел управлять. Первое, что он сделал, это переставил всех в графике, мотивировав тем, что каждый должен попробовать себя в другой роли. Возможно, это было его попыткой исправить собственное положение. Сам себя на смену записал в стажёры, но, помыв немного посуду, убежал заваривать чай своим постоянным гостям и пропал с концами. На следующий день я очень удивилась, когда обнаружила себя старшей. Каждый день старший был один, как правило вчд, или Дэн, или Хризолит, или Юлик. В тот день мы работали с Юликом.
       Осознав сей факт, я тут же вошла в роль старшей. Кажется, во время этого безумного балагана лишь я отыграла роль с честью. Поскольку мне хотелось чая, а рассиживаться старшей было некогда, я взяла гайвань и всю смену ходила с ней по клубу, прихлёбывая чай. Сотрудники смеялись, потому что я была похожа на Васю Жабина, который тоже иногда ходил по клубу с гайванью и шутил. Я тоже шутила и в то же время была серьёзна. Я делала серьёзные замечания шутливым тоном, и это срабатывало. Чай я в тот день не заваривала. Хотя никто кроме меня не признавал Дэновских преобразований, но Юлик, увидев, как я справляюсь, тут же принял правила игры и расслабился.
       В тот день в чайной царил идеальный порядок, все были на своих местах и все работали. Это было и понятно, ведь обычно вчд всю смену пропадали где-то, заваривая чай своим друзьям, торча за компьютером или общаясь с «монстрами». Но я больше на роль старшей не претендовала. Отыграла и хватит.
       Дэн бегал по клубу как огнедышащий дракон, он стал резче и ненормальнее, иногда он нападал на человека по каким-то совершенно фантастическим причинам и доводил людей до слёз. Единственным человеком, которого он никогда не трогал, была я. И потому только я видела, как ему трудно, как страшно он устаёт. Не потому, что его новая роль была такой уж тяжёлой, а потому, что это была не его роль. Он просто на неё не подходил, а подходящего человека не было.
       И конечно, он скоро заболел и пропал. Я пришла в клуб, и в клубе шёл дождь. Протекла крыша, и вода текла с потолка, заливала посуду. Раскрыли зонтик, поставили над полками, с зонтика текло в раковину, а напротив гардероба, где текло ещё сильнее, поставили таз.
       Однажды, когда залило Клинику, Серафим сказал: «Кому-то здесь пора меняться». И, наверно, ничего кроме изменений не принесла в клуб вода, но это я сейчас уже вижу, а тогда меня это расстроило. Перемены всегда болезненны для тех, кто к ним не готов.
       Вечером погасли лампады, и в аллее плакала Оля. Я ходила, зажигала лампады, но не умела ещё обращаться с ними, и они гасли снова.
       - Все, кто ждут Дэна, умирают, - сказала Оля.
       Мы утешали её с Леной, но после этих слов мне самой захотелось плакать. В последнее время я слишком много работала. Вообще, вдохновлённая желанием помочь Дэну и поддержать чайную после ухода Васи, проводила в клубе почти всё время. У меня были стабильные смены в выходные, в воскресенье я работала весь день, потому что мало кто брал смену в воскресенье. Чайной не хватало внимания, она хирела, сотрудники отлынивали и делали всё по-своему. По-настоящему работали в эти дни лишь несколько человек, и эти несколько человек смертельно устали. От усталости их накрыло, болезнь Дэна, вода и гаснущие лампады сделали своё дело. Оля перестала работать и только слонялась по клубу и плакала, расстраивая своим видом гостей, Лена смотрела на всё скептически и, пожалуй, держалась лучше всех, потому что от серьёзности положения она забыла на время о личных проблемах, мне страшно не хватало Дэна, Олина фраза добила меня, и следующей заболела я.
       Занавесив окна коричневыми тряпками, я лежала несколько дней в своей раскладушке, стоящей посреди комнаты, накрывшись одеялом с головой, не отвечала заглядывающей Илонке и не выходила. Меня лихорадило. Я чувствовала, как падаю в глубокую яму, и меня засыпает землёй. Я слышала стук земли, заваливающей меня, и с удивлением осознавала, что совершенно мертва.
       А если я мертва, то как я могу думать?
       Ад – хорошее место, чтобы умирать. Что будет дальше, никому не известно. Возможно, я и вправду умру.
       Подобные бредовые мысли роились в голове. Я их гнала, хотела умирать без мыслей, но они не отставали. На третий день я вышла на кухню и поела какие-то макароны, завалявшиеся в кастрюле. Не знаю, кому они принадлежали до того, но очень быстро оказались у меня в желудке, а желудок этот находился в оживающем теле, а оживающее тело сидело у себя в комнате на раскладушке и изучало позабытый билет, купленный неделю назад. На билете стояло сегодняшнее число. То, что это число сегодняшнее, тело узнало из мобильного телефона, который только что включило.
       Итак, макароны весело, с бульканьем, переваривались в проголодавшемся животе, а тело уже было опознано мною как моё собственное, и это тело целенаправленно двигалось по улице к какому-то театру, в котором буддистские монахи из Тибета уже готовились к ритуалу Белой Тары.
БЕЛАЯ ТАРА
РИТУАЛ ДОЛГОЙ ЖИЗНИ
обертонное пение монахов тибетского тантрического монастрыя ГЬЮДМЕД
17 апреля, 16.00
 В ТЕАТРЕ АНАТОЛИЯ ВАСИЛЬЕВА "Школа драматического искусства"
 
В программе:
Обращение за прибежищем к Трем Драгоценностям
Ритуал Белой Тары
Призывание защитников Дхармы
 
По окончании ритуала все участники получают священные субстанции долгой жизни

В театре Анатолия Васильева монахи Гьюдмеда исполнят ритуал Белой Тары, одного из наиболее почитаемых божеств тибетского буддизма. Белая Тара входит в тройку божеств долгой жизни, дарующих Амриту, бесценную жизненную энергию и силу всякому, кто призывает её. Тело ее белого цвета в знак того, что все дела ее являются умиротворяющими. В жизни нам нередко приходится встречаться с трудностями, которые сокращают нашу жизнь. Эти преграды могут проявляться в виде болезней, поражающих наше тело и омрачающих ум. Всё это не только усложняет нашу жизнь, но также мешает нам развиваться и двигаться по духовному пути. Белая Тара способна устранить любые преграды, тем самым способствуя нашему очищению и духовному развитию.

       Я не знаю, что конкретно было там, я вообще плохо соображала, сидя на коврике почти у самой сцены рядом с другими людьми и слушая, как поют монахи. Я только чувствовала, как полумёртвое тело, которое я зачем-то притащила сюда, перестаёт быть отвлечённым телом и начинает принадлежать мне. А кроме того, в это тело постепенно возвращается жизнь. Я закрыла глаза и смотрела, как она возвращается. А когда монахи поклонились и ушли, я поняла, что макароны благополучно изгнаны из желудка странствовать дальше по телу, и желудок настойчиво требует продолжения.
       На выходе те же монахи вручали священные субстанции долгой жизни и красные шнурки. Я проглотила субстанцию, не почувствовав вкуса, и она была встречена внутри меня радостным бульканьем.
       Из театра я, плюнув на то, что меня слегка пошатывает, пошла в Ист. Я просто понимала, что должна сегодня вернуться. Я вернулась к жизни, и я возвращаюсь в Ист. Я почти бежала всю дорогу, а когда подходила к клубу, то увидела распахнутое окно. Это был хороший знак, и тут в окне появился Дэн. Увидел меня, улыбнулся.
       Всё кончилось. Все переболели. Лампады горели, Оля ходила довольная. Я подарила Дэну красный тибетский шнурок.

       - Мы просто перетрудились, - сказал Дэн, - надо давать себе отдыхать.
       На собрании он объявил о своём желании разделить с кем-нибудь обязанности по уходу за алтарями.
       - Я не успеваю, а это важно, - сказал Дэн.
       Одна девушка, Олеся, потянула руку. Мы с Олей не любили её, на мой взгляд, она была слишком поверхностна, вела себя порой слишком вызывающе, не чувствовала тонких вещей. Оля просто не выносила её. Я сжалась в комок. Впрочем, Дэн тоже не любил Олесю. Дело не в ней. Дело в том, что из всех этих людей, чайников и многочисленных стажёров, никто так не мечтал ухаживать за алтарями, как я, и никто не воспринимал это как дар. Кому бы он ни достался, это будет дар, и я буду уважать этого человека, ибо такие вещи надо заслужить. Оля, пожалуй, тоже видела это так, но она не претендовала ни на что кроме возможности находиться в клубе, и понимала, что повышение ей не светит. Последнее время краски вокруг неё сгущались, и она мрачнела с каждым днём. Но потом, потом о ней…
       Когда я впервые увидела Дэна в аллее зажигающим лампаду, я поняла, что вижу то, к чему я должна стремиться, даже если никогда не достигну того же уровня. Что это за уровень? Зажигать лампады, касаться священных предметов и статуй богов, варить чай… всё это казалось мне недосягаемым, а люди, которые так жили, чуть ли не богами.
       Сейчас я вижу это немного иначе. До тех пор, пока я не пришла в клуб, я была маленьким забитым ребёнком. Я пыталась делать, что хочу, насколько мне позволяло моё окружение, но окружение было мне чуждо, и что бы я ни делала, как бы не услаждала себя, всё было ложно. Я лишь смутно осознавала свои истинные потребности, потому что лишена была тех условий, в которых они должны были развиваться.
       Все люди разные, и у каждого своё предназначение. Тот, кто рождается в условиях, позволяющих ему реализоваться, изначально счастлив и не знает иного. Тот, кому везёт меньше или чьё предназначение нестандартно, вынужден искать. И не каждый находит, некоторые отчаиваются и останавливаются на том месте, до которого им позволила дойти их энергия. Некоторые вообще не имеют энергии искать, разочаровываются и спиваются, или уходят в иную реальность, создавая свой мир или, что ещё хуже, пользуясь миром чужих фантазий, некоторые используют наркотики. Иные не хотят иллюзий и, отчаявшись, убивают себя.
       Если мы недовольны, мы должны искать. Если нам не хватает сил, мы должны добывать себе силы каким угодно способом. Иной раз, чтобы найти свой путь, нужно пожертвовать всем, что имеешь. Но этого не жаль, потому что нет ничего ценнее пути, а без пути бессмысленна жизнь. Лучше умереть в поиске, чем жить во лжи. Всё, что не есть путь – то ложь.
       Пока не оставишь прежнее, новое не придёт. Иные думают: Пусть придёт, и тогда оставим старое за ненадобностью. Так не будет, они будут вечно ждать и умрут среди праха, это всё равно, что всю жизнь просидеть на вокзале, пропуская поезда, потому что сумка слишком тяжела, чтобы её утащить. Каждый раз они будут мечтать, что уедут на следующем поезде, а увидев поезд, бояться, что пропадут без вещей. Отсрочка ничего не даёт, если раз не решился, не решишься и в другой. А между тем, большинство людей живут так. Ещё больше вообще забывают о том, что они пришли на вокзал уехать и поселяются среди своих вещей. Если удаётся прибавить вещей, отобрав у кого-то, они радуются и умирают в радости, если что-то случается с вещами, они безутешно плачут и умирают в слезах. Своих детей они стараются удержать при себе, как вещи.
       А между тем мы все приходим в этот мир для движения, а не для сидения на сумках. Мы приходим в мир ради стука колёс, ради неба, летящего мимо окон. Мы выходим на станциях и делаем всё, что можем, а закончив свой труд, едем дальше и поём, потому что лишь песней можно выразить радость жизни. Все мы странники, все в душе бродячие певцы, только многие не помнят об этом.
       И вот я пришла в клуб и увидела, что нашла своё предназначение. Каждая очередная станция кажется концом пути, но это временная иллюзия, это проходит с опытом. Ты делаешь что можешь, исчерпываешь себя и едешь дальше. Поиск вечен. Но если каждую маленькую находку не воспринимаешь как дар судьбы, затмевающий всё остальное, то жалок твой путь.
       Я сжалась в комок, преодолевая себя. В такие моменты нужно уметь преодолевать себя. Никогда нельзя ничего просить, то, чего ты достоин, само придёт. У мира для каждого припасён дар, но не каждый его получает, иной раз размениваясь на иллюзорные потребности, не видя истинных, а из тех, кто получает, единицы используют.
       - У меня сейчас много дел, я не всё успеваю, и в клубе бываю не всегда. Так что нужен человек, который сможет меня подменить… И, думая об этом, я почему-то смотрю на Снежку.
       И он смотрит на меня. Дэн, братик мой, никто не дарил мне больше! Хотя…
       Сколько счастья в моих глазах? Чем его измерить? Ты сделал правильный выбор, Дэн, никто не был бы счастливее меня, услышав это свидетельство доверия. Никто не справится с этим делом лучше.
       Теперь я знаю, как поправлять лампады, и они всегда будут гореть. Я знаю, где лежат сандаловые спиральки – сяны, какие где и когда зажигать. Я касаюсь священных предметов, протираю пыль, перекладываю монетки, чтобы было красивей. Теперь всегда алтари блестят. Один, самый пыльный и забытый, в углу коридора, я перетрясла полностью, он был уже почти мёртв или спал, а тут ожил, заработал, и приятно и радостно стало ходить мимо.
       Теперь я никогда не слонялась без дела и в свободные дни приходила проверить алтари.
       - Знаешь, пока ты не пришла, многое из твоих нынешних обязанностей делала я, - шепнула мне Оля, - и часто приходилось тайком.
       Олю выгнали из клуба. В конце того собрания, на котором Дэн объявил меня своей помощницей по алтарям, устроили разнос Оле. Она и вправду в последнее время стала резкой и нетерпимой к каждому малейшему нарушению клубных правил. В частности, оскорбила гостей, которые ели орехи в чайной. В чайной действительно нельзя было есть, и обычно это говорилось людям спокойно, с разъяснением причин. Обычно люди понимали и принимали правила, но Оле казалось, что каждый, кто пришёл в клуб, уже должен всё знать, ну просто обязан чувствовать по обстановке, что в ней делать можно, а чего нельзя. Далеко не каждый сотрудник, уж не говоря о гостях, мог похвастаться такой чувствительностью.
       Идея послушничества объединяла нас с Олей, но у меня она не распространялась на других, я всё же понимала, что при всём моём подобном отношении Исту далеко до монастыря, для Оли, похоже, эти понятия слились. Возможно, так было потому, что у Оли не было дома. Она когда-то уехала из своего родного города так же, как я, и до сих пор не нашла себе места, где жить. Она моталась по друзьям и знакомым, ночуя у всех по очереди, чтобы не надоесть, пыталась снимать комнату, но ей нигде не нравилось, потому что она искала идеальное место, в котором чувствовала бы себя комфортно.
       Но ведь даже в монастыре гостям объясняют правила, ибо предполагается, что не все прихожане их знают.
       Она была не глупа, скорей наоборот, она просто заигралась. Это бывает со всеми. И чтобы понять, что это не более чем игра, что все проблемы лишь в её голове, ей нужно было уйти. А поскольку она сопротивлялась изо всех сил, разразился скандал. Дэн привлёк профессора Андреева, который радел за репутацию клуба. Надо сказать, что из того глупейшего случая с орехами возникла довольно неприятная ситуация на форуме, который посещали многие постоянные гости. Кто-то, толком не разобравшись в деле, начал ругаться, остальные поддержали, стали обобщать, единичный случай был возведён в пример обхождения с гостями в клубе, кто-то не соглашался, но от этого скандал лишь разрастался. Гроза докатилась до Бронислава, пришлось и ему отбиваться на форуме от возмущённых посетителей.
       Оля не знала дел, она в Интернет не лазила, у неё была депрессия из-за того, что кто-то случайно попил чай из её личной чашки, она сидела и плакала.
       - Ты сама виновата, - сказал Дэн, проходя мимо, - если тебе важен предмет, ты должна всегда удерживать на нём своё внимание.
       Оля шмыгнула носом. Для неё это была катастрофа мирового масштаба. Она видела в этом плохой знак. Она в то время во всём видела плохие знаки, и ей казалось, что вселенная, которой был для неё клуб, рушится. На самом деле рушилась её личная вселенная, а клубом она не была больше, только пока об этом не знала. Оля ещё верила, что она – это клуб, и потому поедание гостями орешков в чайной расценивалось ею как знак приближающегося конца света. Так оно и было – для неё. Я ей искренне сочувствовала, тем более что и до меня уже докатились отголоски виртуальной грозы, а в изложении Оли история имела характер вполне мирный, и она ещё не знала, чего будет ей стоить эта незначительная история, а я уже видела, как над ней сгущаются тучи. Я ей сочувствовала, потому что сама ещё недавно излечилась от собственной фанатичности.
       - Я люблю Снежку, потому что узнаю в ней себя, когда начинал работать, - говорил Дэн.
       Все начинают с этого. Все должны через это пройти, переболеть и выжить. Ни к чему нельзя относиться настолько серьёзно, чтобы губить себя. Ни одна идея этого не стоит. У Оли просто затянулся инкубационный период.
       Её отругал профессор, в жестокой словесной баталии разбил Дэн, она ушла из клуба опустошённая и едва живая. Я знала, что так надо, однако оценила удар. Оттого, что мы с Олей к тому времени стали хорошими подругами, я наблюдала всё это вблизи. Мой чайный экзамен мерк перед этим, был детской игрой в сравнении с тем, как побили эту кажущуюся сильной, а на самом деле хрупкую и ранимую девушку, жёстко указав ей все её ошибки, одним ударом разбив все иллюзии, которыми она жила.
       Она считала себя и клуб вещами неразделимыми, каково ей было принять изгнание? Этого я не знаю. Она приходила ещё раз в Ист, пила чай в Лодке, и её оттуда прогнали.
       - Ты больше здесь не работаешь, - сказали ей, - приходи и заказывай, как гость.
       После этого Оля пропала.

       Моя игра в жизненное предназначение и в долг перед клубом окончилась с уходом Оли. Я по-прежнему работала безупречно, но уже не видела в работе смысл своей жизни. Я стала уделять меньше внимания личным успехам, больше – живому общению с гостями. Это стало мне интересно, я вышла на другой уровень.
       Начиная работать в чайном клубе, поначалу впадаешь в ослепление тем удивительным ароматным миром, который открывается тебе. Это бесконечное исследование, дегустация, удивительные состояния, разные от разных чаёв. Чёрный чай даёт силу, красный снимает усталость, зелёный бодрит и дарит лёгкость, белый – исцеление, радость и свет. Жасминовый просто поднимает настроение. Улун, сине-зелёный – чайное совершенство, гармония всех четырёх драгоценностей, воплощающаяся в ритуале Гунфу Ча, пожалуй, лучше других даёт тот необходимый отдых, расслабленную внимательность, которую ищут гости в чайной.
       Чаёв огромное количество и, общаясь с гостем, помогая ему выбрать чай, мастер должен точно определить, какой чай нужен конкретному человеку в конкретный момент его жизни. Если гость останется доволен, он придёт ещё, он будет стремиться снова к той гармонии, которую здесь нашёл, он станет частью клуба. И в этом задача чайного мастера, в этом задача всех, кто работает с людьми – дать человеку то, что ему нужно, даже если он сам не понимает себя – помочь ему раскрыться и осознать собственные потребности. Для этого нужно одним взглядом проникать в суть вещей.
       Я не стану описывать здесь гостей, скажу лишь, что каждый человек, с которым я взаимодействовала в процессе чаепития, был интересен и важен. В мире нет неинтересных людей, просто люди привыкли закрываться, и от этого часто сами не помнят себя. Задача чайного мастера – посредством чая раскрыть человека, ведь только так он может по-настоящему отдохнуть. В каждом человеке скрыто сокровище. Так интересно это сокровище извлекать, чтобы оно засияло для мира, хоть ненадолго, хоть на тот час, который гость просидит в клубе. Это уже большое достижение. Один раз раскрывшись, человек и дальше будет к этому стремиться.
       * * *
       Костёр во дворе усадьбы, под каштанами. Праздник отшумел в стенах клуба, и гости огромной нарядной толпой вывалили на улицу, похватав музыкальные инструменты: в основном это дарбуки и бубны, палки дождя, какие-то трубы. Я играю на варгане и пою со всеми, дико, по-шамански, кричит Бронислав. В котле над костром варится чай. Я ловлю один крик Бронислава, пробуя голос, присоединяю свой, и постепенно тоже начинаю кричать, забираю у кого-то бубен, колочу в него изо всех сил. Безумие продолжается, мы ведём. Я просто чувствую сегодня, что должна полностью раскрыться, забыть обо всём, бросить в костёр свои чувства, прогореть вместе с огнём и ожить в этом чае, который вот-вот сварится. Уже слышен шум ветра в соснах… как я слышу его? В таком шуме невозможно, казалось бы, слышать чай. Но это совсем другая музыка. Они не перекрывают друг друга.
       Что-то кончилось, что-то переломилось. Близится весна. Я выпиваю несколько чашек, переводя дыхание. Буйство постепенно затухает, всё успокаивается, тихо трещат сухие ветки в костре. Мне пора уходить. Сегодня чёрт с ней, со сменой, пусть убирают другие, я уже не здесь, я даже не знаю, кто я, я ухожу вникуда, закинув на спину самодельный льняной рюкзачок с бубном. Сегодня я буду крепко спать. И не знаю, вспомню ли, проснувшись, свою прежнюю жизнь.
       Я встала в семь и пошла в клуб на цигун Бронислава. Он каждое утро проводил цигун, но я ленилась ходить. Я вообще не ходила ни на какие практики, меня почему-то не тянуло учиться каллиграфии, китайскому, Фэн Шую, Книге Перемен. Я просто жила, работала, пила чай, наблюдала. Этого мне было достаточно. Но раз уж встала в такую рань, почему бы не сходить на цигун? Хоть посмотрю, что это такое.
       Вначале пили чай. Я впервые чаёвничала с Брониславом, мне прежде казалось, что он где-то на такой высоте, до которой мне никогда не добраться, но я пила с ним чай и не видела в нём ничего недосягаемого. Проще человека я вообще не видела в жизни.
       Собственно, по утрам он просто приходил заниматься в клубе, а остальные присоединялись к нему. Он ничего не объяснял, он просто стоял в стойке, и другие стояли тоже. Стояли два часа, после чего разминались и общались, Бронислав играл на гитаре и пел. Всё было так по-домашнему, словно мы – большая семья. В клубе вообще люди общаются друг с другом так, будто они знакомы всю жизнь, даже если видятся впервые. Это негласное правило, оно поначалу удивляет, особенно гостей, но постепенно привыкаешь к этому и не видишь в таком общении ничего необычного. А что и в самом деле необычного в этом? Как было бы хорошо, если бы все в мире общались так!
       Моя смена начиналась только в пять, и после цигуна я пошла гулять. Я шла и слышала зов. Я закрыла глаза и так шла, я знала, что иду правильно. Я пришла в какой-то парк, стояла у озера и просила мир, чтобы он привёл меня туда, где я должна быть. Я шла долго, иногда приоткрывала глаза, но большую часть пути я всё же шла с закрытыми глазами. И в конце концов я оказалась на кладбище. Долго бродила среди могил, удивлённая и словно оглушённая. Во мне кипела энергия и неудовлетворённость, устремление в ту даль, которую я понемногу начала различать впереди. Всё, что я хотела – это идти туда, в неизвестность, и откуда-то из глубины моего существа выплыла забытая потребность.
       Я остановилась и долго стояла у какой-то могилы, просто стояла, курила трубку и понемногу успокаивалась. Кипёж внутри затихал. Я вернулась в клуб тихая и безмятежная, я знала, куда я иду и что делать.
       В один из последующих дней я встретила Шамана. Он часто бродил вокруг Ада, ждал меня на лестнице, но даже если я и хотела иногда увидеться с ним, то никак не получалось пересечься. Я приходила, когда он уходил, и уходила, когда возвращался. Илонка сообщала мне, что Шаман опять ждал меня на площадке, и я думала: Ну ладно, значит, не судьба.
       А в тот день я встретила его. Мы стояли на лестнице и курили вдвоём, говорили о какой-то ерунде. Потом он ушёл, и после мы встречались ещё несколько раз. Пришла весна. Я пригласила его в клуб, но в клубе ему показалось неуютно, и мы гуляли, он провожал меня до дома и уходил. Рассказывал, что живёт на кладбище в склепе, как общается со сторожем, как видит мёртвых, как по ночам приходят и шуршат мыши. Говорил, что собирается завести крысу и поставить компьютер – в склепе?! Мне было всё равно, правда это или нет, я слушала и смеялась, шутила вместе с ним, просилась в гости. Он обещал прибраться и тогда меня пригласить. Так и не пригласил.
       Мне было хорошо с ним, спокойно. Я сама позвала его в Ад, напоила чаем. Он был нужен мне.
       Так возобновилась моя личная жизнь. Он приходил и уходил, пропадал надолго и вновь появлялся. Наступило лето, и приехал Лёшка. Он просто написал СМС, что в Москве и что уже идёт от метро. Я не знала, что мне делать. Я любила Шамана, я не хотела видеть Лёшку. Но он пришёл, мы попили чаю, я взяла его в клуб. Он раздражал меня, я в растерянности писала СМСки Шаману. Лёшка как ни в чём не бывало попивал заваренный мною чаёк и говорил, что приехал надолго, хочет попробовать пожить в Москве. Жить он, видимо, собирался у меня, даже не спрашивая, согласна ли я на это.
       Я была в совершенном замешательстве, вышла из Лодки развеяться и наткнулась на Дэна.
       - Что с тобой? – спросил Дэн. – Ты какая-то странная.
       - Меня колбасит, - ответила я.
       - Пойдём пообщаемся.
       Мы сели в аллее, и Дэн стал рассказывать про себя. Он умел спасти человека тем, что вместо расспросов начинал говорить о себе. Я слушала его и успокаивалась, забывала свои заботы. Когда из Лодки вышел Лёшка искать меня, я была уже спокойна, хотя и не знала всё равно, что мне делать.
       Лёшка поселился у нас, пришёл работать в Ист. Он в то время жутко раздражал меня, и я рассказывала про него сотрудникам всякие гадости, чтобы его выгнали. Всё это не сработало. В чайной Лёшка не прижился и стал чинить клубные компьютеры и вести йогу. А вскорости, когда понял, что он мне не нужен, снял где-то комнату.
       - Я хочу уехать с тобой куда-нибудь, - сказала я Шаману.
       - Хорошо, - ответил он, - поедем.
       Но ничего конкретного не говорил, предлагал какие-то дикие варианты с палаткой в лесу, а потом пропадал опять надолго. Я не знала, где он работает и куда пропадает, это меня бесило. Меня бесило прежде, что он живёт со мной, меня теперь бесило, что я ничего не знаю о нём. Но я не могла без него. Или просто уже без кого-нибудь. Долгое время подавляемые чувства вырвались наружу, я запуталась в них и летела куда-то в пропасть.
       - Не знал, что ты умеешь плакать, - сказал удивлённо Дэн, найдя меня в Лодке в слезах.
       - Это так, - тихо ответила я, - это пройдёт.
       Не проходило. Мне становилось всё хуже, Шамана не было опять, Лёшка пытался вновь со мной сблизиться, и тут появилась Оля. Она говорила, что живёт у Тани, у которой ребёнок от Бронислава, говорила, что многое поняла и узнала от неё. Это Таня помогала Брониславу оформлять клуб, шила наволочки на подушки, создавала алтари. Оля стала спокойнее, терпимее, она осознала свои ошибки и больше не относилась к пространству клуба с таким бережным благоговением, как раньше.
       - Я совсем забыла тот случай, когда только пришла в Ист, - рассказывала она, - тогда я вообще молилась на это место, боялась ко всему прикасаться. А потом увидела, как Бронислав, общаясь с кем-то в аллее, сел на алтарь. В тот день я многое поняла.
       - Важнее всего человек, - улыбнулась я, - это человек создаёт богов.
       Мы смотрели на рыб в аквариуме, там жили несколько полосатых барбусов и сомик, который всё время прятался в побитом чайничке, лежащем на дне, и оживлялся, лишь когда бросали еду.
       - Бедные, - вздохнула Оля, - их вечно забывают кормить, я раньше всё время подкармливала.
       - Пока тебя не было, это делала я.
       - Хорошо, - улыбнулась Оля, - значит, они не скучали по мне.
       - Без тебя многое изменилось.
       - Я вижу, стало светлее.
       - Может, потому что лето пришло.
       - Да. И не только поэтому. Я хочу вернуться. Но прежде съезжу куда-нибудь. Таня зовёт меня в Мариуполь, помогать обустраивать дом для Бронислава.
       - У Бронислава дом в Мариуполе?
       - Ну да, возможно, он переедет туда жить. Там надо создать такую атмосферу, как здесь. Пока жила у Тани, многому научилась. Например, плести китайские узелки.
       - Бронислав уедет?
       - Возможно. Он устал и хочет просто писать, сейчас у него не хватает на это времени. Но пока ничего неизвестно. Может, поеду на Байкал.
       - Хорошо, я бы тоже уехала куда-нибудь.
       - Возможно, я смогу тебе помочь. Тане нужны ещё люди, могу взять тебя в Мариуполь, если всё сложится так, как она говорит. Она бы поехала сама, но у неё ребёнок.
       - Я не знаю пока, здесь тоже много дела.
       Мы сидели как прежде, пили чай. И времени-то прошло немного, а казалось, не виделись годы. Мне не хватало общения с ней. Теперь она стала появляться в клубе.
       Я сдружилась с Юлианом и Олесей, с людьми, которые прежде мне не нравились. Юлиан красивей всех заваривал чай, для него это было искусство, сходное с танцем. Он был би и влюбился в Лёшку. Это стало поводом для нашей дружбы. Мы подолгу говорили о Лёшке, распивая чай во время смены, я даже начала пренебрегать работой. Мной овладела какая-то расслабленность, потребность в наслаждении, делать ничего не хотелось, а только целыми днями отдыхать. Я помогала Юлиану в его ухаживаниях за Лёшкой, меня это веселило. Лёшка был исследователь по натуре, иногда он, казалось, сдавался, а потом снова убегал. Мы часто пили чай и общались втроём. Юлиан обижался на Лёшку за нерешительность.
       В конце концов мы стали много времени проводить с Юликом. Он был капризный мальчик, очень обидчивый, но достаточно сильный. Он твёрдо знал, что ему нужно и очень чётко планировал свою жизнь. Он жил как бы в танце, каждое движение которого было просчитано и точно. Его очень интересовали отношения между людьми и, если люди вели себя не так, как он ожидал, Юлик страшно расстраивался.
       Олеся вовсе не была поверхностной, как мне показалось на первый взгляд, она была довольно интересная и умная девушка. Мы курили втроём и много шутили. Веселясь с ними, я забывала свои личные проблемы, которые у меня теперь были. В конце концов, мне стало казаться, что я слишком сближаюсь с Юликом, чего мне не хотелось. Мне было приятно его общество, мы уходили раньше с вечерней смены и гуляли по городу, пили пиво. Он познакомился с Шаманом, они сдружились. Но Шаман приходил редко, а с Юлианом мы вскоре стали встречаться и просто так, в свободное от работы время. Ходили в обнимку по клубу, и в таком виде нас однажды заметил Дэн.
       - Как ты смеешь её обнимать! – вдруг накинулся он на Юлика. Юлик испугался и убежал.
       Дэн продолжал заниматься какими-то чайными делами, а я постояла немного и ушла в одиночестве пить чай. Меня словно оглушило. Я поняла, что пора прекращать развлекаться, к тому же и работе стала уделять мало времени.
       - Ну, поехали, Шаман, я устала, мне надо развеяться.
       - Поехали.
       - Когда?
       - Я не знаю, я пока занят, может, через месяц.
       - Это долго…
       - Ну, что поделаешь, киса, я не могу раньше.
       Летом открылся чайный павильон от клуба на какой-то базе отдыха под Москвой. Чайники ездили на базу по очереди и возвращались воодушевлённые, посвежевшие.
       - Думаю поехать стопом, - сказал Дэн, - только не знаю с кем.
       - Я тоже хочу съездить, - мгновенно среагировала я.
       Это было спасением – выбраться с Дэном на природу, да ещё стопом, да ещё заваривать чай. Я взяла бубен, Дэн взял гитару. Всю дорогу он общался с водителем, который нас подобрал и, когда мы доехали до самых ворот, оказалось, что ему вообще надо было давным-давно повернуть, а просто хотелось пообщаться.
       Мы появились раньше, чем просыпались люди на базе, шли зелёными пустынными улочками, вдыхали позабытый свежий воздух. Солнце только всходило. Мы быстро освоились, выбрались из павильона на улицу и сели пить чай. Кажется, мы оба были настроены отдыхать, а не работать, потому и люди к нам шли плохо, мы почти ничего не заработали, да ещё нахаляву напились клубного чая и наелись клубных пирожных. Дэн играл на гитаре, я стучала в свой бубен, по очереди ходили на речку.
       Возвращались счастливые, за нами прислали машину, и она довезла нас до метро. Ехали в метро, и мне стало смешно.
       - Смотри, - сказала я, - стены зелёные.
       Дэн очень удивился, стены казались ему другого цвета. Впрочем, я сама понимала, что они другого цвета, но для меня они были зелёные. С минуту помолчав, Дэн сказал:
       - Слушай… и вправду зелёные.
       Смеялись как дети или, даже скорее всего, как ненормальные, внутри меня было какое-то безумие, огненное счастье, казалось, ещё чуть-чуть, и произойдёт взрыв, но взрыва всё не было, было длительное наслаждение, которое не думало кончаться и наполняло всё моё тело дрожью. И это пламя освещало весь мир, и я знала, что способна сейчас делать вещи, которые прежде казались невозможными, но во всём должен быть смысл, и я удерживала их в себе.
       Дойдя до Ада, я ещё долго сидела у подъезда и курила трубку. Вокруг меня в зелёном мире плыли голубые клубы дыма. Я писала какие-то безумные СМСки Шаману. Я была счастлива.
       В то время Дэн уже не был старшим по чайной. Из заграничных странствий вернулся Илюха, который уехал ещё до моего прихода в клуб. Илюха был очень колоритный. Весь в татуировках, с огромным кольцом в ухе и добродушным кошачьим лицом, он ходил по клубу, попивал чаёк из какой-то большой мензурки и всех материл.
       - Чё вы всё варите! – возмущался Илюха. – В Китае никто не варит. И не заваривает уже никто. Все пьют из вот такой вот херни. Один раз заварят и глушат весь день.
       Я была от него в восторге. Впрочем, Илюху обожали все. Он привёз какой-то задор, незамороченность, энергию, с его приходом в клубе забурлила уснувшая было жизнь, стало веселее. Но сам Илюха веселился только внешне. Его тяготило что-то, он иногда подолгу рассказывал истории о своей жизни, о том, как побитый судьбой, спившийся, случайно пришёл в чайный клуб и с тех пор сильно переменился. Он часто ездил в Китай и хорошо знал язык. Его мать тоже работала в клубе, в бухгалтерии. Это была полная добродушная женщина с безумными глазами, всё время вдохновлённая чем-то: то книгой, то каким-то новым клубным проектом.
       Вася Жабин каждый день в Лодке читал лекции для сотрудников, чаще в чайную стал заглядывать Андреев.
       - Чтобы научиться заваривать чай, - говорил он серьёзно, поправляя очки, - надо его заваривать постоянно.
       Все покатывались от хохота, так это было смешно.
       В общем, жизнь налаживалась. К концу лета половина сотрудников разъехалась отдыхать, и работы прибавилось. Я перестала мечтать об отъезде, потому что видела, как нужна в клубе. Для меня работа была превыше всего. Иногда людей не хватало катастрофически, особенно в наплыв, в пятницу и субботу по вечерам. Как-то раз я работала одна, и помимо простых чаепитий заказали сразу три варки. Чай варится долго, не менее получаса, и сварить его надо, не отлучаясь. Я была в панике. К делу подключилась Таня из приёмной, та милая девушка, которая когда-то принимала меня на работу, и профессор. Мы справились, и с того дня Андреев помогал нам в чайной. Когда я оставалась одна, то заваривала чай, а он выполнял обязанности стажёра. Мне нравилось работать с ним, взяв на себя обязательство, он выполнял его безупречно, не отвлекаясь и не пропадая, пока не кончалась смена.
       Алексей Жерноклюев и Лёшка проводили в Кабинете Созерцания музыкально – визуальные действа с варкой чая.
       Итак, «монстры» повылезали из дальних углов клуба и помогали нам чем могли. Это было очень ценно, особенно для меня, до того почти незнакомой с ними. Ведь у кого ещё и учиться было, как не у них. Постепенно Дэн, Юлик и Хризолит брали на себя их обязанности и читали лекции в чайной школе.
       Вообще, в клубе стало веселее, проводилось больше мероприятий, часто приглашали разные этнические группы, устраивали просмотры разных хороших фильмов и анимэ.
       Мне так не хватало Шамана, что я, устав ждать его, переметнулась к Лёшке. Лёшка был рад возобновлению наших отношений и, хотя он не жил уже с нами, но стал часто бывать в Аду, а меня приглашал в гости к себе. Шаману было сказано, что с ним всё кончено. Он звонил и говорил, что убьёт Лёшку. Я отвечала, делай что хочешь. Лёшка на это пожимал плечами. Их ненависть была взаимной, они уж и забыли, что когда-то дружили…
       Когда-то мы ходили вчетвером по берегу Волги, мы были счастливыми детьми и просто любили друг друга. Что стало с нами? Лису я не видела с тех пор, хотя и хотела, тем более знала, что она живёт в Москве. Я подозревала, что они встречаются с Шаманом, хотя он и отрицал это. Мне, впрочем, было всё равно. Хотя нет. Всё, что я хотела, это знать хоть что-то о его жизни, когда мы были вместе, а он рассказывал истории, в которые невозможно было поверить, и эта ложь бесила меня. Я не могла быть с ним, это постоянное ожидание и недоверие изматывало меня.
       Впрочем, и с Лёшкой уже не было той радости, той светлой любви, которая когда-то связала нас. Кажется, и был только секс, который он называл тантрой, да какие-то дикие разговоры, самокопание и взаимное изгрызание друг друга.
       Я никак не могла остановиться, разом оборвать всё. Во мне поселился панический страх перед воздержанием, так оно утомило меня, но подходящего человека рядом не было, и я перебивалась, чем могла.
       - Да, я знал, что это глупости, - говорил Сволочь по телефону, - я вот попробовал две недели, так такие глюки начались, я представлял, как убиваю и насилую свою мать.
       Милый добрый Сволочь, он меня спасал всегда, наша телефонная дружба продолжалась. Хоть и редко мы созванивались, но болтали всё также по полночи. Он играл тогда в панк-группе, пригласил меня на концерт. Отыграли они всего несколько песен, потому что кроме них были в тот день в Р-клубе ещё группы. Это было уже давно, давно мы не виделись, а тот клуб мне понравился, и я потом часто ходила туда на разные концерты. В свою очередь я приглашала его на первое из двух выступлений Стаськиной «Тумы».
       Сейчас, болтая с ним, я поймала себя на мысли, что, хоть мы практически не общались, но изменились одинаково. Помнится, начинали тем, что говорили почти одним матом и всё о какой-то панкушной пошлятине, а теперь вышли на глубоко философские темы, и ни слова мата не было в наших разговорах.
       - Я теперь сам музычку пишу, - сказал Сволочь, - у меня готика.

       Готика звучит в ушах, готика в мире, готика во всём. Подбирая полы чёрной бархатной юбки в оборочках, я иду по кладбищу и сажусь на какую-то оградку. Достаю пиво. Crematory. Tears of time. Эту группу мы нашли вместе с Шаманом, любили оба, а теперь я одна, и продолжаю слушать Crematory. Не важно, с ним я или нет. Есть вещи, которые нас до сих пор объединяют, которые мне не с кем разделить, кроме него, я люблю его и не важно, где он сейчас. Я просто люблю, этого довольно.
       Собирается дождь. Одна капля, другая, третья, и вот он уже барабанит по листьям вовсю. Моё любимое Даниловское кладбище под тополями. От дождя темнеет. Слёзы времени смывают боль. Никогда мы уже не будем вместе. Ни-ког-да. Всё прошло, утекает как слёзы. Где я, кто я, зачем я здесь? Куда я иду? Ничего не знаю. Устала. От чего? Не знаю. Слишком много памяти в последнее время, так хочется всё забыть. Достанет ли у меня силы опять быть одной? Так хочется этого, такое это было сильное и плодотворное время. И почему это так трудно?
       Здесь, на кладбище, есть покой. Покой – то, чего мне не хватает. Вот что я ищу, ищу покоя в себе, но как трудно его найти!
       Что-то зажигается вдали, на одной могиле. Один огонёк, вот уже два. Огни под дождём! Кто их зажёг, как они горят, не тухнут? Сначала у меня от этого видения просто срывает крышу, но через некоторое время я вижу, как от могилки с двумя огоньками уходит старчески склонённая фигурка в тёмном дождевике. Дожидаюсь, пока она исчезнет из виду, и приближаюсь к той могиле. Две лампадки горят под дождём, горят и воды не боятся. Слёзы времени затихают в ушах. Я смотрю, как пляшет живое радостное пламя, и мне кажется, оно будет гореть здесь всегда, никогда не потухнет. А почему бы и нет? Бывают же чудеса. Уж это я точно знаю.
 
       Я сижу на полянке перед гардеробом, лицом к окну. Чувствую тепло, всё сильней и сильней, жар в спине. Хочу обернуться, но не могу, шея не слушается. Не получается пошевельнуть ни одной частью тела. Но точно знаю, что позади стоит Андреев. Тепло разливается по всему моему телу, я закрываю глаза, закидываю голову. Мои руки постепенно сами по себе поднимаются как крылья. И мы летим вдвоём, впереди – только синее небо, лишь чистота и любовь. Я улыбаюсь радостно, это забытое ощущение, абсолютное счастье. Мы долго летаем безмолвно, а потом постепенно опускаются руки, и я прихожу в себя. Передо мной сидит Оля, хлопает глазами, в глазах – удивление и восхищение. Я оборачиваюсь, но профессор уже уходит, не сказав ни слова. Я видела, что он часто делает сотрудникам массаж, но никогда не видела, чтобы так. Он даже не прикоснулся ко мне. Я ещё не совсем вернулась, я ещё боюсь шевельнуться, чтобы не потерять себя, мне ещё неуютно в теле.
       - Ты не видела, как он поднял руки?
       - Я ничего не видела, только небо.
       - Вы вместе подняли руки, такая сцена была, как в Титанике. Если бы я могла чувствовать так же!!
       * * *
       - Лёшка, - шепчу я, прижимаясь к нему, - ты любишь меня?
       - Да.
       - А что есть любовь?
       - …Не знаю. Трудно сказать. Сейчас особенно.
       - А в чём трудность? Ты ведь сказал, что любишь меня. А что это, любовь?
       Какой-то лёгкий шелест вокруг, в темноте. Я прижимаюсь к нему крепче, он сидит на моём рюкзаке, а я у него на коленях. Это чтоб не замёрзнуть. Так вышло, мы остались на ночь в горах. Ни палатки с собой, ни огня. Надеялись вернуться, ничего не взяли.
       Хотя ещё когда мы держали путь к пещерам, я смотрела в поле, ослеплённое солнцем, такое яркое, что почти невидимое в его лучах, и мне показалось, что так легко было бы переночевать, скажем, посреди этого поля, просто взять и остаться там на ночь. И будь что будет. В общем, я не хотела возвращаться сегодня в дом, в тёплую двуспальную кровать, которая занимала почти всю комнату, оставляя лишь маленький проход, где мы поставили рюкзаки.
       Шли долго, и конца не видно было этой дороге, и собрались уже стопить машину, чтоб хотя бы спросить, далеко ли до пещер, когда машина остановилась сама.
       - О-о, ребята, - протянул пожилой кавказец в каракулевой шапке, сидящий за рулём, - это вам пешком не дойти. То есть дойдёте, конечно, но к тому времени уже и пещеры закроют. Садитесь, подвезу, и возьму немного совсем.
       - Сколько? – спросил Лёшка.
       - Девяносто дадите, отвезу туда и обратно.
       - Нет, мы уж лучше пешком.
       Денег оставалось катастрофически мало, едва хватало на еду. Эти девяносто разорили бы нас.
       - Да ребята, я ж говорю, только к ночи дойдёте. Вот поедем, увидите, как далеко. Хорошо, я вам попался, а то бы топали ещё и топали. Туда сейчас никто не ездит, тут ещё посёлок, потому машины ходят. Я в посёлок людей вожу, вот и увидел вас случайно. Я возил к пещерам, всё лето возил, сто гривен только в одну сторону брал, просто сейчас не сезон. Не поехал бы, мне невыгодно, да вас жалко.
       - Туда поедем, а обратно – нет, - отрезал Лёшка, - за сорок.
       - Не, за сорок не поеду, - покачал головой водитель, - вы что, ребята? Шестьдесят.
       - Дорого.
       - Говорю ж, в одну сторону возил за сто.
       - А мы в одну сторону.
       - Пятьдесят – последняя цена.
       Лёшка обернулся ко мне.
       - Ну что?
       - Поехали, - кивнула я, - мы же не знали, что далеко. Обратно доберёмся как-нибудь.
       Пещеры мы нашли в тоненьком путеводителе и поехали наугад, по карте, ничего не узнав толком. Но карта у нас тоже была маленькая, буклетная, и в ней непонятно было, сколько километров от посёлка до пещер. А это и вправду оказалось не близко, шофёр не обманул.
       Мы вообще приехали в Крым наугад. Сидели в клубе и спрашивали людей, куда лучше поехать.
       - В Алушту, - сказал кто-то.
       - В Алупку.
       - Симеис там рядом, тоже можно.
       Поехали сначала в Алупку. Спустились к морю, долго сидели на каких-то камнях, ели купленный в посёлке хлеб с сыром, запивая минералкой, смотрели на море. Купаться пока не решились, холодно было. Да и не до этого. Обалдели от шума и запаха моря, смотрели и слушали его. Солнце светило, но ветер с моря нёс прохладу. Над морем кружили чайки. Долго сидели, нас словно оглушило.
       - Значит, это и есть море? – спросил Лёшка.
       - Оно красивое, - отозвалась я, - а пошли, пройдёмся берегом, может, найдём место получше.
       Мы не нашли места лучше, долго лезли берегом по каким-то камням, пока не выползли на дорогу. Мешали тяжёлые рюкзаки. Дошли до остановки, кто-то предлагал нам ночлег, но мне не хотелось оставаться в этой Алупке, и мы поехали дальше.
       В Симеисе нам понравилось больше. Здесь были красивые горы и хороший пляж. Мы долго гуляли, потом ночевали в палатке на горе, рано утром вылезли на волю, сидели над морем, встречали рассвет. Поехали в Форос, долго горными тропами ползли наверх, к церкви, что едва виднелась из самого посёлка, казалось, никогда не добраться до неё, но очень хотелось. Когда добрались, поняли, что там вовсе не так спокойно и безлюдно, как нам представлялось, а наоборот, очень оживлённо, с другой стороны горы к церквушке вела трасса, вокруг продавали какие-то сувениры, жарили шашлыки, но зато какой вид открывался с площадки у церкви вниз, на Форос, на море!
       И вот теперь приехали в Алушту, сняли комнату, чтоб пожить спокойно несколько дней, гуляли у моря, купались, правда, холодно уже было, но зато не так людно, как в сезон, и стоило всё дешевле.
       Старик отвёз нас к пещерам. Экскурсия тоже стоила недёшево, а потому как ни уговаривал он нас поехать с ним назад, мы не согласились. Выйдя из-под земли, спросили, как ближе дойти к посёлку. Темнело. В ту сторону, куда показал нам гид, вели две тропки, а где они заканчивались, было не видно. Далеко внизу зажигались огни посёлка. Мы выбрали тропку наугад. Она закончилась на склоне горы, здесь только по раскиданным камням можно было определить, где спуск. Солнце садилось за посёлком, две птицы бесшумно пролетели в ту сторону, подул холодный вечерний ветер.
       - Может, вернёмся? – спросил Лёшка.
       - Потом совсем стемнеет, не успеем, - отозвалась я.
       Мы спустились. Перед нами была другая гора, посёлок исчез из виду. Надо было карабкаться вверх. Когда добрались до верха, совсем стемнело. Тропку едва различали по белеющим камням, но на спуске камни были навалены повсюду, и мы вскоре потеряли тропу, то и дело забредали на крутые места, с которых легко было свалиться и долго лететь вниз, в какую-нибудь пропасть, потому что всё, что было внизу, скрывала от нас темнота. За темнотой, это мы успели заметить, пока ещё было что-то видно, расположился лес, и уже за лесом – посёлок. По крайней мере, утешает, что карабкаться больше никуда не придётся.
       Мои старые ботинки, в которых я ещё гуляла летом по Москве, совсем разваливались, а на этих камнях у них отлетели подошвы, так что пришлось мне обматывать ботинки шнурками. Шнурки всё время сбивались, подошва скользила, и приходилось то и дело всё это поправлять. Наконец, мы спустились. Перед нами лежал лес. Из леса на нас смотрела кромешная тьма. Лёшка решительно направился к лесу и тянул меня за руку, но я, заглянув во тьму, от яркости которой даже заболели глаза, вырвала руку и остановилась.
       - Я туда не пойду, - сказала я.
       - Да не бойся, - успокаивал меня Лёшка, - недалеко же. Проберёмся как-нибудь.
       - Мы или заблудимся в этом лесу, или упадём куда-нибудь – там же ничего не видно.
       - Да не бойся, я буду с тобой.
       - Вот утешение, ты же не бог. Сказала – не пойду.
       Мы сели у леса. Было холодно и дул ветер.
       - Метров пятьдесят, не больше, - расстраивался Лёшка, - что ж ты собираешься делать?
       - Посидим, подождём, пока рассветёт.
       - Чего ты боишься, не пойму? Дошли бы за пять минут.
       - Я не боюсь, - твёрдо сказала я, - я просто не хочу.
       - У нас даже огня нет…
       Мы отошли от леса к какому-то кусту на склоне, спрятались под ним от ветра и стали смотреть на близкие, но недоступные огни посёлка. Они как будто отражали звёзды, рассыпанные по вечернему небу. Да, вечер ещё был, до ночи далеко. А когда наступила ночь, проснулись, закричали в лесу ночные птицы, зашуршало что-то по склону – то ли ветер, то ли зверь какой-то. Я крепче прижалась к Лёшке. Он был тёплый, но, даже обняв меня и спрятав мои руки в своих, не согревал полностью. Я что-то шептала ему, он молчал. Мы не спали – спать так было невозможно, мы были в каком-то странном состоянии… как его назвать, не знаю, как бы застывшее ожидание, потому что мы не ждали – ждать было ещё рано, бессонная ночь тянется долго, и если ждать всё это время, можно сойти с ума. Мы просто замерли и слушали ночь.
       - Ты не ответишь?
       - А ты сама что думаешь?
       - Я не знаю, Лёшка, я тебя люблю и не знаю, что такое любовь, как так может быть?
       - Ты меня любишь? Я думал, нет.
       - Я всех люблю… то есть. Слушай, ведь любовь она разная всегда и огромная, значит, непостижимая, как мир. Мы никогда не сможем поручиться, что знаем её всю, хотя каждый человек способен любить. И каждый любит по-своему. Но любовь-то, она одна, пусть для неё и придумали люди тысячи разных названий на всех языках, одна любовь… как это может быть?
       - Вот и я не знаю, Снеж. Трудный вопрос.
       - Да не трудный! Ничего нет легче! – разозлилась я.
       Всю эту поездку мы то и дело спорили. Точнее, спорила я. Долго вытягивала из Лёшки какое-нибудь слово, и когда он, наконец, что-нибудь говорил, начинала сердиться и ожесточённо убеждать его в том, что он не прав. Ему это порядком надоело, но он терпел и не срывался. Кажется, он действительно сильно любил меня, раз мог выносить всё это. А я сама не знала, что со мной. Мне казалось, что я делаю что-то не так, что я совсем не там, где должна быть, и не с тем человеком, с которым хотелось бы. Хотя конкретно я об этом не думала, это понимание, изредка лёгким намёком всплывающее передо мной, я всегда тут же откидывала назад, в глубину себя, чтоб не мешало. Да ладно, бред какой-то. Я здесь, с Лёшкой, значит, это правильно, значит, так и должно быть.
       …«Ты где и когда? – прочитал Серафим, остановившись с сотовым телефоном у стены, на которую мы клеили афиши. Улыбнулся. – На такие СМСки хочется ответить «Я здесь и сейчас»…
       Нет никакого Серафима, потому что здесь и сейчас есть горы, ночь, я и Лёшка.
Я нарисую твой образ серебряным светом,
Я войду в тот дом, где мы вместе пели,
Я возьму твой взгляд из глубокого неба,
Я смирюсь с тем, что больше тебя не встречу.
Я пройду это поле с открытым сердцем,
Я холодное солнце в пустыне встречу,
Я всю ночь в горах говорила с ветром,
ОН ПРИНЁС МНЕ ВЕСТЬ О ТЕБЕ.
       Странно, я стала писать стихи. И стихи какие-то странные – стихи ли вообще?
       Как только рассвело, мы пошли к лесу. Там ходу-то было всего пять минут, но я убеждала Лёшку, что вот, тут ямы, и ночью мы бы не разглядели дорогу, и хорошо, что остались. Перешли мостик над узенькой речкой, на котором нас нагнали два весёлых лохматых щенка, они провожали нас до самой остановки. Почти сразу подошёл нужный нам автобус, и через пару часов мы, грязные и уставшие, уже спали на своей огромной кровати. Проспали полдня.
       Я молчала – даже Лёшка в тот день говорил больше. Он, кажется, расслабился, чувствуя, что больше я нападать на него не буду. Мне и вправду не хотелось нападать. Мы гуляли у моря, ели чебуреки, было спокойно, хорошо и светло. Будто что-то сдвинулось в эту ночь.
       Я сидела на пляже, смотрела, как купаются, самой не хотелось. Лёшка, весь в блестящих на солнце каплях, радостный, вернулся ко мне, сел рядом. От него пахло морем, с моря дул ветер.
       - Лёш, - сказала я и посмотрела серьёзно ему в глаза, - я знаю, что такое любовь.
       
       Море… Зачем я приехала сюда, от чего бегу? Ведь я бегу от чего-то… или всё пытаюсь догнать то, что раз упустила? Или, быть может, ничего я не упустила, всё было так, как было, иначе нельзя, тогда откуда эта неудовлетворённость, этот поиск… что я ищу? Что пытаюсь найти в этих горах под солнцем, которое греет с каждым днём всё слабее?
       Я ушла вечером и долго бродила одна по берегу. Боль сжимала моё сердце. Я сидела на песке и говорила с морем. Я просила море, чтобы оно привело меня к единственному человеку, которого я любила в жизни. Хотелось увидеть его – ещё хоть раз, казалось, воздух кончается, и скоро будет нечем дышать… для того, чтобы жить, мне нужно только иногда видеть его.
       Я всё поняла. Я пыталась уйти сама от себя, от этого чувства, думала, всё закончилось, и он – лишь эпизод, каких ещё будет много. Однако это не так. Я просто увлеклась своей новой жизнью, новыми друзьями, и заглушаемый, зов становился с каждым днём всё сильней, всё настойчивей, и вот он вырвался на волю, увлёк меня – бежать от всего. Я была ещё словно во сне, не понимала, что происходит со мной, и, не понимая, боялась идти одна, увлекла с собой Лёшку. Ему-то всё равно, он рад быть со мной…
       Я люблю тебя, Серафим, так же, как в тот день, когда только поняла, что люблю. Будто мы расстались вчера или даже час назад. Ничего не изменилось… нет, оттого, что я немного выросла, работая в чайной, сделалась чуть мудрее, я стала сильнее чувствовать. Я люблю тебя сильней с каждым днём своей жизни, эта любовь в развитии – навсегда. И теперь уже твёрдо знаю, что никого не буду любить больше, чем тебя.
       * * *
       - Снежана, здравствуй.
       До боли знакомый голос. Словно что-то пронзает меня изнутри. Человек из прошлой жизни. Странно, что я ещё помню.
       - Мама.
       - Не удивляйся. Я давно знаю, где ты и что с тобой. Не слишком много, конечно, но главное знаю.
       - Главное? А что главное?
       - Знаю почти с самого начала, как ты уехала, что живёшь у Илоны, где работаешь…
       - Ммм… это не главное.
       Странное какое-то ощущение. Будто пришло чувство из прошлого, но не до конца, будто на чём-то обрывается, будто нет того, что было прежде, а где оно – неизвестно. Немного подумав, я поняла, чего не хватает: моего страха перед матерью, особого ощущения забитости и ничтожности рядом с ней и одновременно гнева и страшного желания бунтовать – настолько страшного, что кровь бросается в голову и перед глазами плывут красные пузыри… Раньше было всё это, я обычно просто уходила от неё, несмотря на гнев, я не любила вступать в перепалки с матерью, потому что больше всего я ненавидела её истерики и не хотела в этом ей подражать. В такие моменты мне хотелось сбежать, убиться, что угодно, только не быть рядом с ней. При разговорах по телефону я всегда быстро бросала трубку. Я ненавидела свою мать, один факт её существования рядом со мной выводил меня из себя.
       Ничего этого теперь не было. Я говорила будто бы со знакомым и в то же время с незнакомым мне человеком. Что-то во мне знало её, а что-то – нет… за всё это время во мне родилось новое существо, старое ушло, но память осталась, и вот сейчас, считывая эту память, я сильно удивлялась, как прежде могла так относиться к этому бедному жалкому человеку – моей матери. Я не просто чувствовала превосходство, а оно было на самом деле, и даже мать моя говорила со мной тоном, подтверждающим это. Она будто заискивала, будто каждым словом в чём-то оправдывалась передо мной.
       - Снежана, я не имею права просить у тебя прощения, я всегда была виновата перед тобой и потому не звонила, хоть знала твой номер – я не могла не знать, ты, наверно, понимаешь, каждая мать должна знать, что с её ребёнком, иначе она не мать. А я тебя любила и люблю, Снежана, ты всегда оставалась для меня дочерью, я не хотела мешать тебе, вот и всё.
       - Мне странно слышать тебя сейчас. Мне странно, что ты звонишь.
       - Я звоню не поэтому…
       Мама прервалась, на миг в нашем разговоре возникла пауза. Я ждала.
       - Только не бросай трубку.
       - Я не собираюсь бросать трубку.
       - Я звоню, чтобы попросить тебя приехать.
       - Зачем?
       - Твоя бабушка умерла, Снежана.

       Как часто нам приходится вспоминать то, что мы безнадёжно забыли! А если нет ничего, что заставляет нас иногда вспоминать, мы постепенно черствеем, становимся глухи к себе и к миру. Как хорошо, что иногда, словно вспышка, ко мне возвращается память… о том, что было прежде дорого и важно! В том-то и дело, если что-то по-настоящему важно, то нельзя забывать… а мы забываем. Такое уж свойство человека: в повседневных заботах забывать главное.
       Я смотрела в окно, слушала стук колёс, видела лес – не такой, как в Подмосковье, определённо другой, и забытые воспоминания детства, словно птицы, слетали с ветвей и садились ко мне на плечи, радовались и пели. Было утро, туман лежал над просыпающимся лесом, солнце просвечивало его золотыми лучами. Вот и весна, новая весна, и я встречаю её в дороге.
       На вокзале меня встречала мама. Она была тоже наполовину прежняя, из воспоминаний, наполовину новая; я смотрела на неё как на незнакомую женщину, и с этой позиции мама понравилась мне.
       Она была красива. Она старела, больше от нервов, чем от возраста, несколько глубоких морщин уже лежали на её лице, и в глубине глаз таилась усталость, но сами глаза были ясны и живы, и мама будто поправилась за то время, пока я не видела её, посвежела. На ней было лёгкое светлое платье в цветочек, на плечи накинута розовая меховая курточка. Никогда прежде мама так не одевалась!
       - Как ты изменилась! – бросилась я к ней.
       Она молчала. Плакала и крепко меня обнимала. Прижала меня к себе, и тут только я почувствовала, что что-то мешает, упирается в мой живот… я отстранилась от неё, опустила глаза… моя мама была беременна!
       - Пойдём, - сказала она, тоже потупив взгляд, - нас ждут.
       - Я даже не знаю, что сказать.
       - А ты ничего не говори.
       Я и не могла говорить, когда она подвела меня к белой машине, из которой пулей вылетел приятный мужчина, кареглазый, улыбчивый, с копной вьющихся каштановых волос.
       - Здравствуй, Снежана, - сказал он, подавая мне руку, - Я Николай.
       И тут же сделался серьёзным.
       - Жаль, что мы встречаемся по такому поводу, но я давно хотел с вами познакомиться и надеюсь, теперь мы будем видеться часто.
       - Я тоже, - улыбнулась я.

       Я люблю это деревенское кладбище, прежде мы часто бывали здесь с бабушкой, каждое лето ходили прибирать могилки. Здесь спокойно и пахнет лесом. Да не только пахнет, лес вокруг, могилки растут в нём как грибы, а над ним шумят сосны, бросая хвою. Каркают вороны, перелетая с оградки на оградку, в отдалении, где кончается кладбище и густеет лес, раздаётся птичий щебет.
       Бабушка лежит в гробу осунувшаяся, кожа её пожелтела, нос заострился, и сама она за время болезни приобрела какую-то хрупкость, которой в ней не было раньше. Я приближаюсь к гробу под женский плач и причитания. Я не плачу. Напротив, мне легко и спокойно. Прикасаюсь к бабушкиной щеке, целую её в лоб. Так много хотелось сказать, но слов нет. Есть лишь какое-то просветлённое молчание, тихая радость.
       - Вот ты теперь свободна, бабушка, - говорю я совсем не то, что собиралась сказать, слова будто сами ложатся на язык, и если б даже захотела, я не смогла бы их удержать, - спасибо тебе за то, что ты была. За то, что ты есть и сейчас, я знаю, смотришь теперь на меня и улыбаешься. Мёртвым легче, это живые всё драматизируют. Нет ничего плохого в смерти. И не было у меня в жизни никого ближе тебя. И знаю я, что не будет. Так уж вышло, теперь я одна.
       Бабушка улыбается, кивает мне сверху, с сосновых ветвей. Я снимаю с волос упавшие иглы. Ей-то уж точно нечего сказать, мёртвые видят, как мало значат слова. Куда важней то, что не передашь словами.

       - Я знаю, что была не права. Потому и не мешала тебе. Ты видишь, у меня всё хорошо. Я просто решила, что должна пройти всё заново. Я очень надеюсь, что на этот раз получится лучше. Приезжай к нам часто, как сможешь. Я пока не смогу приехать к тебе, быть может, позже, когда ребёнок родится и подрастёт.
       Они провожают меня в Москву. Вот и опять я уезжаю… зачем? Сейчас нет ничего, что бы меня держало, что бы меня ограничивало. Не знаю, вернусь ли в клуб. Я могла бы и вовсе не уезжать из этого города, мне сейчас всё равно, где быть, но вижу, что здесь для меня места уже нет. Мама будет проходить свой путь заново, она стала другим человеком, её прошлое сгорело. В этом прошлом сгорела я.
       Теперь я принадлежу лишь себе и миру. Я вряд ли приеду к ним. Здесь нет моей семьи, да, пожалуй, всей моей семьёй была бабушка, и теперь, когда её нет, мне нечего делать здесь.
       У мамы в лице счастливая усталость, капельки пота выступили на лбу. Она донашивает сына последние дни, теперь уж ясно, что будет сын. Брат? Странно, я не чувствую, что это маленькое существо, скрытое пока огромным маминым животом, родственно мне. Ничего не чувствую.
       Я смотрю в небо, небо ясное и пахнет весной. Интересно, а может, я уже научилась видеть небо так, как видел его Серафим? Ведь это было моей мечтой. А теперь? Как будто не о чём стало мечтать, и от этого лишь лёгкость внутри.
       - Ты приезжай, Снежана, не забывай нас.
       - Я ничего обещать не буду.
       Вхожу в вагон, оборачиваюсь к ним. Счастливая семья, зачем я им? Зачем мне они? Ветер дует мне в лицо, последние несколько мгновений я вдыхаю воздух этого города, в который уже не вернусь никогда. Всё кончилось. Ветер, ветер, неси меня прочь, я хочу ещё немного побыть в пустоте, это сладкое чувство, поспать в твоих облаках, ничего и никого не помня, чтобы, проснувшись, родиться заново.
       Всё кончилось. Что начнётся?

Эпилог.
       Серафим закидывает на плечо свой уд и уходит. Он уходит в хлопья белого тумана, из которого рождается утро. Он уходит и медленно растворяется в белизне, а я смотрю ему вслед, и мне так хочется шагнуть за ним, догнать, идти рядом. Его уже нет, и мне хочется бежать по его следам, взахлёб смотреть за полосу горизонта, чтобы неведомая сила, рождающаяся на границе между небом и землёй, тянула меня следом. Но нет следов, и линии горизонта не видно в тумане…
       И я не могу ступить ни шагу. Передо мной – стекло. Я прижимаюсь к нему и долго смотрю туда, где он исчез.
       Я знаю, что мы уже никогда не встретимся. Я долго стою, и внутри - пустота. Там, где был туман, начинается дождь, и я понимаю, что мне пора. Я отворачиваюсь от стекла и вижу новую дорогу. Чистую, свою. И я буду идти по ней одна, и никто не сможет пойти следом.
       Такова жизнь.
       Каждый идёт своим путём, иногда они пересекаются, но никогда не совпадают.
       Я знаю лишь, что, что бы ни случилось, никогда не забуду его и всегда буду любить.
       Обернувшись на миг, вижу, что и стекло пропало, и нет никакого дождя, мой путь заливает солнце.
       Одиночество, огромная боль и огромное счастье. Во всяком случае, это единственный разумный способ жить.
       Всё хорошо.